К части I. ГЛАВА 4.
Как позднее ни выкручивали руки «знатным евреям», понимавшим, что противников сталинской воли ждет смерть, «правдистский» документ о массовой ссылке и уничтожении еврейства СССР отказались подписать, судя по последнему исследованию юриста А. Ваксберга:

Герой Отечественной войны генерал Яков Крейсер, знаменитый бас Большого театра СССР Марк Рейзен, писатель Вениамин Каверин, академик-экономист Евгений Варга...

К моему удивлению, к деятелям, известным своим недюжинным талантом и благородством, примыкает и приспособленец поэт Евгений Долматовский, певец сталинской эпохи. Пришлось ему, правда, несколько придуриться, будто не понимает, что вокруг него, советского патриота-песенники, происходит; «и он не без демагогии, но и не без резона — сообщает исследователь, — сказал вопрошавшим, «что всем известен как русский и только русский поэт... и что вообще он сторонник ассимиляции». В свое время Евгению Долматовскому удалось удрать из гитлеровского плена. Опыт пригодился, удалось удрать и вторично...

По устным воспоминаниям, которые ныне уже невозможно проверить, не пожелали поставить своей подписи также академик-экономист Иосиф Трахтенберг и композитор Исаак Дунаевский. «Но, конечно, — так завершает свой рассказ об этом исследователь, — событийным, поистине историческим оказалась позиция, занятая Ильей Эренбургом... Получилась осечка». (А. Ваксберг «Сталин против евреев. Секреты страшной эпохи». — Нью-Йорк, 1995. Стр. 389—390).

К части I. ГЛАВА 5. Предсмертное письмо А. Фадеева.
Опубликовано через тридцать четыре года в журнале «Известия ЦК КПСС, 1990. По рассказу Василия Ажаева, оказавшегося в день самоубийства Фадеева на его даче:

«Во двор переделкинской дачи въехали машины... В комнату вбежал начальник тогдашнего МГБ Серов...

— Письмо есть? — прорычал он Ажаеву.

Ажаев вынул из кармана письмо, и Серов буквально вырвал его из рук... После этого, не повернув головы в сторону несчастного самоубийцы, Серов и его приближенные так же стремительно вышли. Три черные машины взревели и скрылись. Фадеев их не интересовал. Их интересовало письмо...»

Прочтем это поразительное письмо, сохранив его без всяких исправлений.

Не вижу возможности дальше жить, т.к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже и не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, уме[р]ло, не достигнув 40—50 лет.

Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых (так в тексте. — Н.М.) «высоких» трибун — таких, как Московская конференция или XX партсъезд, раздался новый лозунг «Ату ее!» Тот путь, которым собираются «исправить» положение вызывает возмущение: собрана группа невежд, за иключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и поэтому не могущих сказать правду, — и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются все той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего чем от сатрапа — Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3 лет несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

Два номенклатурных «пана» — генсек Союза писателей СССР А. Фадеев и секретарь ЦК КПСС Д. Шепилов, разделявший взгляды профессиональных критиков на бездарные пьесы Сурова, Софронова и других драмоделов и авантюристов, сошлись в незримом поединке, — сообщает нам, в частности, А. Борщаговский в своей книге «Записки баловня судьбы» (Москва, «Сов. писатель», 1991, стр. 68—70). «Взорвать ситуацию, резко опустить чашу весов не удавалось ни тому, ни другому, — замечает исследователь. — Сделал это походя пустой, малообразованный человек, вскоре изгнанный; но тогда еще немаловажная персона — секретарь МК и МГК Георгий Попов, вхожий к Сталину. В тот роковой день... он был принят (И. Сталиным — Г.С.) с расположением, ибо явился с обещанием очередного чуда, на манер лысенковских «чудес», — с идеей электротрактора, коему надлежало произвести революцию в упавшем сельском хозяйстве...» Улучив минуту, Г. Попов бросился на защиту любимца Сталина Фадеева, которого-де травят литературные гинзбурги и юзовские, поддержанные культпропом ЦК Шепиловым.

Д. Шепилов был вызван на ковер. «Антипатриотическая атака на члена ЦК Фадеева» — таков был высочайший приговор.

«...Не знаю, тут ли было произнесено слово космополиты, но в этот день или спустя два-три дня к нему прибавилось словцо «безродные» — и точки над «i» были поставлены.

Если бы Фадеев знал о масштабе сотворенного бедствия — предпринял бы он что-нибудь решительное, благородное? — спрашивает в заключение А. Борщаговский и тут же отвечает: — Не думаю, он уже сложился, как и все мы, в атмосфере повиновения, в благоговейной слепоте, в вечной благодарности «вождю народов...» (стр. 68—70 «Записок»)

Документы, обнаруженные ныне историками, подтверждают предвиденье А. Борщаговского.

17 декабря 1949 г. исстрадавшаяся, доведенная до отчаяния Анна Ахматова прислала свои новые стихи и письмо Илье Эденбургу, сетуя на то, что критики по-прежнему пытаются «доказать ее чужеродность стране...» а «у нее нет иной Родины»...

Эренбург познакомил с ее письмом Фадеева, очевидно, полагая, что только Генсек Союза писателей СССР, избранник Иосифа Сталина, в силах оградить опальную поэтессу от западных и «родных» пасквилянтов, травивших ее вот уже три года подряд.

Фадеев, недолго думая, переслал личное горестное письмо и стихи Анны Ахматовой главным ненавистникам — Жданову и Маленкову, сопроводив их издевательской припиской об ахматовских «стишатах», которые, де, как и она сама, никому не интересны.

В тот же год, пытаясь отвести от себя возможные подозрения в «либерализме», «потворстве врагам», он требует окончательной расправы с оклеветанными несчастными театроведами Дайреджиевым и Альтманом.

«...Товарищ Корнейчук А.Б., — сообщает он, информировал меня о том, что Альтман частным путем распространял абонементы еврейского театра...»

Большей враждебности советскому строю, видимо, и не придумаешь!..

Прошло уже около года со времени январской вспышки сталинской свирепости, положившей начало разгрому группы «критиков-космополитов», а Фадеев никак не уймется, по-прежнему требуя от ЦК партии уничтожения ни в чем не повинных людей, теряя со дня на день последние крохи человеческого достоинства и уж вовсе не заботясь о своем некогда добром имени. Если уж в грязь, так по уши!..

«Считаю, что Дайреджиеву и Альтману не место в партии и прошу ЦК КПСС разрешить секретариату Союза писателей СССР поставить вопрос об исключении Дайреджиева и Альтмана из Союза писателей».

21/IX А. Фадеев

(Архив документов Нового времени. Фонд 17, опись 132, единица хранения 229, сип. 31—34.)
 
 

К части II. ГЛАВА "КАРАТЕЛИ".
Действительно, трудно вспомнить, кого бы Алексей Сурков, войдя во власть, не предавал. Вновь открытые историками (Н. Михайловым и др.) документы подтвердили: А. Сурков предал даже А. Фадеева, которого неизменно называл «своим лучшим другом», «Сашей»... За три года до самоубийства Фадеев отправил ему личное, глубоко доверительное письмо, в котором отозвался о партийном руководстве как издевательстве над литературой. «Друг Алеша», нимало не смущаясь, тут же переслал личное письмо в «партийные органы». На запрос Хрущева, так ли обстоят дела, как считает Фадеев, Сурков и сотоварищи по руководству (К. Симонов и Н. Тихонов) объяснили власти: «Общая оценка состояния литературы... является неправильной. Для нас ясно, что на характер и тон письма не могло не повлиять болезненное состояние, в котором находится в настоящее время А. А. Фадеев...»

Мол, пропойца, что от такого ждать!

За девять дней до выстрела в письме Фадеева к знакомому звучало отчаяние: его, Фадеева, вот уже три года никто, ни Суслов, ни Поспелов, не принимают, относясь к нему, как «к неуравновешенному капризному человеку, который все хочет сделать «по-своему», вопреки уже налаженному руководству во главе с Сурковым».

А через девять дней грянул выстрел. Позорный, выгораживающий самих себя некролог ЦК КПСС, как известно, повторил предугаданный сурковский текст: «Фадеев страдал тяжелым прогрессирующим недугом — алкоголизмом... В состоянии тяжелой душевной депрессии, вызванной болезнью...»
 

К части V. ГЛАВА 3.
Сразу после войны, когда немцы представили победителям, карты минных полей, выяснилось, что прототип героя фильма — флагштурман нашего бомбардировочного полка штрафник Александр Ильич Скнарев мыслил в правильном направлении: плавбаза немецких крейсерских подлодок — «волчьей стаи» адмирала Рейдера, разбойничавшая на Севере, действительно существовала; более того, была н е п о т о п л я е м о й: немцы соорудили базы своих подводных лодок на территории России — у мыса Желания на Новой Земле и в шхерах Земли Франца Иосифа, в бухте Нагурского, что позволяло «волчьей стае» торпедировать транспорты даже в Карском море.
 

К части V, ГЛАВА 5. “Магнитофонная революция”.

Случился с Россией и такой позор - ее танки рванулись в Прагу, круша “социализм с человеческим лицом...”. И прокатились по стране заданные властью действа, иронически окрещенные студенчеством: “одобрямс!”

В те же самые дни 1968 года под Самарой, в глубине Жигулевского заповедника, у меловых пещер под названием “Каменная чаша”, собрались, как по зову трубы, шестьсот парней и девушек. Что привело их в “Каменную чашу”? Позднее их чувства выразил замечательный русский поэт, бывший зек Борис Чичибабин:

“... Покуда есть охота,

Не сговариваясь, ребята запели созвучные своему настроению песни в память погибшего за год до этого в туристском походе самарского студента Валеру Грушина. Валерка был известен как участник трио “Поющие бобры” - самых популярных тогда в Самаре исполнителей полных романтики туристских песен 60-х.

Расходиться друзьям не хотелось, и они пели до утра, вовсе не

С каждым годом число участников этих торжеств “единения душ” росло... Молодежь, бегущая изо всех городов СССР от ежедневного вранья газет и казенщины речей, устремлялась в начале июля в эти свободные “песенные Мастрюки”, на волжские берега, снимала с плеч рюкзаки с запасом еды на неделю и походным скарбом, разжигала костры, расчехляла свои гитары...

Справедливости ради, надо сказать, что Грушинский фестиваль вовсе не был единственным приоткрытым окном, где дышалось свободнее . В 70-80 годах клубы самодеятельной песни возникают на территории всей огромной страны. Почти в одно время с Москвой образуются ленинградские клубы «Меридиан» и «Восток», где главенствуют, кроме названых выше, «барды» Юра Кукин и Саша Дольский. Уже записан на магнитофоны Михаил Анчаров. Его величают даже «родоначальником авторской песни».

К стихийно возникшему песенному движению присоединяются Урал, Сибирь, Дальний Восток и Средняя Азия. В Сибири слет открылся недалеко от Барнаула (станция Повалиха), где славились сочинения Николая Шепилова. Юные энтузиасты спешат сюда из Омска, Новосибирска, Кемерово, Томска. Норильские сами с усами. У них что ни год -таймырский фестиваль...

«... А над гробом встали мародеры

Этого уж власть не вынесла. Прикрыла академический «Интеграл»....

Средняя Азия избрала песенным центром Чимган, недалеко от Ташкента. Его душой были братья Игорь и Миша Бяльские, пока они не решились уехать из «страны, где так вольно дышит человек» куда подальше. Тем не менее, Чимган верен своим основателям. Недавно туда съезжались попеть в двадцатый раз.

Все эти «самодеятельные» фестивали не имели, конечно, столь небывалого для СССР размаха, как самарский, имени Грушина. Главный концерт Грушинского фестиваля проходил на волжской протоке, где стояла на плаву добротно сбитая сцена-гитара, выдерживающая “бардовские хоры” в несколько десятков певцов и гитаристов.

“ ... А я еду, а я еду за туманом,

А с утра открывалась “Чайхана” - праздник шутейной песни под

"Милая моя, солнышко лесное,

Песни открытого всем ветрам фестиваля, как правило, не содержали в себе политического подтекста.  А вот московская  власть - его углядела. Ей все  было подозрительным, верховной власти, боящейся собственной тени и опытной в сыске “крамолы”...

Изгнанный в те годы из России, я, автор этой книги, ничего не знал о дальнейшей судьбе самарского фестиваля, и ныне отдаю ему дань.

В 1979 году, году вторжения советских войск в Афганистан, на фестиваль в Жигулях собрались со всех концов России более ста тысяч энтузиастов именно вот этой, вольной, не подцензурной авторской песни, и Москва начала бить тревогу...точь- в- точь, как герой Щедрина, приказавший запрудить реку навозом. Уже в следующем, 1980 году, правительство организовало в Москве свой, вполне подконтрольный “Международный фестиваль молодежи”, а  отбившихся от рук любителей и творцов “авторской песни”, прикативших на Грушинский, встретила на вокзале казенная дощечка с крупными буквами “ФЕСТИВАЛЬ ОТМЕНЕН”.

Но как отменить песенный поток, начатый на Руси еще сказочным Садко, расцветший в Х1Х столетии городскими романсами Майкова, Фета, Кольцова... Бог мой, сколько еще славных имен можно к ним прибавить! Полтора века Россия поет на всех углах Полонского, не ведая имени автора: «Мой костер в тумане светит...».

А как запретить вольнолюбивую гитару, эти гусли ХХ века? Или вырвать из памяти поколений Булата Окуджаву, Сашу Галича, Володю Высоцкого вместе с начатой ими “Магнитофонной революцией”, единственной бескровной революцией в России ХХ века.

Когда в середине семидесятых песни второй мировой и сталинских лагерей «выдохлись», стали для юнцов не их собственной жизнью, а историей, хлынул поток гитарных «самоделок» на слова Б.Пастернака, Д.Самойлова, И.Бродского... Все не отменишь!

Диссиденты порой иронизировали над подобными фестивалями: «Де, борцы, держат фигу в кармане»...Но страсть “попеть” свое, не навязанное “сверху”, обернулась вдруг культурным прорывом национального размаха, явлением мировой культуры. Диски Высоцкого и Окуджавы, выходившие за рубежом с середины 70-х, привели на песенные холмы под Самарой, приговоренные властями на семилетнее, вплоть до  горбачевской свободы, молчание, гостей из многих стран мира, а популярнейший французский музыкант Поль Мориа назвал Сергея Никитина “лучшим советским композитором” и выпустил диск с аранжировкой его знаменитой песни “Под музыку Вивальди”…

Феерией огней от тысяч пляшущих над Волгой фонариков вспыхивает этот мир “самодеятельных” песен ежегодно вот уже тридцать лет подряд, и с первых дней стучит, как ток крови в сердце, стихийный протест юности против духовной неволи.

Как радикальная, недвусмысленная форма такого протеста, в США, Канаде, Германии, Израиле образовалась волей судеб, и не без участия облеченных властью юдофобов с генеральскими погонами ГБ, огромная российская диаспора,  которая, в известной мере, не перестает ощущать себя частью российской интеллигенции. Большинство из нас - духовные дети многолетней “магнитофонной революции”, создавшей - в жанре авторской песни - воистину священную Библию для нескольких поколений. Потому вовсе нет секрета в том, отчего на Западе с такой радостью принимают гастроли поседевших “бардов”: видят в них и свою собственную молодость... Поэтому с нетерпением ждали и “Грушинское трио” из Самары, верного хранителя бардовских традиций. Оно много выступало и в России, и в Германии, и в Голландии, это голосистое трио, и вот  недавно в Канаде. Иные встречали самарских со слезами на глазах, провожали единодушно – овацией, подхватывая песню на известные стихи Левитанского, которые стали здесь уже не призывом вырваться из одномерного, заколоченного наглухо мира совка, как когда-то, а - самой судьбой:

« Каждый выбирает для себя

Слово для любви и для молитвы,

Шпагу для дуэли, меч для битвы

Каждый выбирает для себя...»

К части V. ГЛАВА 11.
...Увы, Валентина Распутина эпоха хорошо «зашибла». Он оказался, как и некоторые другие «деревенщики», в националистической западне. Власть — подлинный разоритель деревни, пытавшаяся отвести от себя удар, на этот раз одержала свою отравную победу. Возвышенный затем Михаилом Горбачевым, новым лидером, в государственные «советники», Распутин принялся в своей сибирской публицистике проклинать «чернявых» и «цыганистых», которые всему виной: «Христа предали».

Убийство Александра Яшина и нынешнее многолетнее бесплодие Валентина Распутина — в одном ряду невосполнимых потерь послевоенной русской литературы на закате чудовищного советского режима...