4. Зона инкриминаций

Сама по себе литература, разворачивающаяся на фоне потенциального и необозримого "литфонда", наполненного инвариантами всех возможных артикуляций, инвестирует в качестве фундатора-продуцента и затем аннулирует в качестве продукта любой шизоидальный процесс креации первого лица текста.
Таким образом, в той степени, в какой любая индивидуация ставит своей целью определенность набора перверсий по отношению к неопределенности зависающего набора размытых норм, плюс развернутая до предела "выплата контрибуций", налагаемых степенью окультуренности и текстуальной обустроенности этих перверсий, в этой степени литература намеревается удовлетворить" паранормальные и просто "ненормальные" потребности любого индивидуируемого первого лица, путешествующего от параноидальной обобществленности (кристальная безликость "букварного я") к индивидуальной шизоидности¹, чтобы в конце концов закрепить всю эту процессуальность в нирване маразма, то есть деиндивидуации циклов.
Поскольку норма - это изначальная неопределенность, она оформляется, определяется через наиболее радикальные знаки определенности, через "трансцендентность уточняющего". Само по себе это "уточняющее" абсолютно поливалентно, текуче; закрепляя предметы своего внимания оно само по себе не закрепляется ни в одной точке. В силу этих обстоятельств, перверсия, официально отсылающая к версиям предзаданной нормативности, определяется как конкретность посредством сличения ее с конкретностью других перверсий - процесс, исходный для всей процессуальности составления библиографий различных, уже кристаллизованных, наборов перверсий.
Всякое авторство - это соавторство с "литфондом", любое первое лицо текста это соавторпотребитель литературного тела.
На пути индивидуации литература необходима "первому лицу" (соавтору-потребителю)в качестве компенсации его индивидуирующегося "сужающегося" опыта, в качестве искусственной деиндивидуации, и в том смысле индивидуируемый соавтор постоянно ориентирован на "раздутие", универсальность опыта, на "точку зрения небес" – конечная проекция любого "всеобъемлющего" "божественного" шизофренического сознания.
Напротив, после достижение шизоидного "зенита" индивидуации, на пути своего маразмирования, сознание соавтора постепенно переориентируется на конкретику. То есть оно само перемещается в "точку зрения небес" и предметом его мечтательного взгляда становится не эта точка, не универсальность опыта, а напротив высматриваемая оттуда, "с небес", конкретность потерянной или покинутой индивидуальности, которая в этот момент уже воспринимается как раритет, как "музейный экспонат", предмет ностальгии, мемориал и т.д.
Поэтому маразм репродуктивен. Он постоянно воспроизводит, имитирует все стадии, модификации и "литературные позы", пройденные соавтором, однако не соблюдая их последовательности (она для него уже не имеет значения), теряя сюжетные связки, придавая всему процессу воспроизводства оттенок бессмысленности и хаотичности. Это напоминает титул многосерийного телефильма, проходящие на фоне беспорядочных фрагментов предшествующего и последующего действия: проезжает машина, офицер пускает себе пулю в лоб в кабинете, кто-то бежит по крышам, кто-то куда-то врывается и т.д. Этот поток вырванных из контек-ста эпизодов не только репродуцирует фрагменты связного повествования (сериала), но и сам по себе, как произвольный, но неизменный набор, репродуцируется в начале или в конце каждой серии.
Все эти литературно-синдроматические позы или состояния, относящиеся к статусу и оформлению первого лица текста, то есть к размещению его в тексте, связываются по каналам "обратных" (амбивален-тных) проекций с обобществленными "культурными блоками" (сфера стилевых номинаций и литературных персонификаций стилей), набираемыми на пульте актуального языкового поля в соответствии с реализацией тех или иных социографических парадигм отношений или даже технологий отношений.
Тем самым, последний процессуальный блок - маразмирование - может быть без особого труда соотнесен с постмодернизмом (в его интерпретации декаданса), точно также как "шизоидальный зенит" соотносим с любым классицизмом, и исходный, "параноидально-революционный" этап с любым модернизмом, с любым периодом поступательного, первооткрывательского энтузиазма.
В данном случае условность этих сопоставлений очевидна, они лишь помогают кристаллизации той метафорической сетки, через которую то или иное ментально-идеологическое пространство может быть дистанцировано в качестве персонажа собственных повествовательных усилий. В данном случае речь идет о ментально-идеологическом пространстве постмодернизма, описываемого через метафору маразма, а следовательно и через целый набор метафор сопоставления, относящихся к атрибутам маразматического состояния.
Например, при маразме - частое недержание мочи, иногда и недержание кала, манипуляции с испражнениями, капрофагия, анально-эротические тенденции, относящиеся к комплексу реставрации детства. Сопоставимо с открытой, несдерживаемой метаболикой постмодернизма-декаданса, особенно активно артикулированной именно в московской традиции. Эта линия обустроена в ортодоксии в качестве "метаболического уровня" Пустотного Канона, то есть сам по себе поток языковых экскрементов, сама словарная дефекация окультурена до предела (насколько это возможно)в рамках "литературного дома" (см. статью "Метаболика" в книге "Латекс").
Или другой непременный атрибут маразма – склероз (амнезия, рассогласованность). Склероз не только атрибут, но и аргумент маразматического состояния. Склероз, рассогласованность, является именно аргументом в пользу уклонения от контрибуций, налагаемых на любую зрелую индивидуацию, под чем в данном случае подразумевается определенность и затекстованность набора перверсий и их "сносок" в литературу. Рассогласонанная, склеротическая артикуляция мандализируется – сталкиваясь с тавтологиями, она решает их в духе заклинательных форм, за счет растворения всякой продуктивности в репродуктивности и "пустом" тиражировании. Здесь мы подходим к проблематике современного симуляционизма. Склероз неотделим от симуляции; через метафору маразмирования проходит линия сопоставлений, скажем, между западным (американским) симуляционизмом (Х. Стайнбах, Дж.Кунс и др.) и традицией "рассогласованности" у нас (работы С.Ануфриева 1986 года, работы Ю.Лейдермана и других). 3десь можно было бы сопоставить два типа симуляции, два типа притворства: склеротический и криминальный. Склеротик постоянно симулирует свою память, свое участие в разговоре, в жизни. Преступник (на допросе) постоянно симулирует склероз: не помню..., забыл, плохая память... Преступник постоянно симулирует свое не-участие. Это встречный процесс. Можно было бы сказать, что западный симуляционизм - это симулирующий свою задействованность, участие, склеротик. Местная "рассогласованность" (Ануфриевская экспозиция "Ни уму, ни сердцу" 86 года) - это симулирующий свое не-участие, слою полную отрешенность преступник.
Таким образом, мы еще раз выходим на криминальные, диверсионные характеристики местной артистической ментальности, можно даже сказать диверсионный характер местных эстетических интересов. В таком случае, мы можем придти к выводу, что поскольку мы уже давно заброшены в состояние обсуждения, рефлексии по поводу этой ментальности, у нас должна была сложится определенная технология обращения с ней, технология ее обсуждения. Эта технология описаний, дискурсов и рефлексий, со всеми ее спецификатами, только сейчас начинает осознаваться как автономный методологический комплекс, могущий быть откреплеленным от конкретных искусствоведческих или культурологических целей и запущенным "внутрь", "в дебри у саморазрушающей идеологизации". Эту технологию предлагается называть технологией инкриминаций, или же можно сказать так: по отношению к задаче обсуждений космоса диверсий возможна только технология инкриминаций.
Пустотный Канон, представляющий из себя своего рода методологический каталог ядерных идеологизаций "пустотного" ряда, репрезентирует и иллюстрирует процесс становления эстетических категорий в той степени, в какой не сами эстетические категории, а именно процессы их становления, само становление, то есть определенный набор методов, подвергается "скользящей" канонизации - тем самым "становление эстетических категорий" выявляется в качестве эстетической категории и, напротив, любая категория выявляется в качестве инструмента становления.
Строго говоря, интерес здесь представляет не концептуальная игра, а конкретное выявление (выявление отчасти через дискурс и обнаружение мест его "пробуксовок", отчасти через прямое или косвенное иллюстрирование дискурса) этой подвижности (речь идет об осуществлении "текста", "литературы", т.е. приблизительное соответствие значению иероглифа ВЭНЬ в китайском языке (узор, литература) в качестве перетекающего процесса обратная - встречных - наименований, каждое из которых санкционирует, а тем самым и конституирует, себя посредством набора ссылок, посредством вовлечения целого поля описаний-иллюстраций, то есть то, что я здесь называю "библиографией" – именно это имеется в виду, когда говорится о "библиографии любого кристаллизованного набора перверсий". При этом санкция как оправдание, разрешение, а конституция, определенность, как форма контрибуции, выплата за санкцию. Санкция кристаллизует (обратный ход)инстанцию, как своего креатора – только инстанции может санкционировать. Именно поэтому мы артикулировали традиционную "дистанцию" (принцип дистанции в концепте и постмодернизме) как "инстанцию", то есть выявили (обустроили)"смысл" дистанции.
Наименование, которое наименованное(в силу "обратного хода") дает ("отбрасывает") наименовавшему его, и является тканевой единицей ("стежком") общего плана литературы, поскольку является не продуктом текста, а уже продуктом определенной системы текстообразования. Внутрь этого "челночного", взаимоотражаюшего пространства обратных номинаций и помещается вся процессуальность кристаллизации первого лица текста. Это обратное наименование – как тень, упавшая от тени, – и запускает весь механизм становления, кристаллизации ракурсов, призванный санкционировать, оправдать, объяснить или же аннулировать это не предполагавшееся при первичном "простом" наименовании "побочное следствие" – то есть статус, статуаризацию соавтора-номинатора.
И вот я стала тенью на стене,
А тени от стены легли на мне.
Это тотальное самоощущение всякого литератора, индивидуирующегося на подходах к шизоидальному "зениту". А шизоид, обустраивающий собственную психическую реальность (реальность синдромов, дисфункций, потенциальных декомпенсаций и т.д.), неизбежно становится литератором, подобно тому как становятся вампиром. Затем, в соответствии с актуализированными "стилевыми" парадигмами декадансов, прогредиентность блокируется через маразм, через раздувание репроруктивности.
Случайно отсосать кровь из ранки, потом кто-то кусает его. Источник всегда двоится, этиология сама по себе yже шизоидальна. Но вампир сосет кровь снова и снова, и каждый укушенный становится вампиром, и с каждым укусом вампир все более и более утверждается в своем состоянии (статусе) вампира, хотя он уже с самого начала целиком и полностью вампир. На законченную картину вампиризма накладывается бесчисленное количество ее подтверждений – в сущности совершенно прозрачных и излишних. Чтобы они не были очевидно излишними, каждый текст должен индивидуировать себя, то есть укушенные должны дальше плодить вампиров в том смысле, что каждое подтверждение корректирует подтверждаемое, точно также как санкция корректирует и в конечном счете конституирует санкционируемое.
Эта картина разворачивается в замкнутое сферическое пространство постмодернистского маразма, в котором существование не-вампиров исключается, и все сводится к циклам, к циркуляции одной и той же крови в телах сосущих. Каждая конкретная, репродуцируемая индивидуа-ция включается как элемент узора в общую деиндивидуацию циклов.
Чтобы циркулирующее вещество не загнивало, не застаивалось (было пригодно), имеются "тела освежения", имеются необходимые - "тела обновления", имеются "тела консервации", "тела хранения", но все они также не абсолютны и включены н цикл.
Все это в соответствии с матрицами заданными литераторами - постструктуралистами:
"Категорической и абсолютной является исключительно точка зрения цикла, потому что она постигает производство как субъект воспроизводства, т.е. как процесс самопроизводства бессознательного. Не сексуальность на службе продолжения рода, а прогрессивное и регрессивное продолжение рода на службе сексуальности, как циклического движения, посредством которого бессознательное не переставая быть "субъектом", самовоспроизводится." (Делез-Гваттари, "Анти-Эдип").
Выделить "тела консервации" из общего цикла, обусловить их как абсолютные, автономные (автономные) и тем самым деверсифицировать их характеристики – задача Пустотного Канона, составляемого шизо-китайским литератором-начетчиком. Подобно тому, как "Медгерменевтика" представляет собой мета-уровень, исследовательский "этаж" по отношению к синдроматическим ландшафтам Тедди и Гугуцэ, литератор-начетчик конструируется как мета-уровень к процессуальности индивидуирующихся литераторов, путешествующих к своему шиэоидному "зениту". Переместить "тела консервации" и "тела обновления" (лозунг "новое не порождает нового"), поменять их местами, то есть в конечном счете деструктировать процессуальность циклов, хотя бы для того, чтобы еще раз апробировать многообразные возможности нара-ботанного аппарата диверсий в частном лабораторном пространстве.
Итак, постмодернизм, как ментально-идеологический стилевой поток, закрепленный в толще самоописаний, неподвижен в своем циркулировании, в своих циклах. Он внутренне неподвижен и статичен при постоянном ускорении. В этом потоке перемен, перестроек, смен направлений и мод, ускорений, новых информаций, он есть нирвана и сансара в одном лице – совсем в духе японского буддизма (догматика школы Сингон). Наша диверсионная задача, оформляемая через методологию самоинкриминаций, это обозначить движение за счет остановки, фиксации, то есть за счет канонизации, канона, за счет введения определенных "классицистических" инстанций, за счет разрушения или смещения циклов, за счет изъятия из циклов отдельных элементов и возведения их в ортодоксальный, привилегированный статус через специально кристаллизованные для этого метрологии техника выявления латекса и другие.
Таким образом, мы стараемся предоставить культуре возможность освободиться от тотальной цикличности, которая на деле есть всего лишь парадигма актуального языкового поля, фигура-матрица (по Лиотару), и уравновесить себя иными, более сложными в процессуальном отношении, однако более отвечающими возрастающим потребностям шизофренического сознания, моделями процессуальности. Мы инкриминируем культурному, шизофреническому сознанию то обстоятельство, что оно нуждается в классицизме особого рода доселе еще не практикуемом, в классицизме слоистости, оперирующем с проблемами статуарности, с "фабрикой статусов", кристаллизующем свой канон через точки артифицированных спецификатов.
Возможно, что осуществление колонизации такого рода и есть та самая, искомая "большая ремиссия", а ведь речь идет, в конце концов, о поисках "малых и больших ремиссий"².
Мы можем инкриминировать конкретной актуальной поверхности артификаций тот факт, что она отстала от наших перверсий, что ее литературные методологии уже не соответствуют углубляющейся и усложняющейся синдроматике. Однако, чтобы мы не инкриминировали культуре, сам источник инкриминаций лежит в культуре, в самой глубине ее умозрительной автономии, и сама по себе инкриминация представляет собой акции эстетического порядка, имманентные культуре, отвечающие ее внутренним, эзотеризированным потребностям модификации собственных методологий отношений, адаптаций, технологий производства и потребления(по матрице: производство преодолевает воспроизводство через эзотеризацию потребления).
В качестве иллюстрации (простое иллюстрирование "кроющих "друг друга "слоев") можно привести небольшую работу "После приложения в синем мешочке".
На листе акварельной бумаги отпечатан на машинке вышеприведенный заголовок и несколько фраз, представляющих собой как бы начало какой-то теоретической статьи - какие-то рассуждения о постмодернизме, без акцентированной банальности, но и не особенно интересные. Сбоку имеется изображение, очень четкое, но все же неясное, непроявленное, может быть, начало какой-то иллюстрации или наоборот край какого-то "соседнего" изображения: смутно стилизованные фигурки людей в непонятных, экзотических костюмах. Весь лист забрызган пятнами туши.
Под обрывающимся на полуслове теоретическим текстом расположен знак(э). Таким образом имеется псевдолитературный план (название), псевдотеоретический, псевдоконцептуальный текст, псевдоиллюстративное изображения, псевдоартистические пятна туши и т.д. На самом деле (но догадаться об этом сложно)"смысл" работы в знаке (э), то есть в искажении знака авторских прав (с). Диверсия проходит через "прикрываемую" деструкцию, искажение знакового уровня авторских прав, как ватной части реальных взаимоотношений в мире искусства. Все эти псевдо-планы задействованы не для их десакрализации через эклектику и абсурдное сопоставление, а как конспиративные уловки, прикрывающие шизоидно переоцениваемое "главное" - диверсию по отношению к символу авторских прав, то есть "опустошение" авторизации через ритуальные манипуляции со знаком. (э) - это "несомое авторских прав", диверсия против юридической монады, которая разрушается через связь с инвективным планом (дразнилки), через связь с гносеологиеским бредом и бредом знаковых манипуляций. Короче говоря: дефетишизация производится не там, где это кажется (отвлекающий маневр), т.е. она имитируется не там, где производится, или же она имитируется, но вообще не производится, так как в ней нет необходимости. Или же имитируется дефетишизация одного плана, а на деле дефетишизируется другой.
Деконспирация,"саморазоблачение" необходимы для осуществления реконспирации, для того, чтобы сделать возможной конспирацию на новом, более глубоком уровне.

2. Об обнаружении и затягивали "малых ремиссий" см. в статье "Зайчик. Эстетические интенции нового декаданса" ("Звезда любви" 1987).

следующая глава