-Яврей,- в тон ей отвечает Полина, счастливо улыбаясь и протягивая руки навстречу

сыну.

Осенью 1954 года взрослые стали сдержаннее. Укоротили языки и те, кто год-полтора назад выплескивали лекарства в лицо врачам-евреям.

Однако дети...

Мы жили теперь у моей мамы, в десятиметровой узкой комнатушке: родился Фима, и нам перестали сдавать комнаты.

Деревянную чешскую кроватку сына приткнули у самого окна, больше некуда: форточку не откроешь, и по ночам мы просыпались от удушья, словно наша семья оказалась на подводной лодке, которая давно уже лежит на грунте и никак не может всплыть.

Под нашим окном играют дети. Дом у нас рабочий. Напротив завод "Шарикоподшипник", на котором до войны слесарил отец. Завод — наш, родной, гордость пятилеток, на болоте вырос. Чуть поодаль — "Динамо" и Автозавод имени Сталина.

И дети, которые играют под окнами, понятно, не купеческие... Я знаю их родителей, с некоторыми учился в одном классе.

Перемазанные в песке и глине, дети отгораживают в углу двора "Цимлянское море". Снуют игрушечные самосвалы, подвозя землю для насыпи. Двое мальчиков несут за ручки дырявый таз с водой для моря.

- Пускают! Пускают Волгу! — самозабвенно кричит худенькая девочка-татарка, вытирая ладошки о заштопанное на локтях платьице. Ее узкие глазенки сияют. - Куда льете? Сюда!.. Ура-а!..

Дети называют стройку по-свойски - "Цимлой" - и вспоминают о таких подробностях стройки, о которых многие из нас уже забыли.

И неудивительно. Я помню, как они учились читать. Самые крупные буквы, окружающие их, буквы газетных заголовков, слагались в те дни в слова

"Волго-Дон", "Цимла", "канал", "шагающий экскаватор". Заголовки космополитической и других кампаний были им, к счастью, еще непонятны...

Дети вступали в сознательную жизнь, и вместе с ними из года в год, из месяца в месяц вступали в жизнь большие стройки.

Славные попутчики детства!

Мои мысли прервали резкие возгласы. Мальчики тянули каждый в свою сторону таз и обзывали друг друга. - Жид по веревочке бежит! ~ Харя, проклятый кацап!

Девочка в заштопанном на локтях платьице пытается их утихомирить, они кричат на нее: — Заткнись, свиное ухо!

Распахиваются несколько окон. Из них выглядывают встревоженные лица.

Но дети уже кинулись со всех ног чинить протекшую запруду.

Головы родителей прячутся. Занавески задергиваются: о чем тревожиться? Ведь не подрались? Носа никому не расквасили!..

Я с досадой смотрел на детей, которые играли возле рушившегося сооружения. Однажды не выдержал, вышел к ним и, усадив детей на скамейку, рассказал им про немецких расистов и о том, как стыдно нормальному человеку опускаться на четвереньки.

Утром меня разбудил звонкий, как колокольчик, голос: - Кацо снес яйцо! И рев:

— Харя кацапская! Убедил!..

Дети выносили услышанное в коммунальных квартирах на улицу, как бурлящий поток выносит мусор. Грязная, лежалая, как зимний снег, ненависть выплескивалась на дворы, в школьные коридоры, и можно было довольно точно судить о прикусившем язык отце по тому, что кричал на дворе его сын.

... Как-то в битком набитой парикмахерской Фима увидел на стене два огромных портрета.

- Это - дедушка Ленин,- уверенно сказал он об одном из них.- А это кто? — показал он на профиль человека в мундире генералиссимуса.

Парикмахерская покатилась от смеха. Старики изумленно переглянулись.

Оказывается, уже ступает по земле поколение, которое не знает Сталина. Вовсе не знает. Даже по портретам. Бежит времечко...

У времени, как у жертв турецкого погрома, были подрезаны сухожилия под коленом, и оно сильно припадало, время, подобно жертвам резни, на правую ногу.

Фиме было года три, когда он прибежал домой в слезах.

- Пап, правда, я не татар? Оказывается, соседский мальчишка отнял у сына совок для песка и, отогнав от песочницы, кричал, что с ним никто не водится:

Узнав, что он не "татар", Фима успокоился.

Но ненадолго. Спустя год, уже на другом дворе, где резвились в основном дети воспитанных, сдержанных майоров и полковников номерного института, сыну разъяснили, кто он. И очень подробно, подкрепив урок огромным синяком, разлившимся под его глазом.

Сын не плакал. Его, казалось, не тревожил и огромный, с синим отливом кровоподтек, хотя набухшее веко дергалось и, по всему видать, болело.

— Пап, это правда, что ты еврей? — воскликнул он, озираясь; голос его прозвучал так, как если бы он спросил: "Пап, это правда, что ты вор?"

Я был занят, пробурчал что-то веселой скороговоркой.

— И... мамочка еврейка? —спросил он, и в голосе его прозвучала надежда. Я подтвердил, стараясь перевести все в шутку. - И бабушка?- Глаза у сына округлились. Я уже встревожился всерьез, хотя отвечал все еще тоном клоуна, который выбегает на ковер, крича фистулой: "Биб, где ты?"

Сын смотрел на меня остановившимся недетским взглядом человека, на которого обрушилось несчастье.

Сын с того дня бил не кулаком, а всем корпусом, с поворота. Чтоб в кулаке был вес всего напряженного, разгневанного тела.

Этому меня научил в свое время старшина Цыбулька, который уважал образованных и страдал, видя, как я болтался на турнике кулем под дикий гогот всей авиашколы.

-Обороняйся, студент! —крикнул тогда Цыбулька и пошел на меня, размахивая своими железными кулаками тракториста.- Дуже пригодится...

Еще как пригодилось!

Сын разбил несколько "арийских" носов, и национальное равноправие в нашем дворе было восстановлено: восстановлено настолько, что, когда мы переехали в другой район, мальчишки из старого дома еще долго ездили к Фиме в гости на другой конец Москвы.

Увы, национальное равноправие было восстановлено пока только в нашем дворе.

Как-то я собрал ребят и повез их в Музей изящных искусств. Мы толпились на задней площадке трамвая, торжественные, в начищенных ботинках.

Когда вагон тронулся, на площадку вскочил какой-то парень, придерживая дверь и швырнув на мостовую окурок. Он толкнул Фиму, тот в свою очередь боднул головой толстую женщину с грязно-белым халатом в руке.

Она оглянулась на мальчика, и красное, точно распаленное жаром, лицо ее исказилось: - А-а!.. Прохода от вас нет!.. На Фиму хлынул непрекращающийся поток погромной брани. Настоящей, квалифицированной, словно собранной изо всех черносотенных и фашистских газет.

-На голову сели! — ярилась она,— На голову...

Не будь со мной торопившихся в музей ребят, я бы оттащил ее в милицию, что и сделал при вторичной встрече, примерно год спустя. К случаям вмешательства правосудия мы еще вернемся. Они того заслуживают...

Но в этот раз я просто оттеснил ее от детей. Молча. Впрочем, хотел ей что-то бросить через плечо, но один из пареньков дернул меня за руку. Шепнул, чтоб не обращал на нее внимания.- Это же Гликерия. Из ларька "Пиво-воды", что у метро. Ее мама зовет знаете как? Кликуша!

Я отвернулся от Кликуши. Она голосила по-прежнему. И, казалось, не могла остановиться, как не может сразу остановиться тяжело груженный состав, разогнавшийся под уклон.

Кого только не было среди пассажиров трамвая. И военный с погонами полковника-танкиста, и веселая группка студентов, и немолодая женщина в очках с рулоном чертежей — может быть, проектировщик новых городов. И несколько рабочих в ватниках. Одни уткнулись в газеты и книги, другие смотрели в окна, за которыми проплыл на здании райкома кумачовый плакат с призывом крепить дружбу народов.

Кликуша не оттеснялась в выражениях...

Девочка с синим бантом, которая сидела рядом с кондуктором, раскрыла рот, стараясь не проронить ни слова.

А вагон... переполненный до отказа вагон по-прежнему молчал.

Но стоило только Кликуше выругаться матерной бранью, как с разных концов вагона гневно запротестовали:

-Перестаньте выражаться! Здесь дети.

Кликуша вернулась от матерщины к основной теме - вагон умолк. Будто у людей заложило уши...

Мне не давал покоя молчавший вагон.

Что произошло с людьми? Полнейшая сумятица в головах, как у тех полковников, которые яростно спорили на теннисном корте, за что арестовали Берию? Один утверждал, за то, что врачей-евреев посадил. Другой — за то, что выпустил...

Дракон из пьесы Шварца, самой любимой Полининой пьесы, хвастает, что таких душ, как в его городе, нигде не подберешь: безрукие души, легавые души, безногие души, глухонемые души, цепные души, окаянные души... дырявые, продажные, прожженные, мертвые...

Неужто до того дошло?

Ни в одной из европейских столиц никто не позволит себе биться в антисемитском припадке в общественном месте; разве что какой-либо выживший из ума патер, не примирившийся с решением Вселенского Собора и упрямо жующий в своей крошечной кирхе: "Христа распяли!"... О таком патере рассказывал мне недавно мой товарищ, вернувшийся из Вены.

Кликуша прикусила язык даже в Берлине, хотя там еще и попадаются скинувшие в свое время гитлеровскую форму штурмовики. Лишь однажды в берлинском трамвае, года три назад, я заметил на себе пристальный и откровенно-недобрый взгляд одноногого, с костылем, немца. Он показал на меня глазами белокурой щебетунье - внучке, которая, видно, никогда не видела евреев, уничтоженных там еще до ее рождения.

-Юде! - шепнул он ей тихо-тихо, чтобы, боже упаси, не донеслось до меня.

В Москве Кликуша не боится быть услышанной. . .

Я не мог найти себе места, пока не высказал своего недоумения, своего протеста против "трамвайных" соучастников Кликуши. Статью назвал "Вагон молчал". ..

Отвез ее в "Комсомольскую правду", затем в "Литературную газету", поначалу к редакторам, с которыми вместе учился и о которых твердо знал, что они не антисемиты. За два-три года листочки со статьей "Вагон молчал" перебывали, наверное, во всех московских редакциях, включая "Правду", ее читали все главные, но только один из них, в журнале "Дружба народов", начертал на уголке статьи: "Я за напечатание... Борис Лавренев.

Лавренев попросил меня лишь дополнить ее фактами нашей пропаганды дружбы народов.

- Почему не действует?

Я обложился всеми брошюрами о дружбе народов, которые только появились в последние годы.

Странные это были брошюры. Казалось, они изготовлены на конвейере из типовых деталей. Изучив пять таких брошюр, не стоит большого труда на их материале "смонтировать" и шестую, и десятую, и двадцатую. Можно быть уверенным заранее,что двадцатая будет сделана вполне, как говорится, "на уровне". Таков уровень!

"Огромная действенная сила дружбы народов нашей страны проявляется в социалистическом соревновании шахтеров Донецкого, Кузнецкого и Московского угольных бассейнов" (Верховцев, Госполитиздат, 1954).

"Традиционными стали соревнования шахтеров Донбасса и горняков Кузнецкого бассейна. . . Дружба горняков Донбасса и Караганды проявилась с новой силой..." (Рачков, 1954, Алма-Ата).

"Растет и крепнет дружба между горняками Караганды и Донбасса. Многие горняки Казахстана побывали в Донбассе" (Купырин, "Знание", Москва, 1954).

"Систематически обмениваются производственно-техническим опытом шахтеры соревнующихся между собой Донбасса и Кузбасса",- вторит им Малышев ("Знание", 1955).

Позднее точно такие же строки появились и в брошюрах 57-го, 59-го гг. и т.д.

Станиславский говорил: вполне штамп - это попытка сказать о том, чего не чувствуешь. Бесчувственная, мертвая пропаганда, мертвая в течение стольких лет,— живое свидетельство происходящего...

Разжигали антисемитизм изобретательно, впечатляюще и хрониками "из зала суда", и "хлесткими" фельетонами «Крокодила» вроде "Пиня из Жмеринки", и "теоретическими" статьями о родных и неродных сынах России, написанных Секретарями Союза писателей – известными черносотенцами, а - гасят как?

Почему в пожарных колодцах не оказалось воды? Или шланги перебиты?

- Обязательно напечатаем "Вагон молчало-продолжал заверять меня главный.— Это так сейчас важно.

Однако главные, как выяснилось, обладали решающим словом лишь не по самым главным вопросам. Вагон по-прежнему молчал, когда кликуши кричали, что Гитлер нас не дорезал - Полину, меня и нашего сына, молчал, как если бы был пуст, и во всей газетной Москве я не нашел больше никого, кому было бы до этого дело...

Мы стояли с Полиной на автобусной остановке у колхозного рынка, держа в руках авоськи с картошкой и примороженной капустой. Рынок закрывался. Оттуда торопливо выходили закончившие торговлю деревенские, взвалив на себя раздувшиеся полотняные мешки. Мешки - как граненые: доверху набиты буханками черного хлеба. Серые Полинкины глаза наполнились слезами. — Мама так в голодные годы тащила на себе все, чтоб прокормить нас,- сказала она и, утерев слезы, вздохнула тяжко: — Сколько же будет тянуться извечная наша деревенская бедность?

Мы доехали до Белорусского вокзала, возле которого был мясной магазин, и снова встали в очередь. Старушка с позванивавшими пустыми бидонами и заплечным мешком, набитым буханками хлеба, брала десять пачек супового набора. Она кидала костистое синеватое мясо в бидон, звеневший, как если бы она бросала туда камни. Очередь возроптала: «Куда столько?! Не давать!». Полина не выдержала:

Провожая глазами крестьянку, которая сгибалась под своей ношей, Полина даже не взглянула на мосол, который швырнул ей продавец.

В углу магазина толпились рабочие парни в ватниках и комбинезонах: один из них, взболтнув привычным движением пол-литра, вышиб ладонью пробку и, озираясь, разлил по стаканчикам.

У выхода пошатывался юнец, почти школьник. Он виновато икал: "Из-извиняюсь! " — и пытался нас пропустить.

Полина молчала в троллейбусе всю дорогу, я спросил ее о работе, она ответила односложно, думая о другом.

Сегодня суббота, и изо всех мужчин трезв, кажется, один водитель. Двое уж мирно спят, привалившись к кожаным диванам; они будут так ездить, пока троллейбус не пойдет в парк.

Полина наконец заговорила — глаза ее были далеко-далеко:

- Война прошла. Миллионы остались в земле. А миллионы живых торопятся стать мертвецки пьяными. Хоть к вечеру. Уйти, пусть на время, к мертвым. ..

Она оборачивается ко мне, в глазах ее недоумение и боль.

- Из всего духовного богатства земли выбирается лишь пол-литра. Почему? И она снова умолкает.

Каждый раз, знаю, она испытывает острое чувство вины перед крестьянками, которые таскают на спинах неподъемные мешки с хлебом, перед этими парнями, которые только что были вежливыми, даже учтивыми и вот на глазах теряют человеческий облик.

Когда же наконец кончится спаивание? Она, Полина, стала жить лучше, а они?..

Один из пьяных, в кепочке на оттопыренных ушах, открывает глаза; глядя на мою шапку из серого меха, говорит, как бы ни к кому не обращаясь:

- Шапки-то у них, как у полковников, мерлушковые.

Полина наступает мне на ногу.

Кепка что-то бормочет, я делаю вид, что тугоух. Еврей в Москве или Киеве, да еще с таким широким армянским носом, как у меня, не может не быть тугоухим. Хоть изредка. Иначе он превратится в бойцового петуха. Или истерика.. .

Полина еще сильнее давит на мою ногу.

Наконец я не выдерживаю двустороннего напора и на первой же остановке выхожу. Полина едва успевает выскочить за мной.

Я молчу, потом отвечаю раздраженно:

Конечно, в общем-то, она права... Я и сам знаю, насколько в большинстве случаев неглубок, порой случаен этот доморощенный расизм рабочего человека, и достаточно бывает даже не слова - жеста одного, чтобы к человеку вернулось человеческое.

Я не мог забыть собрания, на котором химика Арона Михайловича собирались уличить: де, отравитель он. Как бежали из зала клеветники - подлинные отравители!

Я снова убедился в этом 9 мая, в День Победы. В Доме литераторов, как всегда, встречались фронтовики. Я надел свой флотский китель с орденскими планками, накинул сверху плащ и отправился на встречу ветеранов.

В метро со мной заговорил празднично одетый парень лет двадцати пяти. С комсомольским значком на лацкане пиджака. Мы стояли с ним, притиснутые у дверей, и он со словоохотливостью подвыпившего человека рассказывал, что едет от тестя, который на войне был. Под Старой Руссой орден получил.- Пригнувшись ко мне и обдав меня водочным перегаром, он добавил вдруг без всякого перехода доверительно-ироническим тоном:

Я промолчал, и он окрыленно продолжал развивать тему. Когда мне это надоело, я расстегнул верхние пуговицы плаща и распахнул его.Увидев орденские планки, паренек залился румянцем, густо, до шеи. Потом сказал: вообще евреев надо уничтожать, а таких, как я, оставить.

-Ты милосерден, как Гитлер,- сказал я.- У Гитлера тоже были "V.J.", то есть полезные евреи. У них даже в паспортах делали пометку: "Полезные". Для таких он делал исключение.

- Значит, я что?.. Фашист? — произнес паренек оторопело.

-Нет, глубокий интернационалист.

Я вышел на своей остановке; дойдя до клуба писателей и оглянувшись, увидел того же парня, который торопился за мной, словно хотел еще что-то сказать.

Я остановился. — Ты что?

Он потоптался и сказал с очевидной искренностью и смятением:

-Страшно... Значит, я фашист...

Я поглядел на его открытое простодушное лицо и большие красные руки рабочего человека, и мне стало до боли ясна вся глубина преступности тех, кто приколол ему на грудь комсомольский значок, а затем бросил на произвол судьбы, оставив наедине с вонючей кухонной обывательщиной или затаившимися провокаторами.

...Троллейбус скользит. Начался февраль. Заносы. Вот-вот откроется XX съезд. Мы с Полиной ждем его с надеждой. С нетерпением. Может быть, он что-то изменит в сегодняшних наших бедах. Наступит время, когда не надо будет прикидываться тугоухими.

Надоело.

В дни съезда наша комната бела от газет. Преступления Сталина обнародованы. Только преследования евреев почему-то обойдены молчанием. Словно их не было. Странно.

Ни единого слова о том, что мы с Полиной такие же люди, как и все И нас нельзя безнаказанно оскорблять, шпынять, подвергать дискриминации.

Забыл он, что ли, Хрущев? На него ведь, в самом доле, не кричат в трамваях: "Жидовская морда!"

Я снова и снова проглядываю зачитанные до дыр хрущевские доклады.

Неужто ни слова? Хотя бы там, где он с таким яростным и праведным гневом говорил о деле врачей. Тут самое место.

Нет, ни слова...

Я даже усомнился, было ли в самом деле дело врачей антисемитской затравкой, преступным коротким замыканием, вызвавшим пожар? Может быть, юдофобские крики носились в воздухе, а в официальном тексте их не было? Так бывало...

"Большинство участников террористической группы - Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие... были завербованы филиалом американской разведки - международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"..."

"...Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывающей свое лицо под маской благотворительности... "

Подумать только, сколько наворочено лжи! Кровавого бреда! И об этом ни слова?.. Почему?..

В один из тех дней, помню, мне попались навстречу, на улице Горького, двое солдат. Один из них, смуглый горбоносый еврей, оправдывался, взмахивая руками, словно отбрасывая от себя что-то. У солдата, шедшего рядом, широколицого русака, было каменное лицо прокурора. Он кривил губы в жесткой усмешке, сказал что-то, и солдаты отшатнулись друг от друга.

Они ушли, скрипя по снегу кирзовыми армейскими сапогами, а я навсегда запомнил двух советских солдат, которые отпрянули друг от друга так, словно между ними прошелестела змея. И об этом ни слова?

Когда врачей признали невиновными, газеты напечатали фамилии освобожденных. Среди них были и названные выше, кроме одного, умершего в заключении. И, к всеобщему удивлению, новые фамилии, о которых до этого не сообщалось. Утаили в основном фамилии русские и украинские (Василенко, Селенин, Преображенский, Закуров и др. ), которые могли бы помешать созданию цельной впечатляющей картины "еврейского заговора"; потому-то их и отмели, ради "чистоты замысла"...

И об этом ни слова? Хорош же ты... правдолюб!.. Неужели ты такой же юдофоб, как Сталин, дорогой Никита Сергеевич, великий борец за интернационализм?..

Дули теплые ветры перемен. Богиня справедливости, казалось, вот-вот коснется своим крылом и нас. Не могла не коснуться...

Однако не было заметно, чтоб это кого-нибудь смущало.

… Как-то мы с Полиной меняли паспорта. Ждали своей очереди в тесной комнатке паспортного стола 72-го отделения милиции, что в нашем заводском районе, на "Шарикоподшипнике".

Молодой рабочий настойчиво стучал в закрытое окошко и требовал, чтоб его перестали мурыжить. Полдня потерял. Открылась дверь, из нее вышел усталый офицер милиции. Увидел кудрявого, навеселе, паренька, улыбнулся добродушно:

-Ты чего шумишь? Вот запишу евреем, тогда узнаешь! ..

Как все хохотали!

Вольные времена... При Сталине, бывало, крикнут: "Жид?" - и оглянутся тревожно, как бы не угодить за решетку. Полагалось кричать не "жид", а "космополит" или, как бранился мой сосед, "кос-нополит". От слова "косность", наверное. У Сталина стро-rol

В крайнем случае обзовут человека в трамвае "Джойнтом". И дело с концом.

Веселый умница Михаил Светлов, стоя у буфетной стойки и ощупывая свои карманы, бывало, говорил с печальным юмором:

- Что-то "Джойнт" давно перевода не шлет. И писатели фыркали в ладони, делая вид, что не слышат.

Теперь обходилось без эвфемизмов. К чему стесняться в своем Отечестве!

Черносотенный роман письменника А. Димарова не мог бы появиться в 1949-м погромном году. Это было бы грубым нарушением правил игры. Неполитичным забеганием вперед. Главлит или кто иной наверняка бы задержал его, как была задержана, правда, в последнюю минуту, по требованию художника Пророкова, антисемитская поэма Сергея Васильева "Без кого на Руси жить хорошо", прочитанная победно улыбавшимся автором в Союзе писателей и уже набранная и подготовленная к печати в журнале "Крокодил".

Полинина семья - семья коренных украинских евреев, и легко понять, с каким чувством Полина постигла всю глубину типизации А. Димарова, поставившим в страшную вину евреям тридцатых годов голод на Украине…

А "бей жидов" - это совершенно безнаказанно. Более того, напечатают...

Фашистская брошюрка под названием "Окаянное племя", изданная гитлеровцами во Львове во время оккупации, с обложки которой грозил доброму украинскому люду страшный носатый еврей в ермолке,- да это бездарная, казенная мазня по сравнению с вдохновенным погромом, устроенным А. Димаровым современным евреям при восторженном содействии советского журнала "Днипро". Ой, Днипро, Днипро...

Если днепровская волна выплескивала на поверхность такое, легко представить, что творилось в глубинах. И, конечно, не только на Днепре. Но и на Неве. И на Москве-реке, где, скажем, инструктор ЦК КПСС М. Рякин прямо требовал от столичных издателей вычеркивать из тематических планов "всяких Эпштейнов-Финкельштейнов".

Он просто заново нашел себя, зловещий бериевский аппарат, который Хрущев потряс, как трясут дерево, черное от воронья. Воронье испуганно поднялось и... уселось на соседнее дерево. Чаще всего в отделы кадров институтов и предприятий.

Правда, над русским человеком надругаться стало порой труднее. Надо было придумывать мотивы, "подбирать ключи"... Но над теми, у кого неблагополучно с "пятым пунктом",- всегда пожалуйста!

Сколько трагических историй прошло перед моими полными слез глазами! Я почти никому не смог помочь, разве одному -двум несчастным загнанным людям. Чаще всего дело завершалось инфарктом у преследуемого.

Времена "социальных экспериментов", к которым прибегало студенчество во главе с Геной Файбусовичем, остались далеко позади. К чему эксперименты, когда больше никто ничего не скрывает!

Улыбающийся, благодушный толстяк — профессор Львовского университета — встречает, к примеру, своего коллегу, с которым мы идем по полутемному коридору, и, видно, не обратив на меня внимания, всплескивает руками восхищенно:

- Ось сьогодни мени жидок попався! Цилых дви годины з им парився, покы змиг йому двийку поставити!..

К чему так злобствовать? — спрашиваю я розовощекого интернационалиста, который и двух часов не пожалел, чтобы "зарезать" юношу-еврея. Он щурит на меня настороженный хитрый глаз.

Действительно, только приезжий может задать такой идиотский вопрос львовскому "интернационалисту". К тому же приезжий из Москвы. Киевский бы не удивился: в 1961 году, когда ленинская законность была восстановлена Хрущевым, по его утверждению, "целиком и полностью", в Киевском университете было 7,5 тысячи студентов. Из них евреев... 60 {менее одного процента).

"И цього забагато! - сказал мне киевский "интернационалист", когда я выразил удивление. - Нужно двигать коренную национальность... "

И поставил птичку возле фамилии студента, за которого кто-то просил по телефону. Чего стесняться в своем Отечестве!

А экзаменуемые, ждущие под дверями своей участи, спрашивают друг друга с тоской:

А то и вовсе разыскиваемые органами полицаи, у которых руки по локоть в крови.

В Союзе писателей вырвался вперед малограмотный, темный, хотя и не бездарный поэт Федор Белкин.

Космополитическую кампанию он просидел тише воды, ниже травы, лишь однажды высказал ошеломившую многих из нас идею о том, что Пушкин с его Фебами и Кипридами - выдумка столичной интеллигенции...

В хрущевские годы Федор ожил. Кидался, как с цепи сорвавшись, то на Эренбурга, то на Маргариту Алигер. Особенно после того, как Хрущев заявил во всеуслышание, что "беспартийный Леонид Соболев нам ближе, чем партийная Алигер.. . ". Как тут в самом деле не рвануться?!

Истинно русского Федора Белкина приветила "дружинушка хоробрая", помогавшая издавать его стихи, книгу за книгой, вне всякой очереди. Настолько он уверовал в то, что его время пришло, что, когда ему предложили выступить по телевидению, согласился, не задумавшись.

Один из телезрителей узнал его, и за Федором Белкиным немедля приехали из КГБ.

Оказывается, во время войны Федор Белкин был начальником окружной жандармерии, главарем полицаев, лично из пистолета застрелившим сотни евреев и коммунистов.

Какое трогательное сращивание души гитлеровского жандарма с советскими расовыми установками!

"Юде - синагога!" "Синагога - юде!"...

Расисты оставили позади себя горы трупов, и дальше они шли по трупам, даже тогда, когда вовсе не считали себя расистами, напротив, истинно русскими патриотами, и - боже упаси! - не хотели убивать невинных.

В эти дни Полину и меня пригласил ее единственный дядя, которому она звонила, когда ей было невмоготу, хотя бы для того порой, чтобы услышать его голос, так похожий на мамин.

Мы общались с дядей редко. Но в тот вечер ему исполнилось шестьдесят.

Дядя работал под началом министров угля Засядько и Оники, работал ночами, сутками; был, что называется, ломовой лошадью, которую не выпрягли из управленческой упряжки даже в сорок девятом, так здорово тянула.

Шестьдесят лет - венец трудовой жизни. Юбилейный стол был накрыт с полудня... Заходи! Ждали гостей, знакомых и малознакомых. И они появились. Вовсе незнакомые, молодые, в одинаковых шляпах. Мы ждали, что скажут. От кого юбилейный адрес принесли?

Они как-то застенчиво предъявили ордер на обыск. И началась работа.

Лишь под утро закончили обыск квартиры. Профессиональный. Тщательный. С обстукиванием стен, поисками тайников и пр.

К изумлению искавших, на сберкнижках Грановского лежало всего лишь восемьсот рублей.

Руководивший обыском произнес скороговоркой: "Извините!" - словно в трамвае на ногу наступил.

И все. Тихо потянулись к выходу, нахлобучив на взмокшие лбы свои одинаковые шляпы.

На лицах районных пинкертонов не было раскаяния. Еще чего! Центральные газеты по-прежнему долбят и долбят: евреи - жулики. Экономическое вредительство. Никита Сергеевич закону вывернул руки, чтоб расстрелять валютчиков. Закон что дышло...

А человек, достойный, самоотверженный человек, труженик, не перенес оскорбления, которым увенчали его жизнь. Тяжко заболел и умер.

И, естественно, никто не понес за это наказания. Только руководивший обыском, когда дело закрывал, вздохнул и головой покачал: "Какая сволочь этот анонимщик. Ай-яй-яй!"

Первый раз, как известно, взламывали полы в хате Полининых родных еще при гетмане Скоропадcком и атамане Зеленом. "Искали золотишко. Трясли жидков".

Затем при Сталине, в полуголодном тридцать четвертом. Тоже "трясли жидков". В те дни погибла, рухнув замертво, не перенеся ареста сыновей, их мать, Полинина бабушка.

Изо всей большой дружной деревенской семьи оставались в живых лишь дядя Витя да Полина, случайно избежавшие разрывной пули полицаев. Дядю настигли при Хрущеве...

Неужели я, писатель, не смогу рассказать людям хотя бы об одном "тихом", районного масштаба, злодеянии? Не смогу поднять голоса протеста?

Редакторы всплескивали руками: "Какой ужас!" — и просили меня сделать вместо этого зарисовку о социалистическом соревновании коммунистических бригад.

Как замаскированные "ежи" на дорогах, как спирали противопехотной проволоки под ногами, как лагерная "колючка", этот незримый приказ опутал все места, где можно было во всеуслышание сказать о преступлении...

Оставалось, как всегда, одно. Послать письмо в ЦК. Я обращался туда вот уже десять лет подряд. Почти что после каждой поездки по Кавказу, Прибалтике или Средней Азии. Металлический сейф в кабинете заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова стал высокой усыпальницей, саркофагом моего гнева, моих недоумений, моего раздумья. Сюда прикочевала в конце концов и моя статья "Вагон молчал", и письмо о талантливых выпускницах Среднеазиатского университета, русских девчонках, коренных жительницах Ташкента, которых не взяли в аспирантуру как население некоренное, хотя аспирантские места остались вакантными...

Ни одно мое исследование, ни один мой очерк, пусть самый острый, не остались лежать в столах. Увидела свет даже статья о том, как отучают думать на университетской кафедре марксизма.

Но стоило мне хоть чуть-чуть приоткрыть завесу над закоренелым националистическим изуверством, хоть слово обронить в защиту оскорбленных — это слово немедля, как злейший нарушитель спокойствия, оказывалось в железной усыпальнице Поликарпова.

Но вот мне позвонили от Поликарпова. Назначили день приема.

Лил холодный дождь. Среди людей, хоронившихся от дождя, маялся в стеклянном подъезде ЦК какой-то очень знакомый сухонький человек в поношенной шинели с голубыми петлицами, обмякший, понурый, мокрый. Я подошел к нему с одной стороны, с другой.

Сомнений не оставалось. Это был майор Владимир Маркович Шней, бывший наш начальник штаба, которого я считал погибшим. Человек песенной храбрости.

Шней узнал меня, сказал горестно, что он в беде. Выгнали из партии, из армии, отовсюду... Почему?

Он поднял на меня глаза. Глаза Скнарева. Глаза штрафника.

-Одну мою фразу из лекции вывернули наизнанку. Всего одну фразу... Еще в 49-м году... Вы не поверите, Гриша, что такое возможно...

-Поверю, Владимир Маркович, поверю...

Глаза его налились слезами. Счастье, что за стеклами подъезда лило, он тут же выскочил на дождь, чтобы никто не заметил, что он, старый летчик, летавший еще на деревянных "фарманах", уж не так крепок, как в июле 41-го года, когда улетал на смерть.

Осатанелый ветер и зашуршавший в водосточных трубах брызгавший поток пытались разметать нас в разные стороны — мы все теснее и теснее прижимались друг к другу.

Стоявшие в подъездах люди глядели нам вслед: у нас был такой вид, словно мы возвращались с похорон.

Были в университете фронтовики и с другими тяжкими травмами, люди поразительной силы, вызывавшие изумление и гордость за них, я не знаю, какой они национальности, меня это не интересовало.

Среди них учился и мой друг, бывший штурман, которого я назвал в романе Яшей Гильбергом.

Яша выпрыгнул с парашютом из кабины горевшего самолета. Это было в Норвегии, над ледяным, незамерзающим Тана-фиордом. У пилота, который выбросился из самолета вслед за Яшей, сорвались с ног унты и упали в ледяной парящий фиорд. Яша отрезал от своего мехового комбинезона рукава и натянул пилоту на ноги вместо унтов. Спас его...

Однако сам остался безруким: к своим летчики пробирались несколько суток. Яша руки отморозил.

Об этом глава. О моем фронтовом друге.

Меня попросила срочно прийти главный редактор издательства "Советский писатель" Валентина Михайловна Карпова, женщина моложавая, с тугими щеками, говорящая с авторами тоном порой материнским.

А говорила она вот что:

И открыла главу о Яше. Она подождала терпеливо, пока я возьму в толк, над чем именно навис редакторский карандаш. Наконец произнесла осторожно:

- Я бы, знаете, сняла…

Карпова вздохнула трудно и отложила карандаш в сторону. В ее круглых настойчивых глазах читалось все то же хорошо знакомое: "Не сметь писать о жертвах, это беспокоит палачей".

Ослушаешься - будешь висеть на колючей проволоке издательского произвола. Будешь висеть, пока не смиришься с судьбой, или... подохнешь с голоду.

- Я бы сняла, Григорий Цезаревич! Зачем бередить раны...

Тучнеющий, воспитанный и, казалось, доброжелательный "завкультурой", как называли его писатели, ободрял меня кивками крупной лобастой головы; я рассказывал ему о Герое Советского Союза летчике-североморце Илье Борисовиче Катунине, которому даже после смерти не было позволено предстать на страницах газет евреем, и о том, что подобное повторяется теперь во всех газетных и литературных жанрах,—стоит, впрочем, Поликарпову обратиться к своему "саркофагу", чтобы убедиться в этом.

Я напомнил, он протянул басовито, словно зевоту подавил:

То был день открытий! Вечером мне позвонили из редакции журнала "Дружба народов" и сказали, что главным редактором назначен Василий Смирнов.

У меня едва трубка из рук не выпала. Старый, вечно раздраженный, желчно-скрипучий Василий Смирнов оставался ныне, пожалуй, единственным членом Союза писателей СССР, который никогда и нигде не скрывал своих погромных взглядов. Он был самым известным, оголтелым и злобным шовинистом и антисемитом. Антисемитом номер один: по этой причине в Союзе писателей его даже окрестили, как Бисмарка, железным канцлером...

Придя в журнал, Василий Смирнов, естественно, прежде всего потребовал, "чтоб жидами тут не пахло".

— Сам знаешь почему,— объяснил мне сотрудник редакции.

- Но роман был редакцией одобрен, автору выплачен гонорар...

- Деньги-то не его, государственные,— успокоил сотрудник и, раздосадованный моими недоуменными вопросами, прокричал в трубку: — Разве антисемиты когда-либо приносили государству доход?.. Начхать им на народные деньги!..

Этак взял и выкинул речь своего вождя и учителя … Чего стесняться в своем Отечестве...

Член КПСС с июля 1917 года Г. Механик на совещании пропагандистов 20 января 1965 г. спросил о причине этого первого секретаря Бауманского РК партии тов. Воронину.

"Правильной дорогой идете, товарищи!"

Теперь уж ни у кого не оставалось ни малейших сомнений.

И только с редчайшей теперь пластинки все еще пробивался к нам порой, точно сквозь треск радиоглушителей, напористый, гневный голос Ленина, запрещенный верным ленинцем..:

Порывисто протянул жене газету. Таким жестом показывают лишь касающееся кровно.

Полина опустила на колени газету. Произнесла задумчиво:

— Как быстро протухает самовластие. И загрустила (питала она к Хрущеву слабость), сказала печально:

- Боюсь, от него, начавшего так многообещающе гуманно, останется только мода у государственных мужей целоваться взасос...

Идти с протестом в свою партийную организацию?..

Константин Паустовский, услышав о разгоне партийной организации, сказал с горестною усмешкой, непонятной тогда многим:

Бывает, людей объединяет радость, надежды. В тот час писателей Москвы объединило оскорбление.

"Что же делать?"

А... если прибегнуть к закону? К советскому закону. Наши органы общественного порядка -милиция, суды, прокуратура—оберегают... нет, не от Хрущева, конечно, ему я выдан с головой,- хотя бы от распоясавшихся пьяных селявок?

Я почти не сомневался, оберегают. Напрасно никогда не доводил дела до закона. Уличный глум - не погром в науке, не избиение ученых. Тут все ясно любому постовому милиционеру. С рядовыми правонарушителями, по обыкновению, не церемонятся.

- Полина, в следующий раз, хоть за руки меня держи, оттащу очередного горлопана в милицию.

Ждать пришлось недолго. Началось, по обыкновению, с вагона. В трамвай вошли башкиры. Приезжие. Человек пятнадцать. Кто в пальто, кто в дубленых полушубках. Судя по лицам, рабочие, возможно нефтяники. Столпились на площадке, весело переговариваются по-башкирски. Глаза живые. Беседа дружная. Приятно на них смотреть.

Сзади меня кто-то жарко дышит. Женский голос говорит желчно:

Башкиры сошли, а на площадку протолкались трое кавказцев, по-видимому азербайджанцы. И заспорили о чем-то. Громко. Темпераментно. По-азербайджански.

Сидевшая сзади тетка уже не говорила, а шипела, как гюрза, готовая к атаке. Хриплый мужской голос поддакивал.

Как однообразна ненависть! Только зачем цыганке в Израиль?

Скандалистка в пуховом платке, бросив своего пьяного попутчика или мужа, исчезла,- видать, неприязнь к милиции была у нее в крови. Пропала, как только раскрылись автоматические двери, и цыганка с ребенком.

И правый и виноватый бегут от закона?

Мы деликатно, под руки, доставили матерящегося расиста в милицейскую комнату станции метро "Курский вокзал", и я рассказал дежурному, старшему лейтенанту, в чем дело.

Я обернулся. Оказывается, следом за нами в милицейскую комнату вошел еще один пассажир метро. Седеющий человек в габардиновом пальто. Из-под полей велюровой шляпы неброско блеснули маленькие острые глаза.

Но небритый пьяница не мог так быстро перестроиться. Да, видно, и не хотел. Стуча кулаком по деревянной стойке, он сызнова повторил свою программу.

-...Не дорезал! — коснеющим языком заключил он и поглядел на меня выпученными рыжими глазами: мол, ну и что? На-кася, выкуси.

Составив протокол, он попросил меня выйти с ним за дверь.

В фойе хлестал, как вода в половодье, людской поток. Старший лейтенант оттянул меня в сторону, спросил шепотом:

- Как запишем?

-Так, как было на самом деле!

Старший лейтенант взглянул на меня как на несмышленыша. Глаза его округлились. В них светилось, казалось, просто-таки высокое государственное понимание проблемы.

На другой день отправился в народный суд, выбрал толкового судью, аспиранта юридического института. Выслушав меня и внимательно изучив мой красный, почти пунцовый билет члена Союза писателей СССР, тот взглянул на меня с любопытством. Лицо у судьи открытое, честное. В глазах - неловкость, словно я уличил его в чем-то...

Судья поправил машинальным движением галстук, усмехнулся. Переспросил, чтоб ответить не сразу, подумать.

- Как мы решаем такие дела? Словами не объяснишь. Приходите завтра. Как раз будет подобное дело... Следите за авторучкой секретаря суда. Он у нас дока. Все знает...

"Дока" оказалась немолодой женщиной. Судья спрашивал у дворника-татарина, какими словами его обзывала жиличка, он перечислил:

"Дока" записала.

"Дока" снова чиркнула по листочку.

Авторучка секретаря осталась недвижимой.

Перо тут же заскрипело.

Механика лжи оказалась проще пареной репы. Поставлено сито, сквозь которое проходит лишь брань, так сказать, в чистом виде, без привкуса националистической травли...

Сталинский интернационализм! Разливанное море интернационализма.

Исследован весь путь. Рассмотрен собственными глазами. Ощупан собственными ладонями. Не к кому больше писать. Не к кому обращаться.

Сытно жил. Почти спокойно. Мне сказали "жид" всего раза два или три, да и то какие-то неавторитетные граждане. Мимоходом.

Еще немного — и я, пожалуй бы, привык. Говаривал бы, как заведено на Руси: "Хоть горшком назови, только в печь не ставь".

Увы, когда долго называют "горшком", недалеко и до печи. Порой кремационной...

Неожиданно пришла весть о слепом ученом -физике Ц., который работал где-то за Уралом, в "почтовом ящике". Страшная весть.

У Ц. родился сын, тихий, одаренный, в отца, мальчик. На всех физических и математических олимпиадах он завоевывал первые места. Его называли в школе "нашим Ломоносовым".

Он был глазами слепого отца, его счастьем, его надеждой.

Сын сдал экзамены в Московский университет. Сдал блестяще, хотя на одном из экзаменов его мытарили более трех часов.

Он получил проходной балл и... был отброшен: с того времени в Московском университете, на физическом факультете, начали особенно рьяно, как мне объяснили, "укреплять социальный и национальный состав студентов".

Талантливый мальчик не знал, что "укреплять" - значит убивать его.

Он не был нравственно подготовлен к этому. Возможно, он и не слыхал об "укреплении", живя в своем высоком мире научных проблем. "Укрепление"

обрушилось на него лавиной, смяло, задавило его. От нервного потрясения он заболел, попал в больницу и спустя месяц умер...

У меня самого растет сын, и мои чувства нетрудно понять человеку, у которого есть сердце.

Что я скажу ему? Как объясню то, что происходит? Имею ли право разрушить его мир, его представления о справедливости, за которые уже сейчас он платится своими боками, порой ходит в синяках?

В классе, в который недавно перевели сына, учится огромный неповоротливый мальчик. Сильный, с большими руками. Из семьи донских казаков. Однако его бьют все, кому не лень, на каждой перемене. Катаются на нем верхом и даже по сему случаю окрестили "лошадью".

Теперь сыну достается в три раза больше, чем в том случае, если бы он стоял в стороне или, как прочие, катался верхом на затравленном покорном мальчике, превращенном в "лошадь".

- Позвольте! Они обе женщины.

Или Кусей.

Самое ласковое слово у него: "Кусенька".

Позднее стрясется беда, в райкоме станут разбирать, прав я или виноват. Когда я вернусь домой, сын неуверенно, искоса посмотрит на меня, словно его неосторожный взгляд может поранить, и не спросит - выдохнет: "Ну как?"

И порывисто потянется ко мне и, обняв худющими руками, скажет с нежностью, на которую только способен: - Кусенька ты мой!..

Мы ходили с ним по Сенатской площади, где грозили престолу декабристы, и я рассказывал, где кто стоял и откуда стреляли пушки; трепетно осмотрели пушкинские места.

Мне пришла мысль: вот я привез сына к своим святым местам.

А о восстании еврейского героя Бар-Кохбы или, к примеру, о венгерском Кошуте он узнает гораздо позже, и это естественно: то для него святые имена других народов…

Почти все наши университетские друзья вступили в смешанные браки. Только что мы вернулись с сыном из одной такой семьи, где у меня выспрашивали, как записать подросших мальчиков. Русскими или евреями?

Отец побагровел, продолжил неуступчиво, почти яростно:

-В начале века дочь губернатора, дворянка, ушла в революцию. И записалась еврейкой. Принципиально. Чтоб быть с теми, кому хуже всех...

...Спорят родители. Зовут друзей, чтобы посоветоваться.

И все с тревогой , в тоске думают о том, как подготовить детей к подлой правде, которая вдруг откроется им и может убить, как убила талантливого математика — сына фронтовика, который в боях за Родину потерял глаза.

Как спасти детей? Охранить их от горечи, от придавленности, от дискриминации — как это сделать?!

Подумать только, мой дед-шорник и отец-слесарь были возведены в ранг полноправных граждан 1917 годом. Смогли уехать из черты оседлости в Прибалтике, где пухли с голоду. Обрести равноправие и человеческое достоинство.

А мой сын, сын писателя и в то же время еврей, он уже будет гражданином третьего сорта. Поэты!

Если так пойдет дальше, то какого сорта будут мои внуки? Внуки моих внуков?!

Не начнешь ли и ты получать угрожающие письма, как твой сосед, сын зверски растерзанного еврейского поэта Переца Маркиша? Не ждут ли и тебя мордобой и тюрьма - бросили же в тюрьму девятилетнюю Марину - внучку расстрелянного писателя Давида Бергельсона!

Хрущевский корабль идет с креном, на палубе порой трудно устоять, сносит к правому борту.

Я пишу эти строки, а за стеной сын и его друзья-школьники крутят магнитофон. Высоцкий покорил мальчишек. У них, знаю, серьезные лица, когда они слышат мужиковато-сиплый и сильный голос певца: "Вы лучше лес рубите на гробы: в прорыв идут штрафные батальоны..."

Какие там гробы!..

Обобранные немцами до нитки, замерзающие деревни ночами доставали себе из этих воронок одежду, и по утрам можно было видеть прислоненных к земляным стенам убитых солдат, с которых были торопливо стянуты вместе с кальсонами ватные брюки; над воронкой торчали лишь голые посинелые ноги.

Жестокие поляны 1942 года.

И я не раз сносил к их краям оледенелые "подснежники", так же, как похоронные команды,- за ноги, за руки, сотни "подснежников", чтобы наши самолеты могли сесть. Не скапотировать на пробеге.

Отлежавшись в снегу, бежал к самолету, чтобы мой сын никогда не встретился с фашизмом...

...Пройти все это и увидеть, что у расизма, как у многоголовой гидры, снова отрастают головы? Да могу ли я не думать об этом?

Моего сына зовут Фимой в честь такого же мальчика Фимы, преданного его учительницей, в честь фимы, убитого разрывной пулей полицая... Неужели и моему Фиме придется жить с ощущением гонимого, у которого прикреплено к сердцу, как в нацистском лагере уничтожения, яблочко мишени - пятый пункт. Стреляй кто хочет!

"Антисемитизм, как древние памятники, охраняется государством". Я приколотил бы такую табличку у входа во все государственные учреждения, которые Хрущев в эти годы то сливал, то разливал.

Об этом вопиют - вот уже сколько лет! — могильные холмы, карьеры и шахтные шурфы, куда гитлеровцы сбрасывали евреев и партизан.

Этого требуют Щедрин и Герцен, Толстой и Короленко.

Высокий гуманизм России...

Но слов этих точно не расслышали, тем более что, когда Хрущев вошел в силу, их больше не повторяли. И попыток не было...

Я надеялся, что старых писателей поддержат, может быть, руководители Союза; что первым шагнет навстречу им секретарь Союза Алексей Сурков, которому черносотенцы ненавистны. Сурков молчал.

Я ждал: поднимет голос протеста Александр Твардовский. Антисемитизм всегда был открытой раной русской интеллигенции.

У Твардовского были свои заботы. Свои горести. Я убеждал выступить многих старых европейски знаменитых писателей. Одни словно не слышали меня, неизлечимо скрюченные страхом - нервным газом XX века. Быстро переводили разговор. Другие хлопали по плечу и говорили весело: "Попроси о чем-нибудь попроще". Знать истину и жить ею - увы, разные вещи...

На морщинистых, дряблых лицах третьих улавливал порой что-то от выражения Поликарпова, который в разговоре со мной с трудом удержался от зевка: "Ах, евреев..."

А один из писателей-стариков и в самом деле зевнул. Широко зевнул, прикрыв рот склеротической рукой.

"Зевать да продавать, некуда б деньги девать", - говорила мне бабка в сибирском колхозе, рассказывая, как они прозевывают лучшие сроки для сева...

Вот уже не один год прошел, я помню об этом и не могу себе простить, хотя, видит Бог, никого не хотел обидеть.

И... не шелохнутся?

Лишь через несколько лет, в шестьдесят втором году, я познакомился и близко сошелся с поразительным человеком, потомком старинной дворянской семьи, ушедшей в революцию, а затем в русские тюрьмы, человеком, который встал со мной плечом к плечу и который в моих глазах спас честь русской творческой интеллигенции хрущевского безвременья.

Степан Злобин.

Степан Злобин был писателем и ученым. Это известно всем. Но многие ли знают о том, что значил для окружающих этот светлоглазый, с тонким лицом интеллигент, высокий и угловатый, как Жак Паганель или Дон Кихот? Чем был для нас Степан Злобин?

Степан (так мы называли его), автор "Салавата Юлаева" и других исторических повестей, ушел в 41-м году в ополчение и попал в окружение: за колючей проволокой гитлеровского лагеря он, беспартийный человек, стал руководителем партийного подполья: человека здесь характеризовали не бумажки...

Здесь, в лагере, и отыскал его кто-то из писателей, кажется Борис Горбатов, оборванного, устрашающе худого, в деревянных колодках.

Когда Степан вернулся домой, один из английских солдат, услыхавший, что советских военнопленных отправляют в Сибирь, прислал в Москву, в ЦК партии, письмо, где рассказывал, кем был для них, заключенных-антифашистов, Степан Злобин.

Александр Фадеев, смешавшись, побледнел как полотно, объяснил торопливо:

- Такой, Иосиф Виссарионович, неурожайный год. В литературе это бывает. Нет выдающихся произведений.

Сталин пыхнул трубкой, сказал с едва уловимым сарказмом:

-Как нет?.. А вот я недавно прочитал исторический роман "Степан Разин". Два тома. По-моему, выдающееся произведение...

…Как боялась Злобина литературная шпана! Пятнадцать лет подряд подымался он на трибуну писательских собраний даже тогда, когда никто не решался на это - только он один, и слова его вызывали чувство гордости за него.

Но теперь ни на съездах, ни на собраниях ему уж говорить не давали. Всполошенно кричали "подвести черту", когда следующим собирался идти на трибуну Злобин. Он успевал бросить своим недругам то, что думал о них, и за те минуты, когда выходил отводить из выборных списков недостойных людей. Как-то он шагнул к микрофону и, сказав, что хотел, бросил в заключение президиуму, где находились Константин Федин, Леонид Соболев и другие писатели, только что пришедшие со встречи о с Хрущевым и восхвалявшие его:

— А вы, жадною толпой стоящие у трона,- все равно какого!..

- Русский интеллигент революционен до 30 лет,- говорил А. П. Чехов.

Степан Злобин был живым опровержением пессимистического взгляда на русскую интеллигенцию.

Я вбежал в комнату, где происходило заседание секретариата Московского отделения Союза писателей.

В накуренной комнате на полу лежал Степан Злобин, ждущий врача. Возле него сгрудились "руководящие писатели". Они как-то непонятно вели себя возле больного. Возбужденные чем-то, они размахивали руками, говорили громко. Степан Павлович, лежа на спине, с каким-то ожесточением потряхивал головой, отвечая им.

Когда Степану Злобину стало совсем невмоготу. он попросил, чтобы у его постели подежурил один из его старых друзей.

"Почему посторонний, не из родственников?" -удивился врач.

"Эти мальчики были со мной в плену, они мои сыновья",— ответил Степан Злобин.

И нас он тоже называл сыновьями. Мы втайне гордились этим, хотя и понимали, что пока еще ничем не заслужили такого расположения к нам.

"Сыновья" толпились в его доме непрестанно. Степан решительно требовал, чтобы они перестали называть себя молодыми писателями.

- У нас писателей крестят молодыми лет до 50. Это не что иное, как тактика отбрасывания

молодежи. Подлая тактика. Коль молодой, значит, незрелый.

Этаким "лбам" другого и не надо, как слыть незрелыми. Уютненько. Безответственно!

Лежа на носилках, на которых его выносили из Клуба писателей, Степан сказал мне, взмахнув худой рукой Паганеля:

- Машина уехала.

Я отправился к нему домой, вернулся, сел за сценарий о моих товарищах — летчиках Северного флота, а сам все время возвращался мысленно к просьбе Степана.

"Материалы"! Никаких материалов у меня, строго говоря, не было. Я вовсе не жил расовыми проблемами денно и нощно, как может показаться читателю. Совсем другое волновало меня в эти годы. О другом спорили в нашем доме до хрипоты...

Я только вернулся со строительства Братской ГЭС, где встретил старых знакомых; среди них - известного крановщика, работящего, небритого, чем-то подавленного. В давнюю нашу встречу, еще на Кольском полуострове, он был рабкором, горячо втолковывал мне, отчего у них простои. "Дороги корытом — делают без ума. Их заливает... Да ты записывай, записывай..."

А теперь крановщик, дыша на меня водочным перегаром, только посмеивался уныло, глядя сверху на утопавшие в бурой воде неподвижные самосвалы.

-.А нам что? Начальство газеты читает, радио слушает. Пускай-от оно и суетится... Наше дело телячье...

Взглянув на меня, он покраснел и сказал, яростно сплюнув:

высокой бетонной плотине Братской ГЭС, на ударной стройке, ежедневно восславляемой газетными фанфарами как передний край борьбы за коммунизм, душу мне перевернула.

Отзвуки древней темы России "Народ безмолвствует" ошеломили меня, поглотили все мое внимание, вытеснили все остальное, чтобы позднее излиться в своем противоборстве в романе "Ленинский проспект", за который я, вернувшись в Москву, и засел...

"Материалы... Генезис..." Это уже серьезно.

Я отправился в Ленинскую библиотеку и начал исследование примерно с той же точки, на которой остановился пятнадцать лет назад. С последних номеров погромного "Русского знамени".

Библия русских черносотенцев — не устарела ли она, наконец, в наши шестидесятые годы?

Поначалу думал — устарела. Слишком многое отпало. Не попользуешься.

Две тысячи лет евреев убивали за то, что они Христа распяли. Теперь-то уж, думаю, это не пройдет.

Лучшие идеи — на помойке.

"Христа распяли". (Даже католический Вселенский Собор принял решение - на помойку.)

"Кровь невинных младенцев проливают!

"Жиды — ростовщики. Наживаются на христианах".

"Евреи - отравители".

Полным-полна помойка...

"Все лица иудейского вероисповедания выселяются из прифронтовой полосы как нелояльные граждане, которые могут вступить в контакт с неприятелем". "Могут..."

Вывезли на телегах - несчастных, плачущих, под конвоем казаков...

"Могут..."

Но ведь прошло сто лет.

Нелояльные!

Естественно, все статьи,брошюры, фельетоны об иудейской религии воспринимаются в мелькании этих "огней" уж не иначе, как выступление против евреев.

Они! Они! Они!

В самые последние дни промелькнули новые слова. Только для посвященных:

"Не выдвигать представителей народа, имеющего свою государственность за границей".

Раньше кричал обычное, неоригинальное. А теперь перестроился. Израиль, и дело с концом. Понятно, что из души рвется, и... не придерешься.

-...Ка-ак ты ни крути, а Израилю они симпатизируют! А мы Израиль били, бьем и бить будем.

Насчет реальности мне давно уж все известно.

Не было Израиля - бей.

Появился Израиль…

Мой собеседник вдруг посерел, отчего широкий, словно приплюснутый ударом, кончик носа его заалел катастрофически. На лбу выступила испарина.

Передо мной было лицо банкрота. Человека, который потерял все свое состояние.

Оттянув от горла тугой крахмальный воротничок, он переспросил напряженным шепотом:

...В Атлантическом океане густые туманы. Как известно, сквозь густой туман трудно разобрать, что там у них, русских, происходит. И стоны наши не доносятся. Далеко... Так что американским коммунистам вот уже сколько лет приходится чаще всего утверждать, что русским евреям недостает главным образом молитвенников...

…"Истинно русский" собеседник вынес мое чтение только до слов о том, что русский антисемитизм помог зачинщикам "холодной войны" добиться успеха...

Тут он поднялся и, нервно постучав пальцами по столу, сказал непререкаемо, что американская Компартия нам не указ. "Пусть она занимается своими чорножопыми". У нас свои дела! И свои формулировки.

Она, пожалуй, более всего оскорбила меня, когда я вернулся с войны.

Евреи тем самым отлучались указом его императорского величества от коренного населения, даже если они жили в России тысячу лет...

Отлучались тем самым от равноправия во всех сферах.

Но нельзя же советскому правительству, думал я, хорониться... за царское отлучение.

Не может быть, чтобы не появилась какая-то научная подоплека... За восемьдесят лет могли, в конце концов, что-либо придумать?..

Сколько лет, допустим, тот или иной народ должен прожить на земле, чтоб "пустить корни", получить охранную грамоту - коренной!

Есть ли критерии? Судите сами...

Указом Президиума Верховного Совета СССР сняты все тяжкие обвинения с немцев Поволжья... Но они на родные места не возвращены. Почему?

Укоренились на новой земле татары (за двадцать два года).

Первые еврейские поселения на территории нынешнего Советского Союза относят, по историческим памятникам, к первому веку нашей эры. В Киеве при Владимире Мономахе существовала даже еврейская улица.

Две тысячи лет живут евреи на земле России и - не укоренились.

Хрущев на XX съезде говорил, как известно, о трагедии Сталина.

Из тюрем вышли тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей, среди них Александр Солженицын и Евгения Гинзбург, и теперь уже стало гораздо труднее заваливать хламом исторические дороги России. Страна начала осознавать самое себя, как ни тормозили этот целительный процесс перепуганные насмерть сталинские выученики и среди них сам Хрущев, яростный враг Сталина в плотных сталинских шорах...

Вы видели когда-нибудь шахтерского коня, который всю жизнь ходил в недрах земли по кругу, а когда его подняли наверх, к солнцу и прямым дорогам, уже не смог сойти с затверженной привычной колеи, вернулся на темные круги своя...

Это подлинная трагедия - начать столь храбро и энергично, взорвать сталинские тюрьмы, возвести жилища, а кончить капризным самовластным болтуном, путаником, "Хрущом", иначе его уж и не называли.

Весть "о Хруще" ненамного опередила другую. Умер Степан Злобин.

Вылетев ночью в Москву, я успел на похороны, чтобы сказать у горестной стены Новодевичьего монастыря, кем был для меня и моих товарищей Степан.

Он был ведущим; таким, как флаг-штурман Скнарев, таким, как летчик Сыромятников, которые сгорели над Баренцевым.

Все море было тогда черным от дыма, который тянулся за обреченной машиной, и, хотя Сыро-мятникову и Скнареву оставалось жить минуты, командир вел юнцов в атаку на фашистский конвой, как отец переводит малышей через опасную улицу:

- Не отставай!.. А ну, ножками-ножками... Давай!

Когда торпеда была сброшена и Скнарев, которого, видно, обжег на крутом вираже черный огонь, выругался в отчаянии, Сыромятников произнес хрипло и наставительно, налегая, подобно своему земляку и учителю Валерию Чкалову, по-волжски на "о":

- Спокойно, Саша, спокойно! Спо... И - все! Взрыв разметал самолет с красными звездами на крыльях.

А молодые летчики вернулись. Невредимыми...

Таким, как мои командиры, пожалуй, был лишь Степан Злобин.

Есть у каждого святые места. Своя Мекка.

За ним — озаренная словно бы внутренней усмешкой, круглая, как земной шар, гудзиевская голова. Из серого, твердой породы камня — камень такой крепости идет на причалы.

Неискоренимый индивидуалист Илья Оренбург и тут чуть поодаль.

Лжи о нем наворочено со всех сторон — лопатой не разгребешь.

Сколько смелости, нет, подлинного героизма "смертника" Сыромятникоза потребовалось ему, чтобы одному, одному изо всех, демонстративно выйти в 1953 году из конференц-зала в "Правде", где по приказу Сталина собрали "государственных евреев" - одобрять выселение еврейского народа...

Когда-нибудь я расскажу об этом подробно.

...Степан. Всеволод, Илья Оренбург. Гудзий. Если бы при жизни сходились так коротко, как после смерти!..

Если бы все вместе, плечо к плечу, отбрасывали, хоть пинками, ползучих тварей, которые шли в рост, достигали "степеней известных" порой лишь за то, что кусали их или всего лишь шипели на них.

Отыщись он, я привез бы ему самосвал документов. Притащил бы ему их - хоть босой по стеклу. Даже ценой гибели своей.

Горько писать об этом — такой не отыскался...

Меж тем близилось открытое общемосковское -в кои-то веки! - собрание советских писателей; и чем меньше оставалось до него дней, тем яснее становилось, что оно пройдет мимо, может быть, самого главного, что так тревожит людей, не потерявших стыда.

Конечно, клокочущее перевыборное собрание - не место, где можно спокойно развернуть аргументацию; прервут, заорут хриплыми голосами бывшие хрущевские "автоматчики", которые ныне лихорадочно ищут, к кому бы пойти внаймы, "прислониться", как они говорят.

Утром я тщательно побрился, надел накрахмаленную праздничную сорочку и... сказал о своем решении Полинке. Ее серые глаза округлились. В них мелькнуло что-то от той краснощекой деревенской девчушки, которая лишь вчера приехала в Москву и готова поверить в кристальную доброту мира, стоит только нам пойти навстречу ему. А припухлые маленькие губы поджались как всегда, когда ей становилось страшно за сына...

"Ты не забыл, конечно. Любку Мухину? Она стала убийцей, а ведь росли вместе. Лазали по деревьям, играли в лапту. Она казалась своей.

А чиновных собак из министерства? Отборной породы... Эти стреляли бесшумно, с улыбкой, ведь убийство из бесшумного пистолета - не убийство. Кто слыхал? Свидетели есть?

Те, кто будут слушать тебя... на многих из них тоже — печать времени. Достучишься ты до них?..

Ты помнишь, как уличили в предательстве университетского профессора Эльсберга, специалиста по Щедрину и Достоевскому?

Он гневно протестовал, палач, отправлявший в застенки невиновных: "Вы меня осуждаете по нынешним моральным нормам! Это неморально..."

А издателя Николая Лесючевского? Который был "экспертом" по делу поэта Бориса Корнилова, и поэта расстреляли, а потом Лесючевский оправдывался точь-в-точь как прощелыга Генрих в пьесе Шварца:

"Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то лично я ни в чем не виноват. Меня так учили..."

И никто ведь не бросил ему в лицо. как Ланцелот Генриху:

Достучишься ты до них, специалистов по Достоевскому?

Когда мы познакомились с тобой в университете, слово "гуманизм" употреблялось чаще всего с эпитетом "ложный". И звучало как брань. Как обвинение.

Но — не профессора Эльсберга, матерого предателя, который по-прежнему учит писателей нравственности.

Не издателя Лесючевского, который вершит судьбами многих советских писателей.

До кого же ты достучишься, горячая голова?

Они давно-давно убедили себя, что молчат не из трусости и своекорыстия, а потому что... смешон голос вопиющего в пустыне. Глупо биться головой о стенку. И прочее и тому подобное...

Им хорошо, удобно сидится литературным Наполеонам, на пьедесталах из... самоуважения. Некоторые и так в страхе за свои подержанные, в трещинах, пьедесталы, а ты вдруг еще потрясешь...

Тревога сгущалась в Полинкиных глазах. Поблекшие щеки порозовели.

Губы ее вздрогнули, и она заметила задумчиво, с улыбкой, что всегда, когда она, Полинка, была на краю гибели, находился потрясающе хороший, человек, который приходил на помощь. Не вывелись же хорошие люди.

Ночь она пролежала с открытыми глазами, а перед уходом на работу сказала:

Гудзий был действительно очень плох: лежал серовато-белый, высохший, изможденные руки поверх одеяла. Узнав о моей затее, поглядел на меня так, словно врачи не его, а меня приговорили к смерти. Он хотел что-то заметить, но ему трудно было говорить, и он показал жестом на книжную полку, где обычно стояли древнерусские летописи.

Она заламывала тонкие руки и требовала от Полины, чтобы та заперла своего мужа дома. Его схватят, едва он отойдет от трибуны.

Полина проводила меня до метро. Ткнулась теплыми губами в щеку. А губы поджаты... Шепнула весело, мол, это, конечно, шутка:

- Не трусь!..

В Союзе писателей с минуты на минуту ждали самого высокого гостя, который только мог прибыть,— секретаря ЦК КПСС товарища Демичева. Несколько сутулых и тучных, в вечерних костюмах, писателей стояли полукругом у входных дверей, подобно колонии пингвинов, с удивлением взиравшей на первооткрывателей Антарктиды. Вытянутые по швам руки встречавших, которыми те быстро отмахивались от просителей и знакомых, не понимавших важности момента, вздрагивали, как черные недоразвитые крылышки.

Бог весть почему нервничали встречавшие. Порядок перевыборного собрания был расписан с жесткостью праздничного парада. Список ораторов составлен неделю назад и "провентилирован".

И вообще уж давно-давно известно, кому из писателей можно дать слово и даже, пока они говорят, уши заткнуть: все будет в норме! А кого нельзя к трибуне подпускать и на пушечный выстрел. Однако встречавшие нервничали... Парторг Московского горкома в Союзе писателей Виктор Тельпугов, узкоплечий, застенчиво-тихий писатель-природовед, "певец весны", как называли его друзья, занес меня в свой блокнот четвертым и даже листик показал, где был набросан список ораторов,- не веришь? Вот, четвертый...

Но вот уже и четвертый оратор выступил, и шестой. Я понял: ко мне применяется все та же тактика "бесстыжих скачек" или "не торопись, милейший", когда председательствующий ведет себя как плутоватый жокей. Такие жокеи ловко манипулируют поводьями: какому коню вырваться вперед, а какому - с круга долой.

Так много лет подряд, я не раз это видел, отбрасывали с "круга долой" разгневанных Степана Злобина и Константина Паустовского. Конечно, лестно попасть в хорошую компанию... Но все же... Сейчас объявят нового оратора, а потом скажут: следующим выступает секретарь ЦК КПСС товарищ Демичев- И - все! Тактика отработанная.

Пришлось идти на прорыв. Если один писатель здесь ничего не значит, может быть, посчитаются с волей тысячи двухсот. Минут десять в зале стоял вокзальный грохот. Одни кричали: "Пускай!" — другие: "Нечего!" Вырывался лишь пронзительный, на самых верхних нотах, голос главного редактора писательского издательства Карповой, которая подбежала к высокой сцене, где сидел Демичев, и кричала у ног Демичева, что это безобразие — требовать слова, когда писатели пришли слушать речь секретаря ЦК КПСС товарища Демичева.

Здорово испугалась, сердечная!

Голосовали в шуме. И первые слова мои тонули в шуме, а потом ничего, успокоился народ. Благо писателей было в тот раз больше, чем тревожно озиравшихся по сторонам литчиновников.

Я позволю привести официальную стенограмму своего выступления на открытом партийном собрании писателей города Москвы, созванном 27 октября 1965 года. И назвать документом № 1.

Запретные темы у нас — нечто вроде задних комнат. В них царит мерзость запустения, и в них не пускают гостей. Но писатели — не гости.

Итак, о двух запретных темах.

Первая, много лет "закрытая" тема... Тема воспитания общественного государственного мышления рядового человека. Это прямой и честный вопрос, как привлечь массы к управлению производством, привлечь молчальников, которые сидят в выборных органах "вместо мебели". И тех, кто вообще чурается всяких общественных забот. Как перейти от политической формулы к непосредственным шагам...

В поездках по стране непрерывно сталкиваешься с широко распространенными фактами общественной пассивности рабочего человека. То и дело слышишь: "Говори не говори — один черт", "Наше дело десятое", "Начальство - оно газеты читает, радио слушает - пусть оно и заботится". Равнодушие к общественным делам толкает к пьянству. 92% зарплаты уходит на водку в леспромхозе, где я побывал. А домино! Люди буквально сжигают свое свободное время, "убивая" время за домино. Да и футбол имеет свое значение. Англичане говорят: "Когда смотрят футбол — не думают о политике..."

Статью "Как воспитывается бездумье" окрестили в некоторых редакциях антипартийной, затем она, после двухлетних мытарств, была опубликована в журнале "Партийная жизнь".

Роман "Ленинский проспект", который пресса после выхода в свет назвала актуальным и партийным, начал свое хождение по редакциям с того, что автора отдали под суд за то, что он написал клеветнический, антипартийный роман.

И так каждая книга, каждая статья. Пока нет постановления ЦК по какой-нибудь проблеме, для редакторов нет самой проблемы.

В чем дело? Во многом - в кадрах редакторов-перестраховщиков, которые травмированы сталинскими временами, травмированы тем, что за каждую ошибку голову снимают; поэтому, естественно, лучше не напечатать, чем напечатать, тем более что материала в избытке; издательств у нас мало.

Многие редакторы не замечают болезненных явлений нашей жизни, пока те не разрастутся в государственную опасность и не будут осуждены постановлениями ЦК. Такие редакторы обрекают и очерки и романы на иллюстративность, жвачку, на повторение того, что уже сказано.

Я считаю, что редакторы-перестраховщики не субъективно, а объективно — главная антипартийная сила в наших идеологических учреждениях

(Смех в зале.)

Я недавно взял верстки нескольких книг, вышедших за последнее время, о которых пресса единодушно сказала доброе слово — это книги моих товарищей,- и проследил: что же перед самым выпуском книги вычеркивается, выбрасывается из нее? Я ужаснулся, потому что эти изъятия и вычерки имеют антисъездовскую направленность. То, что поддерживает антисталинские идеи XX и ХХ11 съездов партии, то, что говорит о них прямо и непосредственно, подвергается изъятию.

Проблема смелых и идейных редакторов для организации литературного дела, по-видимому, проблема номер один.

Я хочу спросить: товарищ Демичев, почему всю эту массу писателей, которая сидит здесь, в зале, отбрасывают от решений важнейшей проблемы подбора редакторских кадров?! Сейчас подбирается редактор "Литературной газеты". А почему бы не спросить всех сидящих здесь как относится масса писателей к тому или иному кандидату...

… Почему писатели отстранены от этого важнейшего для них вопроса ? Почему их не спросят: пользуется ли данный кандидат авторитетом или нет? А получается так, что попал тот или иной человек на номенклатурный эскалатор, и его переводят с этажа на этаж.

Укреплять партийную демократию, боеспособность организации так укреплять. Если нас собрали для того, чтобы мы посидели, выслушали речи и потом разошлись, - никакого укрепления наших сил, нашей боеспособности не будет.

Большая масса редакторов, которых я лично знаю,- люди честные. Они бьются за те книги, которые им нравятся, но они принижены, обезличены сейчас, как никогда, цензурой, получившей беспрецедентные, антиконституционные права.

Это вмешательство достигло ныне геркулесовых столпов глупости.

Любопытно, когда цензура получила право творить произвол. Тогда, когда готовилось празднование великого хрущевского десятилетия. Нужна была ложь - и была разогнана Московская партийная писательская организация— по домоуправлениям и другим учреждениям, чтобы мытам изучали жизнь.

И - цензура получила право танцевать на писательских душах.

За спиной сидел, оказывается, один из самых подвижных и нервных секретарей Союза писателей СССР Александр Чаковский.

Он подался узкими плечами вперед, губы его непрерывно шевелились:

Чего это он? Сбить меня хотел, по своей охотничьей привычке - на лету? Как крякву. Одернуть вовремя: мол, опомнись? Или просто повторял нервно и машинально, не замечая, что говорит вслух?

Я обернулся к президиуму, где взмокший, залоснившийся Виктор Тельпугов показывал мне и собранию ручные часы: мол, регламент, оборачиваясь к руководителям Союза писателей Федину и Симонову, сидевшим рядом, и одновременно косясь на Демичева...

Я задержал взгляд на Константине Симонове. На Константине Федине.

В желтоватых, цвета пламени, глазах Константина Симонова горел неистребимый интерес ученого, разглядевшего в микроскоп особь, которая ведет себя как-то не по описанию.

-П-пожалуйста,— наконец выдавил из себя Виктор Тельпугов, утихомиривая собрание и нервно поводя плечами.

И вот мы в милиции. Идет разговор по-грузински. И вдруг бивший меня кидается к моему паспорту, лежащему на столе, изучает его и идет ко мне, говоря: "Извини меня, мы думали, что ты армяшка, из Еревана. Идем, будем гулять". Я едва от них отбился.

В нашей группе альпинистов половина была из Прибалтики. Они прекрасные спортсмены. После того как все это произошло, мы сблизились. Но когда они о чем-то говорили и мы подходили — они замолкали, а когда я спросил, в чем дело, мне ответили: "Ты же русский".

Когда я приехал в Москву, узнал, что меня не утвердили в должности члена редколлегии литературного журнала, потому что я еврей...

Так в мою жизнь входила тема борьбы с шовинизмом. Я пытался заняться ею. Но пришел к убеждению, что у нас нет действенной борьбы против великодержавного шовинизма. Более того, существует непонятное потакание великорусскому шовинизму. Например, обратимся к такой личности, как Василий Смирнов.

(Смех.)

Полная безнаказанность, повторяю, выпустивших такое произведение, как "Тля", и безнаказанность, к примеру, не выпустивших талантливое произведение И. Константиновского "Срок давности". Это антифашистское произведение было названо в отделе прозы издательства "Советский писатель" националистическим. В стенной газете издательства было даже написано, что проявлена бдительность в борьбе с сионизмом... Сейчас это произведение напечатано во многих странах и получило великолепный отзыв общественности.

Нужно наказывать не только за выпуск плохих и вредных произведений, но и за то, что годами затаптываются хорошие произведения!

В 1953 году я написал небольшую статью, которая называется "Вагон молчал". Пьяный дурак разглагольствовал, а вагон - молчал... Меня интересует не дурак-расист, а молчавший вагон: почему люди молчали? Я попытался сделать анализ этого. Но вот уже двенадцатый год не могу опубликовать эту статью.

Аплодировали, строго говоря, не мне. Выздоровлению от немоты. От подлого страха. "Умирают в России страхи",— пророчествовал Евтушенко.

Увы, медленно. Ох, медленно!

Наконец поднялся со своего места секретарь ЦК Демичев, гладколицый, малоподвижный, подтянутый, как офицер. Средних лет, такого возраста обычно секретари университетского парткома. "Инженер-химик",— сказала Полина, это почему-то меня обнадежило.

Он окинул острым взглядом недисциплинированную, все еще ревущую «галерку» и… сказал, что мы, коммунисты, и в самом деле рано прекратили борьбу с антисемитизмом. Антисемитизм еще гнездится...

Хотя я пишу эти слова по памяти, но они точны; их слышали к тому же тысяча двести писателей Москвы, писатели всех поколений, трагики и юмористы, комедиографы и куплетисты, несколько прозаиков из Ленинграда и других городов – все, прилетевшие на собрание...

Секретарь ЦК говорил о необходимости борьбы с антисемитизмом долго и, казалось, страстно.

За сценой стоял телефон. Едва Демичев кончил, я позвонил Полине, которая ждала моего звонка ни жива ни мертва.

Стояла поздняя осень. А солнце сияло так, что казалось: впереди не зима с русскими воющими метелями, а теплынь, время отпусков...

-Господи,—шептала Полинка,- неужели сына избавят от желтой звезды — пятого пункта.

- Что же получается по-вашему? Кто у нас руководит?

Добродушное лицо Соловьевой еще более подобрело; вот видите, говорило оно, что вы наделали, а мы от вас требуем всего только сказать: "Помилосердствуйте, братцы, погорячился..."

Мужчина с непроницаемыми глазами сказал резко, что я произнес неправильную речь. Никому она не нужна. Более того, вредную речь. Она льет воду на мельницу…Чью мельницу, он не сказал: но всегда, когда говорят про мельницу, дело плохо. Сейчас начнут кричать. После мельницы всегда кричат... И я обратил свой взор к единственному человеку в этой комнате, которого я знал хорошо, к Виктору Тельпугову.

Тельпугов относился ко мне с приязнью и как-то даже признался (ох эти застольные признания!, что он меня любит. Мы и в самом деле подружились после туристской поездки в Скандинавские страны, где я, по его выражению, спас честь русских писателей.

И вторично — в Хельсинки, где мы собрались в соседнем с отелем леске поговорить с профсоюзной прямотой о своих делах. Так сказать, на маевку. И вдруг на нас выскочил из зарослей смертельно пьяный финн. Огромный, руки до колен, на одной руке не хватает нескольких пальцев; видно, полный воспоминаний о русско-финской войне...

С той поры Тельпугов называл меня своим другом, а однажды, когда горком долго раздумывал, пускать ли Свирского на встречу с престарелым каноником Киром, горячо сказал, что вполне можно пустить.

Словом, поверил я, что Тельпугов если не мой друг— так верный товарищ, и потому сейчас, в тесной комнатке Соловьевой, где для встречи со мной собралось зачем-то столько народу, глядел на него выжидательно.

Но Тельпугов молчал: молчал, отведя от меня глаза, и тогда, когда заговорили, повышая тон, "про мельницу".

Я принялся рассказывать о Полине, о себе, о Фиме... Но вскоре замолк, заметив на круглом и улыбчивом лице Соловьевой так хорошо знакомую мне напряженную, сводящую скулы, стыдливую зевоту Поликарпова: "Ах, евреев..."

К тому же Соловьева куда-то заторопилась,— шутка сказать, она ведь руководила всей культурной жизнью Москвы.

Мы вышли с Тельпуговым на улицу, я спросил недоуменно, что произошло. Секретарь ЦК партии Демичев - подумать только! - секретарь ЦК КПСС по идеологии, второй человек после - чуть не вылетело из меня наше домашнее словечко: «бровастого», да спохватился во время, – второй идеолог после Брежнева публично заявил одно, а улыбчивая чиновница Соловьева, которая находится на иерархической лестнице значительно ниже, совсем другое. Прямо противоположное. Дисциплинированная осторожная чиновница и... жаждет лавров гоголевской унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла?

Что стряслось?

Тельпугов долго проверял ладонью, не накрапывает ли дождь, надел плащ, круглую шапочку, похожую на пасторскую, наконец ответил вяло, что опасаются пролить воду на мельницу...

- На чью мельницу, черт возьми! - вскричал я так, что корректный милиционер, прохаживающийся возле горкома, кинул на меня изучающий взгляд.

…Каждого своего знакомого я просил теперь об одолжении: найти мне мельника, т.е. сиониста. Или просто еврейского националиста; пусть даже без всяких философских "измов". Хоть малограмотного. Но чтоб мечтал уехать в Израиль...

Я хотел понять, кого это в горкоме так боятся. Весь народ СССР… все двести миллионов держат в напряжении. Может быть, в самом деле появилась какая-то серьезная опасность?..

Я запомнил лицо этой учительницы, ее манеру говорить: давно не встречал зоологических антисемитов в химически чистом виде.

Но ведь возможны антиподы? Нет, надо в конце концов самому руками пощупать. Что это за люди?

Наконец один из моих знакомых примчался радостный.

У двери обернулся и, потоптавшись неловко, сказал:

Появился парень, казалось, совсем юный, худющий, представился тихо: "Саша". Снял обвисавший на нем, как на вешалке, длинный плащ. Взглянув под ноги, на коврик, попросил тряпку. Тщательно вытер о сырую тряпку ботинки. Ботинки на нем серьезные, из грубой кожи, на толстой подошве из пластика, неизносимые, ботинки прораба, геолога, землепроходца, которому шагать и шагать.

Неслышно прошел в комнату, сел на краешке стула, застенчивый, не знает, куда руки деть, то на колени положит, то локти ладонями обхватит, словно холодно ему; кисти рук узкие, пальцы узловатые, с обкусанными ногтями.

Знакомый, который привел Сашу, сказал, уходя, что Саша с моим выступлением знаком. Потому и явился...

- Сеете иллюзии, — помолчав, ответил он. - Даете людям надежду. Еще речь. Еще раз. Напряжемся.

Я взглянул на его исступленное лицо. Черные курчавые волосы мелкими, почти негритянскими колечками спускались к подбородку редким кустистым "пейсообразием".

Сейчас в городе немало бородатых юнцов. Борода на двадцатилетнем всегда кажется нарочитой. Порой противоестественной. А здесь она была, видно, принципиальной.

А дальше. Что ни год, то жидам подарок.

Еврею можно дать ни за что ни про что и пятнадцать лет каторги. Не стой у забора.

В Киеве в 1879 году по настоянию военного прокурора Стрельникова казнили несовершеннолетнего студента Розовского. За что? Читал прокламацию и — подумать только! — не сказал, кто ему дал.

Еврея можно и застрелить. Запросто. Даже мальчика. И лишь за то, что не наябедничал. Не продал.

Я засмеялся, поблагодарил Сашу, сказал, что про Александра наслышан.

Саша мрачно разглядывал свои ботинки. Сказал тихо, без улыбки:

Лицо его стало жестким, я поверил вдруг тому, что он пойдет через границу, на верную смерть, да он и сам заговорил об этом, видно, только тем и жил, может быть, лишь потому и пришел ко мне с тайной надеждой:

- Как выбраться отсюда? Я бы в Израиле навоз убирал. Болота осушал. Но - равноправным. А?..

Я молчал, и он обмяк, теребя нервно кустистую бородку.

Я спросил его о семье...

Отец был большевиком, забрали в сталинские лагеря, Саша жил в нищете, с больной матерью, которая билась как рыба об лед. Мечтал стать юристом, готовился понять, почему при разработанной системе соцзаконности возможно полное и глухое беззаконие. Увы!..

Так мне кричал когда-то мечтавший об академии летчик, которого, с оторванной рукой, увозили в госпиталь:

Саша усмехнулся желчно:

- Равноправие...

Представьте себе соревнование пловцов - на равной основе. Что бы вы сказали про такое равноправие? Одни плывут налегке, другим привязывают к ноге гирю, от двух килограммов до пуда, если они евреи, и вот заплыв.

На равной основе. Осуществляют права, предоставленные Сталинской Конституцией.

И жаловаться не велят. Жалобы, говорят, не принимаются

Я торопливо поискал на полке Золя, нашел нужное место, прочитал, что осознавать себя только евреем, только немцем, только французом, только русским... это возвращение в леса... Атавизм. Недостойная XX века игра на первобытных страхах, мифологии, расовом чванстве...

- ...Это... рефлекторный уровень, Саша, - жить лишь оскорблениями. От оскорбления до оскорбления. От столба до столба, в который ты, как начинающий велосипедист, врезаешься со всего размаху.

Мир тогда неизбежно сужается, заслоненный столбами виселиц и газовыми печами, и ты сам не

замечаешь, как оказываешься в глубоком колодце. Откуда и небо с овчинку...

Об этом вся история кричит. Если уж изучать ее, так изучать.

И вот в 1954 году дядя вернулся. Худ, в чем душа держится. В кургузом пиджаке. С "конским" паспортом в кармане, в котором сказано, куда можно ступить, куда нельзя. Сели мы с ним за стол. Вдвоем. По-родственному. На столе бутылка водки. Спрашиваю, что было самым трудным.

Товарищ его по тюремному вагону, отец поэта Карпеко кинул под колеса вагона во время посадки записку на папиросной коробке. Что написал жене? Какая была кровная забота? Может, в последние дни 5 жизни: "Молю, чтоб дети не выросли в злобе".

- Прости, Саша, что я говорю тебе "ты". Отец твой, видно, был из той же породы революционеров. А ты? Кем ты стал?

Мне вспомнился вдруг участковый на улице Энгельса, который заглядывал к нам в окно. "Евреев бьют чем ни попадя. Должны же они что-нибудь предпринять. Люди - не железо".

Я достал из стола фотографию Полины, какой она была лет десять назад. Красные деревенские щеки. Стрельчатые брови. На фотографии она моложе Саши. Показал ему фотографию.

- А она? — не спросил, скорее выдохнул Саша, подавшись всем телом вперед и широко раскинув ноги в своих тяжелых прорабских ботинках, словно готовясь на поиски ее.

Кто-то из моих знакомых рассказывал недавно о том, что более всего национальные чувства развиваются в концлагере. Становятся там болезненно обостренными.

Однажды в лагере абхазец-заключенный сказал моему знакомому: "Брат твой приехал". Тот ответил, что у него нет братьев.

Увы, по-видимому, можно вывести закономерность: максимальный взрыв национальных чувств там, где максимальное угнетение.

Подходить к России с европейскими нормами - это, знаете, какой-то писательский сон.

"На Западе - закон, в России — благодать..." Кто у нас уважает закон? Покажите мне хоть одного человека, который уважает закон. Я - техник, прораб, я стою на земле и не видел за свою жизнь ни одного человека, который бы уважал закон.

Я продолжаю горячо убеждать его и вдруг ловлю себя на том, что черпаю аргументы лишь из прошлого. Из того, что было...

Но для Саши даже военные годы столь же давняя история, как, скажем, времена персидского царя Кира, когда, если верить историкам, к евреям относились как к людям. Евреи были равноправными. Сто пятьдесят лет подряд...

Да мало ли что было когда-то. В двадцатые годы. В десятилетие зыбкого равноправия. Он-то сам не ощутил этого!

Я ищу аргументы вокруг себя. Сегодняшние. Увы!

И, как человек, которому не уйти от ударов, закрываю голову руками: упрекаю его, по сути, в том, что он молод; даже понятия не имеет о том, что такое равноправие. Я стыжу его напористо, гневно. Но в словах моих нет силы. Необоримой силы фактов. Мне нечего сказать пареньку, который до боли близок мне. И своей гордостью, и своим гневом.

Я-то ведь знаю, что такое, скажем, граница возле Батуми, "фальш-граница", в восемнадцати километрах от настоящей.

Сколько таких саш взяли там, когда они думали, что спасены...

Саша слушал, покусывая ногти, затем резко поднялся, застегнул молнию на куртке, давая понять, что визит окончен. Сказал с иронической издевкой:

- Ну что ж, клеймите, изобличайте! Вместе с Золя. Им нужен такой человек. Во имя будущего. А я живу во имя настоящего. Ибо после газовых печей нот будущего. Есть только пепел. Золя отравили угарным газом. И никто не был виноват... С вами покончат иначе. Вот и вся разница...

Я вскочил на ноги, намереваясь на прощанье изругать его, как мальчишку, который отчаялся

Он засветился весь, стал похож на мальчугана, который удрал от взрослых на лесную опушку, закружился на солнце. Продекламировал весело, разведя руками:

Мы наперебой декламировали Мандельштама. Но, отметил я про себя, разное декламировали. Я басил:

Я человек эпохи Москвошвея,

Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века оторвать, -

Ручаюсь вам, себе свернете шею!

Он тихо читал, глядя на свои прорабские ботинки:

— Многое ли он требовал от жизни, Мандельштам?.. Не больше, чем я...

Саша помолчал, взглянул на меня.

отщепенец в народной семье –

...Долго молчал, отвернувшись; а когда снова взглянул на меня, глаза его были сухи и горестны.

Но... креститься, бог c ним! Я неверующий. Танцевал-то у синагоги фрейлехс только, чтобы позлить чинуш... Нельзя ассимилироваться!

- Но вы уже ассимилировались! — вырвалось у меня... - Вы живете в русской культуре. Пушкин, Блок, Мандельштам. Здесь ваше сердце

- Вы просили разрешения на выезд?

Но все равно. Найду выход. Я буду либо ходить по земле, либо лежать в земле. Ползать по земле я не буду.

Он помолчал, резко повел плечами, словно ему заламывали руки, а он вырывался.

- Извините, что я так-прямо... Но от ваших речей, пусть благородных, пусть искренних, вред.

политические деятели, философы, писатели, газетчики, все, кому не лень...

Украинцам вольготно. Бандеровцами их не попрекают, и справедливо. Нация!.. Нация - не какие-то отщепенцы.

Мне смертельно надоело быть меньшим братом, у которого нос как раз на уровне чужих локтей. Кто ни двинет локтем, у меня нос в крови. Я хочу быть национальным большинством. Всего только! В век национализма - я хочу быть национальным большинством.

Он сунул мне руку, жесткую руку рабочего, и ушел быстро, не оглядываясь...

Я долго сидел один, недвижимый, в густеющем сумраке вечера, угнетенный этой встречей.

Пришла Полина; чуть приоткрыв дверь, удивилась тому, что накурено, застучала на кухне дверцами шкафов. Почему не вошла, как обычно, не рассказала о своих опытах над митурином? Меня, занятого своими мыслями, это, увы, не насторожило. Не обеспокоило.

- Не татарин? Не украинец? Не еврей? Не узбек? Но из наших?

И ныне, когда я пишу эту книгу и мне надо сообщить для полноты картины, например, что - такой-то русский, а такой-то армянин или еврей, я каждый раз делаю усилие над собой, специально вспоминаю, кто по национальности мой друг или недруг: в нашей жизни водоразделом могли служить человеческие качества, политические взгляды, позиция в том или ином деле, что угодно, только не национальность.

А оказывается, может быть иначе. Совсем иначе.

Да почему, в самом деле, еврейской? А какой еще? Какой, если не еврейской?

Еврейско-русской? Промежуточной? Межеумочной? Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан?

Западные ученые, исследуя подобные вопросы, ввели в свой обиход термин "маргинальная личность" (marginal man). Личность на грани различных национальных культур.

У маргиналов свои сложности. Свои причины, свои предрассудки; вместе с тем знание не только лишь одной национальной культуры, как легко понять, не обедняет человека, а обогащает.

Тут другой случай. Саша никакая не маргинальная личность. Большевистские призывы к ассимиляции в его семье, казалось бы, осуществились. И давно.

То были споры дедов и прадедов. Ленина и бундовцев. Бунда и Жаботинского . А. Луначарского и Xаима-Нахмана Бялика. А не Саши.

Саша не говорит по-еврейски. И о еврейской культуре он слышал главным образом лишь то, что ее стирали с лица земли.

Он — человек русской культуры. Влюбленный в русскую культуру; более того, знающий ее наверняка лучше наших литературных русопятов, как правило, невежд...

Он, как и я, скорее всего, еврей не по национальности.

Он, как и я, еврей по социальному положению.

Какие же удары надо принять на себя, сколько незримых кровоподтеков приобрести, в какую ярость прийти, чтобы повернуться лицом к незнакомому языку, незнакомой культуре, далекому и раскаленному небу...

Загонять молодежь, у которой родной язык - русский, русскую из русских по традициям, образованию, культуре, по духу самому, загонять в "бездуховное гетто (бездуховное, ибо другого духовноrо мира, кроме русского, у большинства из них пока нет), гнать туда растлевающей души процентной кормой в вузах, введенной Александром III, ограничениями по службе, тычками в печати, жестокими сталинского почерка расправами, бездушием, насмешкой, просто пренебрежением, загонять ее, как клейменый скот, в племенные загоны - это не ошибка, не чиновничья тупость или чиновничье рвение — это расизм.

Впрочем, если еще есть на Руси молодежь, говорящая и думающая на идиш, хотя я почти не встречал такой, если она есть, то по какому праву ее держат под прицелом в Советской стране, где вот уже полвека прокламируется культура "национальная по форме и социалистическая по содержанию"?

По какому праву и ее официально, отметкой в паспорте, загонять в племенные загоны?

Да разве — в загоны? Над загонами есть небо. Есть дали. А тут...

Такого действительно никогда не было. Никогда!

Сашу Вайнера и его товарищей, фигурально выражаясь, загнали в угол, как восставших матросов на броненосце "Потемкин", хотя ребята и не восставали вовсе, они только хотят жить, как люди,— загнали в угол и, также как и матросов, накрыли брезентом, чтоб не видели неба, перспектив роста, будущего...

У царей и гитлеров здесь обычно следовало: "Пли!"

А кто и плюнет на все. На идеи, на людей. Попросит пощады. Один раз живешь...

Озабочены власти. Ну просто так озабочены...

Одновременно происходит и другое, до чего властям, естественно, нет дела.

По меткому выражению социолога Дороти Фишер, американское общество ставит юношу-негра в психологической лаборатории в положение животного, у которого хотят вызвать невроз: его воспитывают в духе верности непререкаемым национальным идеалам и не дают возможности жить согласно им.

Оскорбительное существование на положении гражданина второго сорта, предостерегают ученые всех континентов, вызывает у человека постоянное внутреннее беспокойство, порой чувство оторванности от людей, отчужденности, тупика. "В своих крайних формах,- убеждает нас, в частности, крупнейший социолог Стоунквист,— это ведет к душевному расстройству и самоубийству". Но кто в высоких комиссиях слыхал про Стоуиквиста и других серьезных социологов? Да и нужно ли их знать? Не евреи ли они?

Да и когда это было, чтоб, постреливая в людей, думали об их здоровье? Это было бы противоестественным...

Озабочены власти. Совсем иным озабочены. Морщат лбы члены комиссий.

Хотя, казалось, чего проще: той же державной рукой, которой был наброшен некогда на юность - именем Сталина - позорный брезент и тем самым постепенно выжигалось на душах тавро пятого пункта, тавро второсортности, этой же самой державной рукой сорвать и отбросить прочь затмивший горизонты, вызывающий удушье брезент расизма.

Нет, пузырится, "дышит" расистский, имени Сталина - Хрущева - Брежнева брезент над "последними среди равных", как с горьким юмором называют себя молодые обладатели пятого пункта.

И года не прошло – мне позвонили: покончил жизнь самоубийствой Саша Вайнер. Чтоб не не пугать домашних, он ушел в парк культуры и там повесился на суку березы. Когда я приехал в морг, труп был накрыт простыней, виднелись только грубые, на толстой подошве ботинки — ботинки геолога, строителя, землепроходца.

Товарищи Саши показали мне тетрадку, в которой были торопливо записаны стихи,— чьи-не знают, взял откуда-то Саша… Поэта Чичибабина, говорите? Русский , а его-то за что допекли?

Саша, бредивший отъездом, в Израиль, был доведен до такого состояния, что даже старенькой и любимой маме своей оставил записку, в которой советовал, если ей будет невмоготу, последовать за ним...

Товарищи Саши решили не показывать матери этот документ ужасающего, беспредельного отчаяния сына, но прокурор, разбиравший дело о самоубийстве, отдал ей. Закон есть закон.

Вовсе не через год, а тотчас, едва за Сашей закрылась дверь нашей квартиры, прозвенел телефон. Механически звучный, как колокол, голос объявил, что завтра, в десять ноль-ноль, меня ждет партийный следователь. Я с силой бросил трубку на рычажки. Озабочены власти. Так озабочены...

Геббельс называл годы, когда евреев в Германии еще не уничтожали, а лишь бойкотировали, годами «холодного погрома»

Я места себе не находил, узнав, что достаточно проработать за дверями этого института немногим более пяти лет - и пенсию станут выплачивать на десять лет раньше.

Трудовому человеку ничего не дают даром. На десять лет сокращается время до пенсии. А на сколько сокращается жизнь?

У меня появилось почти физическое ощущение, что я проводил Полину в какой-то "холодный" Освенцим, где уничтожают не мгновенно действующим "циклоном-Б", а другими ядами, которые убивают постепенно.

- Ты можешь предложить иную работу? - деловито спросила Полина, когда я высказал свои опасения.

Полину вывели под руки. Лицо ее было раздуто, как шар, и покрыто у глаз и висков какой-то мелкой и черной, точно угольной, пылью. Она походила на горняка, которого откопали после обвала в шахте и подняли на поверхность.

Прошло время, и Полина выкарабкалась из беды А мелкую пыль мы с сыном постепенно вышелушивали с ее поблекших щек и смывали каким-то раствором. Это была наша семейная воскресная операция; к ней допускались лишь те, к кому Полина была расположена больше всего. Мы добивались этой чести.

Наконец щеки ее стали сияюще-атласными, ка« в день свадьбы. И даже чуть розовыми. Мы потащили ее по такому случаю в ресторан "Прага", хотя она, по неискоренимой деревенской привычке, ресторанов не любила, готовила и пекла пироги и пышные "наполеоны" сама, по домашним рецептам, хранившимся как мамино завещание. Ей говорили, есть рецепты и лучше, но она делала по маминым. Только по маминым.

Из военной химии, естественно, ушла. Слава тебе, господи'

Все южные республики наши, многие страны запросили метурин. Для испытания. Международная компания "ЦИБА-ГЕЙГЕ" прислала положительный отзыв. Узбекистан слал письмо за письмом. Для него эффективный и безвредный для людей препарат был делом жизни и смерти. Как известно, узбеки пьют воду из арыков. Что на полях, то и в желудках.

Она ездила в Щелково со своими друзьями и помощниками полгода. Три часа на дорогу в набитой до отказа электричке. Затем восемь часов работы, то и дело в противогазе, так как один из компонентов метурина поначалу слезоточив. Битва с чиновниками, жаждущими провала,— словом, все, о чем могут рассказать живущие не хлебом единым.

Опытные станции в республиках, страны СЭВ, Канада и другие страны, в которые был направлен метурин, прислали блестящие отзывы, и теперь наконец государственные мужи спохватились, Запланировали строительство химических заводов, которые будут получать метурин...

-Получить бы гербицид на прополку земли от гадов, — сказала вдруг Полина. — Остались бы на земле хорошие люди.- Вздохнула: - Боже мой, какой бред! Останутся сироты. Дети-то при чем?! Тебе откуда звонили?

... Под дверью партийного следователя, на которой была прибита стеклянная табличка "Гореванова", я сидел долго,— видно, попал в перерыв. Мимо несли какие-то аккуратные пакеты и свертки из буфета.

Бросив на меня внимательный взгляд, она отомкнула кабинет, скрылась за дверью, за которой долго шуршала пергаментная бумага, затем раздалось потрескивание телефонного диска, и сильный женский голос начал рассказывать о какой-то даче, о девочке, которой в этом году поступать и нужен хороший репетитор.

- Свирский?.. Вам нужно написать объяснение по делу... в связи с вашим обвинением главного редактора журнала "Дружба народов" Василия Смирнова в антисемитизме...— Зазвонил телефон, партследователь Гореванова взяла трубку, и снова начался разговор о том, что без репетитора девочка не поступит...

"Наконец-то,— радостно думал я.— Вот что значит поддержка секретаря ЦК партии... Механизм заработал. В кои-то веки в нашей стране антисемит с партийным билетом будет наказан. Свершилось!"

Я написал на листочке фамилии свидетелей, которые могли подтвердить, что Василий Смирнов шовинист и антисемит... Свидетелей, которых я вспомнил тут же, набралось более тридцати. Слишком много! . . Я оставил в списке всю редакцию журнала "Дружба народов" во главе с парторгом редакции Владимиром Александровым, заведующим отделом очерка и публицистики. Кто лучше знает своего шефа? Добавил несколько писателей и поэтов, которым Василий Смирнов втолковывал свои идеи лично,- от поэтессы Юнны Мориц до поэта и прозаика Александра Яшина, автора гениального рассказа "Рычаги", на которого Василий Смирнов кричал при всем честном народе: "Жидам продался!"

— Свирский я,— почти виновато вырвалось у меня: уж очень, видно, я был ей некстати...

— Сядьте, товарищ Гореванова,—сказал я устало и понимающе.— И подуйте на пальцы. Больно ведь...

И продолжала уже вполне интеллигентно: - Напишите, пожалуйста, подробное объяснение. .. Как? Готово?

И недели не прошло, как начался в моем доме телефонный трезвон. Звонили писатели, записанные мною в свидетели. Предупреждали меня, тут что-то нечисто. Гореванова ведет себя для следователя не совсем обычно. Еще не начав разговора с вызванным ею свидетелем, она прежде всего сообщает ему: "Имейте в виду, я не на стороне Свирского! "

Объявлять, на чьей ты стороне, еще не начав следствия? Вот так следователь! . .

Я немедля позвонил в горком и потребовал заменить партследователя, ведущего себя открыто пристрастно...

Наконец Гореванову заменили другим следователем, пожилым, улыбчивым, осторожным. И,.. на другой день дома снова прозвенел тревожный звонок. Писатель, вызванный свидетелем, сообщил, что вначале его направили к Горевановой, которая хулиганит, как прежде, даже агрессивнее, а лишь затем допустили к новому следователю Иванову. . .

Наступил Судный день. Меня и представителей Союза писателей вызвали на заседание парт- : комиссии.

И тут выяснилось, что не пришел ни один свидетель. Не только поэт Эдуард Межелайтис, который гостил в эти дни в Москве, а вообще-то житель Вильнюса, но даже москвичи. Партследоватоль Иванов заявил сугубо официально, не повышая тона, что он звонил таким-то, отправил телеграмму такому-то. Никто не откликнулся.

Члены комиссии понимающе кивали головами. Это бывает. Еще у Ильфа и Петрова сказано: "Свидетели, записывайтесь!" "И перекресток обезлюдел.. . "

На нет и суда нет. Не тянуть же людей за уши. Однако запущенный механизм дал осечку с первой же минуты. Открылась дверь, и девушка-секретарь сообщила обеспокоенно, что снизу звонит постовой; там стоит битый час какая-то Мориц, уверяет, что она свидетель, а ее не вызывают и не пропускают.

Партследователь Иванов поглядел из-под кустистых бровей на партследователя Гореванову, которая тоже расположилась неподалеку. Как ни в чем не бывало.

Юнну Мориц вызвал я. Иванов сказал мне вчера, что среди других писателей он пригласил на заседание и поэтессу Юнну Мориц, и я для верности продублировал его вызов телеграммой. Увы, только ей сообщил...

Месяц прошел, может быть более, и нас вызвали снова.

- Вы по какому делу?.. - спросила меня секретарь парткомиссии.

- То есть как? Меня же вызвали.

- Как ваша фамилия?... Так вас же по делу Свирского...

Оказалось, в клевете. В злостной клевете на русского писателя Василия Смирнова, в течение пяти лет руководившего всесоюзным журналом "Дружба народов"...

-Слушайте, товарищ,— спросил я мужчину из парткомиссии, который пришел на заседание с папками в руках. – А как же презумпция невиновности?

За массивным столом человек пятнадцать. Среди них трое представителей писательского парткома. По разным сторонам большого стола, как бы разведенные на всякий случай друг от друга подальше, я и мой оппонент Василий Смирнов, подтянутый, сухой, как косточка, бросающий на меня гневные взоры.

Новый партследователь, тихогласый, солидно-флегматичный, читал долго и монотонно. Это было его официальное заключение; копии на папиросной бумаге лежали перед каждым членом комиссии, которые внимали одновременно и глазом и ухом.

"Со мной В. А. Смирнов никогда не вел антисемитских разговоров. . . "

В таком случае действительно сам по себе напрашивался вывод, что руководителя "Дружбы народов" Василия Смирнова оболгали, оклеветали, ошельмовали...

У меня появилось в этот момент ощущение человека, попавшего в машину. Тащит железная цепь, кричи не кричи. . . Что бы ты ни доказывал, это лишь вскрики человека, попавшего в машину.

- Наказуем ли великодержавный шовинизм в нашей многонациональной стране? Или можно безнаказанно оскорблять национальное достоинство любого человека?

Никто и глазом не моргнул. Словно глухие сидели передо мной, со своими слуховыми аппаратами на шнурочке. Захотят - включатся. Не захотят -отключатся.

Казалось, у них даже выражения лиц не изменятся, если я вдруг перейду на балалаечные припевки: "Барыня-барыня, барыня-сударыня". И не заметят даже. Вот ежели отобью матросскую чечетку, эдак всей ладонью по подошвам, тогда, не исключено, оживятся. Какие аргументы!

— Не будем мы читать всякую галиматью!

"Меня лифт не подымает! — горестно воскликнул он, едва я остановился возле него. – Я легкий!.. "

Появились такие поэты-легковички. Критики-тяжелодумы. А чаще всего вовсе и не поэты и не критики. Малограмотные дельцы! Очень им хочется на Парнас. А лифт не подымает. Весу нет. Они подсаживаются к грузным дядям, чтобы подняться вместе.

Но, оказывается, для "подъема" гож и Василий Смирнов...

- Вы говорите, "русский писатель", а по паспорту еврей! — воскликнула она.- Как это может быть, чтоб русский писатель и — еврей?

И на нем, естественно, он не единоличник. Охотно и других пускает. Особенно если кто пашет глубже, например землепашцы из Министерства культуры во главе с Екатериной Фурцевой, которая недавно прошлась по тому же участку, наваливаясь на чапыги всем своим номенклатурным телом. Не только вычеркнула с нажимом из репертуарного плана пьесу Бабеля "Закат", но еще и изволила выразить свое недоумение оторопелому режиссеру театра такими словами:

—Зачем вам эта местечковая драматургия?

Пьесы вроде "Горянки", о маленьком, затерянном в горах кавказском народе, или о ненцах, австралийцах, неграх, пусть даже из самых дальних мест,— конечно, не местечковая драматургия. Они идут во всех театрах, за что Министерству культуры низкий поклон. Такую широту проявляет. Такой интернационализм...

Но коль речь о евреях!. . Когда к тому же не только автор - еврей (это порой приходится переносить! ), но и героями протаскивает себе подобных, тут уж извините!

Из прозы "некоренных" героев давно попросили. Еще в сталинские годы, когда вдруг прекратили печатать в ленинградском журнале повесть Юрия Германа о враче-еврее. Половину повести успели издать, написав, как водится, в журнальной книжке: "Окончание в следующем номере". На том и кончилось. . .

Только что молодой режиссер Аскольдов снял фильм "Комиссар". Одним из главных героев — опять проглядели! — оказался пожилой еврей. И какой — главное! Добрый, человечный. Спасает от банд беременную женщину — комиссара.

И фильм "Комиссар", признанный талантливым самыми привередливыми московскими критиками, прозаиками, драматургами, не только запретили, но приказали даже немедля уничтожить - смыть ленту! (Такое и при Сталине не практиковалось.)

"А, синагога! — оживился я.— Хрущева нет, но идеи его живут".

Тельпугов всполошенно разъяснил, что цифры... гм, преувеличены гигантски. Во много раз.

А то ведь в самом деле сложится мнение — синагога. ..

Скользнула бы старушка рассеянным взглядом по длинному списку, где рядом с Гайдаром, Афиногеновым — Д. Алтаузен, Вс. Багрицкий, М. Гершензон, А. Гурштейн, Е. Зозуля, Б. Ивантер, П. Коган, А. Копштейн, М. Розенфельд, А. Роскин, 3. Хацревин, И. Уткин...

И много-много других славных имен советской литературы. Треть всех московских писателей, не вернувшихся с войны,— евреи.

Он распростер над нами свои совиные крыла; казалось, сейчас из-за старушечьих плеч вынырнет былинного сложения погромщик и начнет декламировать свое проникновенное "Без кого на Руси жить хорошо"...

—Еще чего! - вырвалось у него.

А скандалистам-то вообще износа нет, подумал я. Вечный двигатель... Они бесновались у всех костров, на которых инквизиция сжигала еретиков. Кликушествовали подле Дрейфуса, когда солдаты спарывали с его мундира офицерские нашивки; шумно изъявляли верноподданнические чувства, когда жандармы ломали шпагу над головою Чернышевского; грозились немедля истребить всех жидов у входа в суд, где глумились над Бейлисом; точь- в –точь такие же кухонные скандалисты, купчихи, жены приказчиков, полторы извилины на троих и одна идея: "Ату!"...

Как они прорвали кольцо оцепления и оказались к креслах партийных судей? Сколько поколений революционеров надо было истребить или запугать, чтоб кликуши числились по штатным ведомостям в революционерах?..

Я подумал об отчаявшемся Саше Вайнере и о том, о чем писал все эти годы и что беспокоило меня более всего — о товарищах Саши — молодых рабочих. Русских, татарах, украинцах... Только что прошли страшные процессы. Судили бандитов, едва достигших совершеннолетия. Среди рассмотренных дел убийство единственным любимым сыном своих "предков" - отца и матери. Бытовой разговор восемнадцатилетних убийц запечатле протокол: "-

-С "предками" надо кончать.

- Ножом я не смогу.

- Ну, давай я. . ."

"Среди нас ходят юнцы, загадочные не менее, чем снежный человек! "- воскликнул об одном таком "загадочном" процессе юрист.

- Как так? Почему?.. Нормальные дети? И как бандиты?!

"Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку".— говорили древние.

И тут словно взорвалось что. - Отобрать у него бумаги^ - вскричали нержавеющие зубы.

В самом деле, предполагалось, что их не существует; нет и не было; они только в сейфе парт-комиссии — значит, можно и концы в воду.. . Можно запросто объявить человека клеветником, еретиком, а может, даже психом, страдающим манией преследования...

Невообразимый шум продолжался долго, пока не прозвучал басовитый, дрогнувший голос Юрия Стрехнина, в котором звучала с трудом преодолеваемая ярость:

- Ну, раз партийная организация требует...

Дисциплинированно, как по команде, поднялся старый партследователь и монотонным голосом принялся читать показания свидетелей. Оказывается, они находились тут же, под рукой в его черной дерматиновой папке. Он прочитал два лежавших сверху документа.