Конец купального сезона
                                                                                         

                                                                                              Плыть         

---

Он любил романтику – одно время на первом курсе читал Грина по ночам под зеленый чай и потом долго не мог заснуть, забываясь лишь под утро; его тогдашние горячечные сны были смонтированы по гриновским  чертежам.

На какое-то время он впустил в себя Грина, принял его взгляд на жизнь, который видел вокруг лишь исключения из правил и искал признаков другой жизни в обычном. Однако  рядом с Грином на полке лежали и другие книги, они были об этой стороне экрана. Грин обладал способностью проходить.

 Ощутив себя в начинающейся любви, в облаке романтических чувств, он все же хотел бы уже сегодня узнать о ее реальности. Он хотел равновесия на  тонкой проволоке любви. Падать плохо – хоть вправо, хоть влево.

К примеру, целина тоже была романтикой, но романтикой прошлого. Приехали сумасшедшие энтузиасты и авантюристы, распахали поля и построили поселки, дороги, фермы и уехали – после них осталось много работы, которую уже некому было делать.

Теперь сюда приезжали бригады - поработать на лето или заработать на уборке. И они ощущали некоторую романтичность изменения своих обстоятельств, но приезжали прежде всего за деньгами. Чистая романтика их бы не привлекла. Поэтому они работали с  утра  до темноты с перерывами на обед и ужин прямо на рабочей площадке, не на что другое не отвлекаясь. И так просто обязана была выглядеть жизнь.

Но все же… Наташа была далеко, но он продолжал ее в своих обстоятельствах. Тополь у их временного жилища - был знаком от нее. И  воздух вечера - был от нее. И даже говорливый и философски настроенный старик-немец, с которым он познакомился в поселке и которого он называл про себя классическим немецким философом, тоже был для Наташи.  Внимательным взглядом он видел кругом то, что понравилось бы Наташе, и будто говорил с ней об этом.

Но опять же: и тополь - был не только тополь. Его, наверное, посадил кто-то из первых целинников, давно эту землю оставивший ради Воронежа или Казани. Когда-то он был молод, строен и энергичен, он любил кого-то из смелых целинных девах, а сейчас обрюзг и ходит пить пиво в соседний ларек, набирая гривенники у благосклонной жены, на целине не бывавшей, но наслышанной с избытком о похождениях супруга, довольной, что все для него позади, кроме нескольких лет работы до пенсии, садового участка и внуков. А смелая деваха -  может, умерла? Их тополь, который будто бы все помнил и знал, был величав и меланхоличен, храня о том молчание.

Вечерний воздух был иной - он был еще тепел, но не жгуч, он пах степью, он носился над этой землей день и ночь - был романтичен и был реален.

Классический немецкий философ склонялся к вопросам соединения человеческой природы с глобальными проблемами бытия. Его интересовало соотношение проблемы смерти с целями и образом жизни. Он твердо защищал пьянство, как способ обновления взгляда на жизнь, средство познания и противовес обыденности и одновременно твердо критиковал его, как обыденную привычку и потакание себе. Пить следовало каждый раз иначе, проводя эксперимент по общению с собеседником.

 Философ говорил о необходимости относиться к женщине, как к физиологическому объекту, о ее полной погруженности в физиологию, парадоксально упирая на ту же женщину, как на единственный источник осмысленного начала в семейной жизни, всячески позоря практику метафизически возвышенного мужского ума, который ни черта-то в жизни не смыслит, если не принадлежит философу. Да и тот готов поддаться любой иррациональной глупости, уж не говоря о том, что не способен создать логическое начало своей жизни. Поэтому мужской ум подчиняется женским целям, и это лучшее решение, которое он способен принять.

Его восхищение смертью, как основой религиозных чувств и рассмотрение бога, как череды бесконечных открытий, доходило до афористически простых формул: «Смерть - конечный приход к вере и умереть можно только с богом» и «Талант есть бог, а вера - вечная учеба». Получалось, что только со смертью человек открывал в себе настоящий талант.

Немец говорил о человеке, как о существе корпоративном и тем защищенном от бога и дьявола, внося в рассмотрение эту его корпоративную природу, как самостоятельную вещь. Семью он тоже считал корпораций, упирая на союзы семейных пар. Он говорил, что когда друзья уговаривают холостяка жениться, то предлагают ему войти в их союз, в котором смысл создают общность и разница браков и это не только способ познания жизни, но что-то вроде скрытой религии. Любовь же – лишь преддверие. В особый и индивидуальный путь человека он явно верить хотел, потому что сам был одиночкой, но получалось, что, не будь корпорация скрытой церковью, она уже и не может быть ничем, кроме хитиновой оболочки, который пути препятствует. Выбор был – быть одному или быть в паутине сотен связей. 

Старик стремился расщепить Бога, говоря о его многобытии и многоявленности, но центр единобожия держал твердо. Любовь была у него слепком со всей его философии, хотя тут он начинал плести сложнейшие словесные сети, в которых будто и не было прохода.

Бог дает нам любовь,- говорил он - но у любви - крылья. Нам не удержать ее. Хочется летать, но не можем, но за желание будем одарены. Зато аскеза - грех страшной гордыни, а женщина и мужчина - ближние себе, и сказано - возлюби ближнего своего, как себя, себя – как его в себе. Бог многолик и явлен многажды и открывая вокруг себя, открываешь Его, а что ты можешь открыть, если не другие существа. И тут только талант и вера могут помочь. Только открывая и учась, можно любовь возвысить, а мы склонны вознижать в своей  глупости.

Тут он что-то вдруг понял и спросил старика – значит ли это, что надо полюбить и чужих жен, и что другие могут полюбить твою жену? Старик вдруг улыбнулся и сказал – не нужно, но так будет, если жить, а не исполнять пьесу. 

Он оскорбился представлением, что будет с кем-то делить Наташу, и запротестовал. Старик улыбнулся, рассказал ему об шарах-андрогинах, которые Зевс разбил  на неравные половинки – мужчин и женщин, обреченные на поиск своей пары и сказал, что даже не совсем совпадающая пара все же имеет преимущество целого и тем лучше одиночки, а потому  жениться надо. Даже мысли пар и то совершенней мыслей одиночек. Но никто не может судить, где его линия раскола  и где это его единственное сочетание, пока не приблизится к иной половине и не попробует пообщаться. Потом хмыкнул и сказал, что философия – тоже женщина.  И что у него с ней получается лучше, чем с любой из бывших с ним женщин.

Старик был для него источником беспокойства мысли. Хотя - вчерашний учитель физики и географии, позавчерашний метеоролог, нынешний любитель дешевого коньяка, человек одинокий - что он был такое для раннего московского утра и нежной девичьей кожи?  Был  старым человеком, который говорил, что спешит передумать свои мысли - раз не успел, то что-то потерял. Но странным образом становилось понятно, что и ему, молодому человеку, от этих выкладок не отделаться, и все имеет отношение не только к его собственной жизни, но и девичьей коже и московскому утру.

Работа кончилась большой пьянкой, в которой все открылись напоследок в оголтелых спорах, курении припасенных для этого вечера гаванских сигар, и по ходу которой состоялась драка между главными фигурами шабашки - бригадиром и мастером. На следующий день все вместе добрались до Целинограда и, поскольку планы их были различны, незаметно разбежались в разные стороны.

И вот он приехал в Москву, такую знакомую, но такую саму не свою, как оно бывает после перерыва.

Он шел по городу, побритый свежим лезвием и пахнущий «Арамисом» - счастливый и спокойный среди суетливых. Москва была не та, не та - все в хитине, и только он с этим счастливо бьющимся сердцем. Горло саднило от начала простуды. Он был в новом мире, и нов сам себе, и нова была где-то неподалеку незнакомая Она - и свистали лезвия мира, и брякали его шестеренки, а желтый лист летал над его заливом, где еще песок помнил их следы.

Что можем мы об этом сказать? Начинается новая осень, совершено  новая.

 продолжаться                                дождь