Было московское лето, которое в этом году началось с середины мая. Он вставал каждое утро в шесть утра, шел по прохладным, вначале, в мае, светлым, а теперь уже тенистым дворам, садился на метро и проезжал несколько остановок. Выходя на «Щукинской», он бежал  по тротуарам вдоль трамвайных путей и выбегал на большой мост, с которого открывалась Москва-река и ее большой затон, больше напоминавший озеро. Река здесь еще чиста, затон лежит в песке, окруженный небольшими песчаными пляжами и рыболовы сигнализируют своими удилищами, что в нем полно рыбы.

Он бежал по мосту, спускался по лестнице, вившейся вокруг одной из опор, на поле, разделявшее мост и затон, и несся вдоль воды направо или налево. Когда уже не хотелось бежать, он скидывал свою одежду и тапочки, натягивал плавки и плыл в воде, освещенной солнцем, и чувствовал его на своей спине. 

За несколько недель он загорел, волосы старались дотянуться до плеч,  бегалось ему уже очень легко и все казалось более легким и прозрачным - институтские экзамены, отношения с людьми,  необходимость заработать этим летом деньги на следующий год учебы - стипендии и редких переводов от родителей никак не хватало на маленькую комнату и обычное житье-бытье. Он мог бы жить в общежитии, но не получил его в свой первый год, а теперь привык к своей комнате, которую снимал в пятиэтажном доме на «Октябрьском поле». Ему нравилось ходить к метро по проходным дворам, нравились смешные двухэтажные особнячки сталинских времен с пузатенькими балкончиками, мимо которых он ходил на почту, нравилась близость Москвы-реки – во всем было многообразное очарование городской жизни. К тому же его учеба явно выигрывала от обособленного житья. Кажется, он нашел совершенный способ жизни, в которой все совершалось правильно, само собой. Он говорил теперь себе: «У меня легкая  походка и я пройду ею через все».

По контрасту к своей походке и себе – такому же легкому и быстрому в настроениях и чувствах, он вспоминал куратора группы - тяжеловесного доцента Петрова, чей шаг заставлял трещать паркет и сотрясал, кажется, даже бетонные перекрытия институтского здания, и который, видимо в силу того же контраста, считал его плохим студентом и лишил было стипендии в прошлом семестре, когда в октябре он каждый второй день грузил лук на овощебазе, зарабатывая на кассетник и пластиковые лыжи. Однако девочки-одногруппницы его любили и не дали просто так его в обиду, в силу своей старательности занимая в группе все посты - старосты, комсорга и представителя студкома.

Он прибегал домой, вставал под холодный душ, наскоро хватал холодную картошку или гречку с куском любительской колбасы под кефир и ехал в институт в читалку. Иногда, чаще всего в воскресенье, он брал рюкзачок с книжками и едой на пробежку и оставался на пляже, постепенно обрастая соседями - семейными парами, нагруженными детьми и сетками с едой и пивом, загорелыми девицами, готовыми поочередно ничком и на спине пролежать на покрывалах целый день, иногда несколькими молодыми парами, непрерывно суетящимися между волейболом, водой, картами и принесенной с собой водкой. Пару раз компании приглашали его по неведомой симпатии, которую он теперь чаще ощущал от незнакомых, и он пил водку и чувствовал рядом бок юной накаленной солнцем женщины. К нему начинали ревновать, что было заслуженно - он нравился и чужим подругам. Была в нем какая-то доля неопределенности, которая, видимо, до поры до времени заслуживает имя романтики, и была все та же легкая походка.

Впрочем, занятия на пляже были малоуспешны, а утренняя его пустота  была много лучше, чем раскаленный день и присутствие множества людей.

В конце экзаменационной сессии в ответ на вопрос, где он так успел загореть, он позвал однокурсницу Наташу, всегда выделявшую его своей улыбкой,  посмотреть на его владения. Они встретились в воскресенье  в центре Москвы и вместе доехали до его райских кущ. Озеро будто стремилось понравиться - лежало прозрачным, тихим и теплым, как нагретая на солнце линза. Они воздушно плыли по нему,  и он удивлялся, как неутомимы ноги и руки Наташи. Она не уставала, будто плавала каждый день. Он смотрел на ее блестящую гриву волос, а она вдруг нырнула и засмеялась, вынырнув с мокрой головой, и он понял вдруг, что ей все здесь нравится необыкновенно - именно так! Он открыл ей прекрасный мир. И сам был частью этого мира.

Четырех бутылочек «Пепси», взятых с собой, им, конечно, не хватило на веселую летнюю жажду, и они вскоре пошли в сторону белых зданий Стронгино, куда он никогда еще не заходил. Странно, но это будто был другой город, не Москва - так безлюдно было в магазине и так там было все - вплоть до темных бутылок «Алазанской долины». С брынзой, вином и овощами, купленными у бабуль, промышлявших мелкой торговлей вокруг магазина, они уже не вернулись на пляж, а сели в длинный двухвагонный венгерский «Икарус» и за десять минут промчались к кварталу, где жил он - под тополями, уже уставшими посыпать окрестности своим ватным пухом.

Квартира была пуста и прохладна, а бабуля-хозяйка поехала в церковь к «Соколу» или к внучке на другой конец города.

 Они сидели на кухне, и он смотрел на красивые руки Наташи, легко летающие над столом, наливал вино в старые чайные чашки и думал о том, что скоро обязательно поцелует эту хорошую  девочку.

Все было прозрачно, день был, как перышко, а чудесное вино лишило все вокруг веса. Он вытащил кассетник, поставил кассету с лениградскими рок-менами. Пел свою странную еру Гребенщиков, приобретая с ней скорое сокращение имени до БГ, пел о похмельном утре Майкл Науменко, хорошо продуманную ленту бессмыслицы вытягивали «Странные игры».

Все вокруг казалось невесомым – странно, что вместе с легонько трепыхавшимся тюлем не летали табуретки, холодильник, стаканы, тарелки, они сами, сидящиеся за готовым полететь столом. Наташа будто и не слушала музыки. Она смотрела ласково и вдруг спросила его, не захотел ли он еще ее поцеловать.

Они попробовали поцеловаться, их движения были лишены веса совершенно. Наташа оказалась рядом, и она была легка так, как неутомима в летней воде.  

 Хорошо было лежать рядом, ничем не накрывшись, на узком топчане, хорошо было заснуть и проснуться, когда за окном был еще неистраченный длинный вечер, на кухне возилась бабуля, и времени было как раз на долгую прогулку по Москве. Он показал Наташе свою тайную тропку от «Эрмитажа» через Цветной бульвар и  Сретенку к. «Кировской». Они по очереди пили из бутылки вино, которое до поры до времени скрывалось в пакете, но пьяны были от другого. В конце своего длинного дня они стояли в теплой полумгле где-то на Комсомольском проспекте, у маленького парка, прильнув друг к другу, как два стройных теплых зверя.

А через три дня он поехал с ребятами на заранее условленную шабашку, дав Наташе на прощание кассету с музыкой их дня, как она того захотела. Наташа осталась в Москве, где собралась работать в приемной комиссии их института.

  Целых два месяца он думал о ней - как они пойдут в начале сентября на еще не холодный затон, как, может, будут плыть среди листьев, которые будут уже лежать на воде. Может быть, конечно, будет дождь - тогда нужен плащ на двоих, прозрачный дождевик. Все равно, они придут на то место. Все будет продолжаться.