У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются далекие понятия; верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно ощущают, что душа переживает бренное тело.
    В общем, они представляют цивилизацию, как представляем ее и мы, несмотря на многие наши заблуждения.
    Х.Л.Борхес, "Сообщение Броуди"

    А, в конце концов, почему бы и нет? Ну сказала Машенька, что, мол, звонили с утра и просили прибыть по адресу, ну не удосужилась спросить, кто именно звонит, так, может, и вовсе звонка не было, ведь Машенька – она у нас такая девочка, она ведь с утра-то пораньше, спросонья все на свете попутать может, особенно если накануне чего-то там у ней было, а было, вероятно, накануне всякое, кто их знает, этих непорочных дев, какие именно заковыристые загогулины между ними происходили, пока мы с теологом Джонни тщились успокоиться и забыться, не исключено, что после этих интересностей Машенька искреннейше была убеждена, что это адрес не мой, а какого-нибудь там борделя, то-то Толику разочарование, давно рвался, давно собирался, ну да уж ладно, как-нибудь, бог с ним, с Толиком, пятый этаж, без лифта, зато вот сейчас площадка будет, серыми плитками выложенная, а в центре красная, что?
    Они стояли перед дверью, и почему-то обоим было ясно, что это не та дверь, защищающая вход в не ту квартиру; может быть, это был также и не тот дом, не тот город – хотя как бы это?
    – Сашк, а ведь это не твоя дверь.
    Удивил, а чего меня-то удивлять, дверь как дверь, странно, что он запомнил, а пришли мы по адресу, позвоним-посмотрим, не может же быть, чтоб за просто так пропала жилплощадь, да не моя, а знакомого геолога, странно, я бы должен испугаться, мой дом – моя, инстинкт собственника, не с похмелья же, вчера было отнюдь не излишне много, а поутру и вов.
    Звонок.
    Ладно, по крайней мере спросим адрес, странное, конечно, занятие звонить, имея в кармане ключ, если только это тот ключ, все-таки там кто-то есть, кто-то так это шевелится-копошается beyond the door, расспросим.
    – Можете не разуваться, – сказал открывший. – Ах, да, Дима...
    Был Дима собою невысок, вроде бы не то чтобы толст, не то чтобы тонок, однако как-то хиловат и с брюшком, уверенно подчеркиваемым сиренево-сивым спортивным костюмом. И на голове у него росло тоже не то чтобы много, но как-то уж слишком неопрятно – патлато-бородато при расплывающейся лысине.
    Ну и типчик, ну и Дима, и как ему не стыдно в таком виде существовать, или он зеркал в доме не держит, хотя, конечно, можно бы, поднатужимшись, измыслить культуру, где он не только оказался бы близок к идеалу красоты, но и, чем черт не шутит, являл бы собою оный идеал, вот разве что почти наверняка это будет уже не Homo Sapiens, ну да уж ладно, с кем не бывает, это бы все ничего, а вот худо, что прихожая вся из себя какая-то даже не грязная, а – вот! да, точно, ветхая и затхлая, пыль бывает разная, эту уже пылесос не возьмет, и слава богу, дорогой Дима, что тапочек нету, если б они тут водились, были бы они сплошь загрибованные, что?
    – Ну наконец-то! Сашк, двигай сюда!
    И Сашка сразу же двинул, а Толик счел возможным последовать за ним (что еще Толику оставалось делать? Ну чужая квартира, ну непонятно чья и еще более непонятно, куда им-то подеваться, так внутри, может, хоть что-нибудь выяснится, чего в прихожей торчать). И впрямь, в комнате оказалось не в пример уютнее, тот богемный стоял там уют, какой только и может получиться, если в некогда благопристойной квартире длят примерно с неделю свою пышношумную оргию друзья-приятели, не объединенные ничем, кроме почти религиозной любви к алкогольным напиткам. То есть таким вот друзьям-приятелям комната показалась бы уютной, но не Толику же! И тем более не Сашке, да, где же он? Вроде бы спрятаться особо негде, мебель вся перепуганно сбилась в кучу возле балконной двери, лишь веско возвышалась прямо напротив Толика изумительных габаритов кровать с многоэтажными подушками и даже, пожалуй, перинами.
    Вот тебе и "что", вот тебе, бабушка, ориентировочный рефлекс, как у хорошей собаки, рефлекс "ни хрена себе", а, собственно, почему? Проще верить в неприятные новости (верить в новости, оригинальный оборот), хотя, конечно, бывают совпадения и сновидения, лукавый обман, зыбкие тени, прикидывающиеся реальностью, дай бог, если хотя бы данной нам в ощущениях, лучше бы приятных, проверим, подойти, ближе, ближе, посмотреть.
    Толик продвинулся глубже в комнату и увидел, что там, где, как ему представлялось, пространство было исчерпывающе заполнено монументальной кроватью, кое-что еще находилось, и занятное кое-что! Там, подле набитого книгами стеллажа под потолок, беспутно раскинувшись в широком старом кресле, лобзала длинную папиросу девица в нескромном белом одеянии, стыдливо прикрытом томом "Палеонтологии позвоночных". Одеяние более всего походило на лабораторный рваный халат, впрочем, с неожиданной тщательностью застегнутый на все сохранившиеся пуговицы. Да, подумал Толик, тут люди без предрассудков. А Сашка уже склонился над этим существом (да, она ведь, кажется, представилась, Софья ее зовут), внимательно глядя – нет, не на халат и не на то, что под халатом (а Толик, мучаясь от сознания собственной животности, поступил бы именно так). Нет, Сашка смотрел в книгу и вдруг заговорил, да какое там заговорил – задекламировал.
    – В старых книгах – я имею в виду книги, которые старше нас и которые, следовательно, заведомо держали в руках другие люди, – почему-то всегда почти до болезненности внимательно вглядываешься в подчеркнутые строки и карандашные надписи на полях, от времени нередко почти стершиеся и разбираемые лишь с трудом. Быть может, это неизъяснимая магия времени заставляет нас с неуместной, в сущности, сосредоточенностью раздумывать над ними. Не исключено, впрочем, что эти маргиналии, не нами и не для нас писанные, всего лишь делают этот экземпляр – нашей книгой, единственной в своем роде.
    – Неминуемый и неизбежный интерес к Другому Читателю, к человеку иного времени и уже хотя бы поэтому отчасти иной культуры – интерес культур-палеонтолога, реставрирующего чуждый тип мышления, исходя из того, в сущности, шаткого основания, что маргиналии сочинялись и, следовательно, хоть отчасти дозволялись раньше – в то время. В общем, это вполне подобно тому интересу, с каким мы оба, полагаю, прочитали бы рецензию на премьеру "Медеи", если б только удосужился ее сочинить какой-нибудь афинский демо-критик: тут тоже основания не столь уж тверды, как, впрочем, и устои демократии.
    Обмен явно импровизированными рассуждениями на потрясающе животрепещущую тему прошел до крайности слаженно, и это, казалось бы, должно было Толика насторожить; более того, уже тогда, в самом начале, Толик мог бы, если бы пораскинул мозгами, предсказать, чем все это кончится. Но, как ни удивительно, тогда все показалось ему вполне естественным, – или просто лень было раскидывать мозгами? Неожиданным образом возмутился другой.
    – Медея? – вскинулся критичный Дима. – А что медея-то. Ну, если, понятно, тот, кто написал, он классик, то все-таки...
    – Спасибо, – откликнулась Софья. – Ты избавил меня от труда формулировать мою мысль, друг Деметрий. Истинно говорят: Vox populi... Да, Толь, ты не стесняйся, подходи к столу, наливай и закусывай, если, конечно, найдешь чего.
    Толик решил послушаться, но, подойдя к столу, был несколько напуган. То есть какое там "несколько"! Толик был здорово ошарашен, когда увидел, как со стула, казавшегося столь пустынным, что именно туда Толик и собирался поместить свой зад, начал, медленно разворачиваясь и сосредоточенно урча, подниматься некий предмет. Через несколько секунд предмет был идентифицирован Толиком как гуманоид, одетый в пиджак и серую рубашку, имевший пару верхних конечностей, а также, вероятно, пару нижних. Одна из конечностей протянулась к стоявшему на горизонтальной плоскости цилиндрическому прозрачному контейнеру и приблизила его к головному отделу с целью визуального обследования.
    – Налейте! – сказал гуманоид человеческим голосом.
    По-прежнему обалдевавший Толик с совершенно, видимо, идиотским выражением на роже наполнил стакан каким-то красным вином, которого он не знал, но которое было в изобилии и не внушало ему доверия. Гуманоид подверг содержимое контейнера оральной утилизации, после чего вернулся в исходное положение. Стул вновь казался незапятнанно чистым.
    – Это... Это? – Толику удалось наконец задать вопрос.
    – Это Гомеостат, – разъяснил Дима. – Он уже вторую неделю так.
    – Надо же! И с чего бы?
    – Не знаю, – сказала Софья. – Кажется, он приехал в институт поступать. Или, может, это его квартира – не все ли равно?
    Толику почему-то казалось, что не все равно, более того, ему казалось, что Сашке должно быть еще менее все равно, но Сашка чего-то там так уж застрял в Софьином углу, то есть все понятно, Толик, может, и сам бы застрял, но у Толика-то прописка есть, постоянная притом, а Сашка что скажет своему геологу или кто он там, когда вернется тот из своего Магадана – или все-таки Могадишо? Дима уловил и правильно понял его недоумение.
    – Да кто его знает, кто тут хозяин, разве только...
    И Дима с похабством во взоре кивнул на дверь, которая как раз и должна была вести в комнату, где геолог оставил свои пожитки. Толику стало несколько спокойнее: нет хозяина, так и бог с ним, есть зато некто, хозяина замещающий. И, словно был Дима телекинетиком, дверь распахнулась.
    – А тут, я вижу, не без новых людей!
    Толик даже вздрогнул от неожиданности, хотя как раз и рассуждал о человеке из второй комнаты, который вроде хозяина.
    – Дефлоринский, – представился вроде.
    – Из французов? – услышал Толик внятный Сашкин шепот.
    – Mais non, – отозвалась Софи. – По-моему, всего лишь из семинаристов. Может быть, даже филолог.*
    – Ну что же, – продолжал Дефлоринский, – располагайтесь, будьте как дома.
    – И тебе того же желаем, – сказал Дима-критик.
    За Дефлоринским показалась некая девица – вполне ничего, решил Толик, немного на Катеньку похожа, на ту и другую. Ясно, чем они там занимались, чем еще может заниматься семинарист с такой фамилией. Подумал так Толик и решил, что, следовательно, получается он ничуть не лучше Димы, а Дима почему-то с самого начала был ему неприятен.
    Ну вот и пришли, теперь уж точно и окончательно пришли, тоже мне, Л.Блум выискался, вообще-то в таких случаях нисходить положено, а то низвергаться или, того пуще, низверженным быть, а вокруг и впрямь демоны – бесы то бишь. Дефлоринский – это просто, это вполне в духе раннеханжеского христианства, как было бы здорово, если бы других грехов не существовало, впрочем. Тут, как ни странно, вполне уютно, даже и не ожидал, хоть, собственно, почему бы не ожидать, если все равно ничегошеньки не знаешь о месте, куда идешь, может, не пришли еще, иначе Толик-то как бы сюда проник, Толику здесь делать нечего, есть у него корова, чтоб молнии метать, и хватит с него, скорее бы, дойти-добраться-дождаться, все-таки должно же быть, не может не.
    – Ну что, – спросил Сашка, – налить тебе?
    Толик ожидал реакции Гомеостата, однако тот, должно быть, не вышел еще из стационарного состояния. А Дефлоринский свысока кивнул.
    – А, кофе, – буркнул он. – Ну ничего, с утра в самый раз будет.
    – Любопытно, – заметил Сашка, – что письменная речь, как ни странно, предоставляет бОльшую свободу, чем устная – или чем текст, сознательно стилизуемый под устную речь. Ведь человек пишущий, может быть, отчасти и из пещерного преклонения перед своими возможностями, с бОльшим уважением относится к языку, чем человек говорящий, изначально осведомленный о неизбежном якобы размывании семантики, обязательной будто бы расплываемости синтаксиса и прочих прелестях, уподобляющих язык манной каше – или чему-то еще, являющему малоприятное и, я бы сказал, дурно пахнущее зрелище для наклонного к риторике уха.
    – Ух ты! – произнес Дима.
    Ну вот, люди, как и книги, имеют свою судьбу, слово устное и слово писаное, то и другое демонстрирует – намеренно или неумышленно – свою ущербность, впрочем, в тексте ущербность запрограммирована, ну и что? Ощущение неограниченной власти над языком развращает, не правда ли?
    – Но почему же "якобы"? – не заставила себя ждать Софья. – Просто говорящий ориентирован на некоторый, весьма небольшой набор разговорных контекстов. Набор этот столь невелик, а контексты столь тривиальны, что едва ли, откровенно говоря, ради них имеет смысл пускать в ход язык. Ведь ситуация, в которой нериторирующий индивидуум позволяет себе обходиться без бумажки и притом чувствовать себя свободно и раскованно, есть, как правило, ситуация сугубо бытовая.
    – Если же ситуация, как в данном случае, задана не совсем жестко, это воспринимается всего лишь как повод для шуток более или менее дурного вкуса.
    – В качестве таковых рекомендуется рассматривать также и все, сказанное выше, – резюмировала Софья.
    И вновь диалог получился четкий, быстрый, словно отрепетированный, хотя ведь, кажется, они раньше и не виделись, и, самое удивительное, в диалог вписался даже Дима, хотя кто и откуда мог знать, что Дима своим народным гласом употребит именно потребное междометие?! Или, с испугом подумал Толик, эти говорители текстов способны любое хрюканье обратить себе во благо...
    И куда меня занесло? Хотя почему, собственно, не занестись, если так все удачно складывается, конечно, надо бы это все повеликатнее изложить, с приличествующей случаю терминологией, так ведь не знаю, самое странное, что она тоже не знает, это несколько меняет мои представления о. Пауза, ибо боязно, да как тут не бояться, а как ни бойся, мы все-таки до сих друг друга понимаем, ну что ж.
    – Ой, ребята, мне это сложно, – сказал Дима. – Дайте лучше сигарету.
    – Да, и мне сложно, – произнесла осмелевшая – Настя? Настя. – А то, чего, может, телевизор включить?
    – И впрямь, – согласился Дефлоринский. – Как раз "Утренняя почта".
    Телевизор в комнате, конечно же, был, и Толик вспомнил вдруг, что ведь и у Сашки в комнате тоже был телевизор, даже и стоял в том же углу, даже и выключен был, настолько выключен, что Толик полагал его неисправным. А здесь телевизор заработал, и оказалось, что он даже цветной. Только вот программа была ни в коем случае не "Утренняя почта": такой программы на свете нет, не было и быть не может. Хотя, философически подумал Толик, откуда мне знать, какие программы бывают, а какие нет?
    – Ой, Тит, гляди-ка: гладиаторы! – хохотнула Софья.
    – ЗдОрово! – вскричал Деметрий. – Как раз Петраит и Гермерот.
    – Бой этот был вычеканен у него на бокалах, – согласился Александр, – и все они претяжелые.
    – Тише! – зашипел Дефлоринский.
    Дефлоринский тоже был увлечен зрелищем более, нежели оно, по мнению Толика, заслуживало: плебейское, по мнению Толика, было зрелище. В таком духе он и высказался – шепотом.
    – Плебей и плейбой. Потише, любезный Филон, – посоветовал А.Сестерций. – И постарайся, храня искони присущую тебе осторожность, пореже выражаться. Ибо если Август взвалил на себя обязанности народного трибуна, он тем самым и плебсу придал некоторый державный блеск.
    – Трибуны – для народа, – подтвердила Софья. – В семье не без урода. Впрочем, какая нам разница?
    В самом деле, не все ли равно, что смотреть, если уж показывают, хоть бы и аутодафе, великолепное притом, еретиков хоть жалко, а тут и ящик не простой, играет ящик-то, святая вода – штука грязная, так было, так будет всегда, а, впрочем, какая нам разница, вода – это только вода, да? Или он всегда такой был, может, стоило хоть раз включить, может, увидел бы что хорошее, по вере вашей, кесарю кесарево, каждый получает свое.
    – О-о-ох! Ну что же ты?! – возопил Дима.
    – Мазила!
    – Фи, – сказала Софья, – разве ж это поединок? Это же какая-то поножовщина, это же просто безобразие. Хотя, конечно, чего еще ожидать от типов с этакими ножичками?
    Из ее угла донесся громкий, довольно навязчивый металлический звон. Толик обернулся – и увидел, что справа от кресла, рассадив напополам давно не чищенную паркетину, торчит из пола длинный, узкий, синевато-блестящий обоюдоострый меч. Вдобавок Софьино одеяние теперь ни в коей мере не напоминало рваный халат – столу, впрочем, оно напоминало еще меньше. Видимо, у Толика сохранились еще к тому времени какие-то остатки здравого смысла, потому что он подумал, что, мол, ни хрена себе, но на этом здравый смысл исчерпался, словно меч был не столько невозможным и неуместным, сколько просто холодным оружием, про которое еще неизвестно, что милиция скажет.
    – Да, – согласился Сашка, – вещь серьезная. Только вот не пойму, что это за материал.
    Софья ответила, и ответа Толик не то чтобы не расслышал, но и не то чтобы просто не понял, хотя, с другой стороны, какое Толику-то могло быть до этого дело? Никакого, Толику вообще было почти уже все равно, лишь бы доискаться, где они на этот раз ночевать будут. Положено ведь по месту прописки, подумал он.
    – Ну и что же? – проворчал Дефлоринский. – Меч – он меч и есть, вот если бы автомат...
    И на его истинно римском лице образовалось злобно-мечтательное выражение, словно бы прикидывал квирит, что бы это он сотворил с ойкуменой, будь у него в нужный момент такое оружие – по римским меркам почти абсолютное.
    – Успокойся, почтенный, – посоветовала Софья, – или ты льстишь себя надеждой, что, как некий оружейных дел Пигмалион, окажешься способен вдохнуть искру смерти в кусок железа, существующий к тому же лишь в твоем воображении? Абсолютного оружия ведь не бывает.
    Ответить, вот теперь ответить, то ли коряво у нее это вышло, то ли, напротив, уж чересчур гладко, бывает так, что не понять, дух смерти, а что еще можно сказать в защиту огнестрельного оружия, холодного, впрочем тоже, святая вода пахнет порохом, свинцом отливает вода, ладно, возразить, сколько я ее знаю, она этого ждет.
    – Не бывает, однако это до такой степени банально, что, право же, так и подмывает чего поабсолютнее выдумать, даже и зная наперед, что результат окажется не столь убийственно-радужным, как ожидалось.
    – Что поделать, с банальными заблуждениями можно бороться лишь при помощи банальных же истин. А это к тому же заложено столь глубоко, что лишь века свободы, сытости и безопасности дадут возможность осознать: погоня за абсолютом – заблуждение. Ересь, если угодно.
    – Ересь? – плотоядно возмутился ересифоб Д. – А атрибуты Бога: вечность? бесконечность?
    – Стремление к абсолюту есть следствие голода, – отрезала вечная Сонечка. – Ну, или недостатка воображения.
    Абсолют, Бог, истина в последней инстанции, а дальше – ничего, дальше пусто и страшно, как в Новом Иерусалиме, или как там, во тьме внешней, где скрежет зубовный и красивые подтянутые ангелы с огненными мечами – вот оно, абсолютное оружие! – деловито, спокойно, пусть и не без некоторой брезгливости запихивают в огонь тех, кто, с точки зрения абсолюта, этого заслуживает. И навеки.
    – Впрочем, я ничего не имею против бесконечности. Но ведь ей так уютно в математике, что едва ли имеет смысл приспособачивать к этой чистой области какого-то там бога: от этого ни ей, ни ему лучше не будет. Хотя, конечно же, никто не мешает тебе пользоваться для своих целей также вечным и бесконечным богом, если это настоятельно необходимо.
    – Налейте!
    – Истинно! – промолвил о. настоятель. – Истинно говоришь, смрадный пес. Истинно, более того, монастырская душа! Налейте ему, а то ведь не отстанет.
    Да, наливаться он, кажется, может до бесконечности, неужели он существует для иллюстрации абстрактных понятий, хотя чего уж там, с кем не бывает, скотина, енот и койот, прелат и аббат. Rocky Raccoon, енот-полоскун, да, тут, оказывается, стоит бутылка с томатным соком, и откуда бы, неужто самозародилась, ну и ладно, судьба, люди, как и книги.
    – Современному исследователю уже трудно понять, почему на протяжении тысячелетий миллионы людей считали неизбежным следовать неким идеалам, для нас совершенно абстрактным, а часто попросту внутренне противоречивым, – заметил аббат-потаскун, отхлебнув ярко-красную жидкость прямо из горлышка. – Но, конечно же, сказанное справедливо лишь для нескольких планет – едва ли их больше двух десятков. И, вероятно, до сих пор бОльшая часть человеческого населения Галактики остается верной исконным принципам, которые некогда было модно выводить из глубинной сущности природы человека.
    – Да, – согласилась Софья, – странная это штука – природа человека. Есть над чем призадуматься, есть что понаблюдать.
    Да, наблюдать было чего, особенно по ящику, хотя еще несколько минут назад Толик сказал бы, что это незрелищное варварское зверство, которое и смотреть-то неинтересно, а вот сейчас на экране крупным планом умирал Гермерот, и было Толику не тошно и не страшно, а даже, может быть, занятно.
    Вот тебе, бабушка, и современная технология, вот тебе и новые горизонты, новое искусство, новый взгляд на мир, а чего тут глядеть – он лежал на арене, высокий, неподвижный, светловолосый, с лицом, на античные образцы не похожим отнюдь, лежал, обхватив холодеющими руками замолчавший пулемет. Оператор дал еще крупнее: оператору, очевидно, понравилось, как сверкает металл на черном мундире.
    – Какая гадость, – сказала Софья. – Переключили бы...
    – В самом деле, – сказал Сашка, – все равно ведь аминь приходит передаче.
    Дефлоринский не возражал и переключить, желательно досмотрев прежде про Петраита, как его там восхваляют, как, может, и свободу дают (если только они вообще не вольнонаемные, с кем не бывает). Но сколько Дефлоринский ни бился, обеспокоенному взору являлись то образцовые хозяйства с тысячами рабов, запуганных почти до усердия, то какие-то парады, а то и дядя в тоге, красноречиво разглагольствующий о пользе высочайше-отхожего указа.
    Выходит, у них в самом деле по вере, от креста и короны, от костра и закона, до чего же убогая вера, да, пожалуй, так, рвутся пьяные бриги на карибские рифы, чтобы вдребезги мысли, словно яшма об лед, вот.
    – Вот, – сказала Софья, – это уже терпимо.
    И удалилась в кресло, размахивая клешами, яркими, словно знамя какого-то экстремистского движения.
    – Ну зачем же так? – испугался Дима. – Указ ведь, августейший...
    Вдалеке заболботала вода, хлопнула дверь, и на пороге явилась обиженная Наденька. Наденька имела что-то такое длинно произнести, из чего с большой степенью вероятия можно было вывести, что она в очередной раз обиделась на сожительниц своих, удивительная все же девушка!
    – О, – сказал Дима, – Вера, Надежда... Где же любовь?
    Странно, подумал Толик, неужто же Настю Верой зовут? Ну да ладно, Вера так Вера. Будем телевизор смотреть.
    – Бред какой-то, – сказал Дефлоринский.
    – Авангардизм, – буркнул Дима. – Что тут смотреть?
    Толику были, в сущности, скорее даже симпатичны эти кривые, не без изящества плещущиеся по экрану под вполне соответствующую музыку, но почему-то стало ему несколько боязно, что вот все авангардизм ругают, а он вот нет, подумалось Толику, что и ему бы надо нечто в этом роде сформулировать, но, будучи человеком отчасти порядочным, желал он, чтоб хоть по форме было это если не красиво, если даже не благопристойно, то по меньшей мере заковыристо.
    – Да, пожалуй, в плане модернизации формы уже много лет как некуда двигаться, – выдавил он наконец.
    – Верно! – вскричал Сандер Мак-Маллиган. – После Джойса авангард был, в сущности, обречен. "Авангард умер!" – так сказал бы прогрессист-паралитик, если бы только волновали его проблемы более разрешимые, нежели установление четности добра и зла.
    – О'Маллиган, – поправила Софья.
    – Знаю, – ответил А.Скаллабакссон, – но ведь это уже не реплика.
    – Ну, – смутился почему-то Дефлоринский, – прогресс – понятие относительное.
    – Справедливо, – откликнулась Софья. – С нашей точки зрения нет большой разницы между, положим, тем или этим котилозавром, а вот с их точки зрения...
    – Долой! – заорал прогрессивный котилозавр, выползая из-под стола.
    Был он весь в камуфляжных пятнах, имел при себе автомат и котелок цвета хаки.
    – Отставить, – посоветовала Софья Палеонтолог.
    Котилозавр подчинился не без удовольствия: сменил автомат на тросточку и лихо нахлобучил котелок.
    – Правильно, – сказала Софья. – Молодец. А теперь катись отсюдова!
    – Да, Дим, и вина, пожалуй, купи, – сказал Дефлоринский.
    В самом деле, сообразил Толик, котилозавр появился, Дима исчез, уж не залезал ли он под стол? Конечно, даже если и залезал, из этого никоим образом не следовали ни тождество Димы с сей рептилией, ни даже прогрессивность. Котилозавр протянул свою – да, в самом деле, не слишком уже прогрессивную длань, – и Сонька, порывшись в неимоверных своих карманах, позолотила ему ручку.
    – Адье, – молвил Дима. – До скорого, дамы и господа!
    И удалился, насвистывая нечто вполне кафешантанное.
    – Сей куриоз, – сказала Софья, – доподлинно явил нам в зримых образах, сколь стремительно порою прогресс может претерпеваем быть.
    Наденька выразила некоторое недоумение.
    – Право же, ты меня удивляешь, – заявил Сашка. – Сама посуди: кто когда видел пьющего котилозавра? Ты видела?
    – Кого? – обиделась Наденька.
    – Котилозавра. Прогрессивного притом. Настолько прогрессивного, что он, может быть, уже не вполне котилозавр. Ну да ладно, это не главное, важно, чтоб вернулся с добычей. Боюсь, они добывают не больше, чем в состоянии съесть.
    – Вернется, – откликнулась Софья, – куда он денется. Тварь-то примитивная, что ей сказали, то и выполнит. И, главное, нам мешать не будет, так что давайте кино досмотрим.
    Выпад, явный и несомненный выпад, Дефлоринский почему-то молчит, странно, он же все-таки де, оскорбление, которое вы мне нанесли, смывается только кровью, был бы у него автомат, он бы нам показал империю с династиями, этот фрукт, деньги не пахнут, а цвета-то какие! Не ожидал, в самом деле не ожидал, что современное телевидение на это способно, если это телевизор, да, возможно, если по вере нашей, только что это за вера, раз не могу даже с уверенностью сказать, чего они имеют обозначать, эти кривые, красиво, и все тут, к чему идет искусство, если это искусство, что, пожалуй, сомнительно, утомленный рабочим днем эвримен жаждет чего попроще, чтоб, боже упаси, ни мозгой, ни чем они там могут шевелить не потребовалось, кишечником разве что, эвримен это и получит, а ведь в самом деле не искусство, если только, да, кажется...
    – Да что тут досматривать? – не выдержал оскорбленный Дефлоринский. – Кривые и кривые...
    Он осекся.
    – Ну да, – согласилась Софья, – если непредвзято смотреть на вещи, то именно кривые, но ты же не станешь...
    – Да-да, прямые, прямые, – предусмотрительно перебил Дефлоринский.
    И замолк, потому что происходящее на экране его смущало. То есть, конечно же, если непредвзято смотреть на вещи, все было до того естественно, что едва ли даже не скучно. Однако Дефлоринский не любил смотреть непредвзято.
    А Толика вполне устраивали перпендикуляры, которым вздумалось пересечься: пересекаются, ну и что? На экране ведь...
    – Ну вот! Сошлись...
    Казалось, будто Дефлоринский констатирует всю глубину падения нравов в нонешние времена. А передача этим не завершалась отнюдь, но дальше шло нечто едва описуемое, какие-то очень странные, но обаятельные световые эффекты, собственно, почему едва описуемое, неужели только из-за отсутствия формы у этих пятен? Форма форм, непреодолимая модальность мыслимого, это просто так уж видится нашим эвклидовским мозгам, что тут ересь, когда-либо достигнуть, сказал м-р Тейт, о, это другое дело, а ведь затеяно все не ереси ради – просто репортаж из области, где водятся драконы и закономерно летают синие птицы.
    По экрану полоснуло ультрамарином.
    – Ну вот, – сказала Софья, – кстати о птичках. А ты говоришь, смотреть не на что...
    – Да как это называется-то? – не выдержала Вера, которая Настя.
    Она способна была вынести многое, но не знать, как называется текущая телепередача, представлялось ей постыдным.
    Софья уверенно, не без презрения, пожалуй, произнесла что-то, чего Толик не то чтобы не понял, но и не то чтобы просто не запомнил.
    – Ну примитивно малость, ну и что? Это же учебная программа, для младшего возраста. Зато сделана мастерски!
    – Любопытно, что эта примитивная программа возбудила такие страсти. В сущности, простому человеку, не обременному излишне математическими хитросложностями, должно быть вполне безразлично, как там себя ведут эти прямые. Если же математический аппарат у него в порядке, он, казалось бы, тем более должен всего лишь строго и холодно взирать на параллели со своих высот.
    Тут ересь, а мало кому нравится ересь, никому, наверное, мятеж не может кончиться удачей, а когда летят авторитеты, бедному, ничтожному человеку, оставшемуся наедине с мирозданием, низвергнутому в обольстительно сверкающую преисподнюю небес, святая вода испарилася, ушла в небеса навсегда, не ждите от Господа милости, не ждите от Бога суда, вот это да.
    Ну вот, подумал Толик, сейчас опять диалог будет, собственно, это даже почти и не диалог, они всегда, как выясняется, одного мнения и то ли рвутся именно это продемонстрировать, то ли попросту образованность показать хочут. Софья, как Толик не ожидал, ответила.
    – И тем не менее лишь немногие подходят к этому без эмоций. Различие лишь в том, что одни склонны видеть тут ересь, посягательство на основы человеческого существования, другие же – мятеж, очистительный огонь и очищающую борьбу, то есть, в сущности, тоже ересь, но приятную их сердцу. Впрочем, из возможных предвзятостей следует, вероятно, предпочесть ту, которая минимально ограничивает нашу свободу.
    – Параллелократия, или такое устройство общества, когда предполагается, что у каждой проблемы может быть по меньшей мере два решения.
    – Нет, только не два: навязывание столь жесткой альтернативы как раз характерно для худших из тоталитарных режимов. Впрочем, я не уверена, что каждая проблема может иметь бесконечно много решений.
    – А ну вас, – резюмировал Дефлоринский.
    Софья только было собиралась ему ответить – вне сомнения, с использованием выражений более благозвучных, нежели благопристойных, – но ей помешал некий глас.
    – Налейте!
    – Черт! Как бы его выключить?
    – Может, он подчиняется трем законам роботехники?
    – Проверим. Эй, Гомик! Замолчи, если не хочешь причинить мне вред!
    – Налейте!
    – Друг мой, такое безобразие могло быть сконструировано лишь противозаконной преступной группировкой, о благе человечества, а тем паче о благе человека не помышлявшей ни в коей мере.
    – А он хоть на чем – на полупроводниках?
    – На фотоэлементах!
    – На атомной энергии!
    – Да вы что, не видите: на стуле он!
    И Софья резким движением выдернула из-под Гомеостата стул.
    – Ура! – заявил он, вытянув руки по швам.
    Ибо, как ни странно, такая возможность у него была: как бы ни называлось то, что на Гомеостат напялили, было оно форменно. Более того, на Гомеостате каким-то образом получилась даже фуражка – странного цвета и непривычных пропорций, но, несомненно, это была фуражка.
    – Не исключено, – предположила Софья, – что наш новообразовавшийся друг, исцелившись от недуга столь же низменного, сколь и пагубного, научится мыслить более широко.
    Новообразование оглядело комнату, особое внимание уделив Софье: даже мундирный индивидуум не мог не счесть достойной внимания ее мини-юбку (очень короткую. Впрочем, бывают ли длинные мини-юбки, а, все равно, главное, ей идет, всегда шло). Сказать по правде, любопытно пронаблюдать, не проснутся ли в протрезвевшем гуманоиде инстинкты более животные.
    Но Гомеостат остался Гомеостатом.
    – Непорядок! – отметил он, широко осмыслив ситуацию.
    Надо полагать, сейчас она взовьется и разъяснит исцеленному, что уж он-то, будучи стулосидящим гуманоидом без стула (можно ли примыслить что-нибудь более жалкое?), лучше бы молчал бы в тряпочку. Хотя нет, едва ли, уж слишком это забавно, чтобы так грубо прервать, а ну-ка, попробуем...
    – Да, – задушевно произнес Сашка, – совершенно верно, много еще есть на свете непорядков. Ходят тут всякие...
    – Непорядок!
    – Прямые какие-то пересекаются, – жалобно пролепетала то ли Вера, то ли Настя.
    – Непорядок!
    – Континенты дрейфуют! – отважно поддержал разговор Толик.
    – Непорядок!
    И вот тут-то вступила Софья.
    – Ну, что я говорила? А сейчас наш друг займется борьбой с разбеганием галактик.
    – Зачем? – ошеломленно пробормотал Толик.
    – Как зачем?! Ведь непорядок же?
    – Непорядок!
    А ведь и в самом деле, пожалуй, непорядок – с мундирной точки зрения, нет, так не должно быть, это все страшно, некрасиво, неразумно и противно природе человеческой, а ведь все мы человеки, особенно если со стула сдернуть и ткнуть мордой в мир. Это не та вселенная, которая им нужна.
    А Гомеостат начал расти, он становился все обширнее и просторнее, и трудно было уже поверить, что не так давно он умещался под столом, где еще оставалось место для котилозавра-прогрессиста. Сказать ему, что ли? Впрочем, ей.
    – Нет, такая Вселенная ни в коем случае не могла вылиться из настоящей арийской души. Вместо благообразного, то безоблачно голубого, то беспросветно черного небосвода, золотом осеняющего – державно и картинно – нетленные тени бессмертных героев, – какие-то, с позволения сказать, галактики, бессмысленно болтающиеся в предвечном взрыве. Это все уж слишком...
    – Ну да, – продолжила Софья, – русско-жидовское какое-то мироздание.** Сам посуди, откуда в таком мире могут взяться нетленные тени? И куда им податься, если уж завелись?
    Гомеостат выразил согласие громко и нечленораздельно, он все рос, в комнате от него оставались уже крохи, и Толик вдруг с ужасом осознал, что уже несколько минут имеет быть обтекаем Гомеостатом со всех сторон, – впрочем, без каких бы то ни было неприятных ощущений.
    – Все, – вздохнула Софья, – еще один ушел от нас. Полагаю, Вселенная этого не заметит.
    Ну да, если он и впрямь надумал заполнить своей упорядочивающей субстанцией все наличное пространство (и время заодно), то, надо думать, в конечном счете концентрация его окажется даже не ничтожной, а, как бы это выразиться, тут вопрос в скорости, чем скорее, тем лучше, не дай бог задержится, локально-девственное мироздание, пустота, по которой, чисты и спокойны, над сожженной землей проплывают герои в нержавеющей жести железных крестов.
    – Сейчас он, должно быть, небесами занимается.
    Сашка пробрался к балкону и выглянул наружу. Там колпаком стояло пустое уныло-державное небо, сквозь которое, впрочем, он уже чувствовал непокорные звезды (им надлежало стать неподвижными, но где уж, в самом деле, Гомеостату). И верно: что заколыхалось, что-то исчезло – и небо вновь стало похоже на простое, настоящее небо, родное, привычное, а прямо над головой, по ту сторону прозрачного купола, как всегда, висел Пятый стационарный – он был невидим, но ощущался вполне уверенно.
    – Порядок, – доложил Сашка, вернувшись. – В космосе опять тот же бардак, что и был.
    – Вот вы всё смеетесь, – закипятился Дефлоринский, – смеетесь всё, а ведь и в самом деле такая картина не может не действовать угнетающе на простого нормального человека.
    – Ты в окошко погляди, нормальный человек, – посоветовал Сашка.
    – А что окошко? Что окошко? Ну улица там, ну люди ходят, вон троллейбус прошел... Ну и что?!
    – А ведь он прав, – сказала Софья. – Конечно же, огромный бездушный мир, которому не только нет дела до человека: это было бы несколько унизительно, однако вполне терпимо (право же, простому нормальному человеку унижаться не впервой, а унизиться перед Вселенной даже, пожалуй, почетно), – нет, этому миру безразлична даже наша способность его осмыслить, а эту способность мы, как ни странно, считаем присущей не столько нам, сколько мирозданию.
    – Если мир не таков, каким мы хотели бы его видеть, – согласился Сашка, – то мы не можем его принять и понять, эрго, едва ли существует возможность стать в этакой Вселенной заметной величиной.
    – А даже тишайшему из тихих интеллигентов хочется быть героем. Это ведь так созвучно самой глубинной сути природы человеческой – покорять, убивать, до рвоты обжираться на пирах и поганить женщин, твердо зная, что лишь об этом они и мечтали всю жизнь.
    – Полегче, – сказал Сашка, – вдруг они и впрямь мечтали?
    – Ну, это уже их дело. Даже если так, они, следовательно, оказываются существами не менее героическими. Правда, Настя?
    Вера покраснела.
    – Что я говорила? Сашк, как ты насчет героизма? А ты?
    Толик смущенно молчал.
    – Благодарю вас, – высокомерно поморщился Дефлоринский. – Я не сторонник группового секса.
    Смущенный Толик решил – то есть даже не решил, это получилось как-то само, это даже не захотелось, это перло неостановимо, – желание показать, что на самом деле не смутился он, а просто сделал паузу, чтоб Дефлоринскому было куда встрять, зато сейчас... Нет, удержаться Толик не мог.
    – А если коллективный? – спросил он, краснея от стыда.
    Видимо, краснел он не зря, потому что уточнение последовало незамедлительно.
    – Коллегиальный!
    – А также кооперативный и корпоративный!
    – Пустоболты!
    – Да вы что? – удивилась Вера. – Он же импотент.
    Толик подумал, что вот сейчас произойдет что-то страшное, однако ничего такого особенного не приключилось. Просто Дефлоринский ухватил обиженную Настеньку (впрочем, нет, если обиженная, то, стало быть, Наденька) и скрылся за дверью.
    – Ладно уж, – примирительно сказала Софья, – с кем не бывает...
    Сашка внимательно глядел на часы, а Толику, наконец, попавшему (как ему казалось) в ритм разговора, пришло на ум слегка возразить.
    – А и в самом деле, – сказал он, – чего вы так на парня набросились? Мало того, что этот самый мир плохо совместим с человеком и человечностью, он ведь для нас не более доказуем, нежели любой другой.
    Для нас с Толиком заведомо, пусть даже я и Браун-Гранта в подлиннике читал, она? Впрочем, тут проблем никаких нет, для нее тем более, а сказать можно, подыграю ей.
    – Астрофизика как миф, космогония как теогония, – Сашка вновь посмотрел на часы. – Если это мифология – а для нас, допустим, так оно и есть, то чем она хуже любой другой?
    – Она античеловечна. Да, между прочим, брюки у него на молнии?
    Софья тоже вглядывалась в циферблат. У нее был какой-то массивный хромированный хронометр, более похожий на кастет.
    – Откуда я знаю? Веру спроси. А удел человеческий таков: святой Христофор служил последовательно царю, дьяволу и богу. Богу он служил хорошо, тут все благополучно, однако история умалчивает о том, что он успел натворить, покуда служил дьяволу.
    – Не знаю, – призналась Вера, густо покраснев.
    – А если ничего такого и не успел, это просто вопрос везения; везение же, вообще говоря, не имеет ничего общего со святостью.
    – Гм, – сказал Толик.
    Потому что Дефлоринский оказался вовсе без брюк: он был горделиво облачен в тогу – с узкой полосой, разумеется, потому что куда уж ему... Толик так и подумал – куда, мол, ему, хотя сам ни в коей мере не был даже всадником, а всего лишь мужчиной и свободнорожденным, не более. Но и не менее.
    – И когда он успел? – громко шепнула Софья.
    И вновь не удержался Толик.
    – Что ж, остается предположить, что в разных комнатах время течет с различной скоростью, – сказал он с поразившим его самого нахальством.
    Ведь вроде бы даже было у него ощущение, что предполагать должен не он, словно и впрямь существовал у этого ненормального сборища в неимоверно жаркий день некий сценарий – может быть, даже и был записан где-нибудь аккуратным мелким шрифтом. А вот ведь не сдержался... Впрочем, реплика пропала втуне.
    – А где Наденька?
    – Да бог с нею! Продал, небось, специально на Родос ездил...
    – Почему на Родос? – спросил Толик.
    На Родосе он в самом деле знал только колосса, которому Наденька уж точно без надобности. Ведь продать девицу римский всадник мог в любом уголке своей могущественной, но миролюбивой империи. Вероятно, это он как раз и должен был говорить по сценарию, потому что Сашка среагировал мгновенно.
    – А как же? Родос был оплотом демократии, центром наук, искусств и работорговли. Последняя была, вероятно, слишком важна для экономики ойкумены, чтобы рисковать, посягая на свободу граждан.
    Софья, не отрывая задницы от кресла, вытянула руку, ухватила какой-то том из стоящих на полке, не раскрывая его, задекламировала:
    – Купля-продажа людей противоречит небесной добродетели и человеческой нравственности, нарушает установления Неба и Земли, оскорбляет человеческое достоинство. Поэтому отныне рабы будут именоваться частнозависимыми. Девятый, между прочим, год. Новой, правда, эры...
    – Мезозойной! – заявил с порога плезиозавр Дима.
    Был он весь из себя очень пресмыкающийся и обнимал шеей целую охапку вина.
    – Ура! – хором ответили три девицы.
    Странно, подумал Толик, откуда три, если Наденьку он продал? Или не продал?
    – Вера, Надежда, Любовь... мать вашу!
    Матерь их София ознакомила Дефлоринского с некоторыми своими соображениями на этот счет. У Толика аж дух перехватило: давно уже он отвык от таких внушительных, полных достоинства византиеватых периодов. Да уж, попробовала бы Людочка что-нибудь подобное не сказать даже – об сказать и речи нет! – хоть просто услышать...
    – Разумно. Впрочем, полагая, что неукоснительное исполнение Ваших рекомендаций едва ли не смутило бы слабый рассудок присутствующих здесь непорочных девиц, я просил бы Вас проявить некоторую терпимость и осторожность.
    Это явно было записано в сценарии – именно записано, настолько, что не казалось произнесенным; даже и "Вас" Толик воспринял едва ли не зрительно.
    – Ну, Сашк... Скажи мне, кто тут девица?
    – Я, – гордо, но виновато ответила то ли Маша, то ли Катя.
    Хотя нет, на самом деле, кажется, все-таки Надя – и как ее угораздило? Или в самом деле Дефлоринский... Впрочем, может, она и не Надя: Толик уже крепко запутался в девичьих индивидуальностях, которые еще распонять надо – если только есть они вообще. Софья, стало быть, не девица. Гм, этого следовало ожидать, но ее хоть ни с кем тут не перепутаешь.
    – Конечно, я отнюдь не настаиваю на скорейшем осуществлении моего плана. Мне вообще представляется прискорбным недоразумением, когда теоретик, едва измыслив нечто, пусть даже не лишенное изящества, тут же начинает проталкивать свою мысль в реальность с упорством, изящества лишенным напрочь. Мысли, как марочные вина, должны созреть.
    – Почему же? Теоретик может обладать – и нередко обладает умом быстрым и блестящим; когда мысль оформилась, все проблемы для него уже решены. Если угодно, время для него – пусть даже в этом и только в этом случае движется быстрее, чем для прочих смертных. Теоретик полагает, что созрел ускоренно, ему не терпится и неймется. Да, между прочим, как это римляне ухитрились растянуть опимианские запасы аж до времен Марциала?
    Значит, реплика втуне не пропала, и явно Сашкина это была реплика. Толик до такой степени уже ощущал себя читателем, а не участником, что едва ли даже не с удовольствием убедился, что его подозрения хоть отчасти оправдались.
    – Кого?
    – Марк Валерий Марциал, – услужливо разъяснил Сашка, – это был такой римский император из династии Флавиев.
    – Да-да, припоминаю, – ответил Дефлоринский.
    – Не исключено, конечно же, что наш теоретик просто-напросто не может прийти в себя от первобытного, в сущности, удивления: надо же, он сам придумал! Способен! Это, знаешь ли, у нас тут принято по любому поводу выдвигать максимальное количество максимально рискованных гипотез, а ведь даже на Земле...
    Теперь на ней было что-то уж такое, в такой строчке, с такими заклепками, что уж даже не "Супер-райфл", где уж "Супер-райфлу"... И как ей удается, с удивлением подумал Толик, Дефлоринский хоть в другую комнату уходил...
    – Что поделать, нет у нас еще той раскованности, которая достигается лишь глубокой убежденностью в том, что все жизненно важные проблемы могут быть более интересными и менее интересными, – но ни в кой мере не могут затронуть нашего благополучия. В этом надо убеждаться долго.
    А.Гершкович наполнил стакан томатным соком и выпил.
    – Пить-то мы будем?
    – У-у, нечистая сила! Мало нам было Гомеостата!
    Не исключено, конечно, что он как раз Гомеостатов заместитель, ибо свято место пусто не бывает, кстати о нечистой силе, он же дракон, драконы, демоны, гоблины и прочее. Драконы, дольмены, кромлехи, только вот причем тут нечистая сила, святая водица испортилась, воняет она, господа, да, бросим тело лорда в Лох-Несс и забудем о нем, по вере, как мечталось.
    – Драконов не бывает, – рассердился Дефлоринский.
    – Я, как честная рептилия, – сказал Дима – то ли брахиозавр, то ли батрахозавр.
    – Молчи уж, человек-амфибия! Сиди и по мере способностей предавайся медитации.
    – А также левитации, медиации и брахиации? – уточнил Сашка.
    – Не обижайте его, он же длинношее! – обиделась Наденька.
    – Я динозавр, – продолжал настаивать двинозавр Дима.
    – Иди в болото, – приказала Софья, – и чтоб я тебя больше не видела.
    Бранхиозавр Дима головастиком скользнул к санузлу. За ним вслед обиженно пробрахиировала то ли Настя, то ли Надя – утешать, что ли? Неужто все-таки Дефлоринский...
    – То есть не совсем, – задумчиво молвила Вера.
    – Поскольку же и покуда мы имеем основания полагать, что результаты теоретизирования могут быть не только более или менее интересными (а именно с такой точки зрения их только и может рассматривать нормальный наблюдатель, живущий в нормальном обществе), но и более или менее опасными, – поскольку прогноз, увы, имеет неприятное свойство вырождаться в пророчество, – Сашка вернулся к прерванной беседе.
    – Ну да, – согласилась Софья, – пророчество не может быть интересным или неинтересным: оно бывает только истинным или ложным.
    – И, главное, в любом случае опасным. Поскольку никто умышленно не полагает себя лжепророком, вполне естественно, что лица, не соблюдающие пророчества книги сей, изничтожаются первоначально теоретически, впоследствии же, при возможности, и на практике.
    – Болтуны, – буркнул Дефлоринский. – Любопытно, что с ними еще можно делать?
    – Пророчества книги сей, – повторил Сашка и ухмыльнулся весьма флибустьерски. – А ведь пророчество по самой сути своей жанр скорее устный, фольклорный, если угодно, так что налицо досадное недоразумение.
    – Несомненно. Общеизвестно, что сравнительно недавно некий пророк, не обладающий, впрочем, ни одним из достоинств, приличествующих мыслителю, недвусмысленно постулировал примат слова устного.
    – Не знаю, кто там был этот ваш пророк, – заметил Дефлоринский, нежно оглаживая автомат, – но говорил он дело: человеку свойственно говорить, а не писать.
    – Говорится, будто говорил, будто бы говорить, – уныло забубнил смиренный инок.
    Неужели и этот дефлоринский ляп впишется в сценарий?! Ведь и ляп-то крохотный: ну выразился человек малость коряво, ну и что?
    – Не замечала. Человеку необразованному и говорить свойственно грубо и неизящно, ибо лишь постепенным совершенствованием и неустанным подражанием высоким образцам могут быть развиты великие искусства, включая искусство красноречия.
    Да, сценарий предусмотрел решительно все.
    – Здравствуйте, – сказала Людочка. – Вот ты, оказывается, чем занят...
    Разумеется, Толик испытал именно те чувства, какие должен испытывать человек, застигнутый супругою в обществе более чем подозрительном, однако же, как ни странно, чувства эти у него вышли как-то (да, пожалуй, лучше всего это обозначить matter-of-factly, решил Сашка), равно как и удивление, вполне законное удивление, потому что откуда бы Людочке, в самом деле, знать, по каким таким притонам он шляется. Явилась, подумал Толик, и ладно, в конце концов, и мне так спокойнее: знаю теперь, что не предается она пышношумным оргиям, а меня ищет. И ладно. Ладно ладно.
    – Добрый день, – сказала Софья.
    И, казалось бы, не мог Толик не заметить, что Людочка, хоть не было сказано решительно ничего, что могло бы смутить чистейшую из непорочных дев, ни с того ни с сего приобрела такой вид, словно ей странно, неуютно и, пожалуй, даже страшно. Она долго и глупо пялилась на Софью, а чего тут пялиться – сидит себе нечто в защитном, в сверкающих высоких сапогах и с мечом. Симпатичное, допустим, нечто, но Людочка-то не лесбиянка, это уж точно, подумал Толик.
    – Ну да, ну да, – сказала Софья, – ну и что? Сашка, налей человеку.
    – В самом деле, – оживился Дефлоринский, – рад приветствовать...
    Людочка посмотрела на него так, что будь у Толика возможность (и желание) этот взгляд перехватить, он имел бы возможность (при желании) мучиться ревностью.
    – Дорогой, – сказала Людочка, – как ты мог?!
    В самом деле, ну и что? Который уж раз за день "ну и что?", способность человека удивляться приятным вещам поистине безгранична, впрочем, Людочке-то какой прок с этих приятных вещей, было бы что жизненно необходимое, о, тогда другое дело, стенка там шведская или где они модные, сапоги испанские, и хрен с ней, с Людочкой, сил моих нет второй день подряд на нее пялиться.
    – Ничего, – сказала Софья, – все мы, в конце концов, люди, все мы, черт побери, человеки, и ничего тут такого смешного я не вижу.
    – Резонно, – откликнулся некий прелат. – В конце концов, самое серьезное, что я только знаю, – это мифология. Персонажи мифа серьезны, прикованы к своему вечному времени и, следовательно, всегда делают лишь то, что должны, а могут сделать лишь то, что делают. И, знаете ли, поступок, неизбежность которого подразумевается сама собой, так понятен, что сам по себе не представляет интереса.
    Ну да, интересен может быть только результат, поймает наш разведчик ихнего шпиона или не поймает, хотя опять же, если б не поймал, так кто об этом писать-то стал бы?
    – А трикстеры? – несмело возразила гуманитарная Вера.
    – О святая невинность! – восхитилась Софья. – Отрицание столь полное, в сущности, едва ли более занимательно, ибо отрицающий столь же неколебимо застыл в тех же предвечных рамках. Так что, Людочка, дорогая, будь серьезна, .........! – Софья весело фыркнула.
    – Правильно, – согласился диметродон Дима, – чего это сегодня целый день всё хиханьки да хаханьки...
    Диметродон был самый что ни на есть настоящий, с точки зрения Толика, диметродонистей просто и быть не бывает, – но Софья, очевидно, придерживалась иного мнения. Брезгливо ухватив Диму за край паруса, она ощупала перепонку, оглядела бедное создание и молвила:
    – Черт знает что! Нет, поистине черт знает что...
    – Да уж, – согласился Сашка. – А это тебе больше нравится?
    Из коридора медленно, с искони присущей ему солидностью выбирался триметрозавр. И этот тоже был доподлинный, уж на метр, не меньше, был он доподлиннее Димы.
    – В чем дело? – осведомился триметрозавр. – И чего этот ... на дороге торчит?
    – Полегче, любезный, – сказал Сашка, – а вдруг это самка?
    – Самец он, самец, – всхлипнула обиженная Наденька.
    – Что ж, – вздохнула Софья, – самец так самец, с кем не бывает, не правда ли?
    Сама она, впрочем, по-прежнему не слишком походила на самца: сидела себе в кресле тихонькая скромненькая девочка, а на плече у нее удобно устроилась переливчатая с блестками стрекоза – и дай бог, подумал Толик, чтоб эта стрекозища была меньше полуметра.
    – Прелесть, – согласился Сашка. – Покормить бы ее надо, наверное.
    – Да чего там, – лениво отмахнулась Софья, – сама найдет...
    – Едва ли, – усомнился теперь уже почему-то четыреметрозавр – и когда он успел? – Орлы не ловят мух.
    Нейлоново шурша неохватными своими крылами, стрекозища взвилась в воздух и приземлилась, цепко держа передними лапами что-то тоже насекомое и, пожалуй, тоже сверх вероятия здоровенное.
    – И не жалко?
    Стрекоза сделала вид, что не слышала. Впрочем, подумал Толик, хищник, какой с него спрос? Опять же, было бы здорово жальче, поймай она воробья, а такая, небось, и голубя может, городского обленившегося голубя особенно. Да, вдруг дошло до него, а эту тварь она откуда выудила?
    – Правильно, – сказал Сашка, – это, во всяком случае, не муха: они тогда не водились. Впрочем, кто когда видел членистоногого орла?
    – Дорогой, – прошептала Людочка, – о чем это они?
    Супруг ее Дефлоринский не отвечал: тоже, небось, терялся в догадках. Ответила Софья.
    – Неужели ты не понимаешь, злосчастная, что попала в дом алчного сводника?
    Людочка Дефлоринская, похоже, и не расслышала: все выясняла отношения с мужем. Надо же, лениво и без особой обиды подумал Толик, и когда она успела? Или он успел – импотент-то?
    – Смотрите, – заорал диметродон, – голубь!
    – Пижон, – подтвердил Сашка.
    – Милый, – сказала Верочка, – посмотри: правда ведь, хорошенький?
    Толик, как ни странно, не удивился и этому. Наоборот, было у него ощущение, будто что-то такое даже слегка прояснилось: в самом деле, может, Верочка вовсе и не Верочка, а Людочка, которая на самом деле Верочка? А сам он, может быть, Дефлоринский? Быть не может, решил уязвленный Толик и мысль эту забыл.
    – В самом деле голубь, – удивилась Софья. – Любопытно, что этой твари тут понадобилось?
    – C'est le pigeon, Joseph, Бака Маллигана на него нету.
    Дефлоринский стал снимать с шеи автомат. Раздеваться у Дефлоринского получалось плохо, автомат всё цеплялся ремнем то за одну, то за другую деталь его одежды (странно, подумал Толик, почему-то он уже не в тоге). Но Дефлоринский был упорен и преуспел.
    – Ты чего это?
    – Лови! – крикнул он.
    И белоснежная птица не оплошала.
    – Ну вот, теперь опасность угрожает нам с воздуха, – констатировал Сашка.
    – Какая там опасность, – хмыкнула Софья. – Голуби, они такие птицы: им бы только бы шарить вокруг помоек и подбирать всяческое дерьмо.
    – А чего? – заявил Дефлоринский. – В конце-то концов, сидите тут, болтаете, над людьми издеваетесь... Да-да, мы ведь, между прочим, тоже живые люди!
    – Да, – согласился Сашка, – вы с ним живые.
    И странные какие-то интонации послышались тут Толику: словно бы не то чтоб зазорно быть живым, но все же несколько этак подозрительно.
    – Непосредственная витальность, – молвила Софья. – Не знаю, пустил ли кто из философов это словосочетание в оборот, но, право же, оно только этого и заслуживает. Разумеется, если повнимательней вглядеться в административный аппарат, то и аппарат копулятивный представляется если не альтернативой, то на худой конец благословенным прибежищем, но, дорогой мой, едва ли разумно ограничивать свой горизонт столь тесными рамками.
    Да, удел человеческий именно таков, все мы люди, все мы бессмертные тени нетленных героев, красивые подтянутые ангелы, остервенело подвизающиеся на ниве чужой мысли, огненные мечи и железные кресты, человек не всеведущ и не застрахован от ошибок, эрго, щепки летят на могилу героя, и березовый крест вырастает порою там, где был бы уместен осиновый кол.
    – Человеческое, слишком человеческое? – возмутился сверхчеловек Дефлоринский. – Да сами-то вы кто?
    – Дорогой! – взмолилась Вестенька (нет, все-таки Нарочка). – Я ведь тоже человек! Ну, поговорил бы со мной, что ли!
    Толик не отвечал, Толик был слишком сбит с панталыку, у Толика почему-то никак не получалось сообразить, кто есть кто и что с ними делать, раз уж они есть. Да если и есть, так это еще не значит, что какая-то там девка может чего-то там от него добиваться, в то время как законная его жена...
    – Ты настолько витален, – продолжал Сашка какую-то длинную инвективу, начало которой Толик пропустил, – и настолько при этом непосредствен, что, право же, с трудом верится, что ты вообще существуешь.
    – А я? – озабоченно спросил пеликозавр Дима. – У меня ведь и документы есть.
    – Нашел чем удивить: документы даже и у меня есть. Ну и что?
    – А у меня нет, – откликнулась Софья. – Ну и что?
    – Что вы? – испуганно удивилась Люденька. – Как так "ну и что?" Ведь документы... Дорогой, что это за люди?
    – О, не стоит беспокоиться, – успокоил ее спокойный Сашка. – Разумеется, разумеется, есть у него документы. Много разных.
    Как же иначе, если не то что корове, не то что ослу, а даже и фельдфебелю понятно: носитель примитивной и/или тоталитаристской психологии (а, собственно, какая разница, если смотреть даже с точки зрения второй технократии, которая, как известно, звезды с неба не очень-то хватала?) не может не быть солидарен с бюрократией, какие бы конкретные формы она ни принимала, все мы, оказывается, боги, но он притом еще и верховный, имя зверя и число имени его, число человеческое, кстати о паралитиках, все мы боги, все мы человеки.
    Софья длинно выругалась на каком-то английском диалекте, чем-то звякнула, чем-то брякнула и, подойдя к стеллажу, что-то там достала с верхней полки.
    – Да, – сказала она, – у него там всё: и социальное происхождение, и вероисповедание, и даже расовая принадлежность. Белый, кажется, на данный момент. Впрочем, при необходимости он может стать и негром, это ведь несложно.
    – Он всегда соответствовал и всегда будет соответствовать, если только не потребуется от него чего-нибудь вовсе уж немыслимого. Поприжать, к примеру, непосредственную витальность.
    – Да, – гордо ответил Дефлоринский, – я белый. И я не вижу, чего мне стыдиться.
    Белая раса, высшая раса, вон белый под потолком болтается с дерьмовым автоматом в клюве, перекрасить его, что ль? Впрочем, какая нам разница, он действительно может быть любого потребного цвета (непотребного тоже, тут все зависит от точки зрения), белокурый и белокрылый непосредственник, белодвуглавый орел, и серебряной пулей сразили героя, чтобы он никого не повесил на крест, бога, и бог с ним, боги не нуждаются в крыльях, и боги не имеют крыльев, а что сознание примитивное – так откуда же другому взяться? Терпеть, ждать и дожидаться, не правда ли, друг мой Филон, римских граждан, как правило, не распинают, только вот с императорами что-то не везет: если он, падла, благочестив и кроток, так уж заведомо, стервец, долго не протянет, власть имущие ненадежны, правильно они там на Мондриане устроились, ну да ничего, недолго уже. Ждать.
    – И не в том дело, что белый, – зачем-то втолковывала Софья, – а в том, что ты таков, каким зарегистрирован, а иным быть не можешь по самой сути своей.
    – Господи, что это она болтает! – смущенно возмутилась Толикова законная супруга Велюдочка.
    – Да, кстати, – аббат Сашка скорчил енотскую физиономию, – кто же все-таки тут у вас импотент?
    – Что?!
    Люстеньки, может, и терялись в догадках, но из того, сколь усердно ластились они к Дефлоринскому, следовало, что, вероятнее всего, не он. Но не я же, в самом деле, с ужасом подумал Толик, схвачу вот эту дуру в охапку, оттащу в ту комнату, в конце концов, кто тут ейный законный муж? И вообще, что-то такое странное здесь происходит: народу набилось больше, чем может поместиться в двухкомнатной квартире, девок до черта, не иначе размножаются почкованием, да ко всему еще торчит укоризненно подле стола динорнис Дима. Нет, сложно это...
    – Налейте! – попросил Толик.
    – Пожалуйста, дорогой.
    Ну вот, подумал Толик, убежала жена к этому типу, так ведь сколько других вокруг. И, кажется, некоторые из них убеждены, что я-то и есть ихний муж. Ладно, выпьем, и ну ее, изменщицу, в болото!
    – Ква! – сказало какое-то вымершее позвоночное.
    А вокруг шел какой-то забубенно-заумный разговор, что-то такое обсуждалось, вертелось, переливалось, Дима уже только крякал вполне демагогически, у Димы даже и документы где-то были, но о документах больше никто и не вспоминал. Нет, решил Толик, если уж тут все так набрались, надо и мне не отставать. А еще – гудело где-то, чуть ли не над головой, всё громче гудело. И пусть, решил Толик, ну их всех, он лихо выглотнул стакан и обнял кого-то (кажется, за талию).
    – Какого хрена? – поинтересовалась Софья. – Что-то шумновато стало. И воняет... Ох уж эти мне примитивные летательные аппараты!
    В самом деле, чего ему надо, жужжит, тоже мне, бывший голубь, всё, конечно же, ясно, он символ, а символы – их хлебом не корми, дай только пообижаться, потому как всеобщие, почему мне не страшно? Сижу и жду, она тоже сидит и ждет, а чего ради?
    – Вперед! – тихо скомандовала Софья.
    Живое ископаемое (а почему бы и нет, вполне живое, раз летает) стремительно вознеслось куда-то чуть не в стратосферу, под самый потолок, где, шумя всеми своими моторами, болталось нечто крылатое и вооруженное. Рухнули на землю клочья мятого железа, и порядком помятая птица с крючковатым клювом, опустившись Дефлоринскому на плечо, внятно произнесла:
    – Дур-р-р-рак!
    Впрочем, этого Толик, скорее всего, уже и не видел, Толику было не до того: в самом деле, хорошо ведь сидим, решил он, и вина много, и Нашенька с Веденькой под боком, и, кажется, все малость поуспокоились, а что неизвестно, чья квартира, так теперь никто уже не вспоминает о праве собственности, если они все законные, это ведь будет групповой секс или как это называется, а вино-то, знаете, пожалуй, даже и вполне ничего, а?
    Может быть, Толик был и прав, может быть, ему даже кто-то и ответил, даже и развеял малость некоторые его недоумения, может быть, все может быть, ну да ладно, с кем не бывает, скрылся Толик, смылся, и бог с ним, все равно торчал незаинтересованным наблюдателем, словно фаллос Приапа, терялся в догадках, покуда не поперла, наконец, непосредственная витальность, пёрла, пёрла, да и выперла всю честнУю компанию в соседнюю комнату, надо же, и впрямь всех выперло, раз уж начались труднообъяснимые приключения, это к ним совсем крохотный довесок, ну чего ты искришь, чего тебе надо? Тоже мне, громовержец выискался, Юпитер Копулятор и Юпитер Дефлоратор, электрических органов и то нету, а туда же, летел бы ты со своим орлом, да, вот именно, любопытно, что там будет происходить, в той-то комнате, при этаком скоплении народа, ну вот и всё, вот и порядок, вот уже только мы сидим. Да, только мы, вот и пришел, почему мне не страшно – а не страшно, и всё!

* Таким образом, можно считать несомненным, что Софья во времена теперь уже довольно давние получила по меньшей мере восьмилетнее образование.
** Софья не вполне права, употребляя в этом контексте термин, в сущности, искусствоведческий; так, например, Эрнст Барлах – русско-жидовский большевик.