ЧАСТЬ 111

« КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ»

1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ

Квартира пропахла бромом, острыми запахами российских лекарств, навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.

Иерусалимская жара еще не набрала силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от ветра, приоткрыл окно и — увидел Наума. Он бежал к дому по газонам, не закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.

Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о своем приезде в Израиль: в квартире друзей, — так начиналась поэма, — в прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с эмблемой парашютных войск... Наконец-то, у него, зека Иосифа Гура, есть защитник...

Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах, а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит выстрел?

На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя, своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и повяжет лентой растрепанные волосы.

Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.

Когда пришла, на смену мне, соседка, Наум попросил сводить его на кладбище. — Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.

Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...Поцелуй Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия, когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее страницы.

Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной — Гефсиман...

Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: — Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершевской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумьи, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.

Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.

Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы "зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами. Арабское такси подвезло нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной армии.

—Здоров, леший! — тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову, прощенья нет, он — сука, надо было того бершевского гада, который стеганул отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу. — ...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала — стал заваливаться... — Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. — ...Ты мне, Наум, про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не намажет... — со дна моря достану!

Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты, кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.

Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов протестующе взмахнул рукой. — Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" — такого они не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик. Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил — он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось — русский струхнул, и взял меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера. Кацин... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил, списал румына в обоз.

— А чего ты с кацином не поделил? — Наум взглянул на Дова настороженно.

— Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни — всех вырежут. А он ночью посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит: "Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать. Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.

Наум протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком много себе позволяет.

— Слишком много? — прогудел Дов. — Пошли!.. — Он повесил на шею свой длинный, как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем бугор. Мы почти бежали за ним, перепрыгивая через ровики, обдираясь о колючки. Наум снова по ошибке вытащил из кармана кипу, вместо платка, в досаде сунул обратно.

Я спросил у него, загораживаясь руками от хлеставших по лицу кустов, почему в Москве он кипу носил, не снимая, а здесь... Он приостановился, ответил тоном самым серьезным: — В Израиле кипа — не вера, а партийная принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!

Наконец, мы забрались на холм, Дов снял с шеи автомат, усадил нас на камень и принялся рассказывать. В рассказе, казалось, не было ничего необычного. Объявили на днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается нападение террористов Арафата на военную базу. Террористы, сказал кацин, ворвутся в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют шлагбаум и забросают казармы зажигалками. А другие в это время, из автоматов Калашникова — веером от живота...

Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как ягуар, бронетранспортер. Чуть поодаль зеленел американский танк "Шерман". Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.

—Приготовились, туфтачи! — басил Дов. — Даже наш кацин к бабе своей не удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь ходим. Ждем!.. — Дов прибежал с бугра, махнул нам рукой, мол, чего уселись?!

Наум вытерся кипой, запротестовал: —Куда ты нас тянешь? Что мы, "колючки" не видели?

Дов не ответил, только рукой махнул: "Давай-давай"! Когда он, наконец, остановился, мы дышали загнанно. —Видите? — Дов показал рукой на ограду. Мы взглянули и — онемели.

В ограде из колючей проволоки, которой была обнесена военная база, зияла рваная дыра; в нее прошел бы любой грузовик. "Колючка" лежала на земле. Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом. Да кто бы, при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.

— Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... — басил Дов. — Я к чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи, сука бершевская, поразмышляй.

Когда, простившись у ворот с Довом, мы шли к автобусу, Наум сказал, что, по всей вероятности, он останется в Израиле. —Послал сюда документы. Из Штатов. Как доктор наук, сотрудник американской компании Ай-Би-Эм. В шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть меня своим сотрудником.

Я вспомнил, как Наум искал работу. — И платить будут?! — вырвалось у меня.

—Раз в шесть-семь меньше, чем в Штатах. Думаю, выберу Техногон, на севере. Место профессора.

—А вдруг они спохватятся, что ты не американец?

Сирена проревела через два месяца. Скорее, не проревела, а прогудела тоненько. Почти пропищала. Я высунулся в окно, отыскал взглядом железную мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит? Включили приемник, хотя в Судный день все радиостанции молчат. По израильскому радио звучал Бетховен. Его прерывали короткие военные сводки, воспроизводившие сообщения Дамаска и Каира. Израильские дикторы читали — с ироническим нажимом: Израиль, де, бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим в огне.

Я выскочил на плоскую крышу дома, откуда виден весь Иерусалим, и старый, за белыми турецкими стенами, и новый, где, как кегли, торчали над тусклыми крышами отели, полиция и израильский Гис-тадрут. Привычный отдаленный шум города. Ни дымка. Однако Бетховен продолжал звучать... Ночью мне позвонил из Тель-Авива Наум. — Гриша , тебе что-нибудь известно? Информация, как в России. Шиш с маслом. А над городом трещат санитарные вертолеты. Говорят, раньше такого не было. Значит, где-то кровавая рубка... Где Дов, не знаешь?.. Телефон не отвечает. А Сергуня на Голанах...

Я снова припал к приемнику. Бетховена прерывали странные позывные: "Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."

На рассвете меня разбудил лязг танковых гусениц. Зеленая колонна английских "центурионов" обтекала наш холм и час, и два, конца ей не было. Поднялся на крышу сосед-израильтянин. Сказал, что танки разворачиваются на юг. К Синаю...

Добрался кое-как до южной оконечности Иерусалима. Здесь гигантская пробка. Автобусы, грузовики, танки — каша... Наконец машины растащили. "Центурионы" и американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали в облаках пыли и гари мимо. На юг... —Где грузовики с платформами? — Я задал вопрос полицейскому офицеру, показывая для верности, руками: где платформы?

Он вызверился: — У Даяна спроси!

Я кинулся на радиостанцию "Кол Исраэль", чтобы стать военным корреспондентом. — "Кол Исраэль" это нужно? - ответил мне груболицый взъерошенный человек. — Вы думаете, у нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы готовы без денег?!.. — Он прохромал из одного угла в другой. — А что вы будете передавать — без денег?..

Едва я вернулся домой, раздался телефонный звонок из Мюнхена. Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного дня.

Следующее утро застало меня неподалеку от Голан, на пути в городок Кирьят-Шмона, у Ливанской границы. Чем ближе к войне, тем, естественно, больше патрулей. У солдат американские винтовки М-16. На холмах, у апельсиновых деревьев, пулеметы, нацеленные на шоссе. Наш тряский "фольксваген" останавливают, солдат заглядывает в кабину и тут же показывает рукой — вперед!..

— Зачем они нас задерживают? — спросил я своего приятеля-шофера. —Проверка документов! — пояснил он. —Но у нас же ни разу не потребовали документов!

—Как?! Заглянули в машину. Увидели — евреи!..

Жара спала. Воздух первозданно чист. Курорт. Оставив городок, машина вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.

— Зачем мне пропуск — при таком паяльнике? — Я показал на свой нос.

У солдата в танковом шлеме красные глаза. Он не улыбнулся; спросил, какое сегодня число?.. Восьмое октября?! — Добавил измученно. — Значит, не сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!

Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только башня торчала. Орудие направлено на дорогу... Это что, арьергард части, ведущей наверху бой?

Мы разворачивались, когда послышался рев истребителя, идущего почти на бреющем. Голаны преодолевал израильский "Скайхок". Он шел тяжело, форсируя мотор, будто переползал, а не перелетал. Под его крыльями поблескивали ракеты. "Скайхок" оставил за собой столб грома, и снова тишина. Мы стояли долго, Ждали второго самолета...

Я был поражен и, пожалуй, чуть напуган тем, что самолет прошел один. Я воевал в годы второй мировой войны в воздушных войсках и помнил, что один истребитель по наземной цели не выпускался никогда. Ведущий атакует цель, ведомый прикрывает с воздуха. Защищает. А один? Он — жертва. Его собьет любой истребитель, барражирующий над линией фронта.

"Скайхок" прошел один-одинешенек...

На ближайшей развилке мы подхватываем солдата. Он воюет где-то рядом, на севере от Тевериадского озера, у моста через Иордан. В тылу, казалось бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах паренька - ужас. Он повторяет в ожесточении одну и ту же фразу. Я не могу понять его клокочущего иврита. Мой приятель переводит растерянно: «Попадись мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!..»

Я гляжу на него искоса, вспоминаю Иордан, где убили его друзей, и до меня начинает доходить, что сирийские танки прорвались сквозь Голаны, спустились вниз, к Иордану, и, значит, рванутся на Хайфу, перерезая Израиль надвое. До Хайфы километров сто, не более... Парень сошел с ума?! Если сирийцы спустились с Голан...Тут только я спросил себя: на Голанах катастрофа?!

Иосиф Гур оказался провидцем? Я не представлял еще ее размеры, которые вынудили Моше Даяна, на другой день, стремительно войти, в два часа ночи, в кабинет командующего израильской авиации со словами: - "Надо оставить Египет. Положение на севере ужасно. Некому остановить их. Переведи туда авиацию".

Мы вернулись в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды сыну. Он охраняет университет. Я увадел сына, когда он и пожилой охранник со значком парашютных войск, зарядив "Узи", отправлялись в обход. Поднялся с ними на крышу. Иерусалим затемнен. Ни огонька. А вокруг него — световое кольцо арабских деревень. Подарок штурманам, идущим на Иерусалим... Я попросил смуглого напарника сына немедля сообщить в штаб, чтобы выключили свет в деревнях.

— Ты араба не знаешь, - едко усмехнулся напарник. - Я из арабской страны - я знаю. Араб - идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.

Я частенько слышал в Израиле, вовсе не только от рядовых охранников и их начальников, что арабы - кретины, дебилы, идиоты и что арабский мир никогда не подымется выше головы верблюда. Раньше я усмехался. Сейчас мне было не до смеха. "Господи, кто придумал, что евреи - умный народ? Такие же кретины, как и все".

С утра всюду огромные очереди. Такие очереди я видел лишь в России, у продовольственных магазинов, и у меня упало сердце. Подойдя к стоявшим, узнал, что это очереди — сдавать кровь.

Изменилась улица. Наглецы, хамы словно провалились сквозь землю. Все предупредительно вежливы. До жути. На углу улиц Яфо и Кинг Джордж, на центральном "пятачке" Иерусалима, беззвучно плачет старушка. Все прохожие, один за другим, кидаются к ней, чтоб перевести через дорогу. Старушка отрицательно мотает головой, пучок волос сзади растрепался, она не замечает этого...

- Сын!- шепчет улица, и я вижу, как словно "переламываются" спины у прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.

В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают "новости", их слышно, где бы ни сидел. Улицы беззвучны. Никаких истерик, пьяных рекрутских песен. Готовность помочь друг другу беззаветная. Достаточно любому мужчине поднять руку, и любая машина затормозит и повезет его хоть на край света, в Израиле, правда, не столь отдаленный.

Появились вдруг, точно из осеннего воздуха, острое чувство побратимства, единой судьбы. Как у экипажа корабля, попавшего в гибельный шторм. Каждый точно знает и свое место — по "штормовому расписанию".

Израиль неправдоподобно тих, быстр, предупредителен. Словно бы он перестал быть Востоком. Одно тревожит. Вакуум информации. Город полон слухов, один другого нелепее. Никто ничего не знает. Это начинает взвинчивать, раздражать: они что, все вымерли, что ли? И Голда, и Даян? Можрт, впали в "сталинскую депрессию", из которой "великий и мудрый", помнится, не мог выкарабкаться почти две недели?

В Тель-Авиве, в доме журналиста, мне шепнули, Даян собирал главных редакторов ивритских газет. С одним из них я был знаком, отправился к нему. Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под огнем тяжелой артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы. — Мы потеряли канал, — наконец сообщил он. — Новые русские ракеты прожигают наши танки... Это разгром... Даян сказал, что вечером выступит по телевидению.

Но министра обороны к телестудии не подпустили. Естественно, отменить явление Даяна перед народом Израиля не имел права никто, кроме Голды Меир. Вместо него на экранах объявился моложавый генерал Аарон Ярив, бывший начальник разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не сообщал о ней простому люду, отродясь, ни звука.

Свой опыт он развил блистательно: "...нет никакого повода преувеличивать опасность, грозящую народу Израиля, — решительно заявил он. Если бы он добавил еще: "Армия — это нечто особенное...", картина была бы полной...В отчаянии я позвонил Гурам. Лия сказала, плача, что Дов в госпитале. Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...

Дов лежал в большой светлой палате. Одна нога в гипсе. Толстая, как труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся. — Ты чего развеселился? — Так ведь помрешь от хохота. Советы целят в одну точку. Левая нога, чуть выше щиколотки. В Воркуте стрелок достал. Затем с поезда сбросили; и тут осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!

Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.

У тумбочки Дова гора апельсинов, конфет, пачки три печенья. Израиль забрасывает госпитали подарками. — Давай, старик, подхарчимся, — весело говорит он. — Наум где?... А Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь я за Сергуню. Целил в Магадан, попал на Иордан. Там, старик, такая резня!.. А его, вроде, на Хермон перебросили. На самую вершину. Гуля свитер отвозила. Всех порешили на Хермоне... — Дов потемнел лицом, подобрал губами несколько волосков бороды, закусил, зубы скрипнули. — Мы Голде с Даяном ни отца, ни эту войну не простим, помяни мое слово! Все просрали, паразиты!

Дов поел, чуть успокоился, рассказал, как настигла война. Привез свою продукцию. Сгрузил на Голанах краном блоки, плиты. Укреплял бункер на вершине. — ...Привариваю автогеном блок. Отлетает вдруг от взрыва дверь. Выглядываю. Мать честная! Танк — Т-54, метрах в сорока. Карабкается вверх, ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер у новобранца. За ним еще дымят... С другой стороны холма, слышу, ревет наш "центурион". Кто первый жахнул, не понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? — оживился он. — Война непьющих... Смеешься. На Голанах ночью зуб на зуб не попадал. У каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну? Война — дело страшное! А война непьющих!! Жуть! — Дов выковырял из коробки все конфеты с ромом, и горстью — в рот. Вот отчего у него борода у губ рыжеватая. От рома... — Так, значит, лежу, жую землю. Вижу, "центурион" горит. Кричу благим матом, чтоб выпрыгивали. А они хобот опустили и — в упор! В упор!.. Ору, забыл, что меня никто не может услышать — "Вылезайте, мать вашу! ."Во всех армиях, Гриш, экипаж имеет святое право оставить горящий танк или самолет. А чтоб вот так?! Ни в одной войне не бывало. От отца знал. От зеков-танкистов. Раз огонь занялся, тикайте, братцы! Законно! Я ору, а они шмалят в упор. В упор! Кибуц ихний внизу, что ли? Танков семь "схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела, как отрубленная голова. Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых: кто в танке был? Интересно мне. Это ж почище, чем наш Гастелло...

Никто не знает. Один парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк Додика... Фамилии сказать не успел. Нас взрывом расшвыряло, сознание потерял. Пришел в себя, вроде цел. Кругом все горит. Как на адской сковородке... Слышу, кричат откуда-то снизу, кто знает, как запустить русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор водил в лагере, да и машину знаю. Посидел, пошуровал рычагами. Гляжу, дернулся, гад. Пошел!.. Тут из-за хребта "скайхок" израильский. Ка-а-к жахнет по мне! Дура, кричу, ты что?! А? Был бы пост радионаводки — ему б указали кто — кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем, вывел я из ложбины пять танков. Целехонькими. Нате, говорю, от России подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..

Тут простучал в палате костылями какой-то парнишка, сунул Дову маленькую бутылку, сказал: — Твоя принесла, бывшая... Что?.. Мать ей не разрешила выйти из машины... Дов аж руками всплеснул. — У-ух, сука! Верна себе. Застращала мою пташку... — Открыл зубами пробку, отхлебнул, мне. протянул бутылку, не отстал, пока я не пригубил. Французский!..

— Так и остался я у танкистов. — Дов отхлебнул еще глоток, затем вылил из пузырька какое-то лекарство, перелил туда коньяк и лишь тогда успокоился.

— Спрашивают фамилию. Я отвечаю: "Маршал бронетанковых войск Гур". Больно длинные, говорят, у русских фамилии. Сократили. Имя — Маршал, фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!

Я покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться: навстречу несли и несли носилки с ранеными. Ранения страшные, смертельные — от базук, прожигающих броню. Многих не могут опознать: железные солдатские жетоны с номером расплавлены.

Невольно подумал о Голде, фотографии которой снова появились на страницах газет. Какая трагедия — быть у колыбели государства, "еврейской мамой", а уйти под проклятия солдат, брошенных в фортах и блиндажах на произвол судьбы.

Полдня я искал остальных Гуров. Ни Наум, ни Яша не отвечали. От отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое! Наконец, я наткнулся на Регину. Она сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление армией.

Через час я отыскал Яшу, сидевшего на скамейке, среди сырых и остро пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу за папиросой. Оказывается, он здесь с утра; вошел в управление и сказал прямо: "Я хирург, опытный, здоровый, — и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"

Яше сказали, подождите, мы обсудим это. Когда будет надо, мы вас вызовем. — Нет, сейчас, - возразил Яша. — Я уже пришел. Давайте направление!

— Савланут! — сказал мужчина в военной форме и босоножках. Услыша "савланут", Яша просто озверел: — Можно талдычить "савланут" кому угодно, — вскричал он, — но не раненым, истекающим кровью!.. Военные чиновники переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел на скамейке.

И вот мы сидим с ним, и час, и два, и три. Каждые десять минут над головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а мы все ждем.

Наконец из управления вышла солдатка, дала Яше бумажку и затараторила на иврите. Яша уловил лишь то, что его направляют в Синай, а я разобрал, откуда уходит самолет и в какое время. Сложив понятое вместе, оба закивали, ответствуя солидно и, конечно же, на иврите: — Беседер! Беседер!

Оказалось, мы оба не поняли ни черта. Во всяком случае, меньше половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное имущество здесь, на центральном складе. В том числе, железный жетон с номером. Этого мы не постигли, и утром Яша явился на военный аэродром в рубашке апаш и московских босоножках с дырочками. Он был единственным штатским, и его не хотели пускать. Яша показал направление, в котором было написано "кацин-рефуа", офицер-доктор. Офицеры, стоявшие в очереди на посадку, засмеялись, кто-то схватил его за руку, и во мгновение ока Яша оказался в зеленом израильском самолетике "Арава". Доктор, что с него возьмешь!

Он позвонил мне, как мы и договорились, в тот же день. Очень обрадовался, услышав его медлительный добрый голос: — Привет от пустынножителя!.. Скажи Регине, чтоб Олененку давала две ложки капель датского короля... Ощущения? Мой крест — московские туфли. Песок засыпается во все дырочки, в ногах хруст на весь Синай... Что? Встретили по-братски. Дали, как доктору, три одеяла. Да, пытались всучить автомат "Узи". Объяснил на пальцах, что, не дай Бог, могу кого-нибудь поранить. Тогда передо мной вывалили пистолеты. На выбор. Мне понравился самый допотопный бо-ольшой с названием "Библей-Скот". Из-за названия и взял. Романтичное. Как из Майн-Рида. Так, сколько ложек Олененку?.. Две, правильно!.. Бывай!

Следующие звонки были короткими. Голос отрывистый, хрипловатый. Видать, Яше было уж не до звонков... Спрашивал, как Олененок и Натик (так он звал своего годовалого сабру). Давал советы, спросил как-то, в какие часы Регина дома? Лишь однажды кричал в трубку долго, возбужденно: —Привезли грузин! Они требовали, чтоб их мобилизовали! Не берут! Представляешь, купили грузовик и отправились на линию Бар-Лева... Сегодня оперировал Ицхака. У него ранение брюшины, головы, рук. Может быть, выживет. До Регины дозвонился?.. Скажи, я к ней вечером прорвусь!.. Как дела? Шарон тут бушует. Что-то будет. Навезли такого оружия, что мне их даже жалко!.. Как кого? Египтян. - Тут наш разговор прервали. Не иначе, телефонист из России.

Шутка-шуткой, а там за такую беседу дали бы не меньше десятки. Как агенту англо-японо-германо-диверсано... Выдача военной тайны. И выражения сочувствия врагу. Слава те. Господи, что мы не т а м!

Яша надоумил меня, как добраться до Синая. А потом на его базу. — Санитарные самолеты идут из Тель-Авива порожние. Захвати мои сапоги бутылками и баульчик с инструментами. Скажи, что ты кацин-рефуа. Пройдет!.. Тут постреливают, но не очень. Натику пусть грудку натирает скипидаром, как сказал. Когда будешь?.. Жду!

2. СУДНЫЙ ДЕНЬ ГОЛДЫ МЕИР

Лишь тот, кто попадал в земляные бури, может себе представить серо-желтый Синай во время артиллерийского обстрела. Наверное, я походил на песчаный столб. Только в бронетранспортере, подобравшем меня на развилке дорог, обратили внимание, что я в штатском пиджачке. Дали отпить из фляжки и подвезли к бетонной площадке, на которую вот-вот должен опуститься вертолет с доктором Гуром. Я дрожал от холода всю ночь, вертолет с доктором Гуром не вернулся...

В десять утра я должен был передать в Мюнхен очередную корреспонденцию. Не мог заставить себя подойти к телефону. Ждал Яшу, которому привез сапоги бутылками; глядел в выгоревшее небо, в котором "Фантомы" загадочно ускользали от русских ракет. А кому-то и не удавалось.

Я вскакивал каждый раз, когда слышал треск вертолета. Это был не его вертолет...Рот мой был забит песком, пальцы одеревенели. Не было сил даже материться. А уж писать не хотелось, это точно. Да и о чем? Я четыре года не выходил из боя. Что могло быть для меня внове? Темные, как закоптелый горшок, выжженные изнутри танки, где от экипажа не остается даже пепла? Черное от дыма небо? Друг, который улетает в это черное небо и не возвращается?.. Сколько раз такое повторялось!

Я оставил яшины сапоги санитарам (на случай, если доктор Гур вернется) и на попутной машине добрался до военного аэродрома. Решил твердо ни на какую войну больше не ездить. Все, что здесь может произойти, я опишу и так. По памяти.

И — ошибся. Вот этого я не видел никогда...

На полевом аэродроме, в маленькой комнате, бородатый сержант в черной кипе выдает билеты на самолет. Мы стоим в очереди, стряхивая с себя песок. Замечаю краем глаза, что лишь я один сжимаю в руке документ. Сержант не требует у солдат ни увольнительной, ни записки командира. Он пишет со слов. Фамилия. Из какой части. И выдает билет. Солдату верят на слово, что он не дезертир? Не драпанул домой на денек-другой?..

— Всегда так? — спрашиваю я на своем чудовищном иврите, который понимают только выходцы из России. Когда очередь уразумела, о чем речь, на меня поглядели, как на беглеца из дурдома. Лейтенант с румяными щеками говорит назидательно:

— Если еврейский солдат просит во время войны билет домой, значит, ему разрешили. Он не может обмануть!

Я вспоминаю бесчисленные комендатуры на дорогах России, облавы, засады, тройные шлагбаумы и заградотряды НКВД во время второй мировой, стрелявшие в спину отступавшим, и у выхода из домика оглядываюсь. Нет, действительно, ни у кого не спрашивают документа...

Странно, но эти ребята тоже не знают ничего, кроме того, что видели из смотровой щели танка. Сгрудились у полузасыпанного бронетранспортера, где ловят последние известия. — О Хермоне опять ни слова, — зло говорит лейтенант с румяными щеками. Видать, слух о трагедии на Голанах достиг Синая давно...

И в Тель-Авиве никто ничего не знает. Израиль живет слухами, посмеивается над бабушкой из Киева, прилетевшей в страну последним самолетом. Когда бабушка услышала, что в Израиле война, она накупила в Вене, на всю валюту, сахару, соли и спичек.

"Газетный" туман привел к тому, что я, как и весь Израиль, воспринимал войну фрагментарно. Как старую киноленту, которая все время рвется. После очередного обрыва в зале зажигается свет и появляется "объясняющий господин".

Радовали, пожалуй, только дети. Они стояли вдоль дорог с бутербродами и бидонами в руках, счастливые, когда возле них тормозил вдруг военный грузовик. Однажды, когда я, по пути в Синай, завернул в Ашдод, проревела сирена воздушной тревоги. Дети выскочили из домов и - остановились у бомбоубежища, как вкопанные: к дверям подходили старики. Дети пропустили в убежище седобородых, затем влетели с гиком сами. Вековая мораль оказалась сильнее не только законов "цивилизованного общества"; даже сильнее страха...

Картина войны стала проясняться для меня, как нечто целое, пожалуй, лишь во время последней поездки на Суэц. Если я не ошибаюсь, это было 25 октября. Возможно, на день позднее. Ни о Сергуне, ни о Яше вестей не было. Правда, был найден разбитый вертолет, на котором улетел Яша, и, возле сбитой ракетным огнем машины, труп второго пилота. Ни Яши, ни других членов экипажа на месте не оказалось; зыбучее желтое море, чудилось, затянуло Яшу, как воронка пловца... Регина и Гуля звонили мне, не слышал ли чего? Не встречались ли? Чем больше утешал их, тем сильнее тревожился.

Накануне израильтяне пытались взять город Суэц. Ночью солдаты чрезвычайных сил ООН подняли на 101-м километре дороги на Каир свой голубой флаг, остановив войну, но еще всю ночь из города пытались вырваться окруженные израильские парашютисты, которых, увы, бросили в воду, не разведав броду. Эта "последняя оплошность" стоила дорого.

Утром положение стабилизовалось и командование, наконец, разрешило отвезти в Африку, на другую сторону канала, корреспондентов западных газет и агенств. Я узнал о поездке, находясь у Наума Гура. Наум прибыл домой на одну ночь. Он был в серой униформе ВВС и уклонился от разговора о том, чем занимается на войне. 'Так, электроникой", — заметил он.

Наум был подавлен. Он тоже ничего не слыхал о судьбе Сергуни и Яши. Куда ни звонил, никто не мог сказать где они.. За Наумом должны были прислать джип. Его часть находилась в Африке, за каналом, и я предложил ему поехать со мной, в корреспондентском автобусе. Он воскликнул, что это невозможно, но перебил самого себя: — В израильском балагане возможно все!

Похоже, я соблазнил его кондиционером в спец. автобусе. Дорога дальняя, воздух свежий. — Журналистам будут "плести лапти", — сказал я, заряжая фотоаппарат, —а ты в это время шепотом рассказывай правду.

— Правды еще никто не знает! - сказал он твердо. - И не убежден, узнает ли!..

Он поцеловал Нонку, которая так похудела за эти дни, что от нее, по словам Наума, остались одни ресницы. Тоненькая, в рыжих веснушках, Динка-картинка повисла на отце, боясь разомкнуть руки, словно вырвется отец из ее сплетенных рук и — пропадет, как Сергуня и Яша.

Автобус был голубым, с огромными стеклами и непривычно мягкими кожаными сиденьями. В таких возят по Израилю американских тетушек в шляпках, похожих на кремовый торт. Нам с Наумом на таких ездить еще не приходилось, и мы блаженствовали.

Мы сели подальше от респектабельного офицера-гида, который время от времени брал микрофон и ронял в него несколько английских слов. Я прислушивался краем уха, но внимал Науму.

Я долго разглядывал ее — с восхищением и ужасов. Так вот она какая — самолетная смерть, которую египетские солдаты запускали с плеча! Героиня всех экранов мира. Показывают в кино, собственно, не ее, а агонизирующие жертвы. Чаще всего штурмовики "скайхоки", которые то взмывают вверх, то пикируют почти до земли, пытаясь уйти от гибели, а от безносой не уйдешь.

На моем лице, видно, отразилось нечто вроде недоверия. Во всяком случае, понимание того, что слова Наума — поэтическая вольность. Гипербола. Это вызвало столь негодующий возглас Наума, что журналист из Ассошиэйтед пресс и его сосед, сидевшие сзади, стали горячо дышать в наши затылки. По счастью, они не понимали по-русски ни слова.

Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у переправы — на час, другой... Наш гид выскочил из автобуса и побежал куда-то — своих пропихивать. Вслед за ним высыпали остальные. Я тоже спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть. И вдруг увидел зрелище, которое поначалу принял за галлюцинацию.

Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к танкам и пушкам, я отправлялся с ним, в дни октябрьских парадов в Москве, к Москворецкому или Крымскому мостам, по которым возвращалась, после военного парада на Красной площади, военная техника. Если по Красной площади она двигалась, чаще всего, колонной по три, здесь, после парада, она тянулась гуськом, задерживаясь во время заторов, и мальчишки могли даже потрогать танки, пушки, ракеты.

Пустыня, действительно, была. А миража... нет, миража не было. Шла и шла по желтым пескам Синая, шла часами, громоздясь в заторах, новейшая советская техника, которая, как неизменно пишут в тех газетах, вызывает законную гордость советского народа. Только водители были черноголовыми и нестрижеными. И я подумал с чувством острой всезаглушающей горечи: зачем все это здесь? В России хлеба нет.

— Русская это война, — вдруг произнес Наум. — Народ спас страну, вопреки своим правителям... Только этого Израилю не хватало. Слушай, ты бы спросил в информационном центре: почему коррам не дают фамилии ребят, которые захватили, скажем, эту технику... Студент техногона Моше Вакс, капитан, который Дова подобрал, сжег всю сирийскую громаду. По сути, спас Израиль. А в газетах — портрет Голды. — Он затряс руками. — Да ведь вопреки, вопреки! Вопреки старухе победили. Вопреки Даяну!.. Вопреки их просчету. Небрежности...

Наш автобус медленно втягивается в поток переправы. Десятиметровые доски настилов на понтонах растереблены, искрошены, а кое-где изломаны танковыми гусеницами. Рядом еще один понтонный мост, пустой, видно, перекрытый, резервный, и еще один, за которым проглядывают, на Горьком озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры, щелкают фотоаппараты. Снимают огромные навалы песка, — линию Бар-Лева, которая, мягко выражаясь, не стала линией Маннергейма: советские гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...

Я опускаю фотоаппарат. Горько!.. Израиль не слыхал о существовании в СССР гидромониторов, что ли? Да их уже лет пятнадцать показывают в московских короткометражках - как бешеная струя отламывает угольные пласты. А уж песочек?! Гид с профессиональным вдохновением рассказывает, какая здесь была грандиозная операция. Корреспонденты подносят свои портативные магнитофоны поближе к нему. Наум слушает, кривя толстые, чуть вывороченные, как у отца, губы.

— Врет? — шепчу я.

— Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали назад... Факт — переправились. Первые тридцать шесть танков на плотах, без мостов. Косыгина насмерть перепугали. Победохом!.. В академиях будут изучать, как генерал Шарон спас Израиль.

В голосе Наума звучала незлая ирония, и я попросил объяснить мне, почему он скривил рот. Ведь это победа. Честная победа! Почему же он о ней так?.. Он умоляюще смотрит на меня: — Старик, спроси меня что-нибудь полегче!.. Я не настаиваю, жду. Наума, главное, подтолкнуть, "завести", как говорит Дов. Он начнет думать в этом направлении; постепенно его станет распирать от воспоминаний, мыслей, наконец, он схватит собеседника за пуговицу...

— Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере, пять лет! — Наум дышит мне в ухо. Я киваю, улыбаясь ему. Даже ждать не пришлось. Болит душа у Наума, ох, болит!..

-Мы движемся? — спрашивает он меня тоном заговорщика. Я гляжу в окно, отвечаю: нет! А вот, вроде, поползли...

— Привезли всю мировую прессу, и то пришлось постоять у обочины. Ты можешь себе представить, какая каша была здесь тогда?! -восклицает Наум, озираясь на агентство Ассошиэйтед пресс. Но агентство жужжит киноаппаратом, и Наум успокаивается: - Разборный мост застрял где-то в Синае. Плотов мало. Такое я видел лишь в России в сорок первом году, когда бежали от немцев. Тогда у переправ убивали, переворачивали машины в кюветы... И тут похоже, хотя это вовсе не бегство. Напротив! Все стремятся в Африку. Да заклинило! Как в трамвайной двери, в которую пытаются протолкнуться сразу четверо. Бронетранспортеры сбрасывают с дороги другие военные машины. Гвалт! Русская матерщина! А моста нет, как нет... Я подполз сюда на своем джипе 16-го, танки Шарона еще ранее. Шарон, говорил уже, танки переправляет на плотах! Только 17-го, в три часа дня, навели первую нитку... Ночью тьма египетская, воистину! Единственный свет — отблеск орудийных залпов. Почему нас не бомбят, не знаю! Видно, у рамзесов еще больший бардак, чем у нас... Стари-ик! Все познается в сравнении; ты представляешь себе, что было бы с нами, если бы мы вот та-ак форсировали Днепр? Если бы перед нами были не рамзесы, а вермахт? Никакой бы Шарон не спас. "Рама" вызвала бы две сотни*"Юнкерсов-87" и все наше железо неделю бы горело и взрывалось. И никуда не спрячешься: пустыня, дюны... Победохом!

Наш автобус, натужно ревя дизелем, взбирается на африканский берег, разворачивается в сторону города Суэц и снова мчит, вот уже второй час, по песчаной и страшной земле: весь африканский берег канала — точно в оспе. Теснятся круглые площадки с земляными валами — капониры, в которых стояли, а во многих и стоят советские ракеты всех марок, тысячи ракет, в два-три ряда, плотно. Железный забор... Ракеты прицепляют к "Зилам", к танкам, увозят. Капониры остаются.

Черная оспа — бич земли в течение веков — обрела вдруг новую разновидность ракетной оспы.

Я думаю о словах Наума. "Если б перед нами были не "рамзесы"..." Вздыхаю облегченно: - Слава Богу, что под боком не сама Россия-матушка, а лишь ее привет издалека... Показываю вздремнувшему было Науму на "ракетную оспу" и, неожиданно для самого себя, улыбаюсь. Наум смотрит на меня выжидающе. Чего я развеселился?

Да мне почему-то вспомнились слова первого секретаря венгерской компартии тех лет Яноша Кадара: "Счастье Израилю: он окружен врагами..." Янош Кадар, действительно, произнес эти ошеломляющие слова. И я слышал их сам в 1969 году, на встрече Кадара с московскими писателями, где он позволил себе так пошутить.

Шутка была прозрачной. Его страну дружеские танковые гусеницы подмяли давненько, а только что великий друг малых наций прогромыхал на танках в Чехословакию. Мы все, сидевшие тогда в зале, переглянулись, и во многих глазах я прочел ту же мысль, но уже без всякого оттенка шутливости: "Счастье Израилю..."

Наум выслушал меня и — склонил голову набок, задумался. Потом спросил, усмехнувшись невесело: — Кто губит, старик, нас бесповоротно — чужие "господа ташкентцы" или свои "господа бершевцы"? И кто кому сто очков вперед даст?...

Я поглядел на Наума с острым любопытством, будто только познакомился. Он по природе импровизатор, Наум, а тут вот что сымпровизировал. Отвалил, как плугом, целый пласт земли... Как-то ушел от меня Щедрин. В Москве застрял. В библиотеке, которую таскаю за собой по всему свету, остался, а в сердце — нет. Тем более, его "Господа ташкентцы".

А ведь наизусть знал! Целые страницы из "Истории города Глупова", из "Господ ташкентцев". "Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам..." Где ташкентец жаждет всенепременно ближнего своего "обуздать", "согнуть в бараний рог", а вернее бы всего, вытолкать "на необитаемый остров-с! Пускай там морошку собирает-с!.." Господи, да ведь это сказано о всех нас! К нам обращается Михаил Евграфович: "...если вы имели несчастье доказать дураку, что он дурак, подлецу, что он подлец...; если вы отняли у плута случай сплутовать... — это просто-напросто означало, что вы сами вырыли себе под ногами бездну..."

За столетие много воды утекло. Евреи обрели уж не только свое государство, но и свою "государственную слякоть".

Господа бершевцы! Умница, Наум! Лучше не скажешь... И да простят его жители Бершевы, трудовые честные люди, к ним этот термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...

Наверное, на моем лице блуждала улыбка: ко мне вернулся Щедрин. Наум толкнул меня локтем. — Ты, старик, настоящий еврей, хотя и считаешь себя русским: умеешь и в несчастье отыскать счастье. А я уж так обрусел, что не могу... — И он замолчал. Молчал, полузакрыв глаза, до самого Суэца, и я понимал, - он думает об отце, о Яше, о Сергуне, которых, видно, уже нет на свете. Ничего не скажешь, обрусеешь!

Впереди, вижу, кто-то взмахнул рукой с автоматом "Узи". Автобус медленно съехал на обочину. Шоссе перегораживают два разбитых грузовика. Здесь, впрочем, все разбито: дома, мостовая, фонарные столбы. Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в мелком, выдолбленном ломиком окопе, разглядывают настороженно искрошенные балконы, разбитые окна, окно за окном. Офицер с большим артиллерийским биноклем в руках наклоняется к ним, они круто поворачивают дуло пулемета в сторону полуснесенной крыши...

На одном из грузовиков ярко-голубой флаг ООН. Упитанные шведские солдаты, в пятнистой униформе парашютных войск и голубых кепи войск ООН, налаживают антенну и дают интервью. А за ними, метрах в пятнадцати, толпятся египетские солдаты в мешковатых рубахах. Их много, и я стараюсь вглядеться в их смуглые простодушные лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень интересны городские люди — за постом ООН — со странными сверкающими на солнце приборами, кинокамерами, телеобъективами размером с противотанковую базуку. Они миролюбиво поглядывают и на них, и на израильских солдат в окопчике, кинувших им пачку сигарет. Дежурный автоматчик с нашивками египетского сержанта пытается отогнать феллахов от линии зыбкого перемирия, одного из них он даже ткнул в грудь прикладом, но египетские солдаты в просторных хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед — поглазеть на людей иного мира...

Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем — ненужная война. Ни Египту не нужная, ни Израилю.

...В Тель-Авиве была распродажа картин. Аукцион. Картины выставлялись хорошие. И не очень хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел военным госпиталям. Наконец осталась последняя картина — портрет Голды Меир. Большой, написанный маслом. Разбитной молодой человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет и сказал весело:

— Ну, посмотрим теперь, сколько стоит наша Голдочка? Раздался смех. Картину не купил никто...

Я смотрел вслед ему и подумал вдруг — вот он, образ Израиля. Крутит педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на своем петляющем велосипеде, который такие грузовики могут свалить, даже не зацепив, одной лишь воздушной волной. Катит себе, петляя, напевая от счастья, и, кажется, вовсе не думая об опасности, подстерегающей его ежеминутно...

Я позвонил Науму, спросил, нет ли новостей? Не объявился ли кто? Яша? Сергуня? Он ответил кратко: — Едем!.. Как куда? Ты не слышал радио? В аэропорт! Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..

3. ДЕНЬГИ ДОРОЖЕ КРОВИ?

Когда я заехал за Наумом, у его дома стоял синий "фиат" Геулы, и вот мы уже проталкиваемся по узким улочкам Тель-Авива в сторону шоссе, ведущего к аэропорту Лод. У Геулы немалый опыт вождения в Израиле. И, тем не менее, она время от времени вздрагивает и покрывается потом; кажется, что бои, которые завершились на Голанах и в Синае, перенеслись на израильские дороги. Из боковой улицы выскакивает на полной скорости "бьюик", набитый какими-то шальными ребятами. Солдатский "джип" встраивается в колонну, куда и воробью не протиснуться. Шоферу-солдату показывают из других машин руками, что о нем думают... На красноватом от ржавчины "форде" надпись: "Не перегонять!!! Я из сумасшедшего дома". Его перегоняют как ни в чем не бывало: все из сумасшедшего дома!

Улицы полны народу: война позади... Распахнуты двери магазинов, а в винном толчея, как в Москве за десять минут до конца торговли.

На шоссе Геула вдруг чертыхается. "Смотрите!" — говорит. На углу стоят солдаты с короткими автоматами "Узи" и длинными ручными пулеметами за плечами. Топчутся сиротливой толпой. Мимо них проносятся машины, — ни одна не берет. Во время войны достаточно было солдату поднять руку...

—Ну, не сволочи люди?!— не может успокоиться Геула и притормаживает, пропуская бешено мчащиеся автомобили, чтоб подрулить к солдатам. Мы еще далеко, а солдаты оживляются, выстраиваются в очередь. Берем двоих, девчушку в зеленом берете и парня с автоматом "Калашников" в руках. Наум интересуется, почему они заранее решили, что мы подъедем. —У вас номер с белой каймой, — отвечает солдат. — Олимы всегда берут.

Мы переглядываемся с Наумом.

Они тоже едут в аэропорт встречать пленных, и я... могу ли я удержаться, не спросить, что говорили им командиры о плене?.. Можно ли сдаваться? Не считается ли это трусостью? Или, не дай Бог, изменой? Солдат, курчавый, смуглый сабра, не понимает вопроса.

—Изменой чему?

—Ну, присяге... Родине...

— А! Вы русские! — догадывается солдат. И он, и девчушка в зеленом беретике смеются.

Наум поджимает губы, разглядывает бумажку с обратной стороны: нет ли там каких-нибудь примечаний и оговорок? Нет, никаких примечаний нет, и он, пробежав инструкцию еще раз, отдает ее обратно.

— Наум! — говорит Геула негромко. — А ведь мы действительно приехали из сумасшедшего дома! — Всего только из соседней палаты! — отвечает Наум, и теперь мы смеемся. Не очень, правда, весело.

— Дов не натворит глупостей?

Наум закуривает на ветру, прикрыв сигарету ладонью. Лишь затем отвечает: — Крикун потерял сына. В одной из ловушек Бар-Лева, которая называлась "Фортом^... "Нечто особенное..." Бог с ним!..

Кто-то из толпы кричит: — Этот?! На горизонте появляется точка. Она растет, и вот заходит на посадку. Большой швейцарский самолет с красными крестами на фюзеляже и руле поворота. Тысячи людей подымают руки, машут цветами, платками, фуражками. Руки обнажаются порой до локтей, и я вижу на многих синие несмываемые номера гитлеровских лагерей уничтожения, "тавро еврея", как здесь говорят.

Самолет подруливает к зданию аэровокзала, заглушая своим ревом шорохи киноаппаратов, женский плач и топот санитаров. Открылась дверь в фюзеляже, двинулся вверх широкий, для выноса раненых, люк. К самолету кинулись девушки - солдаты израильской армии с казенными букетами.

А из самолета не выходят. Ни одна душа не появляется!.. На лице Геулы испуг, почти отчаяние. Неужели египтяне обманули? Самолет с их пленными уже, наверное, садится в Каире!

Солдат, лежащий на носилках, машет букетом. А вот санитары осторожно несут к машине паренька, которому не до цветов.

У самого трапа военнопленных встречают Моше Даян и толпище министров, генералов, депутатов кнессета, которые стараются пожать руки проходящим ребятам в полосатой одежде лагерников. Хотел бы я сейчас взглянуть на лицо Даяна, открыто заявившего о своей полной ответственности. Только что, на прессконференции армейских офицеров: "Никто не предвидел до утра Судного дня, что война начнется именно в этот день, и поэтому мы не начали мобилизации резервистов... Я не был единственным, кто так думал..."

Вот уже сошли все. Нет ни Яши, ни Сергуни. Геула кусает губы. Плачет беззвучно, как плачут израильтяне. И вдруг громко, в два голоса, всхлипнули неподалеку. Я вздрогнул, оглянулся. Стоят, касаясь лбами, Регина и Мирра Гринберг и ревут по-русски, в голос. Регина полная, в тяжелом осеннем пальто, Мирра маленькая, иссохшая, в зеленом плащике. Точно мать с дочерью. Или сестры. Их кто-то пытается утешить: "Это не последний самолет..." Они обхватили друг друга и — выть!..

Оказалось, Яша вылетел на вертолете за ранеными танкистами. Летчик вертолета спутал в песчаных барханах танки. И с той стороны советские Т-54, и с этой — Т-54. Вертолет подбили. Летчик оттянул машину подальше от египтян. Упали среди раскаленных желтых песков. Летчик ударился головой о железный подкос, потерял сознание. Яша и санитары брели, затем ползли по пустыне, волоча за собой летчика, который был без памяти по-прежнему. Когда на них — спустя несколько дней - наткнулся израильский патруль, все были без сознания.

— Когда тебя отдадут? — сквозь слезы, как могла бодро, воскликнула Регина. — Все, я еду!

Теперь мы мчим на аэродром к каждому самолету с красными крестами. И Наум, и Яша, едва пришедший в себя. А через неделю, когда мне переводят гонорар за книгу "Заложники", и я покупаю на весь гонорар белую "Вольву", в мою и гулину машину набиваются все Гуры. В том числе Дов, у которого еще не сняли гипс, и он скачет на одной ноге и костыле, как горный козел.

...Началась пора дождей. На улицах почти нет прохожих. Только на центральном аэродроме Лод мокнут сотни людей, не обращая внимания ни на дождь, ни на леденящий ветер. Завершается обмен военнопленными. Вот сходят по трапу последние семнадцать израильтян, прибывшие из египетских лагерей, к ним кидаются родные, женщины, дети виснут на них. А поодаль стоят ни живы, ни мертвы — Лия, Геула, Яша, отцы, матери, близкие других солдат — пропавших без вести, как объявили. Выскакивает на трап последний освобожденный, губастый и седой мальчишка. Он возбужденно озирается, не замечая протянутых к нему казенных цветов. Наконец, его обступили, обняли... Неторопливо появляется работник аэропорта с портативной рацией, видно, осмотревший пустой самолет. Кивком головы подтверждает: больше никого!

Не надо вглядываться, чтобы увидеть ужас на лицах сотен пожилых людей, пришедших в аэропорт почти без надежды. Но все же...

В Израиле скорбят молча, — какой раз я убеждаюсь в этом. Вопль, да и то приглушенный, можно услышать разве что на кладбище. Даже когда сообщают о гибели сына или мужа (а сообщают, как правило, друзья убитого, в Израиле не принято рассылать "похоронки"), даже в эту страшную минуту прислонит женщина голову к ограде или стене, и стоит так, пока не введут ее, помертвевшую, в дом... ———

...Больше надеяться не на что. Беззвучно плачет на груди Наума Лия. Закусив губу, кидается прочь Геула, чтобы не заголосить, не омрачить радости вернувшимся. Наум догоняет ее, что-то растолковывает, размахивая руками. Видно, напоминает, что Сергуня был на Голанах. А из Сирии еще не прибыл ни один самолет. Геула круто отворачивается от него, уходит к машине, ссутулясь; она знает от Дова, что сирийцы в плен брали редко. Убивали на месте.

—Пойдем куда-нибудь в кафе, посидим, — предлагает Наум. Мы мчимся в Иерусалим: с утра у Наума там лекция; в городе поглядываю, у какого кафе притормозить. Наум первым заметил Толю Якобсона, который вышел из магазина с пакетиком в руке.

—Толя! — кричит. — Идем, выпьем по-русски, на троих!.. — В глубине университетского двора стоит уютная "сторожка", воздвигнутая талантливой рукой. Наум терпеть не может шумные израильские рестораны, и Толя повел меня и Наума в эту "сторожку". Называется она — кафе преподавателей, спирт там не водится. Захватив по дороге бутылку водки, расположились в затененном углу. Мне захотелось съездить за Довом, но Наум сказал, что Дов вчера улетел в Америку. На какой-то конгресс.

В буфете, за стойкой, быстро орудует смуглыми руками немолодая женщина, по-видимому, из Марокко. Иногда она набирает номер телефона и спрашивает приглушенно, есть ли новости? Новостей нет, и, она, кладя трубку, долго смотрит в окно. В одну и ту же точку...

Тихо, полусвет. Сидят по углам два-три человека, пьют кофе, листают студенческие работы или журналы. Толя Якобсон, добрая душа, пытается нас развлечь, рассказывает вполголоса, с юмором, как он таскал мешки с мукой. Последняя операция, когда мешок требовалось поставить в верхний ряд, у него долго не получалась. Профессиональные грузчики-арабы подпирали мешок головой, и тот, как-то сам по себе, оказывался наверху. Толя так головой орудовать не умел, и арабы называли его между собой: "русский ишак без головы" ("Хамор руси бли рош!") .

—Глас народа — глас Божий! — смеялся Толя. — Пришлось искать место в университете.

—Возьмут? — нервно спросил Наум.

—Дадут? Или твой проХвессор испугается – похоронит....

— Поживем — увидим...

Тревога в глазах Наума вдруг стала острее, тревога звучала в голосе: он любил Толю и боялся за него - без "кожи" парень. Раним, как Гуля.

Толя разлил водку, не глядя, "по булькам", как он говаривал, и сказал: —За мертвых не чокаются, только за. живых. За Сергея!

Мы неуверенно подняли стаканы, чокнулись со звоном...Едва поставили стаканы, в кафе шумно вошла группа американ-ских туристов, которых, видно, привезли посмотреть Еврейский университет новой архитектуры. Просторный, с огромными окнами, он,естественно, включен в пункты "туристского обзора"...
— Израиль — рай для туристов, — сказал Наум. — И я бы приехал...Мы засмеялись.

Американцы рассеялись по кафе, сели за столики; один из туристов остановился неподалеку от нас; помедлив, приблизился. Высокий, пожилой, упитанно-плотный, взгляд острый, цепкий. Пыхнул
сигарой. Наум, как учтивый хозяин, встал и пододвинул гостю стул.Тот присел, распахнул свой легкий голубой пиджак.

—О, вы израильтянин?! — воскликнул Наум. Гость молчал. Погасил сигару. Наконец произнес с прежним раздражением:

— Я больше, чем израильтянин! Я даю деньги на эту страну...

За моей спиной раздался голос Толи Якобсона: —В этой стране есть люди, которые кровь отдают за нее. И даже жизнь!

Американец сунул остаток сигары в кармашек пиджака, повторил яростно, не скрывая охвативших его чувств: — Я даю деньги! Вот уже четверть века! Я, и такие, как я, держим Израиль, который ваше правительство сейчас едва не проворонило! — Та-ак, протянул Наум примирительно. — Ваша фамилия Атлант?

— Я вижу, вы шутник, — у гостя дрогнули в усмешке губы.

— Вы тоже... господин "больше чем израильтянин...

—Американец подобрал ноги в белых ботинках под стул и сказал каменно-серьезно: — Я отнюдь не шучу. Это, возможно, факт, уязвляющий вашу гордость, досадный для вас факт, но- факт! Мои заслуги в этой стране, возможно, гораздо больше заслуг тех, которые тут живут

Наум повел своей длинной шеей и начал белеть. А когда Наум белеет или начинает тянуть гласные и одновременно заикаться, это очень плохой знак. — Эт-то любопытная постановка вопроса, — начал он. — Значит, вы считаете, что ваши де-эньги д-дороже кро-ови людей, пролитой за эту ст-трану?

—Да!— ответил тот запальчиво. — Без наших денег не было бы ни страны, ни армии.

— Если та-ак, то в-вам лучше бы в эту страну не покаказываться... Израиль — н-не ваша вотчина, не ваша колония.

— Как это так не показываться?! — вскричало за туристским столом несколько голосов. — Мы любим эту страну!

— О, Боги! Это мне — не показываться?! — Голубые рукава взметнулись вверх. — Мне, старому сионисту...

—Центнеровые? — вырвалось у Толи Якобсона. — Это как раз тот вес, который здесь навалили на меня. А вы там головой работали? На элеваторе.

—Что, извините?

Мы захохотали, Миша Занд махнул рукой и перебрался к нам; сказал, что он послал в американский журнал статью, где есть абзац о суррогатном сионизме. — Но боюсь, как бы он не выпал из текста... — усмехнулся Михаил невесело.

Американец все еще пытался продолжать спор, но какая-то женщина в белой шелковой накидке увела его. Я схватился за волосы — Черт знает, как похожи миры! Все любят страну, народ, но каждого отдельного человека — терпеть не могут.

Наум поймал лишь самый конец передачи, спросил весело: — Ни одного сенатора не обозвал "сукой"?.. Это не Дов!

Наум приезжал в Иерусалимский университет раз в неделю. Когда появлялся, звонил. На этот раз в голосе его чувствовалось волнение. —Старик, мать нашла работу!.. Что?.. Сама! Безо всякого блата. Слава те, Господи!

И без восклицаний Наума было ясно, что означает работа для Лии, оставшейся одной, в пустой квартире. Мы столкнулись с Наумом в магазинчике, куда мы оба заехали за цветами. Телефон Лии не отвечал. И мы свернули к районному Купат Холиму, где Лие делали инъекцию витаминов. Наум вспомнил, что в это время она там.

Она пришла в огромный госпиталь, где, знала, сестры сбиваются с ног, работают по двенадцать часов. Начальник принял Лию, полистал ее документы. Вздохнул и... протянул их обратно. «— Вы не молоды, — сказал он жестко, категорично. — Вам, извините, скоро на пенсию. — И поднялся с кресла.

—Я прошу у вас место не в публичном доме! — разъяренно ответила Лия. Тот снова плюхнулся в кресло, сказал оторопело: —Туда... э! я бы вас взял. За бойкость.

—И сюда возьмете!" — Не знаю, что мне придало уверенность, - рассказывала Лия, прижимая наши гортензии к себе. — До войны я бы никогда не решилась так разговаривать.

"- Из России? - спрашивает начальник, снова раскрывая папку с документами Лии. - Из какого города?.. Вы занимались ожогами?.. Всю вторую мировую войну? О! — Он позвонил и вызвал старшую сестру, надменную, с каменным лицом, немку. Сказал тоном приказа: — Вот вам сестра, русская, с опытом второй мировой войны. Занималась ожогами. Введите в курс дела... Все!"

Дома Лию ждали старушки, которыми, оказывается, она занималась, пока была без места. Марокканок учила расписываться. Слушала с ними музыку. На столе лежал томик Ромен Роллана с закладками. О жизни Бетховена... Лия шепнула нам, что, когда она поставила пластинку с 6-ой симфонией Бетховена, старушки возроптали; одна воскликнула чистосердечно: —Эйзе нудникес!

Пришлось рассказать им о жизни Бетховена, о его трагической глухоте. Половина старушек плакала, половина ела печенье из лииной вазы.

Потом зазвучал Бетховен. 6-ая, "Пасторальная..." Для начала Лия ограничилась первой частью. Старушки повскакали со стульев и стали наперебой морочить Лие голову, как они все хорошо поняли! Старая морщинистая йеменка подошла к Лие, гремя бесчисленными монисто. Глаза у нее были мокрые. —Сразу видно, этот человек был из России! — сказала она.

—Кто?

—Бетх-ховен!

Тут мы с Наумом выскочили, один за другим, из квартиры Лии, махнув ей на прощанье рукой.— Похоже, отношение к русским стало решительно меняться! —воскликнул я с улыбкой, когда мы подрулили к моему дому на откосе холма.

Наум не принял шутливого тона. Ответил задумчиво и серьезно: —Русская ракета, запущенная в Дова, подняла его авторитет. А заодно и наш. Я не шучу, не-эт! Жизнь парадоксальна! Ничто иное, именно ракеты "CAM-6" и "CAM-7", снимки которых я тебе показывал, заставили поверить в русских, прибывших в Израиль... Больше никто не удивляется: "Русский инженер - это инженер?" Старик, когда из носа пускают юшку, это урок. Ракетные залпы внесли в сознание израильского общества коррективы. Убили предвзятость. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы меня стали выталкивать из Техногона.

—Что-о?

Начал он свое повествование спокойно, я понял его состояние только тогда, когда он вдруг вызверился на моего сына, глядевшего телевизор: — Выключи шампунь!

Наум в Израиле облысел. Начал лысеть еще в Москве, а тут - за гребенку боялся взяться: "Линяю клочьями, совсем особачился", -говаривал он. Из Америки вернулся — осталось несколько волосков по бокам его чуть сплюснутой высоколобой головы. Оттуда привез и ненависть к телевизору: когда ни включал — реклама шампуня или моющих средств. А зачем лысому шампунь? Пусть теперь на израильском экране пританцовывали, в этот момент, известная балерина, Голда Меир или Менахем Бегин (шампунь пританцовывал только по иорданскому каналу), Наум остервенело кричал жене или дочери: «Выключи шампунь!»

Сын не понял Наума, продолжал смотреть кинохронику о приезде в Израиль Киссинджера. — Выключи шампунь! - снова заорал Наум. Подскочил к телевизору, щелкнул выключателем. И опять пристроился на подоконнике, щурясь на режущий глаза золотой купол мечети и продолжая свой рассказ.

Только начал Наум работать в Техногоне, на него был написан ящик анонимок. Русский он! "Олим ми Руссия" "— Хоть ты и сабра, а советский человек!" — врезал Наум в сердцах одному из "анонимщиков", когда тот приторно-вежливо сообщил ему, что его вызывает декан.

Декан, круглый, пухленький человек средних лет, обходительный, вкрадчиво-вежливый, сообщил, что обещанного доктору Гуру места профессора предложить не могут: прошла война, срезаны лимиты. Могут дать место инженера. Специалиста по прочности материалов.— ...Категория пятая, мальчишеская... Но вы написали также книгу о прочности материалов, доктор Гур, кто вас посмеет остановить? У вас все впереди.

Наум посчитал, что после такой войны торговаться непристойно, и подписал новый контракт. Как только контракт был подписан, белое, рыхлое лицо декана стало расплываться, как тесто. — Я с вами, доктор Гур, специально объясняюсь по-русски... Специально перехожу русски, чтобы вы абсолютно понял, на что вы... — И он растянул слова, как солист музыкальную фразу, — на что вы не имеешь пра-ва. Никогда!.. Выяснилось, что в должности инженера доктор Гур не имел права ни на что. Прежде всего, на "квюит", то есть постоянство. На самостоятельную научную работу. На чтение лекций... — Декан долго перечислял, на что именно доктор Гур не имеет права.

Наум перевидал в своей жизни пропасть разных деканов, директоров, управляющих и слушал вполуха. В тот же день он начал искать во всевозможных мастерских, на складах и даже на свалках старые буро-красные от ржавчины детали машин. И собрал стенды для испытаний, используя все. Даже полуразбитую уборную без дверей приспособил для промывания деталей.

И месяца не прошло, доктор Гур предупредил несколько аварий, установив причины трещин в машинах. До Электролампового это и было его главной профессией... Техногон пришел в волнение. — По своему статусу, многоуважаемый доктор Гур, вы не имеете права... — Декан напомнил ему своим вкрадчивым голосом. На иврите, конечно! Русский был уже ни к чему. — Не имеете никакого права вести эти работы самостоятельно. Поскольку вы не профессор и не преподаватель, вы должны взять себе научных руководителей...

—Вас? — резко спросил Наум.

—М-м-м-м. Того, кого утвердят...

Наум поднялся и вышел из кабинета декана. Молча. — Пусть он за-астрелится, собака! — сказал Нонке за завтраком. — Правильно?

Еще зима не кончилась, лили дожди, пришла в Техногон бумага. Благодаря лаборатории доктора Гура, промышленность Израиля сэкономила сто двадцать миллионов долларов. Это было скандалом!

—Ни вы, ни ваши деньги нам не нужны! — вскричал корректный декан на ученом совете, срываясь на фальцет. — Это университетская лаборатория, а не промышленная. Члены ученого совета дружно кивнули. Дневной свет из люминисцентных труб, расположенных вдоль стен, зеленил лица, казалось, вокруг лица утопленников.

— Доктор Гур, просто-напросто, не на своем месте. Он о в е р к в а л и ф а й д! — вежливо заметил молодой утопленник в нарочито изодранных джинсах, который был зачислен на его, Наума, профессорскую должность. Наум посмотрел на него с недоумением. — Оверквалифайд — это что? Я, доктор Гур, знаю больше, чем лично вам надо? За это душат в свободном мире?

Тут не удержался - захохотал старый профессор из Югославии, который втайне сочувствовал Науму. — В свободном мире главным образом за это и душат!

Тут уж все засмеялись: не предполагали, что доктор Гур столь наивен. Ох, эти русские!

После заседания старик югослав отвез Гура в самую крупную пароходную компанию Израиля — ЦИМ. Что-то сдвинулось и в надменном ЦИМе, бравшем русских разве что матросами. Наума попросили выяснить причины аварий на израильских судах. Разрушаются, отваливаются в гребных винтах лопасти. В чем причина? И что делать в открытом море? Кроме того, без заключения о причинах аварии страховые компании не платят...

— Здесь вы ни у кого не отнимаете хлеба, — шепнул Науму югослав. — ЦИМ никогда еще не обращался к местным ученым. Тут только Наум понял, что в Техногоне он шагал по минному полю...

Доктор Гур оказался для ЦИМа находкой, и главный инженер ЦИМа, зная, как привечают в Техногоне русских ученых, написал туда, что "доктор Н. Гур — крупнейший специалист международного класса..." В Техногоне наступил конец света. Доктору Гуру было предписано немедля явиться к декану.

— Дорогой доктор Гур, распустите свою лабораторию, — предложил декан тоном самым любезным. - Отстранитесь от всех научных хлопот. Забудьте о нуждах государства и прочих высоких материях, что они вам?! Живите, как все!.. И я немедля зачисляю вас в штат. Инженером — в свою лабораторию. Но высшей ставке! Израиль — маленькая страна. Каждому свое!..

Наум взглянул на расплывшееся в улыбке мучнистое лицо декана. Поднял голову — глаза в глаза, декан перестал щуриться приязненно. — Я при-был в свободный мир, а не в Освенцим, где на воротах было написано "К-каждому свое..." Вам хочется з-заполучить голову доктора Гура в свой персональный холодильник? Для сугубо личных це-элей?.. В России крепостное право отменено сто двадцать лет назад, вы слыхали об этом?

С того дня от Наума отцепились, ждали с возрастающим нетерпением, когда у него кончатся деньги из правительственного фонда. Уж тогда-то ему покажут...

— Старик, — сказал мне Наум, надевая свой серый армейский берет. — Газеты придумали успокоительную байку про два Израиля. Первый, де, настоящий. Пашет-сеет, изобретает. Второй — бюрократический, с которым, де, приезжий только и имеет дело... Ученый совет Техногона по какой графе пустить? Первой, второй? Ох, старик, все сложнее. Опаснее для страны...

Когда мы вышли на улицу, Наум остановился у приоткрытой помойки — железного контейнера, на углу которого сидел большой рыжий кот с оторванным хвостом.

В эту минуту в канцелярию вплыл огромный, рыхлый зав. университетской лабораторией, нанявший Полину; узнав, в чем дело, он повернул голову к Полине, красной от стыда и гнева, и всплеснул руками: «—Как ты догадалась прочесть?!»

— Ста-арик! — протянул Наум, поеживаясь от холодного ветра, который в Иерусалиме начинает прохватывать сразу же после захода солнца: — Как видишь, общий закон выживания, социального дарвинизма вступил в противоречие с идеей, ради которой основан Израиль. Могу ли я, пришелец, ощутить эту землю своей, если меня выталкивают с нее все-э, у кого локти острее? Самые острые локти у посредственности! И этот закон — посредственность выживает талант — оказался сильнее закона еврейской солидарности, благодаря которому евреи выжили. Какова судьба Третьего Храма, в таком случае?

Потоптавшись на ветру, он свернул к общественному телефону, который недавно повесили на стене, под козырьком. Возле телефона толпилась очередь.

Подошла наша очередь. Наум набрал номер, приложил трубку к уху и — побелел, стал переминаться с ноги на ногу. Ботинки захлюпали по луже, он не замечал этого. — Гриша! — воскликнул он, повесив трубку. — Летит первый самолет с пленными из Сирии. Первый и последний, Гриша. Мать с Гулей выходят...

Через три минуты мы неслись на предельной скорости в аэропорт Лод.

4. ПЕРВОСВЯЩЕННИК ЖЕНИТСЯ НА "РАЗВОДКЕ"

Как же отличался этот день от теплого, с пробившимся солнцем, дня, когда прибыли пленные из Египта! Ни нервно-радостного ожидания, готового взорваться аплодисментами и песней, ни разговоров шепотом... Ныне пришли те, кто потерял надежду. Молчавшие, с серыми лицами старики, которых вели порой под руки. Девчонки в огромных, на поллица, черных очках, хотя день был мрачноватый, почти зимний.

Тоненькая девчушка в больших темных очках медленно подошла к Дову, дышит ему в затылок. Он оглянулся, взъерошил ее гладкие, блестящие, как воронье крыло, волосы, сгреб подмышку. Замер...

Пришли все, чьи родные "пропали без вести"; а много, необычно много ребят "пропало без вести" в этой войне. Стояла, не шелохнувшись, мертвая толпа, она не проронилани слова, только чуть подалась вперед, когда начал приземляться самолет из Сирии. Стихли моторы. Без звука подъехал автотрап. Ни звука из толпы. Прошелестели лишь машины скорой помощи, продвигаясь ближе к самолетному трапу.

Из дверцы никто сразу не вышел, как и тогда, в самолете из Египта. Я мельком взглянул на ожидающих, и меня как будто током ударило: густо сбившаяся толпа напомнила мне фотографии второй мировой войны. Колонну евреев, ждущую залпа...

Наконец показался стриженый паренек, начал спускаться, держась за перила. Кинулись дежурные солдатки с букетами, паренек искал кого-то в толчее, поверх солдаток. Вот из толпы засеменили навстречу старики, принялись обнимать. Молча. Только всхлип взметнулся над головами. И снова тихо.

Застучал трап под солдатскими ботинками, чуть рванулась вперед белая, как полотно, Лия, которую поддерживали под руки Наум и Дов. Яша шагнул следом, доставая что-то из медицинского саквояжа, который быстро открыла Регина. Послышались тихие вскрики, сдержанный плач.

У меня глаза стали мокрыми, я почти не вижу никого вокруг; слышу вдруг гортанный, незнакомый возглас Геулы, не возглас — клекот. Она бросилась вперед, оттолкнула полицейского в черной фуражке, который пытался ее задержать, затем солдата с автоматом, оказавшегося на пути, вот она уж у самого трапа; тянет руки к кому-то, кто задержался наверху. —Сергуня! Се-эргуня, ты это?!.. Се-эргунчик!.. Бог мой! Сергуня?!

Сергуня был неузнаваемо худ, измочален, плечи опущены, стоял наверху мокрым воробышком. Услыша голос Гули, он кинулся вниз, едва не упал, санитар поддержал, вот он уже внизу. Сергуня и раньше был ниже Гули на голову, а сейчас вообще не видно его. Геула подхватила его подмышки, приподняла, лицо к лицу, а затем, неожиданно для всех, перехватила второй рукой под его коленями в мятых тюремных штанинах, и понесла, прижимая к себе, как несут ребенка. А он припал к ней и, видно, рыдал, голова тряслась.

Геула прошла сквозь редкую толпу официальных лиц; кто-то из них, в генеральских погонах, поднял руку, хотел что-то сказать. Но Геула не задержалась возле него, и он взял под козырек, проводил взглядом.

Геула задержалась лишь возле Лии, поставила Сергуню на землю и, когда они постояли обнявшись, мать и сын, которого не чаяли встретить, Геула снова сгребла Сергуню в охапку и бросила решительно: — Все едем ко мне! — И умоляющим тоном: — Лия, ладно?

Геула стряпню ненавидела. Еда, которую она готовила, по давнему наблюдению Наума, делилась на вкусную и полезную. Вкусную, при известном усилии воли, можно было есть. Полезная не лезла в горло ни при каких обстоятельствах. Геула взялась за поваренную книгу, привезенную гурманом Сергуней из России. Но вскоре отложила ее за ненадобностью: с медицинскими и кулинарными советами приходил весь дом. У Черновиц были свои рецепты, у Кишинева — другие, и, конечно же, киевляне подвергали все их рецепты сомнению, требуя, чтобы Сергуне готовили ленивые вареники, которые он терпеть не мог.

"Вся Молдаванка и Пересыпь" гомонили под окнами ежевечерне. Время от времени кто-либо восклицал: "— Евреи, ша!" Замолкали на минуту-две, а затем кто-то принимался сбивчиво, громко рассказывать, как доставляли в сорок пятом—сорок шестом годах русских пленных пароходами в Одессу, а потом — прямым ходом — в сибирские лагеря. Каждый выплакивал свое. Улица гудела.

Только Дову удалось водворить тишину: с присущим ему радикализмом он вылил из окна на гомонящих ведро воды. Дов перевез к Геуле вещи Сергуни: пальто "московка" с кушаком, охапку трусов и маек и "чемодан музыки". Геула открыла его и ахнула: Сергуня оставил в Москве все свои модные "шмутки", загрузив чемоданы пластинками и кассетами от магнитофона. Сергуня тут же отыскал какую-то кассету, вставил в магнитофон и - притих на диване, поджав под себя ноги в белых вязаных носках. Геула, в свою очередь, вытянула из чемодана пластинку полонезов и вальсов Шопена в исполнении Горовица, хотела поставить полонез; магнитофон зашипел и зазвучал пропитым голосом Владимира Высоцкого:

«Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу..

Геула присела на диван с любимой пластинкой в руках, внутренне оцепенев: только сейчас она задумалась над тем, почему Сергей "заболел" этой раздражавшей ее песней, и, Бог мой! что стоил ему этот его Магадан, и если бы он погиб здесь, виною этому была бы только она одна, пусть не утешает ее Высоцкий.

. ..Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу...

"Бог мой, что стоил ему его Магадан!" — эта мысль возвращалась к ней, что бы она ни делала. Ей было стыдно, что она отмахивалась от незатейливых строк, как университетские снобы, которых она презирала. "Подумаешь, знаток Ахматовой, Блока... Филологическая фря!"— твердила она самой себе, слушая покаянно:

...Он добровольно, он добровольно...» "Господи! Что стоил ему его Магадан?!"

Сергуня поправлялся быстро, но чем свежее, здоровее выглядел, тем становился беспокойнее. Он вдруг вздрагивал или начинал глотать слезы. Озирался со страхом. Вначале Геула старалась этого не замечать. Тем более, что я рассказал ей, как во время давней войны вскрикивали по ночам, метались в своих постелях летчики-истребители, возвращаясь во сне к боям и смертям...

Шли недели, а Сергуня озирался все нервнее. Страх нарастал. Видно, он все еще оставался там, в лагерных бараках на сирийском плато. Яша привез, под видом друга, известного психиатра, который заявил, что Сергея надо класть в больницу немедля. Еще день-два, и он, возможно, перестанет откликаться, забудет свое имя, "отключится" от окружающего, как "отключались" десятки мальчиков-новобранцев из Иерусалима, которых война застала в фортах на линии Бар-Лева, разнесенных тяжелыми снарядами в клочья. Мальчиков доставили в старую крепость в Акко, где англичане вешали евреев-террористов и где теперь был и музей бывшей славы, и сумасшедший дом... И тут только Сергуня проявил волю и присутствие духа.

—Не трогайте меня! —процедил он сквозь зубы, когда Гуля намекнула на то, что хорошо бы ему съездить к врачу. — Я знаю, что со мной. Очень точно...

— Так скажи!

—Нет! Ты выгонишь меня из дома, когда услышишь... Он произнес это столь категорично и, вместе с тем, спокойно, что Геула похолодела

— Говори, Сергуня, — как могла твердо сказала она, присев рядом с ним на диване и положив руку на его горячую, в поту, голову. Короткие волоски Сергуни чуть отросли, перестали колоться, она гладила их, повторяя, как заклинание: — Что бы ни сказал, останется между нами... Что бы мне ни открылось, прошу...

Сергуня покосился на нее опасливо и, сцепив пальцы рук так, что они побелели, рассказал, что стряслось с ними в лагерном бараке, обнесенном русской лагерной "колючкой" в четыре метра высотой. ...Они сидели на земле со связанными за спиной руками, когда вошли два офицера и несколько солдат из отряда коммандос с автоматами "Калашников". Один из офицеров отбросил ударом сапога лежавшего у двери и прошел к противоположной стенке барака, где сидел, прислонясь спиной к бетонной опоре, Сергей. Офицер распорядился развязать руки Сергея, которого он принял за командира из дивизии "Голани". А заодно руки соседа. Соседом Сергея оказался шофер Абрахам, узколицый смуглый красавец в белой кипе домашней вязки, который некогда привозил Сергея на встречу с родными. Абрахам зарос, отощал, но, поднявшись, держался по-прежнему прямо, глядя на коротышку-сирийца сверху вниз.

— Встать! — закричал офицер Сергею и, когда тот поднялся, пошатываясь, приказал ему ударить Абрахама.

Сергей не отвечал. Тогда один из автоматчиков дал очередь, пули разнесли стенку возле Сергея в щепы. — Так как?! — офицер вытащил пистолет. Сергей не ударил, а мазнул Абрахама по щеке кончиками пальцев. Офицер выстрелил, пуля царапнула голову Сергея. — Сильнее! — дико заорал он, и автоматчик изрешетил доски барака с другой стороны от Сергея.

Сергуня дрожал, медлил, и офицер начал подымать пистолет. Приподнявшись на цыпочках, Сергей ударил Абрахама кулаком в скулу.

—Ладно, — сказал офицер, обращаясь к длинному заросшему солдату-марокканцу. — А теперь ты его...

—Нет! — ответил Абрахам. Пуля щелкнула у него под ногами.

—Нет! — ответил Абрахам и выругался по-арабски. Офицер вскинул руку вверх и выстрелил Абрахаму в голову.

...Сергуня вжался в угол дивана, закрыв лицо руками. — Я дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! — повторял он исступленно. — Я живу, а он — нет! Это закон жизни, да? Это закон жизни?! Гуля обхватила его голову руками, прижала к груди. Сергуня расплакался, как ребенок, навзрыд.

—Что я скажу?.. Как решиться, Гуля?!

—Адрес у тебя?.. Будем у них... завтра! — Она произнесла это "завтра" твердо — понимала, промедлят, Сергуню отвезут в крепость Акко.

...Они отыскали нужный дом на грязной улице в иерусалимском квартале Катамон-тэт, где ютятся друг к другу давние постройки марокканцев. Постройка была двухэтажной, обшарпанной, с плоской крышей, на которой стояла бочка из белой жести — нехитрое израильское отопление. Ветер нес по улице обрывки газет, грохотал консервными банками, но во дворике было чисто. Покачивались у дверей большие красные маки. Геула и Сергей остановились у дощатой калитки. Геула нажала кнопку звонка. Никто не выходил — Да оборван звонок! — нервно воскликнул Сергуня. Геула просунула ладонь между планок калитки и сильным ударом откинула запор.

Вверх вели четыре ступени из полуискрошенного бетона. Геула подхватила Сергуню за локоть, и они оба, рывком, поднялись наверх. Сергуня постучал. Выглянула молодая женщина, смуглая, пышно завитая, с огромными антрацитовыми глазами, обведенными синькой. — Нам мать или жену Абрахама, — выдавил из себя Сергуня.

-Я... я жена Абрахама) — ответила женщина. В расширившихся глазах ее стыл ужас.

— Я... его... он... он убит! — выкрикнул Сергей. — Я видел. Я... вместе с ним в плену... Он... его... Он меня не ударил, и сириец выстрелил в него! В бараке...

Женщина шагнула вперед как-то слепо, будто перед ней никого не было. Прошла мимо посторонившихся Геулы и Сергея и стала медленно, держась за поручень, спускаться вниз. Дойдя до заборчика — темного кривого частокола — она схватилась за него и так стояла, припав головой к сырым кольям.

Геула и Сергей остались наверху, держась друг за друга. Затем - сошли на землю. Сергей протянул вдове Абрахама заготовленный листок. — Здесь мой телефон, адрес. Имя тоже... Звоните! Если что... обязательно звоните! — Он вложил бумажку в ее желтоватую ладонь, обхватившую планку забора.

Ночью Геула окликнула Сергуню из своей комнаты. У Сергуни даже макушка вспотела. Он кинулся к Геуле, шлепая босыми ногами по каменному полу и не веря самому себе. И правильно, что не верил.— Как условен эпос, — сказала Гуля, зевнув и откладывая в сторону "Слово о полку Игореве", с закладками, испещренными ее синим карандашом. — Плач Ярославны реален разве только перед иконой Спасителя. Ты почему не спишь, вертишься?.. Прими снотворное Лии, оно сильнее. Оттуда звонка не было?.. Спокойной ночи!

Оттуда позвонили через неделю, спросили, куда матери обратиться за пенсией, и где, на каком кладбище похоронен Абрахам?.. Вскоре домой начали приходить письма со штампом министерства обороны. Геула вертела в руках надорванные конверты, спрашивала Сергуню, о чем? Тот морщился болезненно, говорил: "Позже!.."

Как-то он сказал Геуле, уходившей на работу, чтоб не беспокоилась. Его не будет неделю, может быть, меньше: едет искать могилу Абрахама. Прислали два адреса, словно его хоронили дважды. Он-то помнит, где был их временный лагерь. Пока там еще стоят израильтяне... Отыщет, где зарыли Абрахама. А потом повезет туда его мать, жену, сестер...

Геула, стоявшая в дверях, вернулась в комнату, захлопнула за собой дверь. Глаза у Сергея стали полубезумными. — Ну, что еще?! Что?! Опять что-нибудь не так? 0'кэй! Я поеду! Я должен!..

Сергей задрожал, прижимаясь лицом к холодном скользкому плащу Гули.

— Ну, пусть! Ладно! — пробормотал он.—Я не поеду сегодня. Но я должен сам отвезти семью Абрахама. Все сделать сам.

Как Геула ни пыталась на другой день уговорить его не ездить по кладбищам, как ни умоляла, Сергей ответил резко: — Это выше меня. Гуля!..

Он вернулся спустя неделю; отыскав их бывший лагерь, сожженный сирийцами при отступлении дотла, нашел могилу Абрахама.

Сергуня опять осунулся, почернел, нос с горбинкой заострился, "Абиссинец ты мой", сказала Гуля, кладя руки на его плечи. Под утро Гуля встала босая, в ночной рубашке, вышла в гостиную, где он спал на диване, разметавшись, как мальчишка. Она смотрела на Сергуню неотрывно, думая о том, что он пережил и жалея его так, что у нее колотилось, как от бега, сердце и теснило в висках.

У Сергуни было теперь две жизни. Одна - наяву, холод, мерзлый хлеб, который нарезали тоненько-тоненько; какие-то дикие слова во дворе: "Киль манда!»; вторая — его, сергунина, личная. Тайная ото всех. Он провожал взглядом всех молодых женщин со светлыми пушистыми волосами: каждая из них походила на маму. И как-то приступил к Лие с вопросом: мама в могиле, а где она, мамина могила?

Кто мог знать, где она, мамина могила? В каком лагере настигла ее пуля или голод? В какую яму она свалена? Повзрослев, Сергуня писал во все концы — искал могилу матери...

Геула не забыла об этом. Но столько настрадались и Гуры, и она сама позже, столько нахлынуло, что давнее ушло назад, потеряло четкость, как фотография, снятая не в фокусе. И только сейчас, когда он, полубезумный, убежав от всех, искал могилу Абрахама, она поняла, как остра в нем эта детская беда, хотя, казалось, не было для него лучшей матери, чем Лия. Не зажила рана.

И вот наложилось у него одно на другое: и чувство вины, и собственной слабости, и то, что нет у жены и детей Абрахама родной могилы- все ударило его так, что он действительно попал бы в проклятое Богом Акко, если бы не разыскал могилы Абрахама. Как-то раскрылся он Гуле сразу, во всей своей слабости, самоотреченности, чистоте. Она жадно вглядывалась в спящее лицо Сергуни — аспидно-черные щеки ввалились, мягкий полудетский рот раскрыт, точно в крике, ресницы белые, как у поросенка. "Абиссинец ты мой". И как была, босая, в ночной рубашке, прилегла рядом...

Он посапывал тихо, не ведая еще, что судьба подарила ему Гулю, которую он любил, сколько помнил себя, и которая никогда не принимала его всерьез. Открыв глаза, Сергей протер их ладонью и спросил изумленно: — Гуля? Гу-у-ля?

— Я же все равно погубила свою репутацию, — веселым тоном сказала Гуля, сильно-сильно обнимая его теплые со сна плечи.

На дворе была суббота. Соседи, с белыми шелковыми талесами на плечах, потянулись в синагогу. Позвонил телефон. Сергуня попытался было встать. Снова упал головой на подушку. Не было сил. Геула щелкнула его в нос и прошлепала, натягивая на ходу свою широченную ночную рубашку, к телефону. Дов предложил отправиться в иерусалимский лес. "Шашлычок сварганим!.." Геула сказала, улыбаясь:

— А мы женимся.

Трубка молчала. Геула собиралась уже положить ее, но тут снова послышался сиплый голос:

—Гуля, ты всерьез?! Та-ак! Порядок в танковых войсках! Везу водку и Лапидуя!

—КакогоЛапидуя?

Но в трубке уже звучали сигналы отбоя. Красный спортивный автомобиль Дова подкатил, едва они успели одеться. Вместе с Довом, который держал в обеих руках по бутылке водки, вошел маленький человек в шляпе с розовым перышком на муаровой ленте и сказал бодро: — Здравствуйте, товарищи... или господа!

— Здравствуйте, господин Лапидуй! - приветливо ответила Геула.

—Моя фамилия Лапидус. - Он приподнял шляпу с перышком.—Свадьба будет только у меня. Лапидус - это лучший прокатный зал Иерусалима. Я отдаю его вам на весь вечер — совершенно бесплатно!.. Да-да! Гратис! — как говорил мой дед.

— Бесплатно? — Сергуня высунул из-за спины Геулы свою белую взлохмаченную копешку. — В святом городе?

—Да, вы погибали за меня в Сирии, а я погибну за вас в Иерусалиме! — Тут уж все принялись хохотать. Сергуня протянул ему руку. — Спасибо, господин Лапидуй!

— Моя фамилия — Лапидус!.. Лапидус назначил время, заполнил какой-то бланк, попросил расписаться и исчез. Едва за ним захлопнулась дверь, Дов повалился на диван и начал издавать своим трубным голосом звуки, которые можно было принять и за хохот, и за стон. Он мотал ногами в красных армейских ботинках и стонал. Наконец объяснил, в чем дело. Лапидус, которого он знавал еще по своему сионистскому мотанию в России, был такой же достопримечательностью Одессы, как памятник Дюку Ришелье. Он порождал анекдоты естественно, как дышал. Он не мог жить без Одессы, но в Одессе он тоже не мог... И все же он терпел до тех пор, пока однажды в заводской газете ему не посвятили критическое эссе, которое завершалось стихами: «Лапидус, Лапидус, намотай себе на ус!» Газета требовала ответа делом. Ответ пришел тут же: "А как бы вы написали свой стих, если бы моя фамилия была Лапидуй?" Вся Одесса с тех пор называла его Лапидуем!..— Из-за этого он в Израиль уехал! - застонал Дов и снова упал на диван и задрыгал ногами.

Геула приложила к пылавшей щеке руку тыльной стороной ладони. — Из-за тебя оскорбила человека.

—Перестань, птица Гуля! Лапидуй - деляга...

Раздался стук в дверь, и снова показалась шляпа с розовым перышком. —Слушайте, я забыл спросить самое главное! Вы, как я умозаключил, таки еврей? - Он протянул палец в сторону Сергея. Затем качнул его в сторону Геулы. — А вы?

—Оба жиды, оба жиды! — пробасил Дов успокаивающе.

На улице Дов сказал о предстоящей свадьбе кому-то из знакомых, и тотчас вдоль улицы имени Шестидневной войны помчались мальчишки, крича: — У Гуров свадьба! У Гуров свадьба!

Через час, не больше, весь подъезд был полон народом. Все шли поздравлять, вся улица Шестидневной войны. Лия едва протолкалась. Она ничего не говорила, обнимала Сергуню и Гулю и плакала.

Дня через два Сергей и Геула приехали на узкую и закопченную улицу Яффо, в главный раввинат, или "Рабанут ха Роши", как почтительно называл его Лапидус. У темноватого подъезда развешаны под стеклом фотографии этак начала века: щекастые невесты в фате, молодые евреи в котелках и без оных. Какое-то уныло-провинциальное "спокойно, снимаю!", прилепившееся сбоку, на первом этаже. "Рабанут ха Реши" — на втором. Поднялись по полутемной каменной лестнице. На площадке второго этажа стоял человек с гладким птичьим лицом. В черной шляпе. Он клюнул своим носом-клювом в сторону одной из дверей, мол, вам сюда!

Геула вошла в приемную и передернула плечами: острый, бьющий в ноздри запах потных тел, старых бумаг, туалета. Застоялый запах канцелярии. Холодно! Мрачные стены, шкафы с папками почти под потолок, висячий телефон-автомат и на всех — два стула. К Сергуне приблизился грузный человек в кипе, со списком в руках. Поставил возле их фамилий галочку". Геула присела на освободившийся стул, Сергей прислонился к стене. Взглянули друг на друга: тощища!..И тут ворвалась в приемную немолодая женщина в порванном платье, растрепанная, крича, чтобы ей дали развод. Она показала на синяки под глазом и на шее. Ей совали бумагу со штампом, она не могла понять, зачем ей бумага. Геула поднялась, взяла карандаш, чтобы помочь женщине. Но та по-прежнему голосила — от боли, от тоски, размазывая слезы по испитому лицу.

Полиция появилась мгновенно, едва толстяк в кипе вернулся к своему канцелярскому столу. Видно, здесь был постоянный полицейский пост. Полицейские с могучими шеями вытолкали женщину, не вступая в прения. Тихо, профессионально. Геула спросила грузного человека в кипе, усевшегося за стол, почему не помогли несчастной. Выкинули и — довольны. Она сейчас пойдет и повесится. "Как вы себя будете чувствовать?"

— Женщина, — удивленно произнес толстяк, поправив на голове кипу. — Ты даешь советы в Рабануте ха Роши?! — И отвернулся.

Наконец большая парадная дверь с деревянными инкрустациями распахнулась. Выкликнули фамилию Геулы. Сергей шагнул за Гулей, толстяк преградил дорогу: "По одному!"

Едва она вошла, секретарь начал читать скороговоркой ее дело. Понять его бормотания было невозможно, и Геула огляделась с любопытством. Справа, за длинной, вдоль всей стены, стойкой из черного дерева, восседали раввины в черных лапсердаках. Они — наверху, она — внизу... Вызвал приязнь лишь старый раввин, отгороженный от нее, как и все другие, барьером. Плечистый, видно, высокий, белобородый, в белой полотняной рубашке и отглаженном лапсердаке, он чем-то напоминал деда. Дед у нее был мастеровым человеком, высоким, сильным и опрятным. Когда гитлеровцы вели семью на расстрел, он нес на руках внука. Этот старик-раввин с широкой белой бородой как-то примирил ее с унизительными правилами, при которых она, человек неверующий, не может обойтись без раввината.

Молодой раввин с неподвижным лицом цвета слоновой кости смотрел в окно. Уселся он боком к посетительнице. Геула не любила, когда собеседник повернут к ней ухом. Позднее ей разъяснили, что раввин, по законам Галахи, не имел права смотреть на девицу... Унылым голосом он спросил, точно ли, что она не была замужем?

—Я была замужем!

—Так! - Молодой насторожился.

Секретарь залистал дело, отыскивая там документ о разводе. Наконец сообщил деловито: бумага приложена! И в паспорте стоит штамп "груша" ("разведенка"). Все в порядке!

Лица раввинов стали холоднее, строже, и секретарь закивал торопливо. Все есть! Все есть!

— Сколько лет вы были замужем? - Второй молодой с длинными пейсами, завитыми "колбасками", скосил глаза в ее сторону. Геула ответила с подчеркнутой почтительностью: так просила Лия. —Семь месяцев и четыре дня! Когда меня арестовали, муж отказался от меня.

—За что вас арестовали?

—За Израиль! Точнее, за изучение иврита.

—Что-о? — изумился раввин с неподвижным костяным лицом и повернулся всем телом к невесте.

—Как это - за Израиль? Что такое?! Сидели в тюрьме за самою себя!

—О, нет! Я сидела за то, чтобы русские евреи могли приехать в Израиль. В московском военном трибунале именно так и... Впрочем, это не по делу! Подтверждения того, что я девица, мне не требуется! -Геула старалась подавить в себе бешенство, которое, чувствовала, подымается в ней.

—Госпожа м-м-м-м... - запнулось костяное лицо. — Госпожа Левитан, — тожественно продолжал раввин и поднял палец кверху — Вы отвечаете в главном раввинате Израиля. Ваш муж был евреем?.. И он оставил вас, как только вы сели в тюрьму, правильно я понял?.. Повторяю, за что вас арестовали?

—За то, чтобы мне не лезли в душу! Никто и никогда! Вы проверили все бракоразводные документы, они в порядке, что вас еще беспокоит?! Только что, на моих глазах, полиция выбросила из раввината женщину, которая пришла к вам в беде, в крайнем отчаянии. Никто и пальцем не шевельнул, чтоб ее спасти от петли!

Раввины молчали. У молодого, с пейсами-колбасками, рот полураскрылся.

—Ее расстреляли немцы. Под городом Керчь.

—Можете ли вы доказать, что вы еврейка? — продолжал он суше, тоном, которым говорят в казенном присутствии.

—Полицаи, которые убили мою мать, в этом не сомневались.

Раввины молчали, и Геула добавила, кусая губы: — Генеральный прокурор СССР Руденко, который требовал, чтобы мне дали десять лет строгого режима за сионизм, в этом тоже не сомневался.

Раввины точно окаменели. Геула переступила с ноги на ногу. — Мне тридцать три года. Никто за все эти годы не высказывал мне ни малейшего недоверия... В чем дело?

У ребе с костяным лицом глаза округлились, желтели, как пятачки, и Геула машинальным движением дотянулась до своей толстой льняной косы, перегнутой вперед и заколотой на темени. Все ли в порядке?

— Есть ли у вас свидетели, которые подтвердят, что вы еврейка? — наконец, произнес старик, который походил на деда, пока не заговорил.

— Есть! Но к чему это? Я приехала без мужа. Меня выпустили из России только потому, что я еврейка.

—Есть ли у вас два свидетеля, которые...— повторил старик безо всякого выражения, не повышая тона.

—Допустим!

—Так вот пусть эти "допустим" и придут, —заключил старик. —Следующий!..

Геула наткнулась в дверях на Сергуню, который хотел войти. Лицо у нее было такое, что он остановился. — Что случилось?!

— Пошли отсюда! Я не буду им ничего доказывать. Отправимся на Кипр и распишемся. Все!

Геула в этот момент была у нее и высказала предположение, что ее мытарят, видимо, за то, что она вела себя в раввинате достаточно независимо. — Боже упаси! — Лия всплеснула своими большими руками. - Была бы ты овецкой, тебя прогнали б по тому же пути. Они идут строго по Галахе. Ницего от себя. — Она позвонила Лапидусу, тот прихватил дремавшего на солнцепеке соседа восьмидесяти четырех лет отроду, и оба они заявили раввинату, что знали Геулу, ее мать, бабушку и дедушку, и даже прадедушку, который был глух и слушал собеседника в костяную трубку. Лапидус импровизировал вдохновенно и, чтоб уж окончательно убедить раввинат, заметил доверительным тоном, что был на обрезании брата Геулы. Правда, у Геулы брата никогда не было, но какое это имело значение.

— Как давно это было? — поинтересовался ребе с костяным лицом.

—В пятьдесят втором году, — выпалил Лапидус. —Та-ак, — протянул раввин вкрадчивым голосом охотника, который подбирается к жертве с ружьем наперевес. — И это происходило в госпитале?

— В каком госпитале?! — вскричал Лапидус, сразу почувствовав подвох. — Это, извините, какой год?! Сталин-таки еще не подох! Кто бы посмел делать обрезание в госпитале при Сталине?.. А после Сталина?! Всех бы в Сибирь, чтоб я так жил!.. Обрезание было дома. Тихо. За занавесками. Еще помню, погас свет, и я держал свечку, и горячий стеарин капал мне на руку, таки до сих пор следы остались... — И протянул перед собой руку с точечками ожогов. Можно ли было этому не поверить?!

Престарелый сосед вообще устроил скандал. Его успокоили. —Мы знаем, что она еврейка, но пусть докажет...

Геула за справкой, подтверждающей, что она "груша" и еврейка, идти отказалась. Бумажки привезла Лия. Первая стадия завершилась. Теперь осталось отвезти молодых к ребе на улице Хавецелет, что означает на иврите "лилия", где новобрачным улыбались. Здесь подписывался брачный контракт.

Однако Геула и Сергей уже заказали заграничные паспорта и даже зарезервировали билеты на самолет до Кипра. "В раввинат ни ногой!" — сказала Гуля.

Лия заплакала, попросила, чтоб свадьба была с раввином. "Гуля, родная, сделай это ради памяти Иосифа..." Да и у Сергея теплилась в глазах просьба. Геула вздохнула, щелкнула Сергуню в нос, и они отправились, сопровождаемые всеми Гурами, а также Лапидусом и другими добровольцами, на улицу Лилий.

И снова им махали изо всех окон; кто-то вынул из цветочницы маки и кинул вниз. Мокрый цветок прилепился на синем гулином капоте. Двадцать машин, не менее, мчались по узким улочкам, гудели и каркали, взбудоражив пол-Иерусалима. Свадьба!.. Влетели, точно по воздуху, в гору, распугивая стариков в мохнатых шапках и белых чулках.

Пожилой свадебный раввин, лучившийся, как семисвечник, широким жестом пригласил сесть. Бросив взгляд на бумаги Сергея и Геулы, спросил скороговоркой, мол, это пустая формальность, — кто они? К какой части Израиля вечного принадлежат? — Исраэли?.. Леви?.. Коэны?.. — бормотал он, покачиваясь очень медленно, как маятник вечных часов, которые хранят под стеклянным колпаком.

— Исраэли! Исраэли! - весело отозвалась Геула, то есть, простолюдины мы, народ.

Фамилия Геулы внимания раввина не задержала. Документ Сергея он вертел долго, наконец, произнес: —Сергей Гур-Каганов. Это вы?.. Имя отца? Натан Каганов?.. Итак, вы —- Сергей бен Натан Каганов. Вы — коэн!

— Я Гур. Каганов — это только в паспорте. В память убитых Сталиным родителей.

— Вы —коэн!— повторил раввин почти торжественно. Таким голосом возглашают имена победителей и звезд эстрады, представляя их зрителям.

—Боже, за кого я выхожу! — Геула засмеялась. —Коэны - главные священнослужители Израиля.

— Две тысячи лет назад, - добавил Сергей мрачновато, стараясь понять, куда клонит этот мягко стелящий ребе. Лицо раввина окаменело как-то сразу. Перед ними был другой человек. И голос стал каменным. Голосом прокурора военного трибунала, требовавшим гражданке Геуле Левитан высшей меры. —Согласно законам Галахи, коэн!.. не может!.. женится на разводке!

Геула вздрогнула, быстро поднялась и прошла к машине, не отвечая на вопросы и восклицания. Сергей закрыл лицо руками. Сказал раввину, который по-прежнему покачивался, как вечный маятник: —Мы оба, и я, и она, воевали за Израиль. Чудом остались живыми. И нам по государственным законам Израиля нет здесь места?

— Коэн не может жениться на разводке, — донеслось до Сергея, как горное эхо. Он был уже у двери; прислонился к сырой грязной стене, не видя никого вокруг себя. Дов взял его обеими руками за плечи и встряхнул. — Что они еще придумали на нашу голову?! Ты чего ни мычишь, ни телишься?! Сергей объяснил горестно: — ...Не может... на разводке...

— Та-ак, - просипел Дов. — Ну, и пошли они все на... Летим на Кипр, ребята! Я с вами!

—А... а раввинат? — тоскливо спросил Сергей.

—Танком переехать! - прогудел Дов.

И вдруг взорвался Лапидус. — Чтоб они сгорели! - воскликнул он. Остренькое лицо Лапидуса стало одного цвета с розовым перышком, торчащим из его шляпы-конотье. - Кому нужны законы, приносящие горе?! Господа или товарищи! - Он вскинул вверх обе руки. - Сегодня по календарю таки двадцатый век! Слушайте сюда! Никакого несчастья нет! Лапидус несчастье отменяет! Лапидус привезет раввина! Но Геула отказалась от свадьбы с раввином, которого привезет Лапидус.— Зачем нам этот карнавал? Лапидус привезет ряженого. Полетим на Кипр и — кончено дело!

— Как это, не будет свадьбы с раввином? — зашумели знакомые, а затем весь дом, ждавший Сергея и Геулу.Лапидус повторил запальчиво, ставя Геулу и Сергея почти перед свершившимся фактом: —Свадьба будет с раввином! Точка!.. — Но он был человеком необыкновенно догадливым, этот Лапидус. Приблизившись к Геуле и Лие, он добавил вполголоса: — Раввин настоящий. На сто процентов! Американский. Даже консервативного направления. С документом, разрешающим ему заключать браки в Израиле

—Я проверю! — на всякий случай пригрозила Лия.

— Итак, завтра, в семь вечера, — воскликнул Лапидус. — Ждем вас, господа или товарищи евреи и примкнувшие к ним лица! — И он помчался к машине.

Дома Геула достала из шкафа "дарконы" — синие заграничные паспорта, уложила чемоданчик, узнала расписание на Кипр. И тут взгляд ее упал на Сергуню. Она медленно положила телефонную трубку, спросила почти испуганно:— Ты что, Сергунчик? Тебе нужно, чтоб свадьба была с раввином?.. Зачем?!.. Сергуня долго Молчал, опустив плечи, затем сказал с нервной решимостью: — Они сильнее нас.

—Кто?

— Абрахам был в кипе... И еще один был в кипе. Они сильнее нас. Они сильнее нас, — и он закрыл глаза ладонью.

Геула не могла понять, что с ней происходит. Словно уходить стал от нее Сергуня... Геула задумалась, болезненно закусив губу. Она была бескомпромиссной, Геула. У нее на все про все была лагерная точка отсчета. Весной Гуля была радостно возбуждена и весела, какие бы горькие мысли ее не посещали. "Тепло. Не надо костров жечь. До снега продержимся". Людей оценивала взглядом сокамерницы: "Не предаст?.. Не отступится?"

Стоя у окна, спиной к Сергуне, она вдруг спросила себя с недоумением, почему в свободном мире она продолжает жить с лагерными представлениями. С жестким максимализмом. Здесь не лагерь. Эта давняя настороженность к гурману Сергуне, зачем она здесь? Он беззащитнее Наума, слабее Дова, так что? И ледниковый период кончился, и Сергуня давно уж не прежний Сергуня. Хватит быть лагерницей! Хватит!

К семи зал Лапидуса, иллюминированный, как новогодняя елка, напоминал кулуары Объединенных наций во время перерыва. Присутствующие говорили на восемнадцати языках, не считая идиша, на который время от времени переходили все. Запаренные помощники Лапидуса обносили гостей хрустальными бокалами на серебристых подносах, спрашивая деловито: — Или вам вина не надо?

Еще днем Лапидус позвонил и спросил, есть ли справка из миквы. Раввин интересовался. —Девочка моя, раввин интеллигентный, лишнего не требует. Окунись еще раз.

Завернули в ближайшую микву. Дов пытался получить справку сходу, дав привратнице "в лапу". Привратница оскорбленно повернулась спиной. Счастье, что женщины, ожидавшие своей очереди, пропустили невесту впереди себя. Геула вбежала в комнатку с ванной и бассейном из зеленоватого мрамора. Наскоро приняв душ, она выглянула в коридорчик и спросила очень важную даму в белом халате: — А дальше что?

Ури Керен взглянул наверх на пунцовое лицо Лии в таком изумлении, что его "капитанская", в серебряных вензелях, кипа едва не слетела с головы. Он поймал ее на лету. Но странную просьбу выполнил. Ури Керена привез я. Мы с женой заходили к нему часто, тянулись к нему, а после войны порой оставались заполночь. Старик был плох. И всегда-то он был худ, а сейчас высох, торчат ключицы, да нос. Неделю не вставал с постели, а затем вскочил, точно не болел, развесил фотографии сына по стенам и стал подробно рассказывать историю каждого снимка. Вот он, Ури, только что вернулся после войны за освобождение, качает люльку сына. За плечами чешская винтовка. — Я тогда кибуцником был. Сталин прислал нам пулеметы, мы молились на него, вы можете в это поверить?

А вот панорама Суэцкого канала. Ближний танк — Додика. От него протянута к каким-то ящикам веревка, на которой сушится бельишко.

Спустя неделю прилетела дочь из Лос-Анжелеса, глазастая, в отца; патлата. Решила забрать в Штаты и отца, и мать, которая жила сейчас в Хайфе, с вдовой Додика и внуками. Отца в Штатах знали: два университета приглашали его заведывать кафедрой иудаики. Ури положил прозрачные руки на колени, ответил тихо: — Нет, дочь. Я останусь с сыном. Мы будем лежать в земле Израиля.

Спустя недели три, дочь спросила у меня, у кого это свадьба: на улице машины взбесились — кто кого перегудит. Я сказал, внутренне сжавшись, о Сергуне, который побывал в сирийском плену...

— Он воевал на Голанах? — встрепенулся старик. — Тогда я пойду. А кто невеста? Доктор Геула?! Обязательно пойду! Знаете, я для нее кое-что нашел. Кое-что нашел. Когда свадьба?.. Кто раввин? — И он принялся расчесывать свою белую, со спутанными волосами, бороду.

Когда мы прибыли, раввин требовал жениха. Лапидус подпихивал Сергея в спину, втолковывая на ходу—Имейте в виду, каждый человек имеет фамилию. Но — одну! Таки не задуривайте раввину голову.

— Он тоже может отказаться? — упавшим голосом спросил Сергей.

—Я знаю? Вы — Гур? По закону? Этого достаточно. — У дверей своего кабинета он выскочил вперед и прошептал: — Вы поняли меня, Сергей?.. Советским евреям впо-олне хватит одного Кагановича Лазаря Моисеевича. Никаких больше Кагановых, вы-таки поняли меня?

Наконец показались те, кого Сергей выглядывал. Густой толпой шли марокканцы в праздничных костюмах. Зал был полон, но перед черными евреями расступились, и они, потоптавшись у входа, втянулись, наконец, в зал, который вдруг притих.

Соорудили хупу. Белую, атласную, расшитую золотом. Подняли ее на четырех палках. Задние палки держали грустный Наум и возбужденный ликующий Яша в своем лучшем московском костюме, который висел на нем мешком; передние — Дов и черный, как вакса, паренек со взбитой прической — брат убитого Абрахама. Так захотел жених.

Это вызвало перешептывание. Пышнотелая дама из Черновиц, излагавшая свои мысли сентенциями, заявила безаппеляционно и достаточно громко: — Черный еврей - не еврей! - Она заявила это по-русски, и все бы обошлось, но в это время выглянул Сергей, позвать братьев. Они заменяли отца и свекра, которым, по обряду, полагалось сопровождать жениха. Сергей услышал сентенцию черновицкой дамы и вдруг закричал на весь зал совсем не по-жениховски: Марш отсюда! ..Вы! С кружевами! В лодочках на белой подошве! Вам говорю! Чтоб на моей свадьбе ноги вашей не было. — И уже спокойнее: — Если есть еще расисты, прошу уйти!

Никто не ушел, но гости удивились. Такое услышать от жениха!

Геулу внесли в свадебном кресле из гнутых железных прутьев четыре рослых сына Лапидуса, до этого потчевавшие гостей вином. Она плыла, как царевна лебедь, над головами евреев, багровая от смущения, с влажными белыми волосами. На голове у нее была кружевная наколка. И только! Фаты, прикрывающей лицо, не было, поскольку справку о том, что девица, не представила, "Секонд тайм брайд", — упрямо повторял ребе-американец Лапидусу, который был очень огорчен тем, что без фаты, и нудил свое: — По второму разу невеста, по десятому, кто считает? Такой случай! Зачем обижать девушку?

Но отсутствие фаты было оценено взопревшей толпой, как достоинство

—Зачем фата? Под фатою жарко! — воскликнули по-румынски.

—И почти ничего не видно! — поддержали на идиш.

—Королева! — оценили басовито по-русски. — Дай ей Бог здоровья!..

Появился жених, подталкиваемый братьями, и все пошло по древнему закону. Молодой раввин с тонким интеллигентным лицом и холеной бородкой читал многовековой давности текст брачного договора, по которому женщину отдают мужу в собственность. Текст был на арамейском языке и точно устанавливал сумму, которую муж обязан выплатить жене, когда решит ее изгнать.Геула к контракту не прислушивалась. Сергуня, правда, что-то бубнил вслед за раввином. Геула стояла под хупой полузакрыв глаза, напряженно вытянувшись, как приземляющийся парашютист, которого вот-вот встретит земля.

Русская часть зала грохнула от хохота, братья закачались, едва не обрушив белый атласный парашют на голову невесты. Обряд прервался. Раввина успокоили, объяснили, он сам посмеялся, затем продолжал чтение свадебного договора, время от времени поглядывая на Наума настороженно.

Наконец жених разбил каблуком стакан, который, за отсутствием отца, сунул ему под ноги старик Керен. Кажется, это символизировало разрушение Храма. Но точно никто не знал. Хотели спросить у Керена, но почему-то застеснялись. Сергей и Геула обменялись кольцами, и вся улица имени Шестидневной войны, набившаяся в зал, закричала: "Мазал тов!.. Счастья!.."

Тучная марокканка со слезами на глазах, мать Абрахама, вдруг издала горловой переливающийся звук: — А-а-а-а!.. Все вздрогнули и переглянулись. Но Лапидус объяснил, что это означает радость и приветствие невесте. — ...А-а-а-а-а!.. — Гортанный звук не умолкал, в нем слышались и слезы, и доброта, и мольба к Богу.

—Африка! — не сказали, а выдохнули из толпы восхищенно. — Во дает!

С реплики "во дает!" возобладал русский язык. Столы кричали: «Горько!», как в России. К этим возгласам подключилось вскоре даже Марокко. Понравилось, видно, что после каждого выкрика жених и невеста должны целоваться. — Хо-ор-р-х-хо! — весело кричали братья Абрахама и хлопали в ладоши.

Но, в конце концов, от Геулы и Сергея отстали. Сергей подошел к длинному отощавшему Леве — физику-теоретику, который жил в Меашеариме, в ешиве, нигде не появляясь, и которому Сергей послал специальное приглашение. Потолковав о пустяках, Сергуня спросил его, понизив голос, что он думает о религиозных ортодоксах... с общечеловеческой точки зрения. — Скажем, возьмем Меашеарим. По сравнению с остальным Израилем, жители его лучше или хуже... как люди, а?

Геула отыскала глазами Сергуню, который провожал Леву и раввина к дверям. Сергуня о чем-то возбужденно выспрашивал раввина. Тот остановился, ответил, вызвав на лице Сергуни горькую усмешку.

Часа через три Сергуня сменил Геулу у руля, она прикорнула, отодвинувшись к самой двери и опустив голову на его плечо. Они мчались по прямому, как струна, и чуть бугристому шоссе на Эйлат, которое называется "дорогой любви". Ветер свистел. Машина подскакивала порой, как челнок на море. Они были счастливы, забыв раввинат, как забывают дурной сон.

Израильская зима с ее дождями и ветрами осталась за спиной. Здесь все было наоборот. Пустыня цвела.

Геула и Сергей бродили по эйлатскому пляжу, на котором спали, в мешках, туристы изо всех стран. Заросшие хиппи пытались угостить их огромными цыгарками и никак не могли понять, почему русские пугаются слова гашиш?.. Затем решили искупаться в Красном море. Геула чуть не заплыла в Иорданию, синевшую по другую сторону Акабского залива. Она могла плавать часами. Сергуня бегал по песчаному пляжу, стараясь не потерять из виду ее головы в красной резиновой шапочке. Попробовал воду ногой. Холодна! Только позднее, когда, отъехав от Эйлата, сидели на безлюдном пляже с надписью "КОРАЛ БИЧ", Сергуня, пристыженный Геулой, вошел в воду. И, нырнув, едва не захлебнулся от восторга: оказалось, если нырнуть и открыть под водой глаза, попадешь в неправдоподобное царство ракушек и черно-синих, красных, золотых рыб.

Под вечер позвонили Лие. Лии не было. Набрали номер Яши: Регина вечерами всегда дома... Никого!.. У Наума откликнулась дочка, Динка-картинка. Прокричала в трубку с паническими нотками в голосе: — Горит Дов!.. Что?.. Папа звонил! Все там!..

5. ИЗ ОГНЯ, ДА В ПОЛЫМЯ

—Та-ак!.. Голому собраться — только подпоясаться! — сказала Геула. Это было решением. Чемоданы уложили мгновенно, благо еще не разбирали. Поздно вечером подкатили к окраине Тель-Авива, где Дов запустил свой домостроительный комбинат. Вроде, все на месте. На плоской крыше горит большой прожектор, похожий на паровозный. Освещает желтым огнем площадку в песке, с черным пятном старого пожара; черный угол стены. Это когда еще пытались поджечь, до войны, когда в газетах написали о "чудо-заводе..." Кто-то кинул через ограду из "колючки" бидон с бензином, а затем горящую тряпку.

Комбинат Дова — не банк. Не отель. Швеллерные балки. Металлические фермы, бетонные плиты и блоки — попробуй-ка воспламени!.. К тому же ночной патруль мимо ехал, на "виллисе" с пулеметом, "зеленые береты" выскочили, в пять лопат закидали коптящий огонь. Не пришлось даже пожарных звать.

Геула с Сергеем оглядели завод кругом - цел пока! И рванулись дальше...

Когда они примчались в маленький городок под Тель-Авивом, где Дов недавно купил дом с каменистым садиком, полиция уже уехала. Сосед рассказал, что в полночь залаяла собака и тут же замолкла. Когда начало рассветать, он вышел, видит, дверь Дова Гура распахнута. Терьер Дова лежит, уткнувшись мордой в песок... Сергей обошел комнаты. Чешские, со стеклами, полки пусты, шкафы пусты. Сброшенные на каменный пол книги валяются грудой, с раскрытыми обложками, отлетевшими страницами. Перетряхивали каждую книгу, что ли?

— Пташка, полегче на поворотах, — басил Дов, заглядывая через ее плечо в бумаги, которые она печатала. — Не они же украли. — Они не украдли. Но кто злодеев распущил? В Израиле пшед тым злодеев не быво!

На другой день, в девять вечера, включил телевизор. Израильские новости. «Хадашот», которых здесь ждут, как хлеба насущного. После новостей политических и военных перешли к местным происшествиям: бензовозка опрокинулась, показали. Дым на весь экран. Пожар на улице Яфо. Ничего не видно, кроме черного дыма. А потом сразу — погода... Дов поглядел растерянно на жену.— Вот, дали год... О-ох, суки болотные!

Наум привез мать. Закричал с порога, вытирая сияющую от пота лысину: — Выключите шампунь! Выключили. Охали-ахали возле пустых полок. Наконец Лия, расстроенная донельзя, сказала Дову, который водил ее по опустелым комнатам. — ...Ну, скажи, зацем тебе все это надо? Болят лагерные раны? У всех болят. В Израиле каждый цетвертый побывал там, где "пляшут и поют"... Но у тебя же гигантское дело. Каждому дать по квартире. Даже холостякам! Тебе вставляют палки в колеса. Жгут! ...Так не разбрасывайся!

Лия сидела со скептически поджатыми губами. Сдаваться она не собиралась. Очень ей не хотелось, чтобы Дов занимался русскими лагерями. Убьют не за понюшку табака. Уехали от них, и слава Богу!..

Но ни на другой день, ни через неделю в израильских газетах не появилось ни строчки. Поляк из "Едиота" позвонил Дову, сообщил виноватым тоном, что Министерство иностранных дел наложило лапу. "Они ведь всегда перед Советами спину гнут. И тебя зарезали!"

И тут только Дова как током пронзило: к т о? Галина Борисовна или... Тьфу! Тьфу! И про себя-то такое произнести — страх Божий! Любой израильтянин, услышь это, плюнул бы тебе в лицо. И — правильно! А все ж, кто? Галина Борисовна или... Сарра Борисовна?

Наум и Лия склонялись к тому, что это, конечно же, Г. Б. На черта Шин-Бету материалы о советских концлагерях, к тому же наполовину опубликованные. У них своих забот — полон рот.

Приближались выборы в Кнессет. О выборах двух мнений не было. Почти все были согласны с Довом. "Жаждущие стать колхозниками, да станут ими". Правда, Сергуня заметил меланхолично, что у Бегина нет реальной программы. Но на него набросились дружно. —Банкроты войны Судного дня и воры должны уйти! — сказала Геула. — Это по совести. Пусть Голда нянчит внуков!

В день выборов мне позвонил Сергей. — Григорий, где наш избирательный участок? Зайдете за нами? —Ты готова? — спросил я жену почти торжественно. — Не забудь паспорта.

Всю жизнь мы голосовали в Москве. Со сталинских лет помню поразившую меня реплику шофера, который, оставив на улице грузовик с заведенным мотором, вбежал в избирательный участок, крикнув на бегу: "Где тут у вас прошвырнуться!"

В последние годы "выборный фарс" не скрывали настолько, что даже депутатов в Верховный Совет подбирали по масти и полу, как лошадей на парад или ярмарку. Как-то я был этому свидетелем в отделе кадров Стройтреста N^3, который возводил Юго-запад Москвы. Райком партии давал указание — срочно подобрать кандидатуру женщины-строителя для выдвижения в Верховный Совет СССР: — Значит, так, — настаивала телефонная трубка. — Национальность — русская, образование — восемь-десять классов... нет, инженершу не надо! Так! Постоянная прописка в Москве. Чтоб была замужняя. С детями. Ну, чтоб не рожа!.. Что? Красавица есть? Нет, красавиц не требуют. Это не кино. Чтоб не рожа! Вполне достаточно. —Указания были всесторонние, долгие. Заранее не предопределили разве что цвета глаз кандидатши... — А зачем непременно — замужняя? — спросил я завкадрами, принявшую указания райкома партии.

—Чтоб не гуляла с мужиками! А ежели гуляла, то осторожненько...

И мы оба засмеялись: и я, и завкадрами.

И в самом деле, чего стесняться в своем отечестве! Даже если выдвинут пьяницу, дурака, "рожу", — все равно, за единственного и неведомого тебе "кандидата блока коммунистов и беспартийных" будет подано 99,9% голосов.

И вот наступили первые наши выборы на Западе. И я, и Полина остро ощущали праздничность своих первых в жизни свободных решений. Мы вдумчиво читали биографии кандидатов. Их было много. Одних партий в Израиле — чертова дюжина. Какая из них — коалиция, какая — оппозиция?.. Мы очень хотели не ошибиться и не избрать, по ошибке или малограмотности (все документы — на иврите), господина Шауля бен Ами или какую-нибудь другую "могильную рожу". Теперь все зависело от нас. Мы надели свои лучшие костюмы, новые ботинки. Нас не тормошили агитаторы, как в СССР. Никто не требовал, чтобы мы проголосовали в шесть утра.

Мы шли табунком, вместе с сыном и соседскими детьми, захватили по дороге Геулу с Сергеем, затем Лию и еще несколько семей из России. Кто-то нес на плечах мальчишку.

В Израиле была зима. День был не дождливый, теплый. Мы не торопились, радуясь солнцу, мягкому ветерку, празднику. К избирательному участку подходили взволнованной демонстрацией.Я протянул женщине с розой в волосах паспорта нашей семьи, она поелозила карандашом по спискам и ответила без удивления, спокойно, что наших фамилий в списках нет.

Спустя десять минут выяснилось, что никого из пришедших с нами нет в списках. Ни Лии Гур, ни Сергея, ни Геулы. Ни одного "олим ми Руссия". Женщина с розой в волосах высказала предположение, что, скорее всего, мы должны голосовать в тех городах, где жили по приезде. На территориях "ульпанов" — наших школ иврита.

— Господи, Боже мой! — воскликнула Геула, когда я позвонил ей вечером. — А мы их за людей принимали! Да ведь эти «идейные наследники» Бен Гуриона просто уголовники! Жулье! Ох, яблоко от яблони... – Не досказала пословицу, задумалась....

Наверное, месяц, не менее, мы ходили, как пришибленные. Бершевский съезд, оказывается, не имел конца. Мы и раньше догадывались о том, что наши рабочие вожди — не рыцари чести, но чтоб до такой степени!..

Послевоенная жизнь Израиля обрела ускорение, возможное только после новой «победы правящей партии» на выборах. Наума, без лишних церемоний, вытолкнули из Техногона. Да и как было не вытолкнуть; все израильские университеты и вузы, вся израильская "технократия" получила, наконец, долгожданный документ, который узаконил и надул все паруса ненависти, ждавшие в Израиле своего часа...

Комиссия Кнессета создала "исторический документ" от 24 мая 1974 года, в котором было сказано прямо, что квалификация инженеров-иммигрантов с высшим образованием ниже, чем требуют израильские стандарты. И, более того, их, этих пришлых, с дипломами инженеров, нельзя использовать даже в качестве техников — из-за протеста профсоюза техников. Одним словом, уезжают инженеры, и слава Богу!

В Техногоне был праздник. В лаборатории Наума были врезаны слесарями новые замки, а сама лаборатория передана другому факультету. На радостях, Науму и сам документ показали: правда, слово "ниже" декан закрыл пальцем. Какое, в самом деле, имеет значение, специалист из России "ниже" или "выше" израильских стандартов. Главное, не соответствует стандартам...

Наум постоял печально у дверей своей бывшей лаборатории, с чужими замками, с железной перекладиной по диагонали, так запирают в Израиле лавки, и позвонил Геуле — единственной, у чьих коленей ему хотелось выплакаться.

— Гуля! — кричал он в телефон, счастливый от того, что она не ввдит в этот момент его лица. — Что твой "коэн"!.. У меня теперь фамилия, как у английского лорда: доктор сэр Наум И. Гур-Оверквалифайд!..

Доктор Наум Гур-Оверквалифайд ходил безработным три дня. На третий день его разыскали и привезли в израильский авиационный концерн "Таасия Аверит", предложили возглавить группу ученых и инженеров для проектирования израильского истребителя-перехватчика. Президенту Никсону по-прежнему свято верила только Голда Меир, всем остальным стало ясно, что на "воздушные мосты" более полагаться нельзя. Надо срочно создавать свою военную индустрию, которая оградит Израиль от случайностей.

Наум сказал мне, что страна обязана этим Моше Даяну. "За одного битого двух небитых дают", усмехнулся он, добавив, что и лично он, Наум, остался бы на улице, если бы не Даян, с которым он проговорил пол-ночи...Даян позвонил Ювалу Нееману, ученому с мировым именем, который отвечал за научный аспект обороны Израиля, и все обрело конкретные формы.

Наум представил список будущих сотрудников, из которых вычеркнули русских. Безапелляционно вычеркнули, без объяснения причин, точь-в-точь, как ранее, несколько севернее, их вычеркивали, как евреев...

"Бит босс", как называли седого, с подбритыми усиками шефа, на эту тему разговаривать отказался. "Это секьюрити", — бросил он. Служба безопасности, о чем тут спорить! Наума ли испугать словами?! Он знал, что надо делать. На другое утро его приняла Сарра Борисовна (так Гуры по-прежнему называли Шин-Бет), и в тот же день, вечером, товарищ Ицхак бен Аарон, огромный мясистый мужчина — глава израильского Гистадрута, самого могущественного в мире профсоюза. А еще через сутки Наума вызвал Бит босс. Поглаживая усики белым пальцем с розовым холеным ногтем, он листал второй рукой папку с наклейкой "Д-р Н. Гур" и удовлетворенно кивал. И вдруг перестал листать.

— А это что такое? — строго спросил он. В папке было подшито письмо властительного бен-Аарона о том, что у него, председателя Гистадрута, был сотрудник "Таасии Аверит" и жаловался на то, что на завод не принимают олим из России. Наум от неожиданности даже взмок. Все было, как в Москве. Точь-в-точь! На кого жалуешься, к тому бумага и возвращается...

Бит босс небрежно закрыл папку. Сказал жестко краем губ: — Траблмейкеры нам не нужны. Еще один такой разговор и нам придется расстаться...

Наум поднялся и ответил спокойно, таким тоном желают доброго здоровья: — Если такой разговор повторится, я приду на него с корреспондентами газет "Маарив" и "Хаарец".

Израильские чиновники не боятся ничего. Если ты скажешь, что пожалуешься на них Главе правительства, в Кнессет, в Верховный суд, в ООН, американскому президенту, тебя выпроводят с брезгливой усмешкой. Но... газеты?! Газет опасаются, тем более, "Маарива", органа явно не правительственного, или "Хаареца" — трибуны интеллигенции. Вопьются газеты, как клещи. Стоит попасть на их страницы, как о тебе заговорит весь Израиль. Нет, с печатью лучше не связываться в стране, где тебя знает добрая половина интеллигенции.

Наум ушел от Бит босса, не повернув в его сторону головы. А через неделю Сарра Борисовна разрешила ему включить в свою группу русских, за которых он ручается.

6. "ЧЕРНАЯ КНИГА"

Сразу после злополучных "выборов" в Кнессет мне позвонил старик Керен.- Гриша, ты не знаешь, где доктор Геула? Ее телефон не отвечает... Я очень встревожен. Она была в нашем "Яд Вашеме" и перевернула там все вверх дном. Всю документацию музея... Просто новое восстание Бар Кохбы.

Геула сидела на кровати зареванная. Никогда не видел ее такой. Глаза блуждали. Она явно была в шоке. Не могла унять слез.— Неужели у них нет сердца? — Взглянула на меня, словно впервые заметила. Всплеснула руками. - Ты ничего не знаешь?!

Оказывается, Ури Керен, порасспросив своих бывших учеников, нынешних профессоров и архивариусов, выяснил, что "Черная книга" , которую ищет Геула, лежит, точнее, валяется в "Яд Вашеме". Валяется без инвентарного номера, бумага истлела, порвана.

Геула начала было восстанавливать ее, подклеивать листы и немедленно была изгнана из "Исследовательского центра" профессора Митингера. Митингер, казалось, к "Яд Вашему" никакого отношения не имеет. Что-то тут было запутано и нечисто.

Я осторожно взял фотокопии листов, протянутые мне Геулой. На бумаге с трудом можно было разглядеть остатки заснятого текста. Скорее, не листы, а какие-то обрывки, надорванные, изгрызанные мышами, что ли? Едва разобрал блеклые строки

"Вступительная статья — Василий Гроссман...

Сопротивление в Помолицах.- готовил к печати Илья Эренбург..."

Геула то рассказывала спокойно, то вновь начинала плакать: она нашла среди истлевших листов свидетельство о том, как убивали евреев в Керчи. Значит, тогда же расстреляли мать и отца, который, как рассказывали в Керчи, пытался спрятать мать, а, когда не удалось, пошел с ней в ров...

Только к вечеру, когда позвонил из Бершевы Сергуня (он был там в командировке), Геула подобралась, заговорила менее сбивчиво, и я стал непостижимое, невероятное — постигать...

Я перебирал страницы, на которых случайно выжившие люди рассказывали о расстрелах и их семей, и целых городов, и чувствовал, как меня пронизывает холодом.

Книгу о поголовном уничтожении нацистами советских евреев не публикуют, скрывают от мира тридцать лет... в еврейском государстве? Зачем?

—Сталин распорядился, тут исполняют! — почти выкрикнула Геула.

—Геула, перестань! Это какое-то недоразумение...

Кто знает, застыдился Соломон Цирюльников или испугался ответственности — начал собирать розданные переводчикам главы. Что-то собрал, далеко не все; не прошло и пяти лет, сын Цирюльникова принес остатки "Черной книги" в Государственный институт Израиля "Яд Вашем". Это было в 1965 году... "Яд Вашем" дал ее на отзыв "главному знатоку России" профессору Шмуэлю Митингеру, затем в Министерство иностранных дел, Шаулю бен Ами, после чего рукопись "Черной книги" швырнули в угол, даже не зарегистрировав. Там, среди ненужных бумаг, и нашла ее Геула... Ей бы никогда не сказали о существовании "мусорной рукописи" (так отозвался о ней Шауль бен Ами), но старику Керену архивариус солгать не мог.

Геула написала в "Яд Вашем" официальную просьбу передать ей рукопись для подготовки к публикации, и вот ждала, что скажут. Она заранее знала ответ: главным консультантом "Яд Вашема" был все тот же профессор Митингер; и потому уединилась, плача и не зная, что предпринять.

— Как "что предпринять"? — удивленно воскликнул я.—А газеты?!

Геула достала с книжной полки и молча протянула мне газетную отписку, которая, ссылаясь на мнение "выдающегося ученого, историка русского еврейства профессора Шмуэля Митингера", сообщала категорическим тоном о том, что «рукопись неисторична. В своем большинстве, материал рукописи устарел... Составители этой книги не отличаются знанием быта и традиций еврейского народа...»Затем достала вторую отписку, третью: "...неисторична...", "...устарела".Схватила дрожавшей рукой страничку фотокопии и, кусая губы, стала читать записанный поэтом Львом Квитко рассказ спасшегося рыбака, которого, казалось ей, она помнила:

"... С нас начали срывать верхнюю одежду и гнать в яму — прямо на расстрелянных... Солдаты гнали нас в могилу живьем, чтоб не нужно было потом таскать наши тела... Нас оттеснили к самому краю ямы, так что мы в нее свалились. В это мгновение раздались выстрелы, и упавших тут же начали засыпать землей. Я распрощался с женой. В то время, как мы стояли, обнявшись, пуля попала в голову жены, и кровь ее хлынула мне в лицо. Я подхватил ее... Но в эту минуту я был сшиблен с ног, на меня упали другие... Первое ощущение, которое я, очнувшись, испытал, было такое, что меня покачивает горячая масса, на которой я лежу. Меня давила тяжесть. Хотелось вытереть лицо, но я не знал, где моя рука. Вдруг я раскрыл глаза и увидел звезды, светящиеся в великой вышине. Я вспомнил обо всем, собрал все силы и сбросил лежавшую на мне землю..."

— Это неисторично?! - горько воскликнула Геула. - Это устарело?! Смерть моей матери, моего отца. Два миллиона уничтоженных советских евреев — устарело?! Если еврейское государство не будет судить Цирюльникова, Митингера, Могилу, то это... — Она разрыдалась и, закрыв лицо руками, вышла из комнаты.

Я понял, надо ехать к Науму. Звать Дова. И подымать еврейство Штатов. И Наум и Дов большие специалисты по этой части. Я отправился домой предупредить жену и связаться с Наумом. Он позвонил мне сам. —Гриша! — сообщил он сенсационным тоном. — В наших краях сегодня сам Илья Приворотский.* Вечером мы все у Гули.

— "Сам"? — спросил я. — Это кто же?

— Писатели все либо негодяи, либо идиоты! — Вдруг заорал Наум. — Ты знаешь, кто такой Приворотский?! В "Черноголовке"^ — двадцать восемь сотрудников, все физики с мировым именем. Приворотский был там заведующим отделом. Кретин!!! (Это "кретин" относилось явно ко мне). Физики такого класса еще в Израиль не заглядывали... Только Эйнштейн, реши он поселиться здесь, был бы классом выше, да и то, кто знает?.. Илья Приворотский — это праздник для Израиля. В Техногоне он выше всех на пять голов. Ты представляешь себе, какая там паника... Я сегодня буду у Гули, придешь?

Когда я вечером явился к Гуле, в комнате дым стоял коромыслом. Пепельница перед Наумом и Сергуней набита доверху. Дымил и Илья Приворотский, закуривая папиросу от папиросы. Выцветшие джинсы, протертые на коленях. Спутанные гривастые волосы. Я приглядывался к его мощному, бугристому лбу, к папироске, которую он держал двумя пальцами. Папироска колыхалась вверх-вниз, сопровождая его мысли, как палочка дирижера музыкальную фразу. Завершит мысль, и папироска отметит в воздухе огненную точку.

Наум тоже закурил и устало продолжал разговор о "Черной книге", который начался, видно, задолго до моего прихода. Затем он стал уговаривать Илью Приворотского плюнуть на Техногон и пойти в военный концерн. — Поймите! —вскричал Наум. — Я их знаю, как облупленных. Они топчут и мертвых, и живых. Через три года, когда государство перестанет вам платить, Техногон вас вышвырнет! На улицу!

Илья Приворотский не ответил ничего. Только дым выпустил куда-то вверх, и тот потянулся сизым облаком. Столько в этом его движении было уверенности, что его, профессора-доктора Илью Приворотского, которого знает весь научный мир, поработай он в Техногоне хотя бы год, никто и пальцем не тронет, что у Наума даже лысина вспотела, и он промакнул ее черной кипой. "Тебя, доктора Гура, могли прогнать, — словно говорил тающий дымок, — а я - другое дело..." Илья Приворотский взглянул на часы и начал прощаться. Когда в парадном затихли его шаги, Наум швырнул папироску мимо пепельницы и процедил сквозь зубы:

— Он гений, он пропадет! — Вскочил, заходил из угла в угол, бормоча все тревожнее: - Он гений! Он пропадет!.. Он гений, он... И тут я раскричался. Почему раскричался? Да из-за "Черной книги", наверное. А закушенные в кровь губы Геулы!.. Одного этого достаточно, чтобы взвиться. И все это вылилось на оторопевшего Наума: — Что ты все время каркаешь, как ворон: "Он гений, он пропадет!" О Толе Якобсоне каркал! Сейчас опять за свое! Что ты за человек! Ради красного словца не пожалеешь и родного отца!.. Гений! Пропадет!

Сейчас, когда я пишу эти строки, чувствую, как горит мое лицо. От стыда, от раскаяния...Прошло всего несколько лет, и вынули из петли бездыханного Анатолия Якобсона. Он был болен, говорят те, кто его не терпел, и это правда. Профессор Илья Приворотский не был болен. Но ему зато, когда его вытолкали из Техногона, и он захотел уехать, был выдан заграничный израильский паспорт со специальным штампом Министерства внутренних дел Израиля: "Продлевать только с разрешения Министерства абсорбции". Иными словами, вне Израиля такой паспорт продлить нельзя...

И вот 16 мая 1980 года Илья Приворотский, всемирно известный физик, написав письмо-завещание матери, пустил себе пулю в лоб. В городе Майями, штат Флорида, где у него, очередного изгоя Техногона, кончился контракт с Флоридским университетом, и Илья Приворотский оказался вдруг нелегальным эмигрантом...

А я кричал на Наума, и он, смущенный своими пророчествами, бубнил-извинялся, что никому плохого не желает...

Мы сидели после ухода Ильи Приворотского от Геулы придавленные, растерянные. Конечно, мы не провидели будущего, но осталось после этого вечера и острое ощущение страха за судьбу таланта, брошенного псам на разрыв, и непроходящее чувство глубокого страха за судьбу Израиля, в котором вот уже четверть века прячут "Черную книгу". Плюют на наших убитых...

Сергуня, промолчавший весь вечер, вдруг поднялся рывком и отвернулся к окну, заложив руки за спину. Иосиф, помнится, не любил сергуниной привычки закладывать в раздумьи руки за спину. "Что ты, как зек, — говорил, — все за спину и за спину..." Сергуня стоял так, пока Геула не метнулась к нему, не обняла, притиснув его носом к своей груди. "Ты чего, мальчуган?" — встревоженно спросила она. Не обмануло ее предчувствие. На другой день позвонила из библиотеки, куда ее взяли временно. Сергуня должен был быть дома. Телефон не отвечал. Никто не поднял трубки и через полчаса. Звонила и звонила, — все с большим беспокойством. После работы помчалась домой, едва "фиат" не запорола. Нашла записку, написанную мельчайшим сергуниным почерком, каким он писал, в тайне от всех, дневник:

"Ночевать останусь у Дова. Решил взвалить на свои плечи куль, который, боялся, переломит мне спину. Как прежде, жить не могу. Прости, Гуленок, сердце мое!" Ноги стали ватными. Геула присела на край стула. "Боже мой, что он надумал?"

Дов встретил Сергуню с беспокойством: "Где Гуля?.. " Сергуня молча сдирал с себя мокрую рубашку. — Ты что, не в себе, гражданин начальник... Чаю? Или чего покрепче? Пташка, поставь чайник! Гость-водохлеб нагрянул. Дов накрывал на стол, поглядывая на Сергуню. До войны Судного дня он с ним вообще не разговаривал, окрестив "Могильной подстилкой". Война их примирила, но... чтоб вот так врываться с ошалелыми глазами? — Признайся, брательник! Гуля клизму тебе вставила, из огуречного рассола?

Дов молчал тяжело, посасывал трубочку, которую недавно завел. Наконец пробасил настороженно: — Ну? — Речь ту я повесил в уборной, на гвоздик. Тем более, что она на папиросной бумаге. И решил сказать, что думаю.

Дов пыхнул трубкой, затем подошел к Сергуне, пощупал мышцы на руках. — Слабые у тебя мыщцы, Сергуня... Ты им войну объявляешь? А если сил у тебя, не дай Бог! только на один замах? Схарчат...

— Похороните, значит. А жить так, лежа на пузе, больше не могу... Не могу, понимаешь?! — Он приподнялся, достал из кармана блокнот, ручку, сказал, что понаслышан о драке Дова с Могилой, до приезда всех Гуров.— А потом что, Дов? Гуля как-то намекала, что тебя тут молотят, как на току. Каждый месяц. А ты... не обратился снова в газеты? Не поднял шума? Знаю тебя, потому не могу понять. Но... может, завтра смогу помочь? Расскажи все подробно.

— Как на страшном суде? — Дов пыхнул трубкой, затем выколотил ее о бронзовую голову Владимира Ильича Ленина, которую Дов купил в каком-то кибуце за большие деньги и поставил специально для этой цели на край стола. Владимир Ильич был круглые сутки в золе и яичной скорлупе. — Решил, Сергуня, закрыть грудью амбразуру?.. Ох, схарчат! — Дов положил раненную, с чуть искривленной вывернутой ступней ногу на стул. — Не передумал, отец Сергий? — Он долго молчал. - Ну тогда слушай!.. В начале семьдесят второго, кажись, да, только что вы прилетели, прихожу в Лод. Фея в паспортном контроле поглядела на мои документы, затем в свой кондуитик и нажимает кнопку. Отводят меня в комнатушку. Обыскали, как на Лубянке. Пытаются отнять бумаги. — "Xу..! — кричу. — Так вот и разбегусь!" В общем, поднял жуткий хипеж. Улетел... Прилетел обратно. Предъявляю фее паспорт. А фея, что за черт! на кнопку. Обыск!.. Я как закричу: "Люди! На помощь! Коммунисты захватили Израиль!" Сбежался народ, объясняю, что я — политзаключенный из Советского Союза... — "Что у вас, пока меня не было, коммунисты власть захватили?!" -Кричу, меня несут, как лиса петушка, а я только лапками дрыг-дрыг, две хари между делом раскровянил..." — Дов прыгнул кошкой на пол, достал из книжного ящика старую папку, протянул Сергею пачку протоколов обыска. — На, отец Сергий. Помолись за погибшую душу... Еще? Вот, мое недавнее письмо Голде и Даяну. Прочитать?.. М-м... такого-то числа 1974 года я вылетаю в Вашингтон, как делегат антикоммунистического конгресса. До настоящего времени меня подвергали унизительному обыску в Лоде пять раз. Я, стыдясь за репутацию Израиля, никогда еще не говорил об этом на Западе. Если я буду подвергнут обыску и при вылете на конгресс, первое, что я сделаю — это прессконференцию в Вашингтоне. С уважением, Дов Гур."

Прихожу в Лод. Подаю чемоданчик на бомбовую проверку. Подходит офицер Шин-Бета, такой весь галантный: "Дов, — говорит, — опять летишь?"... Он отстраняет фею, сам наклеивает зеленую бумажку, мол, проверено, и говорит фее доверительно: — Это свой человек! Открывать не надо..." — Дов протянул Сергею письмо и вскочил — захромал по комнате: — Бить их нужно, сук мороженных! — Схватил клюку и Владимиру Ильичу по бронзовой голове раз-другой. — Отвел душу, снова уселся, закинул больную ногу на стул. — Одним словом, Сергуня, такое у меня впечатление, будто меня Галина Борисовна Сарре Борисовне по акту передала.

— Кому ты обязан, Дов? Имя?

— Пиши, тут секретов нет. Был у меня парень из Би-Би-Си. Еще в Москве наведывался. Писал о Гурах часто, передавал по радио. Вошел ко мне и говорит: "Спросил я у господина Шауля бен Ами твой адрес, а тот мне в ответ: "Я бы на вашем месте к нему не ездил. Неизвестно, на кого он работает..." И это не впервой. Из Франс Пресс искали... Э, да что говорить! Шауль бен Собака, дорогой Серега, профессионал. И говном поливает профессионально, без устали.

— Зачем ему это? Ты же строитель, домовой, на его кресло не заришься!..

—Серега, ну ты что, как маленький! Шауль, еще со времен подпольных отрядов, привык к полной глухой подчиненности. Такая в России, наверное, была при Павле 1. И вдруг какая-то тля... рядовой кривоногий зек танцует собственный танец. И посылает его на х... хутор бабочек ловить! Как стерпеть! У меня была идейка с ним... поговорить. Отец взял с меня слово, что я к Шаулю приближаться не буду ближе, чем на два лаптя. Коли так, поговори ты... если не передумал. Передумаешь, слова не скажу. Груз не по тебе! Но, Серега, и не отговариваю. Бой — дело славное. Тем более штыковой..

Сергуня приблизился к Вероничке, строчившей что-то на машинке своими маленькими пухлыми пальцами. В строчку укладывалось: "Черновцы. Рядом с памятником освобождения Буковины, куда привозят туристов, поставлен щит — плакат длиной в сто метров и высотой в четыре этажа. Щит с пропагандными цифрами закрывает собой тюрьму, которую можно увидеть, сфотографировать... — Далее Вероничка подробно излагала, откуда можно сфотографировать тюремный двор...

Затем Вероничка заложила следующий листок и принялась строчить: "Краснодарский край. Рядом с сочинской здравницей с о р о к лагерей. От пятисот до 2—3 тысяч заключенных в каждом лагере. Тюрьма "Кресты". Ленинград. Над воротами надпись: "Картонажная фабрика"...

—Слушай, Вероничка, — воскликнул Сергуня, оглядев комнату, — ты работаешь на эту капиталистическую акулу?

—Акула хорошо платит! — ответила Вероничка, не прекращая свой пулеметный треск.

Дов закинул больную ногу на стул, протянул басовито:— Комбинат пошел. Оказывается, он военным, как хлеб... В контрактах столько нулей выводят!.. — И бросил искоса взгляд на Вероничку. — Вероничка — замужем, ухажеров бьет по мордасам. Думаю: а я стану ее боссом. Боссов же по мордасам не бьют? — Еще как! — сказала Вероничка без улыбки и усилила свой пулеметный треск. "Постреляла" часа три и исчезла по-английски, не попрощавшись.

Сергуня полистал несколько новых папок с документами, присланными Дову со всех стран, приютивших советских зеков, заметил с состраданием — Да, возможно, ты прав, Дов. Когда дом горит, в НАЦИОНАЛЬНОЙ квартире не запрешься... Только... ведь нельзя объять необъятное. Я ставлю перед собой задачу конкретную...

Пока Сергей шел по зеленому дворику Кнессета, затем к дверям Комиссии по иностранным делам и обороне, его пошатывало. Нервы! У дверей Комиссии он увидел краснощекого мрачного Федю Подликина, "геройского майора", нового председателя Комитета Олим из СССР. Геройский майор (в СССР он, действительно, вел себя геройски, за что чуть не упекли в "психушку"), стал широко известен в Израиле тем, что как-то после войны он присоединился к походу израильтян — ярых противников Голды. Те двинулись к Канцелярии Главы правительства с лозунгами-проклятиями Голде и ее "кухне". Самый большой транспарант, который начинался со слова "Позор..." доверили бывшему майору, поскольку он человек здоровый, шея красная, бычья, и не то утащит. Когда Голда и ее соратники выбрались из своих больших американских автомашин и направились к калитке, мимо Подликина, он, неожиданно для самого себя, поставил грозный транспарант на землю и гулко, изо всех сил, зааплодировал, улыбаясь правительству преданно и широко. Израильтяне посчитали его изменником, негодяем! А русские хохотали до колик. Советский человек! Увидел вдруг, глаза в глаза, руководителей партии и правительства, — сработала "вековая" привычка...

— Подликин! — жестко позвал Сергей. — Сегодня у тебя последняя возможность подняться с четверенек. Я читаю свою речь. Ты — первый, кто ее слышит. И попробуй меня не поддержать! — Сергуня взглянул на побелевшего Подликина и, развернув тетрадные листочки, принялся читать вполголоса:

— «Я в Израиле без малого три года. Воевал в Израиле. Был в сирийском плену.

— Хорошо начал, — вырвалось у Подликина. — Раз ты был т а м, тебя не перебьют!.. Молодец! Давай!

— ...На протяжении трех лет я убедился, что никто из политических деятелей Израиля... никто! я повторяю это ...не интересуется проблемами алии серьезно. Дежурные речи не в счет!.. Ни президент Израиля Кацир, ни министры, входящие в "кухню Голды" или выходящие из нее. Некоторое исключение составляла сама Голда Меир, но и она не сумела предотвратить глумления над приезжими. Что же касается нынешнего Премьер-министра Израиля Ицхака Рабина, то он, как известно, вообще назвал израильское гостеприимство "сущим адом абсорбции"... Кто добровольно отправится в ад?

Подликин вздохнул шумно, точно обжегся горячим. Он "обжигался" так после каждой фразы, в которой перечислялись фамилии министров, от которых Гуры уходили со "своими" проблемами не солоно хлебавши. Заглянувши в листок Сергуни, геройский майор шепнул помертвелым голосом:

— Всех до кучи, да?

Сергуня заставил себя продолжать, чувствуя, что его самого вдруг начала бить дрожь: — Таким образом, Шауль бен Ами оказался единственным официальным лицом, которому вручена судьба еврейства в СССР, делай с русским еврейством, что хочешь! Кого хочешь — спасай, кого хочешь — бросай на произвол судьбы. В одни руки вручена судьба миллионов. Это — преступление...»

Тут Подликин, оглянувшись, выхватил у Сергея листочки и прижал к своей офицерской гимнастерке. —Сергей, умоляю! Убьют они нас! Ты что, маленький? Зачем ты трогаешь е г о?

— Он нас всех стравил, да только за это...

— Сереженька, — горячо зашептал Подликин. — Он не может не стравливать, если хочет усидеть! Это закон... этой... политической борьбы, безотносительно к Израилю.

—Федор, какая тут, к черту, политическая борьба? Идет резня за кресло!

По коридору быстро прошел невысокий пухловатый председатель комиссии Ицхак Навон, в легком костюме цвета Сахары, улыбаясь встречным и думая о чем-то своем. Ицхак Навон напоминал Сергею доброго Айболита, который только что вернулся из Африки, вылечив там всех зверюшек. И потому сильно загорел. На Ицхака Навона и была вся надежда, хотя он и не казался столь неодолимо твердым, как Абрахам, застреленный сирийским офицером...

Только закрылась за Ицхаком Навоном дверь, Подликина и Сергея позвали. — Се-эргуня! — Подликин дышал в затылок Сергея. — Не удержимся на высотке, тут каждый вершок пристрелян... Сергу-у-уня!..

Все были в сборе. Интеллигентный улыбающийся сразу всем Ицхак Навон, неистовая йеменка Геула Коен, которая в свое время так помогла Дову. С самого края стола устраивался высоколобый, спокойный "еврейский мужик" с неподвижным лицом.

У Сергея горела голова. Вспотели ладони. Он с надеждой глядел на Ицхака Навона, которому подали папку с бумагами, и на бронзовую Геулу Коен. "Если Африка не спасет..." — Он ощутил вдруг, что боится Шауля больше, чем того сирийского офицера, который стрелял ему в ноги. «Этот предупреждать не будет».

Когда Ицхак Навон попросил рассказать, каково положение с алией, Сергей заставил себя поднять руку. Вскочил со стула., поведал все, что хотел, однако ужас Подликина отразился в его речи, более гладкой, парламентской; но "черт побери! говаривал он Геуле позже, я же и выступал в парламенте..."

— Совершенно ненормально, - Сергуня старался глядеть на пухловато-мягкое полное участия лицо Ицхака Навона, но неизменно, боковым зрением, видел другое — высоколобое белое с плотно поджатыми тонкими губами. Ни разу лицо то не колыхнулось, не выразило эмоций. Муляж! — Совершенно ненормально, — громче, с внутренним напором повторил Сергей, — что за судьбу трех миллионов советских евреев отвечает микроскопический отдел, а, по сути, один человек — Шауль бен Ами. Или полтора человека... Я повторяю это безо всякого осуждения личности руководителя, — торопливо добавил Сергей, ибо Муляж вздрогнул, распрямил генеральские плечи, чуть дернулись в усмешке губы. - Кто бы ни был во главе русского отдела Министерства иностранных дел, такая структура не может работать нормально. Это физически невозможно!.. Думаю, все было о'кей в шестидесятые годы, когда приезжали десятки, ну, сотни олим в год. Она, эта структура, прест... губительна в семидесятые, когда прибывают десятки тысяч... Те же полтора человека могут делать с иммигрантами чик-чак! — все, что угодно. Объявить его героем, трусом, сомнительной личностью, которую следует, при любой возможности, обыскивать или, что уже бывало не раз, — шпионом, агентом КГБ.

Слово "шпионом" Сергей почти выкрикнул. Подликин простонал, словно у него вырвали зуб. — Стон геройского майора подбавил Сергею решимости. — Такая структура гарантирует полную безнаказанность. Скажем, только что в Нью-Йорке советскому еврею, рассказавшему на митинге, как его встретили в Лоде, воткнули в спину нож... Кто это сделал? Почему никто не вылетел в Нью-Йорк для расследования? Кто платит мафии, если это ее работа? Мы, может быть, отданы в руки мафиозо? Это гипотеза. Не спорю, о'кэй! Но уже сейчас эта отжившая гнилая структура способна довести приезжего, который почему-либо не приглянулся одному-двум чиновникам, до самоубийства, до изгнания. И государство тут не при чем. Судебная власть — в стороне. Министры — в стороне. Кнессет — понятия не имеет, первый раз за три года окликнул нас, как в лесу: "Ау-у! Живы?!" Господа члены Кнессета, миллионы людей в руках одного человека - это шутка дьявола, так меня просили передать те, кто эти шуточки испытал на себе. — Затем Сергей начал говорить об экономике и связанном с нею трудоустройстве, косясь на красновато-белый муляж, который резко выделялся рядом с порывистой огненной Геулой Коен; едва ей дали слово, она принялась стучать своим бронзовым кулаком по столу...

Когда Сергуня выскочил из Кнессета, его белая безрукавка прилипла к спине. Впервые после страшной ночи в Сирии, в бараке для военнопленных, он испытывал горделивое чувство: смог!.. Страх не прошел, увы, но крепло, веселило, как вино, чувство возрождающегося человеческого достоинства.

В автобусе была давка. Огромный жирный парень с полуоткрытым ртом и пустыми глазами, в черной кипе, пейсы до плеч колбасками, сидел у открытого окна, поигрывая белыми хвостиками талеса, выпущенными поверх брюк. Впереди него колыхалась старушка, вцепившаяся обеими руками в железную подпорку. А рядом с ним покачивалась беременная женщина, тесня парня в кипе раздутым животом. Сергей обычно не ввязывался в автобусных коллизии. В Израиле никогда не знаешь, во что это выльется... А тут он так гаркнул на парня с белыми хвостиками, что тот мгновенно оказался в другом конце автобуса.

Сергей вбежал по лестнице, задыхаясь от нетерпения и крича: Гу-уля! Пересказал все, что было в Кнессете, а затем схватил гитару и запел легко, без обычной горькой ухмылки, которую вызывала эта песня:

Заснул, как в воду нырнул. Спал, раскинувшись, на диване под широким окном на Иудейские горы с могилой пророка, воздевшего к небесам перст указующий...

Геула любила выходить на балкон и всегда выводила гостей — угощала синевой Иудеи. Порой она часами смотрела на эту ошеломляющую туристскую красоту. Она была именно туристской, чужой... Кавказ, Алтай, Гималаи — она видела тоже. На Уральском хребте работала кайлом, за лагерной оградой. Горы не вызывали чувства родного дома, так остро живущего в ней. Росла в Геуле досада, которую она никогда не высказывала: даже свои горы. Иудейские, не становятся родными. Горы!..

В Москве у нее была маленькая комнатка с окном во всю стену. Она почти физически ощущала, и весной, и летом, когда окна распахнуты, свежесть и уют дома, в который ее привезли ребенком. Свежесть травы после дождя. Свежесть кленов, на которые она часто смотрела сквозь бьющий в глаза свет. Они подымались над самым окном, клен и клениха. И Геула точно знала, когда зацветут и один, и другой.

Когда Лия привезла ее туда, сразу после войны, они зеленели внизу, где-то на уровне первого этажа. Когда уезжала, тянулись уже выше четвертого. Они стучались, при ветре, в ее окно. И не было терпеливей и надежней слушателей, чем погодки-клены. В чем хочешь признайся им - не выдадут. И признавалась, было. Особенно, когда заневестилась, и не было проходу от летающих и ползающих.

— Ч-черт! — сказал он, когда они, обессилев и прижавшись друг к другу, лежали на ковре, возле кровати, с которой скатились, не заметив этого. — Снилось мне, что тебя куда-то тащат. Под руку подхватили и тащат. Крадут, как на Кавказе. Только суют почему-то в американский автомобиль. Я хочу закричать: "Помогите!" — и не могу.

Она засмеялась счастливо, поцеловала его так, что он едва перевел дух. —Не украдут, Сергуня, в этом ты можешь быть уверен!

...Вскоре жара начала спадать. Гуры отмечали годовщину женитьбы "коэна" на "разводке" — все кричали "горько", как на русской свадьбе: затем притихли, вспоминали Иосифа. Дов показывал свой новый узкопленочный фильм о мордовских лагерях, который сняли в России, по его просьбе, старые зеки, а туристы провезли. Дов поднял тост за Сергуню, который отважился на штыковую...

— Только так их! Только так! — воскликнул он, расплескав водку. — Тогда, может, когти подберут. Израиль — государство "бэ дэрех"., в дороге... От провинции Оттоманской империи оторвалось, к индустриальному государству не приблизилось, в собственных лавках да банках забаррикадировалось! По дороге... — Застольную речь Дова прервал резкий телефонный звонок. Государство, действительно, оказалось в дороге. —Быстрее сюда! — кричал полицейский в телефон. — "Азака" ревет с полуночи. Не знаем, где выключить!

— Вот что, братья мои, — сказал Яша. — Мне надоели эти "шпионские" жмурки. С Могилой разговаривать смысла нет, да и отвратительно это нам, после гибели отца. Я позвоню тому шин-бетчику, который меня испытывал на "детекторе лжи". Простой крестьянский парень, хоть имя царское — Соломон. Шломо. И заключение дал честное. Помните, как это всей нечисти рот заткнуло. Он мне свою карточку сунул "на всякий случай". Скажу парню, что у меня к нему серьезный разговор. С глазу на глаз.

Наум искоса взглянул на него. Знал, каких усилий стоит это Яше.

— Мне надо самому ломиться! — просипел Дов. — У меня душу вынимают...

— Нет! — резко возразил Яша. — С тобой они не будут разговаривать откровенно. Сделают голубые глаза и все. Пойду я! Война, так война! Мир, так мир! Хуже не будет!

7. ДВОЙНАЯ БУХГАЛТЕРИЯ УСПЕХА

Яша явился в кафе, в котором Шломо назначил ему встречу, без десяти двенадцать. Точно в двенадцать показался он сам, низкорослый, курчавый, лет тридцати сабра с острым спокойным взглядом голубых глаз. — Ну, что выберем на ланч? — спросил Шломо, нацепляя на вешалку зеленый армейский плащ.

Яша, едва расположились за столиком, начал было говорить возбужденно о странных грабежах. Шломо остановил его жестом, взял у официанта меню, простодушно улыбнулся: — О деле на голодный желудок?

Шломо выбирал еду неторопливо; не успел он сделать заказ, как стеклянная дверь распахнулась широко, и вошел, Яша даже вздрогнул от неожиданности, хорошо знакомый ему "еврейский мужик" с генеральской выправкой. Кафе было неподалеку от ведомства Шауля, и по тому, как засуетились официанты, подскочил к ним один, стал в дверях, как бы занимаясь входящими, другой; Яша подумал, что это, пожалуй, одно и то же заведение. Впрочем, может быть, просто дорожат таким посетителем?

Шауль увидел их и, кинув свой плащ официанту, неторопливо, как бы озирая столики, стал приближаться. —О-о! - Он широко раскрыл рот, почти пропел это свое удивленное "о-о", - Какая встреча! Гуры нынче пошли в гору, устроены, как никому не снилось. Встретишь разве что случайно... — И без перерыва. — Можно к вам присоединиться?

Яша хотел извиниться, что, мол, у нас конфиденциальный разговор. Но Шломо, опередив его, сделал широкий жест рукой.

Выпили апельсиновй сок из холодильника, съели по куску парной нежирной баранины с "хацелим" - баклажанной икрой, смешанной с острыми, обжигающими рот израильскими специями. Поговорили о погоде. Затем Шауль бен Ами попросил три рюмки коньяка "Наполеон" и сыру. Яша молчал... Когда Шломо, вытерев салфеткой губы, попросил Яшу начать рассказ, Яша едва сидел: "случайный" характер встречи был, как на ладони. Шломо, человек, возможно, их делу сторонний, передает его точно по адресу. Яша аж зубами заскрипел: "суженого и на коне не объедешь"...— Может, встать и уйти, — мелькнуло. Но он заставил себя остаться.

— Двойной взлом — это уж не только Галина Борисовна! Кто-то, пусть безо всякой ее просьбы, обеспечивает ей тишь да гладь...

Шауль бен Ами не перебивал: он знал обо всем не хуже Яши. Грел в ладонях рюмку с коньяком, пригубил его, причмокнул, наслаждаясь. Яша взвился: — Вы, извините, — позорите Израиль! Каждым своим шагом позорите Израиль!

-Я?! — воскликнул Шауль, словно просыпаясь.

— Может быть, я ошибаюсь, но вы не возразили главному редактору газеты "Едиот Ахронот", который твердит, что двадцать процентов советских евреев являются шпионами! Каждый пятый, значит!.. Нас, Гуров, не считая матери, которая, конечно же, старая шпионка: в России сидела за шпионаж!, нас, Гуров, - пять душ. Значит, один из нас на зарплате КГБ.

—Яков Натанович, дорогой! - протянул Шауль добродушно. —Кто обращает внимание на старого маразматика из "Едиота"! Ему нужна сенсация. В каждом номере. Он ищет сенсаций днем с огнем. Это его право!

Яша пригубил коньяк, чтобы успокоиться. Не помогло. — Семью Гуров, вы, уважаемый гуманист, как известно, не только на работу не устраивали. Но - разбросали по всей стране. Как горох рассыпали. С какой целью?

—Ну-у, - протянул Шауль почти благодушно. — Это не мои дела, Яков. Дебри абсорбции. Целое министерство... крутит-вертит. Там сам черт ногу сломит.

Яша молчал, плотно сжав губы.

— И потом, — не сразу продолжал Шауль веселым тоном, мол, это, конечно, шутка. — Я политик. Может ли политик приветствовать появление конкурирующей группировки? Разве Гуры это есть семья? Это есть... это целая партия. Со своими фракциями.

У Яши вспотели ладони: недавно он разговаривал с женой Шауля, заглянувшей в его госпиталь кого-то проведать. У нее была газета, в которой сообщалось о том, что наконец будет предъявлено обвинение Яшеру Ядлину, всесильному начальнику Купат-Холима, уличенному во взяточничестве. Все, естественно, толковали об этом. Жена Шауля, оказывается, вовсе не разделяла возмущения Яши. — Он брал не для себя, - раздраженно вырвалось у нее, и она посмотрела Яше прямо в глаза.—Не для себя, понимаете? А — для партии...

"В этом суть!" — Яша вытер ладони платком, произнес устало и спокойно, словно они говорили сейчас о меню: — Не Израилю вы служите, господин Шауль. Даже если вы лично уверовали в свое служение ему. Вы служите своей партии, благодаря которой заняли столь высокое кресло. И страшно именно то, что вы отнюдь не исключение! Извините! Одни воруют для партии. Другие тридцать лет из партийных соображений не печатают "Черную книгу"... Вот уж, действительно, все морально, что на пользу... "партии труда". Все, как в СССР. Беззаветная преданность партии... ради собственного кресла. Извините!

Шауль скривил побелевшие губы в усмешке. — Нет, вы мне положительно нравитесь, дорогой наш хирург. В вас бушует кровь маккавеев. Наверное, в хирургии это качество бесценно...

—Дорогой наш хирург, — Шауль поставил на стол пустой бокал и, полуобняв, усадил Якова. — Гарантирую, что не весь чиновный идиотизм идет от меня. Или через меня... Как это по-русски, не весь светоч в окошке... Вы хотите, чтоб я принял меры. Быть по сему, дорогой! — он подписал поднесенный официантом счет, отстранив деньги, протянутые и Шломо, и Яшей. Заключил спокойно. — Ну, так!.. Вы преувеличиваете мое значение. Я не... — Он не удержался от ухмылки. — Я не Сарра Борисовна. Я даже не ее родственница. Шломо может это подтвердить. Мы из разных ведомств. Тем не менее, Гурами интересовался. По долгу службы. Сообщаю вам как профессионал, этого вы хотели?.. Гуры, как жена Цезаря, вне подозрений. Все Гуры! Наума только что назначили руководителем проекта высшей секретности. Лично вы... о вас, собственно, что говорить, вы даже не обрезанный? — Так что?

— Если бы русская разведка послала вас в Израиль, так, наверное, обрезала бы, а? — Оба захохотали, и Шауль тотчас поднялся со стула, и широким жестом, поскольку Яков Натанович был гостем, предложил ему пройти вперед. К выходу...

Яша вернулся домой, в сердцах иронизируя над собой: "Ты что, хотел, чтоб они к тебе в ноги повалились. "Виноваты, де?.." Шауль Голду пересидел, и всех пересидит в своей "бетонной крепости"...

А дома и того не легче. Регина с трудом открыла дверь, вторая рука у нее на перевязи. Оказалось, какие-то мальчишки с пейсами опять швырнули камень в окно прозекторской. Разбили окно, осколок рассадил палец до кости.

—Грозили?

—Выло два звонка. Обещали изрезать на куски, если вскрою труп их любимого ребе. Странная мораль: труп резать нельзя, а живого — в самый раз...

— В полицию звонила?

— Какой смысл?

Так Яша и не сказал жене о своем походе в никуда. Треволнений достаточно и без того. Подумал тоскливо, подавленный, что они попали в клещи. Между религиозными фанатиками и секретной службой. Как из этого выберутся?..

— Пирожок хочешь? - весело спросила Регина. Яша улыбнулся, взял горячий, в масле, пирожок с творогом. Взглянул на Регину благодарно. Сколько уж лет она разглаживает на его лбу морщины этим простым вопросом. Он поспешил к детям, возился с ними, думая о давнем...

Четверть века назад, в коридоре мединститута, подошла к нему, первокурснику, незнакомая девушка в офицерской гимнастерке и спросила: "Пирожок хочешь?" Яша был голоден зверски. Не помнил себя сытым. Когда кто-либо разворачивал домашний завтрак, у Яши начинались голодные спазмы в желудке.

— Нет, не хочу! — ответил он, не отрывая глаз от пирожка, который она достала из сумочки. — Никогда не зри! — назидательно сказала Регина, подавая ему вываленный в табаке пирожок, который он не съел, а заглотнул. Пошли вместе, она рассказала, что только что вернулась из армии; на войну удрала в сорок четвертом, шестнадцати лет, сказав в военкомате, что ей семнадцать.

— Никогда не ври! — повторил Яша ее слова, назидательно подняв палец, и они рассмеялись.

На троллейбус не сели. Двинулись пешком. Крымский мост через Москва-реку длинный, висячий, на нем и постоять приятно. Пока шли, останавливаясь над черной водой и греясь на весеннем солнце, Яша узнал, что Регина живет у родственника. С войны привезла дочь, хотела еще в армии сделать аборт, но тут танкист, отец ребенка, погиб, и решила оставить ребенка. В память о погибшем. Теперь у меня дочурка... А где твои родители?

Яша не рассказывал о родителях никому; нет родителей, и все! А тут она с таким доверием рассказала о себе, что он, впервые за долгие годы, сказал безжизненно-глухо:

—Я ЧСИР...

— Чего-чего?

— Член семьи изменников родине. Все мое детство связано с Лубянкой.

— О, Господи! Живы родители?.. Значит, круглый сирота... Вот мой дом, — показала она на серый шестиэтажный дом напротив Парка культуры имени Горького. — Подымайся! Пообедаем. Оснуем "дом сирот"! Хотя я сиротка и не круглая...

Так он в доме и остался, у жизнерадостной и властной Регины, которая не испугалась страшных букв ЧСИР, преследовавших его всю жизнь. Не расставались ни на день. Потом начались беды, дочь Регины пропала. Девочку изнасиловали и швырнули в Москву-реку. Через неделю река рыбросила труп. И когда он сказал вскоре, что хотел бы уехать от этих убийц, она ответила просто: "Я за тобой, как нитка за иголкой..."

Накрывая на стол, сообщала новости. Новости были, в основном, одни и те же: очередное их предложение похоронено. В этот раз отвергли идею научного центра или, по крайней мере, лаборатории, исследующей причины необычно частых в Израиле заболеваний печени, желчных путей, аллергии.

По правде говоря, Яша и Регина знали, что им откажут. Они ни на что не рассчитывали с тех пор, как встретились с врачом из Швейцарии по фамилии Ротшильд. Тот сказал, что к известным Ротшильдам он отношения не имеет, но деньги у него есть. У Ротшильда была мысль создать больницу для религиозных людей, их порой лечат шарлатаны. Он купил надел земли. Сделал проект, тоже за свои деньги. Предложил на строительство десять миллионов долларов. И вот уже пять лет не может сдвинуть дело с мертвой точки...

Значит, дело не в деньгах, о чем им талдычат постоянно. Медицина в руках мафии, теперь Яшу в этом не разубедит никто, даже Регина, которая считает, что он в плену "головных приливов", как она это называла.

Утром его вызвал к себе доктор Розенгард, американец, ставший до войны заведующим отделением. Розенгард был энтузиастом бейсбола. Он и походил на профессионального бейсболиста — широкая спина, большие сильные руки. "Хирургия и бейсбол, — говаривал он, — профессии родственные". Розенгард был человеком прямым и резким. — Яков, - сказал он. - Звонил некто и долго внушал мне, что ты человек сомнительный, в Москве занимал должность, к которой еврея не подпустят и на пушечный выстрел. Неизвестно, каков твой настоящий бизнес... И хорошо бы, чтоб ты укатил куда-нибудь в Австралию... — Розенгард всплеснул своими большими руками: — Зачем ты лезешь в политическую помойку?

— Боже упаси!.. — Яша бессильно опустился на краешек стула. "К кому ходил за правдой? На Лубянку?.. Идиот!" — Боже упаси! — воскликнул он громче. — Я политики боюсь, как огня. Она лезет ко мне, а не я к ней.

Розенгард засмеялся и сказал, хлопнув Яшу по плечу: — Пусть они сдохнут, все эти израильские Никсоны! Любого заморочат. Вот что, Яков! Отныне ты будешь старшим хирургом.

В больнице была общая столовая, где "ланчевались" и ведущие хирурги, и нянечки. Большая и чисто побеленная столовая с разноцветными столами из пластика была гордостью больницы и символизировала торжество демократии, которой в больнице не было никогда. Яша давно заметил, еще до "эры Розенгарда", нигде люди не были столь продуманно, изощренно разделены и противопоставлены друг Другу, как здесь. На врачах не было ни армейских погон, ни государственных орденов и нашивок. Роль знаков отличия выполняли простейшие предметы обихода — стул, телефон, карманные приборы связи.

Вначале у Яши не было даже своего стула, чего он, впрочем, не замечал. Затем поставили венский стул с гнутой спинкой, сказали — это ваш! Вроде, как наградили. Он уже был врачом со своим собственным стулом. Затем сунули в маленькую комнатку письменный стол — один на трех врачей. И на дверях комнатки появилась, среди других, фамилия: "д-р Я. Гур". Наконец, Яшу удостоили личного кабинета, вначале крошечного, вроде кладовки, затем — побольше. Розенгард сказал, что тут Яков мог бы развесить, по примеру других, все свои дипломы и награды. "Как в парикмахерской?" — убито воскликнул Яша. Только теперь он понял, почему, поступая на работу, врачи ставят условия, а то и торгуются, как на рынке Кармель: "У меня будет собственный стол...", "собственный кабинет...", "телефон без коммутатора..."

Особенно дрались за телефоны.

Оказалось, телефоны — это целая империя. Ничто так не подчеркивает положение врача, как телефон. Какой у него? Обычный, через коммутатор? Или — прямой? Нажимает кнопку и говорит с любым городом Израиля? А если он "бит босс", сам Розенгард, — его телефон не связан ни с какими "учетными кнопками". Большой босс вправе разговаривать хоть с папой римским. Сутками! Каждый врач в госпитале знает, у кого какой телефон. А если кто случайно не постиг даже этого, все поймет мгновенно, взглянув на белый халат коллеги. У большинства в кармашке нет ничего. У влиятельных — "махшир" или "моторолла"... "Махшир" — это только радиозвонок. Звякнул, значит, тебя ищут. Соединяйся с коммутатором с любого телефона. Куда более "весома" моторолла — поблескивающая никелем широкая железка. При ее помощи с тобой разгова-вают непосредственно, без посторонних ушей, где бы ты ни находился. Моторолла — это уже нечто вроде полковничьих погон...

Боже, какая борьба идет за эти "знаки различия"! Да и как не бороться, когда все, что здесь дают, в отличие от России, не отнимают никогда. Получил отдельный стол — навсегда. Прицепил к халату мотороллу, тебя не смогут вызвать только из могилы. Все знают, что в Израиле это — не побрякушки, тешить тщеславие. За "полутаинственными знаками" — степень твоего влияния, твоей независимости. Но, Бог мой, сколько в этом заложено взрывчатки!..

Когда Яша и Розенгард кончили свой ланч, недорогой, по "больничной" цене, Розенгард сказал, отодвинув в сторону обглоданную куриную ножку:

— "Махшир" у тебя есть. Кабинет есть. Получишь постоянство и — работай спокойно.

Но именно это-то оказалось невозможным.

Яша взял больную к себе. Он ничего не придумал. Сделал тривиальную операцию, правда с небольшим дополнением. Поставил кишку вместо желчной протоки. Своеобразный протез. В Москве такие операции, в безнадежных случаях, делали всегда, хотя и не всегда успешно... Но уж в случае успеха докладывали на научных конференциях и в СССР, и в Америке.

На этот раз операция оказалась удачной. Розенгард примчал прямо со спортивного поля. — Я всегда верил в твою звезду! — воскликнул он и приказал выдать доктору Якову Гуру "мотороллу". Сам прицеплял ее к кармашку яшиного халата.

На годичной всеизраильской конференции профессор Розенгард доложил эти и некоторые другие случаи из практики Яши. Доложил, естественно, как свои собственные, иначе и быть не могло! В Израиле — Яша давно понял — система здравоохранения феодальная, то есть министр здравоохранения - фигура партийная, по горло увязшая в политической сваре. Независимы и известны как специалисты только начальники отделений. Остальные врачи, как правило, невидимки...

Но... земля слухами полнится. После доклада Розенгарда к Яше подошел хмурый ушастый толстяк с бегающими глазками, по кличке Небожитель. Он был в такой силе, что стоило ему подать рядовому врачу руку, как того тут же отмечали. Личным стулом или "махширом". Небожитель взял Яшу за отворот халата и произнес хриплым голосом армейского взводного:

— Доктор Гур, а ты, оказывается, орешек! Если бы ты с самого начала не выступил против Голды Меир... против нас!.. ты давно бы стал начальником отделения. Ты понял меня? Камикадзе — это не для еврея. Ты понял меня?

Яша улыбнулся скептически. Ни один хирург из России пока что "феодалом" не стал, хотя, кроме него, никто из них Голде и слова поперек не сказал. Небожитель вышел с Яшей в фойе, пройдя мимо Розенгарда, будто его и не существовало, подвел к Генеральному директору Министерства и громко представил: "Яков Гур, розенгардовские руки".

На другое же утро после конференции профессор Розенгард промчал широкими шагами в ординаторскую и... отменил все назначения доктора Якова Гура. Вскричал вдруг: — Ты заведующий отделением или я?!

Яша поднялся со своего "именного стула". От изумления и испуга он не мог выговорить ни слова.

Розенгард как-то сразу подобрался, пришел в себя, покинул госпиталь, твердо, по-хозяйски ступая по каменному полу желтыми спортивными ботинками. На другой день он вызвал доктора Гура в свой кабинет, сказал, едва тот закрыл за собой дверь: —Ты здесь больше работать не будешь! Ищи себе место!

Но тут зазвонили мотороллы, сверкавшие никелем в кармашках Яши и Розенгарда, в приемный покой прибыли сразу три машины скорой помощи, и разговор прервался. Розенгард к нему не возвращался, но Яша твердо знал, что тот его выгонит. Несмотря на обещанное постоянство...

После одной из операций он опустился на стул и, испугав до полусмерти сестер, простонал: "Бож-же мой!" Он тут прижился. И опять — взашей! Так до самой смерти, что ли? Чем удачнее завершались самые сложные операции, чем лучше к нему относились и мальчики-доктора, и больные, тем чаще звучал, в ответ на радостные поздравления, стон: "Бож-же мой!"

В больнице шептались: наверное, у него что-нибудь дома. Костили на чем свет стоит Регину: у нее установилась твердая репутация, шел слух, что после беседы с известным ребе, ворвавшимся в патологию, у нее в руках остался клок его бороды.

Доктор Фарум остановился возле двери и, сложив руки на груди, сказал: — Доктор Гур, я могу дать вам письмо. В Новую Зеландию. Вы получите место заведующего хирургическим отделением сразу по приезде.

Яша поднял на него глаза. Лицо Фарума не выражало участия... — Доктор Фарум. Вам же самому нужно место заведующего. Приберегите для себя.

У доктора Фарума ни один мускул не дрогнул. Он был европейцем, доктор Фарум.

Через несколько дней Розенгард спросил у Якова как бы мельком: — У тебя был доктор Фарум. Чего он хочет?

— Может быть, я ошибаюсь, но... он хочет того же, что и ты. Чтоб я уехал из Израиля. Неожиданное единство, не правда ли?

Доктор Розенгард не был европейцем. Он был американцем. Он процедил сквозь зубы: — Нам в одной лодке тесно! Можем перевернуться... Если хочешь, я позвоню в Дюссельдорф.

Яша шагнул было к дверям, и вдруг рука его, казалось, сама по себе, поднялась к широкому, в рыжих веснушках, лицу профессора Розенгарда. Белые огромные пальцы, каждый палец, как два, сложились в увесистую фигу. — Обоим! Из Москвы с приветом!

Профессор Розенгард крикнул в спину доктору Гуру взбешенно: — Через две недели ты получишь последний чек! И чтоб духу твоего не было.

Но судьбе было угодно распорядиться иначе...

8. ВОЙНА АЛОЙ И СЕРОЙ РОЗЫ

Когда Яша возвращался домой, никелированная моторолла в кармашке его пиджака позвонила. Яша стал рулить одной рукой, - нажал кнопку; взволнованный голос сообщил, что его ждут в приемном покое. Срочно... Имени не назвали, прокричали нервно: "Вас ждут..." Это значит, вызывают и других...Яша круто развернул свою "форд-кортину", вызвав вокруг скрежет тормозов и брань на всех языках; примчал первым.

Сбросить с себя все, вплоть до нижнего белья, было делом минутным. Быстро надел стерильное. Зеленого цвета рубашку, штаны и на ноги бахилы, прикрывающие туфли. Натянул зеленую шапочку, пахнущую свежестью и наркозом. Уже стоял на клейкой ленте, вытирая о нее туфли, когда за спиной послышался резкий командный голос профессора Розенгарда.

Все! Клейкая лента — граница. Предоперационная. К начальству не выглянешь. Вдохнул густой терпкий запах стерильных вещей и наркозных материалов. Поглядел вдоль коридора. Четверо санитаров тянули по каменному полу каталку с больным. С нее капала кровь. Наконец ее закатили в операционную. Пока Яша мыл специальными жесткими щеточками руки, затем расправлял на своем лице марлевую повязку, ему рассказали, что санитарный вертолет доставил генерала Рафаэля Эйтана, командующего Северным округом.

Рафуль (как называют его израильтяне) был человеком легендарным. Он руководил операциями "коммандос", недавно высаживался с десантниками в Бейруте. Взял штурмом дом, где жили руководители палестинских террористов, всполошив стрельбой Бейрут, зашел затем, в форме израильского генерала, в ресторан Бейрутского аэропорта и попросил налить себе виски. Неторопливо выпил и заплатил израильскими деньгами. В другой раз генерал, в белой униформе авиамеханика, штурмовал самолет компании "Сабена", захваченный террористами. Все чудеса израильских коммандос были связаны с именами Шарона и Рафаэля Эйтана.

Рана у генерала Эйтана была рваная, осколочная. Много таких ран зашил Яша в войну Судного дня.

Через полчаса подкатило все руководство госпиталя. Столпились полукругом возле операционной. Бледный Розенгард и еще кто-то начали одеваться для операции. Толстый ушастый "небожитель" в халате, как в белом куле, приоткрыл дверь операционной. Доктор Гур показал рукой в хирургической перчатке: "Закрыть дверь!"

Спустя час-полтора в коридоре толпилась половина израильского правительства. Шимон Перес спросил, едва войдя: — Кто оперирует? Какой профессор?

Начальник госпиталя, почтительно склонив лысую голову, сообщил, что оперирует не профессор, а доктор Яков Гур. И добавил проникновенным голосом, приложив для убедительности руку к груди: — Руси, ахад, аваль тов! (Русский один, но хороший...)

Яша оставил рану открытой: предстояла затем пластическая операция. Каталку с генералом увезли. Начальство сказало ему, что закрыть рану можно лишь через месяц или два. — Пират, — хрипловато произнес Рафуль, когда Яша утром зашел в его палату. — Мне передали, что ты победил даже Голду. Неужели мне лежать тут месяц?

Яша объяснил почему-то виноватым голосом, что существует русский метод. Со времен второй мировой. Дается общий наркоз, рана очищается щеточкой и зашивается. Но, добавил он смущенно, он, Гур, здесь не старший.

— ...Решения принимаю не я, генерал. Тем более, русские решения, которые здесь непривычны, а потому дики.

Генерал Эйтан посмотрел на него одним глазом, но ничего не сказал. Через сутки он приковылял, опираясь на костыль, в кабинет доктора Гура. — Я решил. Ты закрываешь мне рану. По твоему методу. Мне нужно быстрее отсюда выйти.

Риск был большой. Начальство рисковать не желало. Вокруг генерала Эйтана начали описывать круги знаменитости Израиля. Один из них вошел в палату и сказал: — Здравствуйте, Эйтан. Я — профессор... (и он назвал имя, известное во всех клиниках мира).

— Ну и что? — ответил Эйтан. Знаменитость потопталась и — бочком-бочком выкатилась из палаты.

Яша часа три, не менее, чистил щеточкой рану Эйтана. В операционную набились едва ли не все хирурги, во главе с Розенгардом, — смотреть русский метод. Доктор Гур выписал генерала Эйтана из больницы через пять дней...

Недели через две зазвонила в кармашке доктора Гура моторолла. Взволнованный голос госпитальной телефонистки сообщил, что его просит позвонить по такому-то номеру генерал Рафаэль Эйтан. — Зажило, как на собаке! — послышался в трубке хриплый и веселый голос. — Сейчас заеду!

— Опять, — виновато подтвердил Яша. Рафуль взял бутылку, выбил ладонью пробку, запрокинул коротко подстриженную голову и — в бутылке осталась треть, не более. Выдул, словно он не генерал, а русский мастеровой.

—А я и есть русский мастеровой, — подтвердил Рафуль. Оказывается, в этом поселке все из России. И фамилия родителей Эйтана была некогда - Орлов. Да и внешне он походил на сибирского мужика. Чалдон из глубинки. Невысокий, плечи крупные, лицо красноватое, обветренное. Взгляд прямой, пристальный. — Когда гуляли еврейские праздники, — сказал Эйтан, отрываясь от ножки стула, — то три дня вся деревня была в стельку!

— Значит, и вы еврейский мужик! — вырвалось у Яши почти испуганно.

—А что, есть еврейский мужик, который доставляет тебе неприятности?

— Есть один, — неохотно признал Яша.

— Считай, что его нет! - пробасил Рафаэль Эйтан. — Израильская армия берет тебя под свою защиту... Подождешь? — Он показал на последний колченогий стул.

Яша с удовольствием вдыхал запахи столярного клея, сосновых досок, припасенных для чего-то. Рафуль оторвал сломанную ножку стула, взял доску. Пощупал ее, поглядел края на свет.

— Пират, ты по-прежнему воюешь с правительством? — Эйтан приподнял голову.

—Нет!

— Ослаб?

—Н-не думаю. После войны Судного дня ежу ясно, что перед нами за люди. — Он помолчал. — Не заблуждаются они, а не желают перемен. Хотят, чтоб мы так и гнили. Стоя!

—Вот как? Что же делать?

— Ну, поскольку меня теперь поддерживает израильская армия, я знаю, что мне делать...

Рафуль расхохотался, положил руку на плечо Яши. Ручка у него была тяжелая, крестьянская. — Расскажи, пират, почему русские едут мимо? Знаешь? Это меня беспокоит, пират. Каждый кричит свое, а — в чем дело?..

Доктор Розенгард теперь каждый раз хлопал Якова по спине и спрашивал, как жена, сынки? Очень за них беспокоился... Спустя некоторое время обронил: — У тебя нет гордости!.. В Израиле освободились два места заведующих отделениями, а ты не подаешь документы. Подавай, и - уходи.

Яша обессиленно плюхнулся на свой венский стул, проклеенный только что Рафулем. — Доктор Розенгард, а почему? Что я, бельмо на глазу? Все ребята, все сестры ко мне чудно относятся. Я их учил и — выучил. Никаких грубых ошибок у меня, по-моему, не было.

Розенгард был питомцем американской школы, впитал в себя все ее особенности. — Какие-то вы, русские, непонятливые! — сказал он. — Тебе надо слетать в Штаты... хотя бы на месяц. Опаснее всех тот, кто знает больше тебя, умеет — лучше! Ясно? Нет?! У тебя опыта больше, чем у меня. И делаешь ты многое лучше меня. Так кто ты мне — друг или враг?! Я здесь заведующий!

Через неделю он сказал уже с раздражением: — Я звонил в комиссию! Ты не подал бумаги. У тебя что, нет желания работать самостоятельно?..

— Есть! Но я не сторонник авантюр. У нас есть хирурги, которые родились в Израиле. Учились в Штатах. Воевали во всех войнах. Наверное, они имеют больше прав стать заведующими.

— Оставь эти свои советские штучки! В хирургии решает талант, а не анкета. — И вдруг как закричит: — Ты что, не понимаешь, нам вместе не работать! Садись, заполняй анкеты! Я привез все, что надо! Проси у этих скотов себе должность!

Через месяц Яков Гур получил официальное извещение. Такого-то числа-месяца заседала Центральная комиссия Купат-Холима. Доктор Яков Гур единогласно избран заведующим хирургическим отделением в городе Афула.

Яша, по правде говоря, не поверил. Решил, кто-то из дружков разыгрывает. Не было еще русских олим заведующих отделениями. Не подпускали к "феодальным" должностям. Заставил перечитать бумагу Регину, у которой, как считал, с ивритом получше. Она пробежала взглядом, кинулась обнимать. Гуры гуляли почти неделю: гости катили волнами. Со всех городов Израиля.

В те дни мне прислали приглашение из Канады, из Торонтского университета. Просили прочитать в новом учебном году курс лекций о современной русской литературе. Гуляние продлили...

Затем мы с женой уехали в отпуск на границу с Ливаном. Вернувшись, раз в неделю звонили Яше, слыша в ответ неизменное: "Тянем!" Только голос у Яши становился все глуше, порой в нем угадывалось отчаяние: 'Тянем, потянем, вытянуть не..."

Однажды набрал яшин номер, — трубку взяла Регина. Ответила каким-то зажатым, незнакомым голосом: — У нас беда!

Мы мчали к Яше, срезая углы. Поворачивая, на полупустых улицах, на красный свет.— Передо мной все время горит красный свет! —закричал я оторопевшему полицейскому в лицо. — Так и ждать?!

Пришла беда — отворяй ворота. Внезапно пришла только для меня. И Яша, и Регина ждали чего-либо подобного давно...Когда Яша приступил к работе в дальней старенькой больнице, ему "забыли" дать ассистентов, на которых можно было оставить больницу хоть на час. Он умолял прислать старшего врача. Приходили с направлениями почему-то только вчерашние студенты, от которых в операционной нельзя было отойти ни на шаг.

И недели не прошло, в больниуе началась забастовка, Забастовали сразу и врачи, и сестры, и санитары. По Израилю поплыл слух, что с русским отказываются работать...Яша собрал врачей и сестер, спросил устало, с досадой: — Вы рук моих не видели, словом со мной не перекинулись, почему вы требуете, чтоб я ушел с работы?

Оказалось, лично против доктора Гура израильтяне ничего не имели. Но в тот день, когда Гур прибыл, из Купат-Холима сообщили, что открывается второе отделение хирургии — ради него-то Гур и появился, — а людей не добавят. А в больнице и без того работали порой по двенадцать часов в сутки.

Яша сказал, что это вранье. Никакого второго отделения не будет. И все же вышла на работу только половина. Остальные ждали официального разъяснения из Купат-Холима.

Дальше этого места Яша, которого я отыскал в больничной палате, рассказывать не мог. По большому доброму лицу его, наполовину скрытому повязкой, потекли слезы. Досказала Регина, кусая губы, страясь не разреветься.

Дорога к Мертвому морю трудная. Теплый провал в земной коре, ниже нет на земле места. Крутой серпантин. Вниз и вниз... И вдруг Яша, на одном из поворотов, говорит Регине: — Я не вижу дороги!

Регина стала корректировать, сама не водила машину, дотянула Яшу до гостиницы, как поводырь слепца. Прибыли, внесли в номер чемоданы. Отдышались: номер хороший, с кондиционером. Ветерок дует. Яша спросил жену, который час. Был полдень. А для Яши — наступила ночь...

...Спустя месяц я уезжал. Приехал прощаться. Яша сказал, что глаза — ничего. Правда, очень узкое поле зрения. И какой-то туман...

Установили, воспаление сетчатой оболочки глаза. Перенапрягся. Нервные стрессы... Он принялся наливать мне коньяк и стал лить мимо рюмки. Я взял у него бутылку. Он попросил виноватым голосом: — Налей мне тоже. Справим по хирургу Якову Гуру поминки. Не встревай, жена! Поминки дело тихое...

Я объехал всех Гуров. Наум просил меня вернуться. Убеждал, что в Америке я не уживусь. Да и как ужиться? — Понимаешь, Гриш, американцы — рабовладельцы. Раньше у них рабы были черные, теперь — зеленые. Рассказал, что работал в Штатах, рядом с ним, югослав. Хороший инженер, на такой же позиции, как и он. Ему, Науму, как и остальным американцам на подобных должностях, платили шестьдесят тысяч в год. А югославу — пятнадцать. Спросил он, Наум, у босса, почему такая несправедливость? — Так он же зеленый! — воскликнул босс. — В Америке без году неделя, и десяти лет нет. –А я? — Ты — гость. Прилетел-улетел, а югослав — иммигрант. Я ж тебе сказал — зе-ле-ный!

Очень просил Наум, чтоб не остался в Америке. — ...Они рабовладельцы, — кричал он, когда я садился в машину. — Как были, так и остались!..

Дова я отыскал в его комбинате. Он стеклил крышу. От застывающих в формах бетонных панелей подымался белый парок, духотища. Спустился ко мне, буркнул со свойственной Гурам определенностью: — Гриша, если зацепишься там, молись! В Израиле выживает кто? Кто с нашим еб...ным правительством шары-вары крутит. Или как я: от ихнего "изьма" в сторонке. Своя крыша — свои мыши. А ты кто? Ты, извини, гуманитарий, значит, навсегда подмогильный. На крючке. Так что, если зацепишься... — И он сунул мне свою жесткую, как коряга, и почти черную руку.

Геула и Сергей не отвечали. Я звонил, стучал кулаком в дверь. Никого. Заехал к ним раз, другой. Наконец в день отлета. Стучал в дверь так долго, что из соседней квартиры вышла соседка-марокканка.

— Они уехали, — буркнула она мрачно. — Навсегда уехали!.. Третий день, как уехали!

—Кто? — воскликнул я оторопело. — Геула?! Сергей?! Этого не может быть! Геула сидела за Израиль в тюрьме!

—Уехали, говорю! Все русские бегут. Вот и они...

9. 2,000 ЛИР

Я был так ошеломлен, что, отыскав телефонную будку, набрал номер Лии. Услышав ее тихий голос, сообразил, что новость может оказаться для нее роковой: она только что поднялась после второго инфаркта. Нажав на рычажок, позвонил Дову. Не знаю, рулил он на своей "пожарке" или летел, но через полчаса он подъехал к дому Геулы. Дернул дверь квартиры на себя, она открылась безо всяких ключей. На пустом столе белела записка.

Дов взглянул на меня, я — на него.

— В-вот, дали год... — Он, наконец, обрел дар речи. — Серегу кто-то трахнул пыльным мешком из-за угла, испугался, сердечный... Но — Гуля? Гу-уля?! — Он повертел обескураженно бумажку в руках; письмо Геулы было написано на обратной стороне официального бланка Иерусалимского университета. Дов впился в него глазами.

— Да это договор!.. Не о "Черной книге"?! Черта с два! "Евреи в Киевской Руси". Тема, конечно, актуальнее "Черной книги"... Слушай, не тут ли собака зарыта?

Мы принялись переводить. Договор был между Геулой и "подвальным царством Шмуэля", как называли Центр по исследованию еврейских проблем, расположенный в полуподвале одного из университетских корпусов. Судя по дате, договор прибыл день или два назад.

— Плантаторы! Гады! — прорычал Дов. — Распоясались до того, что в официальных документах возглашают, что нанимают раба... И не стыдятся, а? Слушай, да это почище Ашдода? Кого в вечные сезонники? Гулю!.. Ашдод! Ашдод им нужен, сукам! Кол в задницу! Врубил же им Володька-математик: "Ничтожества! Большевистские гниды!" И не дал себя обобрать!.. Забаррикадировалась бы в кабинете Шмуэля, объявила бы голодовку... Э-эх!..

Я усомнился, правильно ли перевели? Постучался к соседу-сабре... Все точно! Похоже, Митингеры перешли в общее наступление. Только что его жена, преподаватель Ривка Митингер, катапультировала двух ученых, не пожелавших приписать ее имя к своим открытиям. В тот же день подвальный "Центр" отправил Геуле это "свидетельство раба".

Дов исследовал брошенную квартиру; мебель и холодильник не продали, на плите сережкин зеленый чайник со свистком, в ванне — гулины духи, расчески. В раковине — сажа. Жгли бумаги. Все это походило на паническое отступление во время войны. Танки врага ворвались в город — хозяева бежали... Дов снова взглянул на записку. "Мы уезжаем... Иначе погибнем..." У него вырвалось с болью:

— Кого испугались?! Да звякни они мне...

Я тяжело опустился на стул.

Иммигранты из России называли подвальное царство Шмуэля доильным аппаратом системы "Елочка". "Елочки" стоят в СССР в совхозных коровниках. Стойла расположены под углом, и все вместе напоминает по форме елку. Иммигрантов из России, как коров, отдаивали партиями. Отдоили — иди гуляй...

Доильный аппарат "Елочка" работал бесперебойно, пока не стали приезжать профессионалы. Доктора наук не хотели, чтобы с ними обращались, как с животными. Не желали подписывать контракты, в которых юридически точно указывалось, кто они есть...

Не желают подписывать "свидетельства раба" — пусть таскают уголь. Свободными людьми...

— Вы нам не нужны, — заявил моему знакомому, журналисту из Москвы, один из "дояров". — Вы человек пишущий. А нам нужны поставщики сырых фактов. Информационные доноры. А писать и исследовать будем сами. Са-ми!.. Если с Наумом не церемонились, то уж в "гуманитарном углу!.."

Мы вышли из квартиры, которую Дов запер и поставил на дверь печать при помощи сургуча и монеты в пять лир. Затем позвонили Науму. Тот прихватил Яшу, заявившегося со своим докторским саквояжем. Поохали, отправились к Лие.

Лия мяла в руках записку и плакала. Наум дважды снимал телефонную трубку и клал на место. Не хотелось ему звонить Могиле. Ох, не хотелось!.. Но как иначе узнать, куда их прибило? Куда ему, Науму, лететь?

В голосе Шауля не было удивления: —Убежали?.. Даже матери не сказали?

Нет, он не хотел звонить ни в Рим, ни в Вену. С "Хаясом" он дела не имеет.Однако голос его стал обеспокоенным, едва он узнал о записке на оборотной стороне "подвального" контракта. — Приезжайте ко мне! — сказал он резко. — Подумаем вместе. Наум направился к дверям под наставления семейства: — Не унижайся перед ним, сынок!

—Не давай ему договора в руки! Ух, сука с арабского шУка.

Шауль бен Ами прочитал мятую записку, изучил договор. В одном месте Лия, теребя бумагу, затерла буквы, поглядел сквозь лупу.

— М-да!.. Рабский, говорите, контрактик? Допустим... Но из-за этого уезжать? Позвонила бы мне.

—На похоронах все умные и добрые! — вырвалось у Наума. — Помогите хоть теперь. Я хочу немедля вылететь к ним. В каком они "Хаясе"? В Риме, Вене, Брюсселе? Для вас узнать — минута времени.

Шауль сцепил свои руки, хрустнул пальцами.— Спешка тут не нужна! Раз они не предупредили даже вас, состояние их легко представить. Поругаетесь с ними, и только. У меня есть к вам предложение.

Предложение было заманчивое. Он, Шауль, дает деньги. Наум объезжает все отделения Хаяса. Во всех городах и странах. Много людей едут мимо Израиля, потому что ничего о нем не знают. Не все же историки или экономисты! Многие устроились бы сходу. Особенно ремесленники.

—У нас с вами, Наум, общие интересы.

— Не убежден, господин Шауль бен Ами!

— Напрасно! — Шауль открыл пачку американских сигарет, протянул Науму сигарету. — Если русская алия хлынет мимо, зачем государству Израиль Шауль бен Ами...

Наум усмехнулся. "Зачем?.. Голды нет, Могила вот он. Рабин уйдет, Могила останется. Неваляшка!.. Может, только Бегин его сковырнет. И отдаст под суд, за гибель русской алии... " Наум поднял глаза на озабоченного корректного Шауля, сказал, что денег не возьмет, перед "прямиками" выступит. Будет признателен Шаулю, если тот все же выяснит, какое отделение Хаяса приняло Гуров?

—Это не в моих силах!

Наум поднял глаза к потолку, зажмурился. "Не в его силах?! Тогда — в чьих?" Вспомнился вдруг некстати давний иронический возглас: "А к кому вы будете звонить в Израиле?" Наум выругался почти вслух.

—Вы с Богом разговариваете? — ухмыльнулся Шауль бен Ами.

—Это мое старое хобби, общаться с богами! Был бы умнее, давно бы перешел на филателию.

Вернулся к своей машине злой. Рядом приткнулся красный автомобиль Дова. В нем Дов и Яша. Примчал, неугомонный!

Накрапывал дождь. Капли крупные, холодные. Ветер рвет полы старенького плаща. Сволочь-погода!.. Сел в машину Дова, скрючился, коленки у носа. Говорил же Яша, не ходи... В какую страну податься? Наконец Дов не выдержал. —Ну, что ты не мычишь, не телишься?

Наум промакнул платком лысину.—Дышать нечем! Как в хамсин... Позавчера Сергуня выступал по телевизору. Клеймил тех, кто едет мимо Израиля. Вопил, чтоб им не помогали. Ни в коем разе. — Яша повернул к нему голову. — Не в этом ли дело, Наум? Ты же знаешь Гулю...

Он был прав, полуслепой и прозорливый Яша. Утром, двумя днями ранее, Геула достала из почтового ящика конверт со штампом Иерусалимского университета. Контракт... Посидела над ним горестно. О "Черной книге" ни слова. Отказаться?.. Ей когда-то хотелось написать работу о ветхозаветных корнях русского славянофильства. "Библейские мифы о родине, морали и XX век", так бы она назвала ее. Отберут! Все материалы... Естественно, когда основной принцип "научной работы" — обобрать!.. Она-то, дура, думала, что это просто афоризм Дова: "Банда спустилась с гор..." Хорош афоризм! Одна надежда оставалась — не по зубам банде тема. Помусолит и отбросит.

Вздохнув, она накинула свой парадный синий плащ, синюю шапочку до бровей и отправилась в библиотеку, просматривать материалы.

Едва вернулась, позвонил Сергуня, сказал, чтоб не ждала к обеду. Их везут на телевиденье. Выступит — приедет. Геула включила по этому случаю телевизор, пылившийся в углу. Гладила сергунины рубашки, искоса поглядывая на экран. Выступали активисты из комитета Подликина. Они сидели тесно, как на семейной фотографии. Но вот камера остановилась на одном из них, укрупняя его руки. Уже на весь экран корявые пальцы со сбитыми ногтями. Руки сварщика или водопроводчика. Голос низкий, глухой, как из трубы. — ...А я этих гадов — "прямиков" презираю. Я никому не пошлю вызова, зная, что тот не приедет сюда...

— Но ведь надо спасать евреев? — осторожно осведомился репортер.

—По израильскому вызову?! — загремел ящик.

—"Кто сегодня поет не с нами, тот против нас?" - репортер усмехнулся.

—Чего?

Камеру перебросили на круглолицого лоснящегося Подликина, который, судорожно держа бумажки, негодовал, что из Израиля идут плохие письма. —В Израиль, понимаете, едут, как домой, и требуют... А в Америке кому придет в голову требовать. Чужбина. Потому письма оттуда хорошие... — Он замолчал, шаря глазами по бумажке, наконец, нашел нужный абзац и принялся развивать свою генеральную тему, — какие они евреи!..

Закончить ему не дали: Подликина больше трех минут можно слушать только за большое вознаграждение, — говаривал Сергуня. И точно. Камера ушла от Подликина. На экране появился Сергуня. Он сидел отдельно, за круглым столиком, на котором лежали листочки его исследования. Сергуня начал его, как сообщил он, по просьбе государственных инстанций.

Геула выдернула штепсель утюга, бросила гладишь. Сергуня говорил тоном человека убежденного, языком наукообразным, который, казалось, и сам по себе, свидетельствовал о глубине подхода. — Каковы факторы, от которых зависит приток алии? Перечислим их, чтобы затем построить график:

1. Безопасность.

2. Экономические проблемы.

3. Социальные проблемы.

4. Засилье религии.

5. Климат.

6. Язык...

Факторов была чертова дюжина, не меньше, и, помянув каждый, Сергей поднимал глаза и как бы смотрел в глаза телезрителей.

Геула внимала с нарастающей тревогой, а когда он произнес "что получим на оси координат?", ее начала бить дрожь; этой "оси координат" она уже вынести не могла; едва Сергуня переступил порог дома, она сказала резко: — Зачем врешь?! Ты что, не понимаешь, что эта псевдонаучность — дымовая завеса, скрывающая государственных преступников, творцов "ада абсорбции"... Порядочный человек всюду остается порядочным, а шпана летит, как пух во время погрома.

Сергей ел борщ, не подымая глаз. Чуть утолив голод, начал огрызаться: — Почему я должен воевать за "прямиков". Их стрельба испугала!

—Неправда! Во время войны советские послали сразу четыре тысячи эмигрантов. Отсев в Вене был всего-навсего пятнадцать процентов. Ты сам знаешь, что дело не в этом... Я бы на твоем месте сказала о "дружелюбии власти"... О нашем опыте... Не хочешь о нашем? Вспомнил бы, к примеру, Кузьковского. В страну прибыл огромный талант...

Сергей закрыл глаза. Он пережил смерть Кузьковского, как личную беду. Он любил его картины, радовался его приезду. Рижский художник Кузьковский попросил у Сохнута взаймы две тысячи лир. Чтобы устроить выставку. Чиновники Сохнута поинтересовались, сможет ли художник вернуть деньги? Старик Кузьковский, не знавший иврита, написал на листочке — 20 000. Мол, это даст выставка. Картины продадут. Чиновник взял ручку и зачеркнул почти все нули. Вот, чего ты стоишь!

Гуров такое хамло не убило бы. А Кузьковский, старый человек, прибывший в страну своей мечты и ничего еще не знавший о ней, схватился за сердце. На другой день скончался. Теперь его картину "Последний путь (Бабий Яр)" повесили в Кнессете, — вот, де, как у нас ценят художников из России...

А стрессы, поджидающие новичка в стране! Это звучит ведь так научно — стрессы. Упомянул бы! Стрессы-то ведь вызваны конкретными фактами — потому обошел? В письмах из Израиля их не обходят... Хитро придумали "н а у ч н ы е п р о б л е м ы". "Нучные проблемы" — никто не виноват.

Ты что, не знаешь, что ли, истории израильского истаблишмента? Всегда, в каждой алии, покупали людей, которые говорили потом от имени алии. Купили "геройского майора"; купили сорокалетнего сиротку Маркитанта, которого за муки отца приняли в Израиле как недоноска, положили в вату, оклад назначили, а теперь он пишет в ивритской печати (чтоб русские не узнали), что иммигранты из России — рвачи и негодяи. Чем ты лучше Давида Маркитанта, нагнетающего враждебность к русской алии?! Вот вы уже вместе выступаете!..

Сергей вскочил на ноги, опрокинув тарелку; шагнул к жене, как слепой, протянул перед собой руки. — Гу-уля! Гуленок! С кем ты меня сравниваешь?! Я даже не знал, что там была вся капелла. Я сидел в отдельной студии. Шауль попросил меня...

— Сядь, Сергуня! — В голосе Геулы прозвучали нотки умиротворения. — Ты не профессиональный оболтус. Ты — труженик. Ты даже раскопал для меня работы историка Бен Цви! Что бы я без них делала?

В самом деле, до Бен Цви она и знать не знала, ведать не ведала о расколе 1905 года... Оказывается, у евреев был свой 1905 год. Свое Кровавое Воскресенье. Именно тогда, когда Россия принялась стрелять-резать и правого, и виноватого, русские сионисты гневно обрушились на Теодора Герцля, который считал, что русских евреев надо спасать от погромов, увозя куда угодно, хоть в Уганду.

—Нет, нет и нет! - ответили сионисты. - Если не в Палестину, то лучше не ехать никуда, сидеть в своих местечках и ждать у моря погоды. Только в Палестину!

Так и случилось, что сие исступленное "Нет, нет и нет!" стало в сионизме догмой, "краеугольным камнем"... Повесили себе на шею камушек и поплыли... Не сняли даже в годы гитлеризма.

Можно было спасти горстку польских евреев, собиравшихся в Доминиканскую республику, единственную страну, принимавшую евреев, — не стали... Раз не в Палестину!.. Бен Цви сравнил статьи газеты "Едиот Ахронот", опубликованные в 1939 году и - ныне. В 1939-ом "Едиот" требовал не оказывать помощи тем, кто бежит от наци... не в Палестину. И сейчас сей доблестный рыцарь "в той же позицьи на камне сидит..."

—Сидит и вопит, —.вырвалось у Геулы в сердцах: "Не дава-ать!" А что, собственно, не давать? От Израиля ничего не требуется для спасения людей, кроме вызова, то есть листка бумаг и...

Сергей оборвал ее с необычной агрессивностью: —Я отметаю твою параллель! Тогда бежать было некуда. Сейчас есть Израиль. Еврейское государство. Законное убежище...

—Спасибо! В убежище, как известно, не живут, а прячутся. П е р е ж и д а ю т!... Пережидают, а потом — кто куда?! Ты додумывай до конца подброшенные тебе идейки, сразу видно, — не твои они...

Сергей хлопнул ладонью по столу. —Хватит, Гуля! Я — экономист, я знаю больше, чем ты. Израиль — вот-вот примут в Общий рынок. На самых льготных условиях. Пятнадцать лет он сохранит таможенный барьер. А для него самого барьер будет снят. Но через пятнадцать лет его обяжут снять пошлины с товаров стран Общего рынка... Если Израиль станет конкурентно-способным, тогда все о'кей! Если нет — будет затоплен товарами Западной Германии, Англии, Франции. А это — крах израильской промышленности, безработица. Единственный шанс Израиля в этой лотерее — использовать для неправдоподобного скачка ученых, науку. Пятнадцать лет. Или-или...

Геула налила апельсинового соку себе и мужу. — Вот как, Сергуня! Значит, правительство знает даже сроки гибели Израиля. Двадцать веков евреи отмечают день девятого аба — разгром римлянами второго Храма. Мы станем очевидцами гибели третьего Храма?..

Сергуня вскочил на ноги, расплескав сок. — Потому я был там! Этот поток мимо... это... бросить нас тут одних — это историческая измена! Измена, бетах! — Он опустил глаза и, сжав кулаки, выпалил затверженно-гладко: — Потому мы не можем относиться к "прямикам" безразлично. Я могу понять тех, кто говорит: "Мы создадим им такую жизнь в их Канадах и Америках, что они будут счастливы приползти к нам на коленях..."

В глазах Геулы и всегда было что-то от выражения ребенка, говорящего: "Как вам не стыдно?" А сейчас глаза ее расширились в ужасе. От лица отлила кровь, оно стало иссиня-белым, как тогда, когда она увидела на полу, в Бершевском кино, распластанного Иосифа.

—Это слова Шауля бен Ами, партийная кличка "Могила"?

Сергей поежился. —Ну, и что?

—У тебя хватило пороху на один-единственный протест? В комиссии Кнессета? Открыл рот и... захрипел. Он, что, за горло тебя держит?

Сергей протянул к ней руки. —Гуля, успокойся! Умоляю, успокойся! За что ты так?!

Гуля молчала долго. Сидела неподвижно, только ее полураспустившаяся коса покачивалась. Глаза закрыты. Сергей почти физически ощущал, как начала давить на уши тишина квартиры. Смотрел на жену все в большем страхе, — сейчас она встанет, откроет дверь и скажет, чтоб его ноги здесь не было...

Геула медленно, не глядя на мужа, взяла со стола стакан с соком и произнесла подавленно, устало: — Какой кошмар!

Сергея наполнила какая-то ошалелая радость. Этот "кошмар" уж не относился к нему, Сергею. Еще ничего не погибло. Ничего не погибло.

— Гуленок, я противоречив, я знаю. Но надо же как-то спасать положение! Часы запущены. Осталось пятнадцать лет.

Геула заговорила тихо, словно для самой себя. Услышит — хорошо. Не услышит, значит, не услышит... — Голда все уши прожужжала мне об общности мирового еврейства. Я ей поверила. Пожалуй, верю и сейчас, хоть не столь безоглядно. Но, если она права и, в то же самое время, существует опасность гибели хоть одного еврея в СССР, как может израильское правительство препятствовать спасению? Не чудовищно ли, что поколение, пережившее Катастрофу, сознательно способствует новой Катастрофе?.. Да это тот же большевизм, только там делили нацию по классовому признаку, а не по месту посадки авиалайнера! "Хорошие евреи",вообще "не евреи"... Еврейским судом установлено: Бен Гурион предал миллион венгерских евреев, отказалсят выкупить их у Эйхмана. Слышал, наверное, как бен гурионы до сих пор выгораживают «отца нации», правившего евреями по горло в еврейской крови: «Они ( венгерские евреи) не евреи»! – вопят «Не евреи»!!!.» Мне отвратителен этот безмозглый истерический национализм, который все решает за других. Человек решает! Он — мера всех вещей!.. Сначала личность, а потом уж ваши транспаранты и гимны.

 Г и м н ю к и!.

 Сергуня, правительство, которое заявляет и словом, и делом: "Либо в Израиль, либо сидите в России", —правительство Иуды Искариота... Когда застрявших в СССР евреев погонят в Биробиджан или в какой-нибудь другой Бабий Яр, как ты себя будешь чувствовать, ты, нанесший им самый страшный удар?.. Ты не хочешь наносить им удара? Верю! Но тогда скажи мне, чем отличается Шауль от того сирийского офицера, который заставлял тебя и других израильских солдат бить друг друга в кровь?..

 Сергей закрыл лицо ладонями, затем шагнул к Геуле, протянул перед собой руки. -   Не-эт! Нет! Я не буду жить, как в сирийском плену... Не буду!.. Да, правильно! Шауль заставляет одних евреев бить других... как этот рябой сириец. Я не смогу здесь жить! Уедем, Гуля!

— Ку-уда?!

 — Куда глаза глядят! В Америку, Австралию. Чем дальше, тем лучше! Слушай, я... я не могу здесь жить. Я не врач с частным приемом, не Дов с его бетонным заводиком. Я не могу сказать Могиле: "Пошел вон!" Хотя он и не стреляет в ноги... впрочем, а что такое мой контракт, который перезаключают каждые два месяца? Он выбросит меня отовсюду... А — тебя? Сколько они будут глумиться над нами? Уедем!

 Геула встала, подошла к окну, долго молчала, глядя на Иудейские горы в розоватой дымке. Когда обернулась, в глазах ее стыли слезы... Заставила себя сказать: — Ну, так, Сергуня. Я и ты, как пальцы на одной руке. Нас не разлучишь. Раз мы здесь не можем остаться самими собой, — уедем! Пусть о "Черной книге" поступят запросы от еврейских общин в Штатах. Мы же знаем, к кому там обратиться! ...Только сразу уедем, Сергуня. Дальние проводы — долгие слезы.

 — Барахло все оставим, — торопливо заметил Сергей. — Дов продаст.

 — Что?.. Барахло? Да!.. — И она подняла телефонную трубку, чтобы заказать билеты.

  ...Наум вылетел первым самолетом, который поднялся с аэродрома Лод. Он шел в Вену. Наум был так измучен, что заснул, едва лайнер "Эль-Аль" оторвался от земли. Проснулся от толчка. Соседи по ряду отстегивались. Схватив чемоданчик, Наум поспешил к выходу. Выскочил из кабины на трап, и словно его в сердце ударили.Задохнулся даже. Такое ощущение, что вернулся домой.

«Снег!» наконец понял он. — Почти три года не видел снега... — Наум сбежал с трапа, смял в ладонях снежок, холодивший руки, поглядел, в кого бы кинуть?.. Однако не кинул, отшвырнул снежок, бросился вздание Аэровокзала, к телефонам-автоматам.

 У него был номер израильского посольства в Вене, где, возможно, его помнили. Действительно, фамилию Гуров знали. Когда Наум спросил адрес "Хаяса", с ним вдруг заговорили так, словно он был Ясером Арафатом. Он набрал тот же номер, сообщил властным голосом, что прибыл по просьбе господина Шауля бен Ами...  Когда он вышел в город, его уже ждала посольская машина.

Шофер, мордастый кудрявый парень, извинился деловитой скороговоркой: он высадит гостя у отеля и сразу уедет. Наум попросил его доставить в ту гостиницу, куда привозят "прямиков".

...К гостинице подходили автобусы с вновь прибывшими евреями. Седой, с запалыми щеками человек поглядел на неправдоподобно чистые венские улицы и сказал торжествующе: - Ну, вот и свобода!

Свобода встретила их диким базарным воплем:  — Все вы воры! Вор на воре! — Невысокая толстая женщина с рыхлым тупым лицом бандерши кричала, похоже, не на них, на приехавших ранее. Но и новички замерли, перестали двигаться. Наум шагнул к ней, приподняв над головой шляпу. —Мадам, я тоже вор?

 —Вор! Ворюга! А кто ты еще? Скажи-прикинься!

 —Я Наум Гур, мадам, представитель Министерства иностранных дел Израиля, как ни странно...

 —Еще один?! — взревела мадам, подперев бока морщинистыми, в кольцах, руками. — Может, ты еще бумагу покажешь?!

 —Покажу! Пожалуйста!

— Засунь себе в ж... — И пошла-понеслась: — Мошенники! Вор на воре! Где простыни?! Где три наволочки?! Воры!.. — И далее уж отборным российско-польским матом.

 Она распихивала новичков по страшноватым комнатам с полуобвалившейся штукатуркой и следами раздавленных насекомых по стенам. Седой, с запалыми щеками человек пытался возражать:   —Мадам, мы не заключенные!

 Мадам в его сторону и головы не повернула.

 Получить у этой мегеры какую-либо справку было делом бессмысленным, и Наум начал быстро обходить комнаты. Постучит, приоткроет дверь — там целуются, ругаются. У семейных — запахи борща, горохового супа. У каждого своя плитка, кастрюля. Никто из эмигрантов, похоже, в "заграничный сервис" не верил . 

В угловую комнату набились ребята с альпинистскими рюкзаками. В тесноте, да не в обиде. Пьют из глиняных кружек и бумажных стаканчиков водку. Закуска — анекдот. С каждого по анекдоту. Выпили — послушали.

— Как будет называться еврей, оставшийся в СССР к 1984 году?

 — Русский сувенир!

 Посмеялись, налили еще по "полбанки". Опрокинули залпом. Из шкафа, в котором кто-то рылся, донеслось: —Вопрос армянскому радио: почему жизнь в СССР так подорожала? Ответ: она перестала быть предметом первой необходимости...

 Науму парни понравились.— Ребята, есть среди вас авиационные инженеры? Даю работу. Сходу!

 —Какая страна? - быстро спросили из шкафа.

— Израиль.

И тут все, как один, затянули дурашливыми голосами:  «...Пускай моги-ила меня нака-ажет за то, что я ее люблю-у!.. »

 Наума как током встряхнуло. — Ребята, почему вы запели эту песню? О чем речь?

 Щербатый, с открытым лицом парень ответил: — Босс, не придуривайся! Вся Россия знает, что есть на Обетованной город Ашдод. Есть?.. И что сделали с Гурами знает... Что именно? Отца убили в Бершеве... есть такой город? Двух сыновей объявили шпионами. Только один сын спасся, в Америке сейчас.

 У Наума от изумления зачесался нос. А парень сыпал и сыпал фамилиями, именами, званиями известных в СССР математиков, физиков, режиссеров, певцов...

 — Где они, первопроходцы? Одних уж нет, а те далече... Чего, босс, темнишь? Я сотни писем видел из Израиля. Нас не хотят.

 Наум полез в боковой карман, чтоб показать документы, мол, он и есть Гур, и он вовсе не в Америке, но тут поднялся с угловой кровати пожилой человек в меховой безрукавке и сказал, что он врач-психиатр.

 — Я много слышал о тех, кому в Израиле плохо, — сказал он жестким тоном. — Но для меня гораздо важнее, кому в Израиле хорошо. Вот одному моему пациенту по фамилии Подликин в Израиле очень хорошо. Для меня этого достаточно, чтобы в эту страну не ехать.

 — Что вы еще знаете об Израиле? — вырвалось у Наума в раздражении, которого он не сумел скрыть. 

Врач-писихиатр посмотрел Науму в глаза, внимательно, остро, как может смотреть лишь психиатр. Увидел, наверное, спор бессмысленен. Сказал с усмешкой:  — Вас, как я понимаю, прислали в Вену на должность Моше-рабейну! Вести русских евреев на землю Обетованную. Моше-рабейну, как известно, водил евреев по пустыне сорок лет. У нас, уважаемый товарищ Моше Рабейну, есть еще время...

 За полчаса Наум обошел всю замызганную, с мокрыми грязными полами гостиницу. Наткнулся на щекастого агитатора. Настоящего агитатора, присланного Шаулем. Его, видно, довели уже до белого каления. Он стоял на лестничной площадке и кричал, ни к кому не обращаясь, о "бездуховности", о том, что у евреев нет "чувства своей страны"...

 - Антипатриоты, значит? - с горьковатой усмешкой спросил Наум, задержавшись возле него.

 — Антипатриоты! — убежденно воскликнул щекастый и встрепенулся:—Ты кто?!

 Наум сбежал с лестницы, подумав вдруг, что Шауль, несмотря на весь свой опыт и ум, — идиот. Советский человек может поверить соседу по кафе или пивной, прохожему, слуху, сплетне, но только не агитатору. А, может, Шауль это понимает, но... крутит колесо. Надо же что-то крутить!

Наум заглянул даже на чердак. Ни Гули, ни Сергея не было. Нигде не было...

К счастью, Наум наткнулся на рыжую девчонку в модном пальто, похожем на ромбовидное одеяло с дыркой для головы. Пальто тоже было огненно-рыжим, в шахматную клетку. Наум уставился на нее, мгновенно сообразив, что шахматной доской может нарядиться только американка. "Из Хаяса она, иначе зачем ей торчать здесь?"; и поведал о том, кто он и кого ищет.

 — Они туда не поедут! — вырвалось у него. — Они уже пообщались с ортодоксами.

 — Ортодокс в Вене — не то, что ортодокс в Израиле... Да-да! Есть еще "Толстовский фонд". Есть "Каритас", который берет всех... брал всех! — поправилась она.

 Ни в одном из фондов ни Геулы, ни Сергея не было. Американка заказала Науму билет на утренний самолет в Брюссель, где тоже был "Хаяс", и они вышли пройтись по Вене.

 С мостовых снег сошел. На Брамс-плац еще лежал, Наум собрал с дерева, почище снежок, пожевал. В глубине скверика толпились эмигранты. У доброй половины в руках одинаковые бумажные пакеты. Изо всех пакетов торчали куры и зеленые бананы.

Американка покачала своей рыжей головой. —Если б вы знали, как мне всех их жалко!

 Внутри эмигрантской толчеи кто-то размахивал туфлей и сапожной колодкой. —  А, опять он! - раздраженно сказала американка.

 Оказалось, здесь, на Брамс-плац, находятся и советское агентство, и эмигрантские гостиницы. Из советского бюро выходит раз-два в неделю чиновник, одетый под сапожника. Садится в скверике. Вначале проклинает советскую власть. А затем Израиль. Вот, де, удрал из Израиля и мучаюсь тут.

 Наум подошел, прислушался. Костит Израиль на чем свет стоит. Надо сказать, очень квалифицированно костит. Знает, чем задеть мятущуюся душу.

Наум тронул его за плечо. — Слушай, па-арень! А чего ты второй месяц подряд приколачиваешь одну и ту же подошву? А?!

 От слов Наума, от тона ли, но "сапожник" вдруг нырнул за садовую скамейку и — смешался с прохожими,

растаял.

—О! - воскликнула американка. — Вы такой мальчик?! Я вас не отпущу...

 —Тихо! — сказал он жестко: кто-то в толпе рассказывал о голодовке в Брюсселе. Израильтяне объявили

голодовку. Пятьсот душ... — "С "драконом" никуда не берут. Начали голодовку. Взрослые, дети..."

 —О чем это? — спросил Наум спутницу. Та закусила губу. Сообщила смятенно:  — Если ваши из Израиля только что, в Брюсселе, скорее всег их нет. Возможно, они в Риме.  Наконец она признала, что есть указание. С "дарконами" - израильскими паспортами, не брать никуда. Ни-ку-да!

—  Чье указание?

 Она пожала плечами.

 Американка тронула его за плечо.

 —Пойдемте, Наум! Я знаю одно кафе, которое...

 — Отвезите меня на вокзал. Пожалуйста!

10. РИМСКОЕ ГЕТТО

Поезд "Вена-Рим" уходил вечером. Наум прошелся по освещенному холодным дневным светом вокзалу, к которому подавали вагоны в снежных крышах. Увидел на перроне, в сторонке, плотно сбит группку пассажиров, которую туристы обходили. Такие "проводины» всегда теснили сердце: напоминали об отце, который стоял в толпе бушлатов на боковом перроне Ярославского вокзала. Наум бросился тогда к толчее, окруженной автоматчиками и немецкими овчарками, рвущими поводки. "Отец!" — закричал... Следы от зубов овчарки сих пор остались у колена.

 Объявили посадку, и Наум отправился в свой вагон — спать. Проснулся рано, чуть рассвело, позавтракал в стареньком, дребезжащем вагоне-ресторане, искоса поглядывая на поля северной Италии, разделенные каменными оградками, плохо обработанные, грязные. Ветер прибил к оградам клочья бумаги, пустые консервные банки. Усмехнулся грустно: "Родное Средиземноморье..."

Поискал глазами снег. Кончились снега!..

Вагоны пошвыривало, как корабль в волну; придерживаясь за стенки, прошел в хвост поезда, куда погрузили эмигрантов.

 В гостиницу Наум приехал с ними. Тот же клоповник, что и в Вене. Молодые, видел, не замечали грязных, в пятнах, стен, доставали гитары, путеводители по Риму. Пожилые, бросившие все нажитое и ехавшие к детям, воспринимали перемены куда болезненней... Никто ничего не знал. "Старожилы" советовали ехать в Остию. На электричке. Это недалеко, пригород.

 — Почта там — Дворец культуры, — объяснил портье в галстуке, на котором была нарисована голая красотка. — Там уся Одесса. Одесса знает усе!

 Вся Одесса еще не пришла. Но обитатели одесского Привоза были представлены широко. На полукруглых каменных ступенях почты торговались громко и страстно, хватали друг друга за отвороты пиджаков, вопили: — А маклерские?! Гони маклерские!..

 Это сдавали квартиры, как выяснилось. Одни одесситы сдавали, другие въезжали, третьи вырывали у них "маклерские"...

Наум вспомнил, что видел "памятку отъезжающим", которая ходила в Вене по рукам. В ней был пункт: "Не ехать в Остию. Там вся Одесса..."

 —Какое счастье, что они не валят в Израиль! — подумал Наум, прислушиваясь к истошным возгласам торгующихся. — Там своего жулья — не продохнуть!..

 Только сейчас Наум заметил тихих усталых людей, сидевших на каменных ступенях или подпиравших спинами грязную стену. У них были какие-то пустые лица. Такие лица видел разве что в российских очередях, когда обо всем переговорено, а хлеб привезут только в пять утра... Присел возле старика, читающего истертую, в масляных пятнах, русскую газету.

— Так вы тут и сидите—спросил Наум, с удивлением озирая сидящих.

 —Кто помоложе, по колизеям шастает, кто постарше — сидит. Когда — здесь, когда — у моря...

 —Подолгу сидит?

 —Кто четыре месяца, кто восемь, а кто до двух лет. Есть и горемыки, те — подолее...

 — Что так?

 — У кого дедушка псих, кто сам был членом партии. А на кого анонимку настрочили. Люди советские. Без анонимок не могут.

 Про Гуров не слыхал. Окликнул кого-то. И тот не слыхал. Третий, в новых галошах, не ответил, вздохнул только:  — До места бы!

 —Что? — переспросил Наум.

 —До места бы доехать!

 —А место-то где?

 —Да кто знает, где наше место! Куда ткнут...

 Кто-то показал на человечка в клетчатом пиджаке и клетчатой шляпе, с маленькими шныряющими глазками. —Спросите у "Ручной работы". Он знает все...

Наум не поинтересовался, почему у клетчатого такая странная кличка. Не до того было. Позже узнал, — тот был гордостью римской Одессы. Появившись в Риме, купил за бесценок микроавтобус, который двигался еще месяца четыре, и путеводитель "Неделя в Риме". Просидев ночь над путеводителем, он стал возить свеженьких эмигрантов "по городу Цезаря и Муссолини", как было объявлено. С каждого россиянина брали недорого, и дело пошло. Прославился он в картинной галерее, где, подведя страждущих к картине Рафаэля, объяснил скороговоркой профессионального экскурсовода:  — Обратите внимание! Очень дорогая вещь. Рафаэль. Ручная работа...

 Выслушав Наума, "Ручная работа" ответил категорически, что в Остии таких нет!

 Наум почувствовал вдруг, как ноют ноги; присел на ступеньку.

 У почты остановилось такси с багажом на крыше. —Как пробились? - деловито спросил "Ручная работа".

 — Через Ниццу!.. — воскликнули из такси возбужденными голосами людей, спасшихся от погони.

 Оказалось, бегут из Израиля. Свеженькие. У них паспорт временный — "лессе-пассе". На год выдается. Человек с "лессе-пассе", по международном праву, не теряет статуса беженца. Но по просьбе правительства Израиля на лиссе-пассе не ставят въездной визы. А без визы — не въедешь!..

— Как в аэропорту Лод слез, так ты в свободной стране. Понял? Влип по самые уши! — объяснял Науму веселый парень, который торговал часами, нацепленными у него до локтя.

 "Ручная работа" взмахом руки заставил парня испуганно ретироваться, исчезнуть. Оглядев Наума с головы до ног, пояснил на всякий случай: — Мы эмиграция не политическая, а экономическая. Мы правительства не судим. Вы меня поняли, господин хороший? Давно из Израиля, если не секрет?.. Два дня? Так, может, ваши Гуры еще не доехали? Сидят на границе — поют Лазаря. Кстати, какой у них документик?

 —Точно не скажу. Они были в Израиле... почти три года.

—Э-э, господин хороший, — протянул "Ручная работа", — так они в гетто! Некуда им больше деться!

 —В каком еще гетто?!

 — В израильском гетто! Записывайте улицу... Тут такое колесо, — добавил он, взглянув на ошеломленного незнакомца в армейском плаще. — Ежели у тебя в руках законное лиссе-пассе, в Италию, где есть "Хаяс", — сами видели, — ни-ни. А сумел прорваться через границу, ликуй Исайя, ты под крылом "Хаяса". Доплыл!.. Никто не спросит, как ты сюда попал, никто не смеет турнуть из Италии вон... Но, коли в руках — "синюха", то есть форменный израильский паспорт, "дракон", в Италию — пжалте! Но... к "Хаясу" или еще куда — не ходи. Такое колесо! И так, и этак, извините, яйца прищемят... Что же сразу не сказали, что они с "синюхой"?

 — Значит, все это правда? — тихо спросил Наум, записывая названия улиц на папиросной коробке. — Правда, что в Брюсселе голодовка?

 — А что делать людям? Гетто не сахар, господин хороший. Изгой он и есть изгой. Одно только — собаками не травят.

 —Да, но... в двадцатом веке... загонять евреев в гетто — стараниями еврейского государства?

 "Ручная работа" повернулся к Науму спиной.  — Мы эмиграция не политическая, а экономическая, — донеслось до него. — Нам никакая власть не помеха, кроме совейской...

За обшарпанной дверью отозвался звучный мягкий голос Гули."Кен!.. воскликнула она на иврите. – Да! Наум ввалился в комнату, бросил бутыль и пакеты на кровать, обнял Сергуню, шагнувшего к нему, затем Гулю, которая по-прежнему стояла руки "по швам", как солдат.

 — Здравствуй, изменщица! — воскликнул Наум. — Ты снова "лопухнулась"? Забыла, как мы с тобой мчались в Малаховку, к нашим "подписантам"...

 —Я ни о чем не забыла, — Геула ответила жестко, без улыбки, и Наум обругал себя за скомороший тон.

 Больше об отъезде не говорили. До самого вечера. Сергуня снял со стены гитару и забренчал любимое:

 —Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу...

— Не корчь жалких рож, Наум! — перебила она самое себя. — "Гетто! Гетто!" А что такое Берлинская стена? Или московский ОВИР?.. Что еще ждать от социалистов? Первая заповедь — запереть собственных граждан на замок!

 Он быстро устал, и гитару попросил Наум. Наум играл лучше, почти профессионально. Не случайно его незатейливая песенка о любви к тель-авивской тете стала почти знаменитой. Он помотал длинной шеей и, взяв аккорд, затянул своим высоким, "бабьим" голосом: — Хава, Нагила хава!..

 В стенку постучали кулаком. Сильно. Требовательно. Наум растерянно огляделся.

 — Не расстравляй душу, — сказала Геула, накрывавшая на стол. — Вокруг люди.

 —Кто они? — почему-то шепотом спросил Наум. — Вроде вас?

Наум принялся читать поэму о государстве, построенном энтузиастами-разномыслами, в полном согласии.

 "...Но кто уж очень возражал,

 Всегда, бывало, уезжал...

А с прочими договорились

На почве займов из казны,

И вот такие получились

Тут пифагоровы штаны

Налево — коалиция,

Направо — оппозиция.

А сверху сыплет дядя Сэм,

Чтобы хватило тем и сем...

  ...И поднялся из топи блат

  Бюрократический клоповник,

  Где не поймешь, кто уголовник,

  А кто идейный партократ...

 Поэма была "неровной", длинной и, пожалуй, даже не гневной, а, скорее, иронично-элегической. Автор, по всему видно, хорошо помнил, откуда прилетел в Израиль и, посмеявшись над "бюрократическим клоповником", для которого "закон, порядок, гласность, право — лишь буржуазная забава", автор вздыхает об оставленном Израиле:

« ...Тебе я все-таки не враг:

 Ты не построил Негевлаг...

 ...Мне тишина твоих помоек

 Дороже грандиозных строек,

 Где кровь скрепляет мерзлый грунт...»

 Но колебаний "уезжать — не уезжать с исторической" у автора не возникает.

« ...Увидев, как оно на деле,

 Мы ни о чем не пожалели,

 Не зря меняли параллели

 Пора менять меридиан.

 « Кадима»( Вперед!) — позади Москва.

 Прощай, отчизна номер два..».

 Наум положил на стол поэму под названием "Письмо в Россию". Подумал тоскливо, сколько подобных писем ушло туда?! Снял роговые очки, долго протирал их. Вышибают ученых, инженеров... понятно! Но рабочие-то Израилю нужны позарез!  Почему уезжают рабочие? Вляпались в гетто, есть нечего, дети не учатся. И никто не просится назад, в Израиль, где их ждет и работа по специальности, и дом. Почему-у?

Он попросил Геулу познакомить его с соседями по "коммуналке".  Геула посмотрела на часы, сказала, что идти никуда не надо. Сейчас приедут, кто откуда. Сами заглянут, на огонек.

 Наум сидел, уставясь на свои пыльные ботинки. Он представить не мог, что Гули не будет рядом, —затоскуешь, прыг в автобус и к Гуле. ...Впервые признался самому себе, — любит Гулю, всю жизнь любит. Как Нонку. Может, больше, чем Нонку... Ч-черт, оказывается, можно любить платонически! А как иначе, если тебе дают от ворот поворот.

Наум заставил себя поднять глаза. Спала с лица, белянка!.. Щеки уже не налитое яблочко. Желтеют, шафранятся. Только распущенная коса по-прежнему бела. Лен ты, мой ле-он. На лбу складка. Не было ее. Губы, вот, прежние. Широкие, полуоткрытые, как у ребенка, восклицающего: "Как вам нестыдно?" Гуля-Гуленок, коломенская верста. Несгибаемая Жанна д'Арк... Кто не гнется — ломается. Нельзя тебе без нас, Гуленок! Наум почувствовал, разревется сейчас. Схватил гитару, повел, изогнувшись над грифом, что на ум пришло:

«От любови твоей вовсе не излечишься,

Сорок тысяч других мостовых любя.. — . Дверь приоткрылась, заглянула голова в колпаке из газеты.

 Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество,

 Никогда до конца не пройти тебя. »

 Дверь распахнули пошире. Тогда лишь постучали. Вкатилось, подталкивая друг друга, целое семейство: тощая, только нос торчит, мать, трое девочек в российских чулках в резинку.

 — Заходите! Прошу! — Геула выглянула в коридор, где толпились соседи, прослышавшие про гостя. Вплыли две дородных молодки, держа над головой по стулу. Уселись под гитарный перезвон, разглядывая Наума.

Затих последний аккорд, и Наум оглядел лица. Как же они отличались от "прямиков"! От тех, кто прибыл из Вены!.. Те — нервно возбуждены, шумны. В глазах надежда, радость на грани истерики. Плач по оставшимся за чертой... Здесь глаза — сухи. Губы — неулыбчивы. Лица без эмоций. Другой мир.

—Новенький, что ли? — спросил один из парней сочувственно.

Наум понял, расспрашивать жестоко, да и бессмысленно. Захотят — заговорят. Он прошелся по грифу гитары, как бы сказав этим, что он вовсе не звал их толковать-перетолковывать, толочь воду в ступе. А так — попеть— попить.

 Геула разлила по стаканам "кьянти", нарезала сыру. Одна из молодок поднялась со стула, сказала, что у нее есть "крылья советов", вернулась с чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.

 "Крылья советов" да свиная печенка — эмигрантская еда. Навалились дружно.

 — Позовем Гниду? — спросил мужчина в бумажном колпаке. — Че он там один сидит — воет.

 "Гнида" оказался плотным, с обвислым животиком, обтерханным мужчиной, которого Наум где-то встречал. В углах губ пена, — точно встречал. Наум спросил Гулю взглядом, кто это? Гуля взглянула на обтерханного с брезгливой жалостью, шепнула, наклонясь к Науму: — Ординарное рыло, помчавшееся на Запад стать миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, — жил там, как при коммунизме: "было все и девочки"... Так лопухнуться! Завел щель-кафе в Тель-Авиве...

Не любили "Гниду", похоже, все, хоть он и разорился. Однако потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...

 Костями индейки хрустели яро, каждый хрящик обсасывали. У Наума еда не шла в горло.

 Унесли пустую сковородку, налили еще по стакану "кьянти"; мужчина в бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной стороной ладони:  — Значит, вы брата навестить и обратно?.. Не можете объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку в жизни все требуется выкрасить, да выбросить. Сын мой остался в Израиле, надел зеленую беретку. А я там не могу. Видеть их не могу! Руки трястись начали.

— Как же мы без вас? — сказал Наум погасшим голосом. — Без вас нам худо.

— Я вам, может, и нужный, — степенно сказал маляр, — да вы мне и на дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за Израиль! — Он по-хозяйски разлил "кьянти", кому стакан, кому стопочку. Рассказал, все более раздражаясь, что в Израиле работал у частника. Дорога неудобная, шесть километров пешком, да все по песку. Раз вернулся измученный, хозяин спрашивает: "Ты свет выключил?.. Нет?.." И погнал назад, в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.

 — Я в России высший разряд имел, а тут...

 Решил маляр больше к частнику ни ногой. Нанялся на большой комбинат, принадлежащий Гистадруту, израильскому профсоюзу....Арабам платят, как евреям. Равенство-братство. С человечьим лицом. Че еще надо. Народ живой. Все ругаются, клянут Фоню-профсоюзника.Собрание подошло — все молчат...Значит, че? До свободы не доехали. На полустанке вылезли.

 Парень в сапогах пытался снять с его головы забрызганный белилами бумажный колпак. —Не трожь! — воскликнул. — Это у меня вместо кипы.

Засмеялись.

Парень сказал, что маляру просто не повезло. У них на заводе все ругались. И на собраниях, и без них.Маляр рассердился, рассказал, как возили его по Европе. В Страсбурге, пока говорил о лагере, где "отгрохал десятку", все было хорошо. Микрофон у губ. Отвечая на вопрос, сказал: "Я об Израиле думал совсем иначе, меня постигло жестокое разочарование". Представитель израильского консулата, сидевший рядом, тут же отвел микрофон в сторону. В зале больше не было слышно ни звука.

 — Че? На свободке?.. Клоуна нашли...

 Наума как ожгло. "Бершевские сценки... И отец мог уехать?!" Такого и представить было невозможно. Миры рушились. "Нет-нет, отец кипу надел... А то кипастые не уезжают!.." Горло вдруг пересохло. Налил себе "кьянти", отхлебнул. "Неужели мог?" Наклонился к Гуле:

 — Слушай, Гуленок, можно себе представить, что отец... мог бы уехать?

 Гуля закусила болезненно губу: — А я могла бы уехать? — Добавила не сразу: — Скажи мне кто об этом неделю назад...

 Притихли, тишина становилась тяжелой, молодки поднялись: "Счастливо оставаться!"

 В дверь заглянул мальчик в кипе, крикнул:

 — Рыжий прикатил!

 Постучал и, не дождавшись ответа, в комнату вошел франтовато одетый парень. Волосы, похоже, охрой крашены. Лицо надменное. Вынул из кожаной папки смятое письмо и открытку. На них штампы итальянской почты.

—Вот вам назад ваши письма, — сказал парень с усмешкой. — Еще раз предупреждаю. Не будете писать в Израиль, вас, думаю, устроят. Но чтоб остальных не звали. Иначе здесь сгниете! Все до единого!

Наума как подбросило. —Предъявите ваши документы! — взревел он.

 —А ты кто такой?

 —Ребята, я его задержу, а вы вызовите полицию!

 Рыжий прыгнул к дверям. Скатился с лестницы. Исчез в темноте. Погнались за ним, да где там... 

Геула смотрела в темное окно, закусив губу.

 Наум вынул платок, промакнул лысину: "Это с ее ранимостью-то..."

 —А вы, значит, не из ихних? — удивленно спросил парень в кирзе, вернувшись и стараясь отдышаться.

 —Как видите!

 —Тогда я вам скажу напрямки. Раз вам интересно! Я жил в Киеве, засунув голову в приемник. "Кол Исраэль" ловил. Уехал из Киева, чтоб не быть жидом. А из Израиля, чтоб не быть скотом. Хватит мне-  этих танцев-манцев!.. Непонятно? Объясню! Друг у меня есть. Гершуни * фамилия. Когда его из тюрьмы выпустили, — на десять минут, хотел я ему вызов послать. Спасти человека! Не дают! Объясняют, он диссидент, он в Израиль не поедет... — Вас что, собака покусала? — говорю. — Он еврей, а в Израиле есть закон о возвращении...  Положили они на этот закон с прибором... Не дают Гершуни вызова. Решил я в знак протеста отказаться от израильского гражданства. Прихожу в министерство внутренних дел. Сидит господин в кипе. Разъясняет: "Отказаться от израильского гражданства невозможно!" "Но это даже в СССР возможно", — говорю. "Израиль — это нечто особенное", — надувается, как индюк, и встает, мол, иди-гуляй... А я сижу. Тогда он выдает мне, так неохотно: "Будь у вас гражданство любой другой страны, мы могли бы просить нашего министра, а раз СССР лишило вас гражданства, то у вас нет надежды..." Я чуть не подавился. — Хотите, — говорю, — пользоваться плодами "советской законности"?! Дальше эстафету нести?! У вас, значит, я тоже не человек, а "нечто особенное"?.. — Понятно? — мрачно заключил парень в кирзовых сапогах. — Не хочу быть больше ни русским жидом, ни израильским евреем! За это меня и казнят! Ну, нет, в гробу я видал эту шестнадцатую советскую республику, в белых тапочках!

 И посыпалось тут... Каждому хотелось высказаться, выплакать свое. Мотивы отъезда были неисчислимы, как песок морской.

 Слесарь с огромными ручищами показал на притихших девочек в российских чулках: "Мое богатство!.. Старшей — семнадцать. Через год — в армию... Чтоб я свое родное детище — в "двустволки"?!"

 Хлопнула входная дверь, вошел кто-то легкой походкой, постукивая каблуками, напевая расхожий мотивчик из фильма. — Яшка-танцор явился, — маляр сплюнул.

 — Яшка! — прокричал в коридор парень в кирзе. — Иди, тут вина — залейся! Из Обетованной гость.

 Заглянул высокий загорелый парень. Глаза голубые, веселые. Шелковая рубаха распахнута. На загорелой груди золоченый крест. Скользнул взглядом по лицам, по бутыли. Опрокинул залпом стакан вина, вытер губы ладонью, сказал: — Говно — вино! Интересуетесь, чего мыкаемся? Может в Израиле жить одинокий человек? Квартиры не дают. Бляди дорогие. — Скривил влажные губы в ухмылке. — Кому это надо и кто это выдержит! — И ушел, застучал высокими каблуками.

 Плотный широкогрудый сапожник, шея, как у борца-профессионала, сидел все время на своей скамеечке молча, сложив черные до запястья руки.

 — А я бы вернулся, — пробасил он вдруг... — Мне хлеба не искать. Не загнали б нас в гетто, вернулся бы, точно говорю... Почему? Потому, как раньше ничего не видел, кроме России-матушки, да пасынка-Израиля. Теперь я на Италию взглянул. Всюду бардак. Лень, грязь, шулерство... Но коли меня господа за горло берут!.. Мать их за ногу! Мол, вне закона! Рыжий прибегал, видели, хочет, чтобы еще и без права переписки... Я двенадцать отказов получил от разных стран, мать их за ногу! Все гладкие слова. Только норвеги ответили, как люди: "Не можем принять, так как не хотим иметь дело с израильским правительством".

— Так и я тоже не хочу! — воскликнул парень в кирзе, и все засмеялись.  Сапожник пожал могучими плечами— Смешки-смешочки! Но ведь убивают они людей, убивают, мать их! Дети не учатся, медицины нет никакой. Давид вот-вот с ума тронется...

Наум промакнул лысинку. — Какой Давид?

 — С угловой комнаты. Учитель литературы, кость тонкая. Где учитель? Пришел? Написал парень правительству проект. Чтоб "Кол Исраэль" никогда не врал. Полправды, де, страшнее лжи... И месяца не прошло — на "Американо" вещички свои распродает, горемыка. Книжки ученые....

Парень в кирзовых сапогах выскочил в коридор, привел упиравшегося учителя.

Учитель выглядел мальчиком. Тоненький узкоплечий еврейский мальчик схватился за дверной косяк, рванулся назад, точно его и в самом деле тащили на расправу. Нательная рубаха вывернулась из смятых брюк, антрацитовые глаза расширены. Взглянул на Наума яростно: "Ну, просто фрагмент с картины Сурикова "Утро стрелецкой казни", — мелькнуло у Наума. — Только вместо свечечки лампочка запыленная".

 Протянули учителю вина, успокоили. Гуля намазала маслом бутерброд побольше. Ветчинки положила, огурчика. Помягчел, вроде, а глаза косятся на Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.

Наум повернулся на скрипящем стуле, сел боком к учителю, чтоб тот не нервничал, согрелся душой. Спросил у разомлевшего от вина маляра, не известно ли, кто сие натворил? Организовал облаву на израильтян? Согнал в гетто?

 — Как не известно, — благодушно отозвался маляр, закуривая из пачки Наума. — Гетто наше имени Ицхака Рабина-Генри Киссинджера. Пошептались два еврея...

— Ну, зачем так?! — вырвалось у Наума. — Не знаете точно, а лепите!.. — Почувствовал отчужденные взгляды, добавил примирение: — Ведь вы же обвиняете их в убийстве! У вас есть данные? Маляр пыхнул сигареткой. — Есть и данные...

 Губы маляра плямкали, а звуков не было...

 Наум вскочил на ноги, снова сел:

 — А почему раньше Хаяс брал? — перебил парень в кирзе. — Хоть с "дарконом", хоть с "лессе-пассе"... Всех, кто из Союза выскочил... А потом как обрезало!.. Предъяви в посольстве банковский счет. Да кругленький! Закон, что дышло?..

 — Напротив! Стали применять закон. За-акон!.. Ума не приложу, почему вы вините во всем Ицхака Рабина и Киссинджера, словно их черт одной веревочкой связал! Они, что ли, держат вас за горло?!

 — Это можно считать доказанным! — прозвучало сбоку. Голос тихий, звенящий, напряженный. Наум не сразу понял, кто говорит. Оказалось, учитель. Глаза у него огромные, и в каждом точно по свечечке загорелось. Огонь злой.

 — Можете судить сами... если захотите! Людей с израильским "дарконом" перестали брать во всех странах одномоментно!.. Не только еврейские организации. Но и толстовский фонд, и католические центры. Нас выставил на улицу даже Каритас, который помогал любому беглецу. "Каритас" по латыни - милосердие. Нет нам милосердия!.. Все эти фонды существуют на деньги американского правительства. Повторяю, нас отшвырнули о д н о м о м е н т н о и семиты, и антисемиты. Следовательно, израильскому Ицхаку в одиночку такое не осилить бы... Кто помогал-способствовал? По моему убеждению, наше гетто должно быть по праву названо двумя именами: Гетто имени Ицхака Рабина и Генри Киссинджера.

 Наум вобрал голову в плечи. Голова горела. Загнать евреев в гетто в семидесятых годах XX века?

 —Вы ошеломлены? — прозвучал вновь звенящий голос. — Федор Михайлович предвидел и Киссинджера, и Ицхака Рабина. Человек для них — ноль без палочки. Бесы! Они одни такие? Нашелся уже какой-то ученый скот, который во всем обвиняет нас и "прямиков". Де, подставили ножку эмиграции. Мелкий бес, но — бес... Он прозрел, Федор Михайлович, когда его сломала каторга. Распознал породу...

 Наум быстро налил вина в два стакана, один протянул учителю. — Выпьем, дружище! Чтоб история разобралась, кто из нас прав, До корня дошла... Такое не простится никому!

Хлопнула входная дверь. Кто-то прокричал на смеси всех языков: — Исраэли гетто хи-ир?.. Хир! Давай-давай! Ариведерчи! — Кричал шофер такси. Он привез двух бухарских евреев. Тут же уехал, а они остались. Ему лет двадцать восемь, в европейском пиджаке и остроносых бухарских сапогах. На голове черная кипа, окаймленная серебром. Ей года двадцать два, в шелковом платье и розовых узбекских шароварах. На сносях, видать. Переминались в дверях, пока их не затащили в комнату Гуров. Освободили для них стулья. Выяснилось, утром бежали из Израиля.

Сапожник поднял небритое лицо, вгляделся в пришельцев и вдруг заволновался: — Да вы религиозные!.. Бухара вся в Бога верует! Чего ж вы смазали лыжи, мать вашу за ногу?! Из Святой земли.

 Женщина заплакала. Ее спутник объяснил на ломаном русском языке, что она развелась в Бухаре с мужем-стариком, за которого ее выдали родители. Развод оформили у раввина, все листы в порядке. А Главный раввинат развод не признал. Мол, какого-то листа не хватает... А ей сегодня рожать. Значит, она родит мамзера. Неризнанного законом...

 Геула схватила женщину за руки, принялась успокаивать. Налила бухарцам вина, дала по крылышку индейки.

Теперь слезы текли у молодого. —Мы муж-жена по закону. Ребенок мой!.. А раввинат сказал, мамзер! Позор мне! Позор Хане! Позор ребенку, и детям его, и внукам его! Мы бросили все, побежали на самолет, чтоб ребенок не стал мамзером... Документы? Есть документы... — Он достал два мятых "лиссе-пассе". Виз на них не было.

— Погоди, парень! —просипел сапожник. — Как же вас пустили в Италию?

— Очень просто! Солдат толкать Хана. Я закричал: "Рожает-рожает!" Вызвали скорую медицину. И в родильный. Там сказали, еще рано. Прийди через две недели-три недели...

Все захохотали. Ну, парень! Карабинеров провел. Обманул, значит...

— Кто обманул? Я никого не обманывал! Я думал, рожает. Сейчас рожает! — Он отвел стакан с вином в сторону: — Не пью, дорогие, никогда не пью. Хана просила... — Пояснил, что искали "Хаяс". Шофер такси сказал, что поздно. Все закрыто. Узнал, что пассажиры из Израиля. Махнул им рукой, чтоб садились. "Олля-ля, — сказал, — все исра-эли ту гетто", и привез...

 — Какой радость? Какой радость?! Ребенок "мамзер", какой радость? Бежать ото всех, какой радость?

 Решили потесниться, уложить их до утра здесь. Геула отдала матрас, сказала весело, что ночь они с Сергеем и на одном перетерпят. Маляр принес ширмочку с китайскими фигурками, приткнул матрас в коридоре, у ванны, где пошире. Отгородили ширмой.

 Прибежал хозяин, горластый одессит, снявший квартиру у итальянцев на год и сдававший ее теперь — от себя — по комнате. Примчал, как был, без пиджака, в мятых штанах с голубыми подтяжками. Потребовал, чтобы новенькие заплатили за ночлег.

 —Уйди! — просипел сапожник, подымая свою деревянную скамеечку. — Чтоб тобой и не пахло!

 Тут же исчез.

 Наконец комнатка Гуров опустела. Сергуня, чуть осунувшийся, притихший (за весь вечер ни слова не проронил), расставил по местам стулья, все разные, открыл окно, за которым сеял дождь. Постоял у окна — отдышаться... Наум сунул ему, незаметно от Геулы, пятьсот долларов, поинтересовался, как он думает зарабатывать: —Гуля в ресторан пойдет, посуду мыть? А?!

 — На стройках, с кайлом поишачу, — Сергуня вздохнул. — К весне на виноградники подамся. Там документов не спрашивают. Десять милль в руки и пошел. Это долларов двенадцать. Перебиться можно.

 Спать в эту ночь не ложились, да и некуда. До утра вспоминали отца, Яшу, московские битвы и суды, ОВИР, письмо "39", обыски, прорыв Дова в Израиль...

Как только Наум пытался заговорить о них самих, о Гуле и Сергее, Гуля тут же разговор отводила:— Решили, Наум. Отрезано!.. — Неспеша рассказала, во сколько газет послала свои статьи о "Черной книге". Хоть бы кто ответил...

 Утром Наум вызвал такси, усадил в него молодых из Бухары и отправился в Хаяс. Ему махали руками изо всех окон. Только Гуля не махала...

Улица "Реджина-Маргарита" в Риме большая, шумная, дже горластая. У нее своя жизнь. Еврейский "Хаяс"кажется самым тихим местом.

 Наум подтолкнул оробевших бухарцев к дверям "Хаяса". Поднялись на второй этаж, в приемную.

 — Куда новеньким? — спросил Наум у рослого парня-секретаря. Тот повертел в руках синие "лессе-пассе" бухарцев, показал иа кабинет. — А вы куда?!

 — К председателю! Он не председатель? Будем называть его председателем!

 К председателю "Хаяса" вели другие двери. Там стоял огромный мужик, толпились люди, которые пытались доказать ему, что они заранее звонили по телефону, записаны на прием. Их ждут. Мужик сверялся по бумажке, так ли это? Если нет — отталкивал.

Наум самодовольство всегда ненавидел, а после Техногона оно вызывало порой приступ бешенства. Лоснящаяся рожа вышибалы излучала самодовольство. — Я к председателю! — сказал Наум. — Вам назначено? — У меня письмо к нему!

— Пер-рдадим! — ухмыльнулся вышибала и закрыл собою дверь

— Хэлло! — крикнул Наум в приоткрывшуюся дверь по английски. — Уберите этого бандита!

 Английский язык несколько смутил вышибалу, тем более за дверью началось какое-то движение. Высунулась женская голова, и Наум спросил гневно на иврите: — Это Хаяс или дворец персидского шаха? От кого вы забаррикадировались? — И двинулся к дверям, Оторопевший вышибала посторонился.

 Председатель "Хаяса", пухловатый, с седыми бачками и выражением достоинства на высоколобом породистом лице, походил бы на Директора Национального банка или конгрессмена, если бы не слезящиеся, красные от бессонницы глаза и чуть дрожавшие пальцы рук; похоже, работа у председателя была для здоровья вредной.

 — Вы Наум Гур? — спросил он по-английски. — Из Тель-Авива звонили. Дважды... Нет, когда им нужно, они звонят... О встрече с вами объявлено. Автобусы привезут людей из Остии и Ладисполя ~ он взглянул на ручные часы, — через сорок минут.

— Спасибо! — Наум корректно склонил голову. — Но у меня с вами! — другой разговор. Разрешите?

Тот настороженно кивнул.

 — Сострадаем, но, увы, ничего не можем. — Лицо его сразу приняло выражение скучное и официальное. Но он тут же откинул голову, отчего чувство достоинства, выраженное всей его плотной фигурой, обрело оттенок воинственности.

 Он хотел сесть, но раздумал. Так они и остались стоять, переминаясь с ноги на ногу.

 — Вы организация не политическая... Та-а-ак! Почему же вы встали на колени перед политиками. Извините, перед п о л и т и к а н а м и, да еще с откровенными замашками душегубов, которые посмели загнать евреев в гетто. Вы не видите в этом, по крайней мере, нарушения собственно-о-ого устава? — Наум пропел "собственно-о-ого" крайне иронично.

Председатель отвел голову назад, приподнял плечи, и так и стоял некоторое время. Он походил уже не напредседателя, а на памятник председателю Хаяса, и Наум решил откланяться. Но вот памятник ожил. Председатель склонил голову набок, как птица, которая пытается разглядеть что-то получше.

— Простите, господин Гур, о вас звонили из Министерства иностранных дел Израиля. Вы, простите, не разделяете позиции министерства в данном... э-э...

—Не разделяю! Более того, не разделяю позицию Ве-эликого и мудрейшего Американского Еврейского Конгресса, которому они, и, простите, вы так же неотрывно смотрите в рот,: все эти годы «не замечаяя» выверты наших танцоров. А о последнем «па» и говорить нечего -израильское гетто в Европе – открытое преступление против еврейства. Более постыдное, чем, скажем, английская блокада Палестины после второй мировой. Вы согласны, надеюсь?..

— Э-э-э... С одной стороны, конечно, акт безнравственный... э-э-э... я бы сказал, скандальный, но, видите ли...э-э-э...

 —Глубокоуважаемый господин... — Наум назвал председателя по имени. — Вы — еврей, как я догадываюсь. — Наум показал рукой в сторону бокового столика, на котором лежали красиво переплетенная папка и черная кипа, видно, председатель собирался на какой-то митинг в синагогу. — Даже в Библии сказано, что спасти еврея от неволи... хотя бы одного... важнее, чем пойти в синагогу. Председатель всплеснул руками, как истый еврей.

 — Господин Гур, вы выразились очень точно. "Из неволи"... Израиль — свободное государство. Возможен ли беженец из свободного государства? Прислушайтесь, как это звучит: евреи — беженцы из свободного еврейского государства! Абсурд!

— Сто пятьдесят семей — это криминальные элементы, убегающие от суда?

— У нас нет таких данных.

 — Вы помогаете даже вьетнамцам и камбоджийцам, это делает вам честь... На каком же основании вы, международная организация, отвернулись от евреев, почему-то бегущих из свободной страны? У вас сложности с американским законодательством? Но ведь есть другие материки, десятки государств. Вы даже не делаете попыток с ними договориться. По-очему? У вас есть приказ? Документ! Вам посоветовали устно? Чтоб история прокляла вас, а не их? – Наум показал пальцем в потолок.

 Председатель молчал, и Наум прищурился недобро, добавил, кривя губы: - "И сказал Господь Каину, где Авель, брат твой?" Думаете, история обойдется с вами мягче?.."

 —Господин Гур, есть... э-э-э... обстоятельства, о которых я не вправе, как официальное лицо...

 —Даже теряя лицо?

 Председатель, откинув голову, снова превратился в памятник самому себе. Он смотрел куда-то ввверх, нервно-уязвленный и недоступный. Такими бывают памятники генералам, проигравшим свое главное сражение.

Наум вышел в приемную, где колыхалась взопревшая очередь. Подождал, пока секретарша не сообщила ему, что автобусы из Остии и Ладисполя прибыли, и лекция может начаться. Он спускался по лестнице, когда его окликнули:

 —Господин Гур! Господин Гур!

 Наум в два прыжка оказался наверху.

 Председатель стоял в глубине приемной у своей распахнутой двери, оставив очередного посетителя в абинете. Дышал тяжело.

—Господин Гур! Вы не будете возражать, если мы запишем ваше выступление на магнитофон?

 Неуютный холодный зал "Хаяса" был полон. Сотни две лиц смотрели на Гура: у Наума возникло щущение, что лицо — одно. Одно-единственное, самодовольное, холодно-самоутверждающееся. Словно в Хаясе, вместе с первыми деньгами, им выдали по маске, и вот на каждом — эта маска упрямца и скептика. Впечатление было столь тяжелым, что Науму захотелось обругать их и уйти.

 И вдруг его, как уже не раз случалось с Наумом, понесло, к счастью пока в мыслях: "Дерьмо зал, не проветришь! И "прямики" не лучше! Отступники! Одесская шпана! Барахольщики с Американо... Оседлала западную культуру "Ручная работа"?! Где ты тут, лошадиный барышник?!" — Наум почувствовал — заводится... "Ч-черт, чего это я?! — мелькнуло досадливое, хотя он постигал, улавливал, — "чего.." Легко им все досталось! Не разбивали головы о двери ОВИРа. Не тратили годы. "Самолетчики" за них сгорели. Гуля за них билась, отец бился, Дов крушил стену своими кулачищами. Сколько людей дорогу проторили..." — Урезонивал себя с усмешкой: "Ну и что? Решил с них за то денежку собрать?! Ленту потребовать со звездой?.. Наум, а ведь ты, оказывается, сам де-эрьмо! Геуле с Сергуней «хьюмен райт», а "Ручной работе" — кукиш?"

 А сердце все равно щемило: там Гуля, за тертой! Отшвырнули на поруганье! Была бы хоть тут, что ли! Нет, в лепешку он разобьется...

 Чтобы унять себя, выпил воды. Дерьмо вода! Листочки с тезисами сунул в карман своих прожженных сигаретами синих "кобеднишних" брюк, которые Гуля с утра проутюжила так, что даже чуть залоснились. Принялся отыскивать взглядом лица, на которых можно было остановиться. Без нагловатой маски. Отыскал, наконец, в середине зала тонколицего, в пенсне. Скучает интеллигент, терпит.

 — Господа! - Наум подождал, пока затихнут шорохи у дверей и шепоток. — Стою я перед вами и заранее знаю, вижу, что моя позиция провальная. Я проиграл раньше, чем открыл рот: я в ваших глазах агитатор...  А у вас идиосинкрозия к агитаторам. Как и у меня. Помню, пришел в свои студенческие годы в рабочий барак, агитировать за блок комунистов и беспартийных, слышу из коридора: "Машка, гаси свет. Агитаторы идут..."

 Прошелестел смешок, появилось на лицах что-то живое и — погасло.

 —Вы ненавидите агитаторов и по причине национального скептицизма. Фрейд определил, что в еврейском характере есть целых четыре черты, благодаря которым вам хочется послать меня к чертовой бабушке. Вдохновляет меня только последняя, четвертая по Фрейду, черта: постоянное несогласие еврея с самим собой...

— Кор-роче! - пробасили от дверей одесским говорком.

— Не прошел Фрейд в Одессе!

 Засмеялись дружнее, но и это, понимал Наум, не было успехом. Посмеются, а потом агитатора в шею, под свист и улюлюканье. Он бросил взгляд на крикнувшего. Лицо пустое. Сидит на приставном стуле, у дверей. Голова ниже соседских, ноги не достают до пола. Почему-то вспомнилось: "Как у Бен Гуриона"... и он сразу понял, как здесь говорить. Как заставить слушать себя.

—Вы все здесь разные. Даже по росту. У кого - баскетбольный, кто пониже, а у кого не рост, а росточек. Сидит, вон, человек на стуле, ноги болтаются. — Наум вышел из-за стола, к авансцене, и воскликнул: - Но каждый из вас - велик! В этом нет преувеличения. Пусть иные из вас почти без образования, вы сапожник или кто-то еще, но вам выпало счастье, которое выпадает один раз в пять или десять поколений евреев – р е ш и-и-и т ь! И поскольку вы решили, то это делает вас великими. Пройдет еще несколько поколений, и ваш внук или правнук скажет: Мой дед был великим, он — решил!

 Два с половиной миллиона евреев еще не решили, а вы — решили...

 Но продумали ли вы все до конца? Не поддаетесь ли общему поветрию? Такие же иронические лица, как у вас, были у многих евреев в конце тридцатых годов, какова судьба этих евреев — вам известно...

 —Так это сионисты виноваты! — крикнули из зала.

 — А я так думал — гитлеровцы!

 Зал зашумел, кто-то принялся стыдить крикнувшего; Наум увидел, стали слушать.

 — Мир циничен, земляки. Ему нужны рабы - черные, желтые, белые. Франция разбогатела на испанцах, теперь впрягли арабов. В Западной Германии три миллиона "гэстарбайтер" - югославов, турок, греков, итальянцев. Американцы — рабовладельцы до мозга костей, поздравляю вас, белые негры!

—Заткнись, агитатор! — зашумели от дверей. — Сколько сребреников получил?!

 У Наума спина стала мокрой.

 Зал грохнул от хохота; переждав смех, Наум заметил, что от работника требуется только одно...

 —....Чтоб он был хорошим специалистом и — не шпионом.

 Зал снова развеселился, кто-то крикнул, а как он отличит шпиона?

 — Хорошенькое дело, — Наум покрутил своей длинной шеей. — Я сам шпион, вся моя семья — шпионы. Я на семь вершков под землей вижу...

 Тут уж все повскакали с мест; этот длинный лысоватый дядька с бесовски-веселыми огоньками в глазах был, может быть, первым человеком на их пути, которому им хотелось довериться. Наума обступили, каждый требовал, чтоб он ответил на его вопрос немедля и исчерпывающе; тонколицый мужчина в пенсне, которого он в начале выступления выискал взглядом, чтоб не сбежать из зала, протянул ему список родственников, просил послать в СССР вызовы.

Наум затряс руками.

 —Вы не едете в Израиль и ваши родственники не поедут в Израиль. Сохнут не пошлет им вызовы.

 —Вы этого не сделаете! — закричали со всех сторон.

 — Почему-у?

 —Потому что у вас еврейское государство! Евреи так не делают!

 — Делают! — вырвалось у Наума с очевидной всем искренностью. — Еще и не то делают... — Но списочек взял, подумав, что отыщет в Израиле однофамильцев, которые, может быть, согласятся послать от своего имени вызов... Не рассказывать же им про маразматика из "Едиота", для которого еврей, не едущий в Израиль — не еврей. Да что там маразматик из "Едиота"! Или государственные «мудрецы!» Его собственная дочка, Динка-картинка, кричит при любом удобном случае, что каждый "прямик" - вонючий жид!

Воспитаньице дают, гуманисты!..

 Когда Наум, пробившись сквозь толпу, уходил, его нагнал немолодой тучный доктор-социолог, на лекциикоторого он в свое время похаживал.

 — Слушайте, дорогой мой! — возбужденно произнес социолог. — Знаете ли вы, как я обрадовался вам? В первый раз на своем эмигрантском пути я встретил настоящего агитатора, такого, которого я выработал в своих социологических представлениях. Вы не касаетесь бытовых льгот, в Америке и без льгот возможностей больше, вы не принижаете людей, а вы их подымаете! Превращаете их из объектов, из жертв исторического процесса, в субъекта истории, а это и есть суть агитработы. Позвольте, дорогой мой, маленькую просьбу. Нет, вначале вопрос. Вы назвали специальности, которые вам нужны. Что, в Израиле нет безработицы по вашему профилю?.. У меня, увы, другие данные. Вот письмо моего знакомого, инженера-моториста. Окончил Московский авиационный. Второй год без работы. Как же так? Вы не берете людей, которые уже там? Это настораживает...

Наум торопливо взял письмо и почему-то покраснел, словно и в самом деле кого-то обманывал, и доктор социологии продолжал уже почти вдохновенно: — Теперь позвольте, дорогой мой, маленькую просьбу. Ничтожную!.. Вы представитель Израиля, и Израиль обязан потребовать от работников Хаяса и Джойнта, и в Вене, и в Риме, и всюду, чтоб они относились к нам, как к людям... Если бы только знали, в каких дырах приходится жить!

 Наум закрыл на мгновение глаза, представив себе, сколько унижений натерпелся ученый за эти месяцы, чтоб сказать это... Пожал плечами, разъяснил, что Израиль не имеет отношения ни к Хаясу, ни к Джойнту. "Как помогать, так — не имеет, а как давить, так имеет", — мелькнуло у него. — У Израиля есть свои хамы, у Хаяса — свои, — пробурчал он, подумав вдруг, как была бы счастлива Гуля, если бы могла сидеть здесь. Гуля видела пересылки и похуже. Горечь и раздражение последних дней, неожиданно для самого Наума, прорвались в нем:  — Извините, но у меня нет ни силы, ни времени подкладывать соломку тем, кто едет мимо. Как говорится, ты хотел этого, Жорж Данден!

 Доктор социологии покраснел до шеи.

 — Да вы же на меня пальцем показали — не нужен там! Не зовете!.. Так что же! — воскликнул он фальцетом. — Вы не цивилизованный человек! Вы — сектант!.. Нет, вы— селектант ! С е л е к т а н т!!!

 Наум выбрел на улицу, недовольный и самим собой, и Шаулем, но, более всего, этим "капищем", которому до государства Израиль нет никакого дела...

 "В чужом Риме им хамят, видите ли. Что мне, с "Хаясом" воевать? Если уж что-то менять, так в Израиле. Вот, где нужно менять и менять. Но скажи я им это, — для них еще одна причина к нам не ехать..."

 Лил холодный дождь. Ветер швырял прохожих с черными зонтиками, как мусор. Наум хотел поймать такси, чтобы успеть до самолета к Геуле и Сергею. Взглянул на часы. Бог мой! До самолета час десять!.. Наум бросился к телефону-автомату, выуживая из кармана бренчавшие там медные телефонные жетоны.

 Геулин телефон, Наум помнил, в коридоре "коммуналки". Подошел к телефону какой-то мужчина, отправился за Гулей. Из трубки доносились нечеловеческий вой, итальянские ругательства, снова вой, точно кого-то убивали. Подошла Гуля. Перебив Наума, сказала своим гортанным голосом, в котором звучала истерика.

 — Ты слышишь крик! Это санитары тащат учителя, из угловой комнаты. Давида! Он сошел с ума! Пытался вскрыть себе вены!.. Передай Ицхаку Рабину, что он убийца! И все мы убийцы, если можем жить, слыша эти крики и ничего не предпринимая!..

 В трубке снова послышалась чья-то брань, нечеловеческое "А-а-а!", и вдруг все стихло.

 Гуля! — закричал Наум. — Гу-у-у-ленок!!

 В трубке звучали гудки отбоя...

II. КАНАДСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

 — Привет, синьоры! — взрывалась трубка. — Мой "боинг" скрипел, но долетел. Все о'кэй и беседер!.. Да здесь я, в Торонто, Интернейшенел аэропорт!

Помню, я вздрогнул, когда раздался этот необычно поздний звонок. Только что завершилась наша эмиграционная эпопея, полтора года хлопот, мучений. Правительство Трюдо, разрешившее нашей семье жить в Канаде, вдруг отменило свое решение, грозно уведомило газеты, что Свирские будут депортированы из страны не позднее 19 апреля 1977 года. Затем снова позволило дышать канадским воздухом, прислав свои извинения... И опять звонок.

 Я вздохнул облегченно, а Сергуне обрадовался. Понял, что римскому гетто пришел конец. 

— Геула где?.. Еще в Риме?!

Спустя полчаса он переступил наш порог, и моя жена, обняв его, заплакала беззвучно: у Сергея было лицо узника Освенцима. Ввалившиеся темные щеки. Остро торчат кости длинного, без мускулов, лица. Будто сквозь истончившуюся кожу воочию виден череп. Огромные глаза словно горели впереди лба. И казались безумными. Во всяком случае, это были глаза человека, доведенного до исступления. Бросив выгоревший пиджак и чемоданчик на стул, он сразу произнес:

— Ребята, на вас вся надежда! Канадский консул в Риме рече: достанете гарант, въедете в Канаду! Не достанете гарантии, что не сядете на шею государства, — кукуйте дальше. Ребята, больше нет сил куковать!..

Мы успокоили Сергея, сказали, что подпишем для него и для Гули все, что надо, и не надо. Жена ушла доревывать в спальню, да и я, признаться, не был молодцом. Сергей выпил залпом молока, не сказал —

вскрикнул:

 — Знаешь» сколько времени мы были в облаве?! Почти три года! С осени семьдесят четвертого до... сейчас июль, август? Как зачумленные жили.

 Полина быстро выставила на стол все, что было в доме. Сергей съел кусочка два, не более. Приложил ладонь кживоту, сказал, морщась от боли: — Похоже, в гетто нажил себе язву...

 Достал из кожаной московской папки, с которой не расставался, другую, картонную. Вынул оттуда газеты, журналы. Кинул на стол 'Тайм", "Шпигель", "Нью-Йорк Тайме", "Пари-матч", "Панораму"... На английском, немецком, французском, итальянском. Все за последние полгода: январь-апрель 1977.

—Так мир услышал об израильском гетто в Риме. Читали?

 —Нет, Сергуня, — виновато ответила Полина. — Эти полгода нам было не до того.

 — Знаю! Все про вас знаю! Газеты перепечатывали. Вы думаете, вам Россия ножку подставила? Попросила — на недавних переговорах — вышвырнуть вас из Канады? Почти уверен, это израильский консул избегался. Облава на всех нас. Вы что, не слыхали вещие слова Баяна: "Мы им создадим такую жизнь в Америках и Канадах, что..." Словом, на коленях приползете к Могиле... Ясно-нет?.. — Лицо у Сергея окаменело. — Всех мобилизовал! «Знатока России» Шмуэля Митингера, его жену, биологичку... Никаких скандалов не боятся. Биолога К. представили в Европе к Нобелевской премии, а в это время шлепается запоздалое подметное письмо из Иерусалимского университета. Де ученый сей — бездарь, и вообще не ученый. И смех, и грех!.. А скольким не до смеха?! Все правительственные консулаты пытаются превратить в заградотряды. Чтоб стреляли в спину. — Лицо у него дернулось, как от тика.

 Захлебываясь словами, перебирая газеты и протягивая их нам, словно мы могли не поверить, он рассказывал то шепотом, то криком, к а к ж и л о г е т т о...

 Но гетто не жило — это было очевидно даже из его нервного, сбивчивого порой до сумбура, рассказа. Оно —вымирало... Сперва умерли родители маляра, затем старик Шота, пробиравшийся с женой и двумя дочками к сыну, в Штаты. Получил он, наконец, визу и от радости опрокинулся на клеенчатый пол своей комнатки-чулана, забился в конвульсиях и затих. Затем простыла старушка Дора, она же Дарья. Светлая старушка, душевная, уж как ее ни отпаивали домашними настоями! Легла на свою раскладушку, прошептала: "Это мне от Господа муки... Я говорил дочке: "Иудеи народ библейский, мудрай. Антиллегенция. Не боись, доченя... Прости мя, Господи!"

 И — преставилась... Старые да больные люди таяли, "доходили", как на истребительных сибирских этапах, когда врача в арестантский "вагон-зак" не дозовешься.

 Год-полтора прошли — наступила очередь молодых. Особенно получивших травмы на стройках, где, естественно, "руссо" сами были во всем виноваты: нет права на работу — не лезь!

Вот тогда-то и ударило Сергея, точно камнем по голове: их уничтожают. Всех подряд. Методично. ВЮгославии собрался Международный симпозиум Прав Человека, но кто пустит их в Югославию? Да и кто поверит, что в свободном Риме... 

В тот же вечер (Геула работала по вечерам, мыла посуду, выбивала ковры) Сергей обошел все гетто, собрал отцов семей и, спустя неделю, возле каменной ограды "Хаяса", на тротуаре, под охраной полиции, разрешившей демонстрацию, выстроилась странная шеренга человек в триста. Мужчины в забрызганных робах, старики, поддерживаемые детьми, женщины с детскими колясками и грудниками, орущими на всю улицу Реджина-Маргарита, девочки на тонких, как спички, ножках. Почти у всех приколоты к груди желтые шестиконечные звезды. Над шеренгой колыхались транспаранты на обратной стороне обоев. На них было выведено почти профессионалы, Сережа очень старался! по-английски и итальянски: "Верните нам человеческие права!", "Америка! Спаси нас!"

 Веселый одессит Николка в синей робе, паренек по-детски искренний, загорающийся, как солома, и на язык невоздержанный, развернул красный половичок с лозунгом: "Позади Москва, отступать некуда!" Затем припоздавший автобусик привез из Остии еще десятка три плакатов, проклинающих и молящих. 

Итальянские карабинеры с белой лентой через плечо похаживали поодаль и улыбались сдержанно: евреи против евреев — это было, на их взгляд, любопытно.

Первой выскочила из дверей Хаяса, как ошпаренная, итальянка-сотрудница, обежала весь ряд, читая плакаты, вышептывая, заучивая тексты. Лицо у нее было испуганное, как и у тех, кто выглядывал украдкой из немытых окон Хаяса.

 Спустя полчаса прикатил на своей широкой машине американский консул, поднятый, видимо, истерическим телефонным звонком. Оставил автомобиль на соседней улочке. Надев темные очки, прошагал туда-сюда, за спиной шеренги, задержался возле красного половичка Николки, глянул встревоженно на текст, пытаясь понять смысл... Пообещал Николке что-то неопределенное, и — отбыл.

 А тут вдруг такое! Дети кричат, на них — желтые звезды. Обступила "Реджина-Маргарита" непонятных "руссо" и расшумелась-раскудахталась: "Кэ сучессо?.. Кэ сучессо?!" Одни кошельки вынимают, другие выспрашивают,не могут ли помочь?

 Какая-то губастая девчушка в школьном переднике решила, что "руссо" не пускают в Израиль. Пообещала, что папа позвонит, и все устроится...

 Примчались первые репортеры, и на другой день Рим впервые начал понимать, что к чему. Правда, газеты почему-то не вдавались в политический аспект проблем, зато очень ярко живописали нищету, голодных детей. И даже фотографировали трущобы, в которых ютились эти "руссо".

 От слов "Хьюмэн райтс" (Права человека) репортеры отмахивались сердито или даже с усмешкой: здесь же не СССР, не Уганда, даже не Чили. Святой Рим!

 В конце концов корров стали избегать, а то и гнать, и советских, и итальянских, и американских. — Вы как сицилийская мафия! — сказал им Николка, сунув руки в карманы своего рабочего комбинезона. — Она дает обет молчания. Омерта! И вы такие же, точь-в-точь —омертвелые. Свободная омертвелая пресса. Тьфу!

Журналисты прыгнули в свои "фиаты" и исчезли, остался лишь один из них, плотный, высокий, увешанный "кодаками". Щелкнул Николку с его лозунгом на половичке, сказал "Найс"; Николка вскричал збешенно:   — Уйди, свистун! Если бы я, как Беленко, прилетел к вам на самолете МИГ—25, тут же гуманность бы проявили, документы выдали б, а где я возьму МИГ—25?

 Американец вначале не понял, а затем повернулся к Николке спиной: одесских шуточек он, видать, не любил. Оглядевшись, принялся фотографировать Геулу, которая возвышалась надо всеми со своим плакатиком: "Убийцы!"

 Он начал пыхтеть свое "Найс!", "Белла донна!", Геула тут же ушла, пришлось ему пообщаться с Сергеем, спросившим его напрямик: — Хэлло! Мистер... как вас? Мы — пленники государства Израиль, которое загнало нас в гетто. Мы захвачены государственным терроризмом. Поняли? Мевин? Андерстуд?.. Так почему ж никто не пишет об этом? Ни одна газета?! "Не хотим связываться с Израилем", — честно признались в норвежском консулате. И вас тоже припугнули? — Американец переминался с ноги на ногу. — Сегодня так поступают с нами, — Сергей сорвался на крик. — Завтра так же, точь-в-точь, схватят за горло вас!

 Американец не скрыл улыбки, самоуверенной и чуть брезгливой: "Мол, чего городишь?!" Всего-навсего через два года начнется эпопея с американскими заложниками в Иране...

 Схлынули первые репортеры, добавившие не надежды, а горечи, и снова только улица Реджина-Маргарита с острым любопытством выспрашивала у странных руссо-исраэлей: "Кэ сучессо? Кэ сучессо?!"  Ни одно официальное лицо перед изможденными зноем и голодом людьми более не появлялось.

— Мы придем завтра, — тяжело сказал Сергей обступившим его мужчинам. — И послезавтра.

Они появлялись здесь, у закрытого наглухо, мертвого "Хаяса" — месяц... Каждое утро их привозили сюда з Остии друзья по несчастью, разжившиеся старыми грузовичками, автобусиками. Случалось, бензин покупали вместо еды: на все не напасешься! Часть машин порой застревала в пути, что ж, на месте оказывались другие. Ровно в восемь утра мужчины и женщины с колясками подымали свои знамена из старых обоев.

Никто не вышел к ним и на двадцатый день. И на двадцать пятый... Где-то их уже похоронили. Без эмоций. Как хоронят околевших собак или беглых рабов.

 Геула с группой женщин отправилась в фонд "ИРЧИ". Вышла к ним грудастая русская дама, дебелая, породистая, в кольцах, и произнесла на добром старомосковском диалекте, что от неЯ ничего не зависит...

— Это все ваши евреи крутят-выворачивают. Идите, добивайтесь у своих братьев-иудеев, что же это — своя своих не познаша?

 Приветила Сергуню и Геулу только католическая монахиня Джулия, тоненькая, в широченной мантии, которая трепетала на ней, как флаг на ветру. Она плакала над незадачливой судьбой "руссо-исраэлей", беспокоилась о них, как о детях своих, мчась на своем "фиатике" по всему Риму с папками-документами, — туда, где брали или, прошел слух, что будут брать.

 "Руссо-исраэли" таяли на глазах, хоронили своих стариков, и Джулия в конце концов не выдержала, у нее начались нервные припадки, и ее пришлось срочно отправить в США.

Если католические монахи, люди другой веры, заболевают, неужто "Хаяс" не шелохнется?

Минул месяц и два дня. В последнее утро начальница Хаяса отказалась разговаривать со «смутьянами» наотрез, и измученные, разъяренные женщины, отшвырнув "вышибалу" у дверей, ворвались в кабинеты Хаяса, стали переворачивать столы, рвать документы...

 Слава Богу, что Геула вбежала за ними. Начальницы Хаяса не оказалось в кабинете, и Тамара, плечистая сильная горская еврейка, решила, в знак протеста, выброситься из окна. Геула успела схватить ее за распушенные ветром смоляные волосы и втащила обратно. Чиновники Хаяса от страха обеспамятовали настолько, что вызвали полицию. Вызвали все, что могли. Даже пожарных. Это было, наверное, самой крупной ошибкой в их жизни: похоже, они начисто забыли, кто — закон, где — закон, и что огласка им совсем ни к чему.

 Разгром еврейского "Хаяса" еврейскими женщинами — могло ли это не стать сенсацией? Весь Рим заспешил на улицу Реджина-Маргарита со своим извечно-пугливым "Кэ сучессо?!" Корры понаехали со всего мира, и тут только впервые заговорили газеты об еврейском гетто в Европе, организованном еврейским государством...

 В те дни в Риме находился Архиепископ австралийский. Он был гостем Ватикана. Архиепископ немедля дал "гарант" на сто человек, и двадцать семей уехало. Остальных, чтоб неслыханный скандал затих, разобрали другие страны.

 — ...А мы остались, — негромко рассказывал Сергуня, держа ладонь на животе и морщась. — Гуля не захотела освободиться по гаранту архиепископа. "Не можем, — вздохнула, — в память об Иосифе". Я же, признаюсь по секрету, ждал выборов в Израиле.

 Тем более, русских собралось на Обетованной столько, что они, по закону, имеют права на четыре места в Кнессете. Есть кому сказать правду.

Но голосуют в Израиле, как вы знаете, не за личность, а за партийные списки, 0'кэй! Генерал Шарон предложил место в своих партийных списках Яше. Да какое место! Номер два! Это называется: в Кнессет — на крыльях! За характер, видно, Яша приглянулся; к тому ж Рафуля Эйтана спас. Все русские за Яшу, вся Грузия за Яшу.

 Помните, что было на первых выборах? Сразу после войны. Тогда обман, и сейчас обман. Какой-то оголтело наглый, восточный. Обжулили, как на арабском шуке! 0'кэй! Другого от них и не ждали. Восток Средний, законность — ниже средней!

 Сергуня попросил у Полины еще молока, проглотил какую-то таблетку, отхлебнул глоток.

 — Что там ни говори, Менахем Бегин, первый и единственный на земле Премьер-министр — бывший советский зек. Все прощу ему за изгнание Шауля бен Собаки...

—Выгонит, думаешь?! — Полина подняла глаза на Сергуню.

 —Хорошенькое дело! Шауль - кибуцник, социалист. Он потопил корабль с оружием для Бегина. Прямо в порту расстрелял его. А сколько парней Бегина он убил, выдал англичанам на расправу... Не только вышвырнет, судить будет открытым судом. За любовь к русской алии до гроба. Нашего гроба, естественно... Сейчас весь Израиль гудит. Чиновники трясутся, посетителям руку подают. Понимают — покатится Могила — первый камень с горы...

 Передохнув, Сергуня принялся рассказывать, как они ходили с Гулей по посольствам. В американском перекосились: "Ах, вы были членом партии?" Оказывается, у них еще закон Маккарти в силе. У канадцев на знамени кленовый листочек. Спросили только, гарант найдете?" Тут есть какие-нибудь организации, местный Хаяс, что ли? Помогут?

 Мы улыбнулись. Вспомнили, как "хаясная дама" с тупым лицом рыночной торговки (Мы называли ее "мадам Бычки-бычки!") ответила нам, когда министр эмиграции публично угрожал нашей семье депортацией: "Я не думаю, что Канаде так-таки нужны писатели".

—...Найдем, а? — переспросил Сергей в тревоге.

Полина отвернулась, вытерла лицо платком, повторила, что мы не только сами дадим гарант, но и достанем сколько надо у коренных канадцев, даже, если надо, у миллионера. Хочешь?

Сергей вскочил на ноги.

— Господи, неужели мы с Гулей свободны? — Снова подержался за живот, поморщился.

Телефон знакомого профессора экономики, который немедля бы дал Сергуне "рабочий гарант", не отвечал. Видно, профессор уже мчал на дачу. Кататься на водных лыжах.

Утром Полина подняла нас рано.

— Поехали! На озеро Гурон. Там сегодня твой гарант, Сергуня!

 — Как Россия! — воскликнул он восхищенно. — И купола горят... Это что, храмы?

 Мы улыбнулись. Канадский ландшафт у Великих озер, действительно, напоминает Россию. И Подмосковье, и Карелию, а чуть севернее, у озера Верхнего, — Мурманск. Поля фермеров огромны, скалы круты. Только вот храмы не здесь. Над сахарно-желтой кукурузой высятся, как купола храмов, купола силосных башен. Сияют на солнце, режут глаза серебристо-алюминиевым светом.

— Храмы! — воскликнул Сергуня. — Не спорьте!..

 Мы медленно пошли вдоль песчаного берега. Большинство дач было заперто. Кое-где возились люди, что-то красили, постукивали молотками.

 — Вот любопытный дачник, — сказала Полина, кивнув в сторону двухэтажного дома с огромными окнами, рядом с которым копался в земле маленький старик в резиновых ботах, — миллионер, который не умеет писать. Ни на одном языке мира.

 Мы приблизились к нему, поздоровались. Старик не ответил. Он кривил губы, подергивал плечами. Видно, ему было очень плохо. Мы хотели уже тихо отойти, он поднял глаза и сказал жалобно:

 —Как тяжело умирать богатым!

 Сергей прыснул от смеха, зажал рот рукой.

 —Наш друг не верит, — заторопилась Полина, чтоб сгладить неловкость. — Не верит, что вы миллионер и не умеете расписываться.

 Старик поставил лейку на землю и прохрипел, кашляя: — Если б я умел расписываться... ки-хе! ки-хе!.. я бы никогда не стал миллионером. Хотите, загляните в мой сарайчик... Идите-идите, не стесняйтесь!

 Мы с Сергеем заглянули. Внутри — персидские ковры, самое дорогое стерео с четырьмя тумбами-репродукторами по углам гостиной, окна над самым Гуроном. На столах хрусталь, розы, гладиолусы. Кухня в белом кафеле. Белые телефоны в каждой комнате, а внизу в бейсменте — полуподвале — огромный биллиард, цветной телевизор, диваны... Выбрались, наконец, наружу.

— Вы что, в самом деле не умеете расписываться? — недоверчиво переспросил Сергей.

 Старик усмехнулся, объяснил, что из старых эмигрантов разбогател тот, у кого не было специальности. Они хватались за все. Развозили итальянскую пиццу, торговали землей и воздухом. Некоторые, правда, умерли. Но лично ему повезло. Он вложил деньги в землю.

 — Вы кто по профессии? — спросил он Сергея. — Инженер-экономист? Считаете без ошибок? Вот моя визитная карточка. Если нужна работа... Много не плачу. Минимум! Берешь русского — получаешь удовольствие.

Я соображал лихорадочно, не даст ли он Сергею гарант? Не только не дал; повернувшись к Сергею, повысил голос:

 —Мягко выражаясь, — лицо Сергея окаменело, — жить не давали! Когда твоя судьба в руках одного человека...

— А-а! - перебил старик уличающе. - Нам о таких, как ты, объяснили... У всех вас есть... — Он поднял над головой скрюченный палец... - есть КОМПЛЮКС!

— Что-что, простите? Комплекс?

 — Раз ругаете Исраэль, значит, комплюкс вины. Уехали и хотите оправдаться... В Исраэль хорошо. Я там был три раза "на визит"; у меня там жив двоюродный брат. Я — знаю все! — Он снова поднял скрюченный палец. — Все евреи должен жить в Исраэль! А ты хочешь бежать-бежать...

 Сергей переступил с ноги на ногу, спросил почти спокойно, есть ли у старика дети?

 — О! — горделиво воскликнул старик. — Три сына и две дочери. Один имеет офис в Торонто, он по женским болезням, другой работает с нефтью в Калгари... — Он перечислил еще несколько городов Канады и Америки, где "делают деньги" его дети, зятья, внуки.

 —Все женились и вышли замуж за евреев? — деловито спросил Сергуня.

 — О! Как могло быть иначе!

 — Тогда почему они не в Исраэль? Все евреи должен ехать в Исраэль !

 Старик открыл рот, и так и остался стоять, — с открытым ртом, сияющим безупречными, как у кинодивы,

протезами.

 —Так вот, папаша, — продолжал Сергей прежним деловым тоном, — если ты и вся твоя большая мешпуха, все дети, зятья и внуки завтра покупают билеты и летят в Израиль, то я лечу с вами. Одолжу деньги и — лечу. "На постоянное жительство", как писали в ОВИРах...

 — А если же нет, то, — Сергей впервые сорвался на крик, — то закрой свое  х р ю к а л о. Понял? — Отвернулся круто и зашагал прочь. Лицо у него было такое, что какой-то костлявый мужчина в джинсах, сидевший с газетой у соседнего домика, поднялся в тревоге: — что случилось?

 Сосед пообещал дать "гарант", не дослушав. Он оказался профессором философии и твердокаменным коммунистом. Убежал некогда с женой из Чили, затем из Америки, благо бегать тут недалече.

— Разве т а м можно жить?! — воскликнул он, приведя нас к себе и раздавая стаканы кока-колы или виски со льдом.

 Сергей пытался с ним спорить, но быстро затих: профессор знал Маркса лучше, чем Сергуня. И уж точно лучше, чем я... И тогда я высказался в досаде: — Ну, пускай! Ваша мечта осуществилась. С утра наступает социализм. Полновесный. Еще шаг и — коммунизм Компанеллы-Фурье-Маркузе, выбирайте на любой вкус! — Я протянул к нему обе руки. — Но вам-то что? Лично вам?

 —Простите, что вы имеете в виду?

 — Вы его никогда не увидите, своего полновесного коммунизма. Вас расстреляют. Трижды! — Я начал загибать пальцы. — Как буржуазного профессора-философа, — раз! Как убежденного коммуниста-ленинца — два! Как неуживчивого политэмигранта, связи которого всегда подозрительны — три! Если же проэцировать на сегодняшний опыт строительства социализма, от Кубы до Анголы, лично вас удостоят целой пулеметной очереди. Нужны документальные подтверждения?

 Он взмахнул рукой, мол, не требуется, поставил свой стакан с кока-колой на полированный стол и —задумался...

— Вот, что значит удачно заглянуть на огонек! — воскликнул Сергей по дороге домой. — С работой о кэй! беседер! Шея есть — хомут найдется! Гарант есть! Позвоним Гуле, ладно? Я вас не разорю? — Он набирал свой длинный-длинный номер — Италию, Рим, гетто, кричал в трубку резким высоким голосом, как чайка, догонявшая стаю:

 — Все решительно о'кэй! Чего ты плачешь?.. "Вступили одной ногою то ли в подданство, то ли в гражданство". Точно! Тут, знаешь, такие березовые рощи! Приеду - расскажу!

 Потом я говорил с Геулой, затем Полина, ободряла ее, как могла, весело, утирая ладонью слезы на щеках.   — Гуля, родная! До встречи! Ждем тебя! Жде-ем!

 Пили чай с домашним "наполеоном" и особым, с орехами, печеньем, которое в Московском университете, на химфаке, называлось " Полинкиными штучками" и пользовалось неизменным успехом.

 До утра почти не спали. Вспоминали нашу квартиру на Аэропортовской улице в Москве, где гости не переводились. Я уже свет погасил, а Сергей все не унимался: русские врачи в Канаде прорвались? Сдали "провальный" экзамен? А как музыканты?

Почти сквозь сон услышал: — Гриша! Я у вас почти сутки. Весь субботний вечер телефон молчал. Это непостижимо! У вас что, нет друзей? Как вы живете?

 У меня сон как рукой сняло...

 В России было немало людей, которые жили напряженной духовной жизнью, новыми книгами, постановками"Таганки", полузаконными выставками абстрактного искусства, — оказалось на поверку, вовсе не потому, что это была их естественная потребность, а потому, что в обществе об этом говорили, спорили. Это надо было знать, чтобы слыть культурным... Я помню, как прозаик Юрий Нагибин однажды весь вечер жаловался одному своему знакомому по клубному телефону на капризы своей автомашины, — все удивились несказанно. Кто-то даже обозвал его пошляком. В зале убивали поэта Александра Яшина, а утонченный Нагибин тихо исчез из зала и принялся тратить время бог знает на ч т о...

 Но в Канаде, главным образом, только об этом и толкуют, даже университетские преподаватели. А коли так, то многие некогда "тянувшиеся к культуре" семьи спокойно вернулись на круги своя. Их не интересуют даже книги, которые они трепетно мечтали прочесть в России, а порой, рискуя, читали; за которыми стояли в очередях в Италии, в русской библиотеке "Хаяса". Ныне и деньжата появились, и времени достаточно, но... нет желания. Как загорается порой бывший московский технократ, когда видит модель кухонной мойки. А — Солженицын? Россия? Сахаров? Прошлогодний снег...

 Я перебирал канадских знакомых долго. Друзья есть, хотя и не обошлось без разочарований. Порой мучительных. Как правило, люди не меняются. Становятся самими собой... Впрочем, в Москве люди "притирались" друг к другу десятки лет; а сколько мы в Канаде? Нет, грех жаловаться...

Утром я собрался везти Сергуню по городу. Спугнули пушистых широкозадых енотов, которые шли куда-то по автомобильной стоянке всем семейством. Подскочила черная белка, протянула лапку, мол, позавтракал - поделись. Сергуня кинулся в дом, за пищей. Покормил белок, галок, енотов, сбежавшихся, слетевшихся со всей улицы; наконец, двинулись.

 Сергуне повезло. В тот день открывались ежегодные торонтские "караваны". Каждая этническая группа угощала своей едой, своими танцами, фильмами, — своей культурой. Мы пили горячую водку сакэ и смотрели неторопливые, как в замедленной съемке, японские танцы. Затем направились к шотландцам, где парни в клетчатых юбочках плясали безостановочно, под звуки волынки, и традиционные кожаные кошельки, свисающие с животов, колотили их, при молодецких прыжках, по причинному месту. Филиппинец танцевал со стаканом на голове, в котором пылала свечка. Остальные плясуны были босы и успевали коснуться ногой пола между длинными бамбуковыми жердями в то мгновение, когда жерди, отбивающие ритм, раздвигались.

Мексиканцы привезли с родины студенческий хор. Нескончаемый народный фестиваль перекочевал на улицы, где кружились девушки в трехцветных, в честь старого польского флага, косынках...

 Сергей глядел на все поначалу с интересом, а потом как-то ошалело.

 —Ты чего? — спросил я его.

 —Сколько таких павильонов?

 Я взглянул в "международный паспорт", который нам вручили в одном из павильонов. Оказалось, семьдесят три.

 —С ума сойти! Столько народностей живет в Торонто?

 —Да! Одних итальянцев шестьсот тысяч.

 — И... и государство поддерживает эту... культурную автономию? Но ведь тогда эмигранты, конечно же! Бетах! никогда не сольются в единую нацию.

 Мы подошли в эту минуту к сербскому павильону, который устроили в православной церкви; я обратил внимание Сергуни на толпу у распахнутых дверей. Вверху, на паперти, стояли, в национальных одеждах ,родители. Они говорили замедленно, весомо. По-сербски.

 А внизу на тротуаре задержались их дети. Школьники лет 13— 15-ти. Спорили о чем-то. Говорили быстро, взахлеб, по-английски. К ним подскочила маленькая девочка в национальной сербской свитке, восклицая пронзительным голоском: "Кака дудал ду! Кака дудал ду!"

 — Это что значит? — встрепенулся Сергей... — Ку-ка-реку? Так горланит английский петух? — Сергей засмеялся. Глядел теперь на "караван" без недоумения.

 В армянском павильоне, где старая женщина в черном кричала, что если не она, то ее дети отберут у турок их, армянский, Арарат, Сергуня спросил обеспокоенно: — Слушай, а живут дружно? Семьдесят три народности.

 — Без серьезных конфликтов.

 — И у Канады есть. "Паки". Пакистанцы. Два раза в год кто-либо в метро, с пьяных глаз, обзовет индуса или пакистанца "паки". Или даже изобьет. И газеты и телевидение кидаются изобразить это во всей красе. Виновные во время съемок закрывают свои лица газеткой или рукой. В Канаде не любят расистов... Суды? Попробовал недавно один фабрикант платить индусам чуть меньше, чем остальным, - попал и на скамью подсудимых, и в газетную "мельницу^. Крупным планом его подали. Престиж Канады от этого не пострадал.

— 0'кэй! А почему же в Израиле не получилось... ну, не идиллии, четверть идиллии? А? Или у нас, действительно, нет дискриминации, — просто встреча разных культур, разных веков... Погоди-погоди! — Сер-гуня перебил себя. — Не давать иммигрантским волнам равных условий, а потом обездоленных бросать на произвол судьбы — это и есть государственная дискриминация. — Сергуня остановился. — Слушай, это слишком серьезно, если так... Грузин или марокканец в Израиле не может подать в суд на своего нарядчика-поляка, обвиняя его в дискриминации. В стране нет защиты от такой дискриминации. Для суда все — евреи. Где же выход?

 Мы провожали Сергуню через два дня. Он увозил анкеты, "гаранты", заверенные юристами и государственными офисами. Мятая кожаная папка его разбухла, он размахивал ею, Полина беспокоилась, как бы не потерял. По нашим подсчетам они с Геулой должны были прилететь в Канаду месяца через два-три.

В баре выпили "посошок на дорогу". Я вспомнил, что Сергуня в разговоре с Геулой произнес, похоже, стихотворную строку.

— Из Бориса Слуцкого! — как эхо отозвался Сергуня на мой вопрос. Я заинтересовался. После одного из моих публичных выступлений в Союзе писателей Борис Слуцкий подошел ко мне и сказал сочувственно: "На твою голову, Гриша, теперь упадет кирпич... Откуда? Кирпичи падают только сверху... "Он так много обещал, мудрый, глубокий Борис, поднятый ненадолго высокой волной XX съезда. Наверное, большинство его стихов так и осталось в письменном столе...

 Сергуня закрыл глаза, сероватые веки его были в алых прожилках, точно кровоточили; зашептал стихи, нигде и никогда не изданные. По крайней мере, в СССР.

 «... Созреваю или старею -

 Прозреваю в себе еврея.

 Я-то думал, что я пробился,

 Я-то думал, что я прорвался,

 Не пробился я, а разбился,

Не прорвался я, а зарвался...

  Я читаюсь не слева направо,

  По-еврейски: справа налево.

  Я мечтал про большую славу,

 А дождался большого гнева.

 Я, ступивший ногой одною

 То ли в подданство, то ли в гражданство,

 Возвращаюсь в безродье родное,

 Возвращаюсь из точки в Пространство...»

 Сергуня открыл глаза. Моргнул, чтобы сдержать слезы, сказал:

 — Борис Слуцкий, 1953 год.

 —О, написано в сталинщину? — воскликнул я. — Во время "космополитского" погрома!

 Сергуня ответил тихо-тихо: — А наше римское гетто, это что-нибудь иное?

 В аэропорту сгрудились у входа, обнимались на прощанье; я заметил, что история с израильским гетто в Риме не должна пропасть для потомства. Я, наверное, об этом напишу... Сказал и тут же пожалел. Сергей изменился в лице. Синие, навыкате, глаза Сергуни потемнели. Прижал папку к груди, словно вот-вот отнимут. Зашептал вдруг со страстью приговоренного, который молит о пощаде:

 — Не раньше, чем через пять лет, Гриша! Иначе Израиль... у них руки длинные. Нас не впустят в Канаду. А впустят, не дадут гражданства. За тебя Канада вступилась. Газеты-университеты! А за нас кто вступится?

Я почувствовал холодок на спине.

Любимый вождь Иосиф Сталин, сирийский плен и любимое израильское правительство, выдавшее его Шаулю с головой, — видно, это слишком много для одного человека...

 Сергуня уходил по длинному коридору, ведущему к самолету. Я смотрел на согбенную спину в сером, отглаженном Полиной костюме с ощущением ужаса. Словно Сергуни уже не было.

На войне однажды грохнула бомба, я упал у гранитного валуна, мой друг еще бежал. И я увидел, как не стало друга. Его скрыло, унесло взрывной волной, землей, осколками. Нечего было хоронить.

 Почти такое же ощущение леденило сейчас мою спину. Я жил этим несколько дней.

 Господи, быстрей бы прилетели! Мы украсим машину цветными лентами, как украшают автомобили новобрачных. Будем победно гудеть, как гудит, ревет клаксонами свадьба. Не пришлось...

12. ГОСПОДИ, ДАЙ СИЛЫ!

Сергей Гур объявился спустя полгода. Без Геулы. В городе Вашингтоне.

В 1977-78 годах я преподавал вМерилендском университете. Секретарша декана просунула в аудиторию записку о том, что меня разыскивает какой-то Гур. "Сказать, чтоб ждал?"

Когда я вернулся в профессорскую, он сидел на корточках, спиной ко мне, у книжных полок, разглядывая толстущий, как шкатулка, словарь Вебстера. Услышав скрип шагов, вскочил, и... я не поверил своим глазам. Сергуня был свеж, упитан, соломенная копешка уложена в дорогом "бьюти-салоне" (простые парикмхеры такне укладывают), выгоревшая бородка, искусно выбритая у губ, походила на бородку шейха Оммана. А — костюм?! Темно-синий, английского сукна, с разрезами по бокам, "свадебный", как непременно заметил бы Наум. Всем улыбаясь и пританцовывая, он напоминал актера, ждущего за кулисами своего выхода: кинулся ко мне, обтерхал бородкой, объяснил, наконец, что когда все документы в Канаду были оформлены, они с Гулей решили все же вернуться в Израиль. И Наум, и Дов, и особенно Яша подняли там такой тарарам, что посыпались запросы в Кнессет. Словом, Гуле со следующего семестра обеспечена постоянная позиция доцента в Бершевском университете, а ему самому отыскалось место в военном комплексе, в вычислительном центре. Расчеты военных проектов, интересно безумно!.. Гуля? Вначале принимала все безучастно, иногда нервно.Пока вдруг не прорвалась в газете "Ал-Гамишмар" одна из ее статей о "Черной книге". В Штатах, по следам Гули, дали в нью-йоркской газете целый подвал под названием "КНИГА, ЗАПРЕЩЕННАЯ СТАЛИНЫМ, ТЕПЕРЬ ЗАПРЕЩЕНА В ИЗРАИЛЕ"^ Сразу преобразился Гуленок. "Едем! — говорит. — Звони в аэропорт. Надо ковать железо, пока горячо". Счастлива! Перестала изводить себя Ахматовой:

 ...А я иду — за мной беда,

 Не прямо и не косо,

 И в никуда, и в никогда,

 Как поезда с откоса.

 Кончилась беда! Финита! Гулька верит и не верит, в глазах тревога. Нахлебалась из-за меня, бедняжка...Финита, Гриша! Рукопись у Гульки, издательство торопит... Менахем Бегин у власти. Арик Шарон берет в руки бразды правления. Гулька вырезала из журнала его портрет, сделала над ним надпись: "Самый крупный полководец современности, к счастью, родившийся в самой маленькой стране". И - на стеночку. Теперь ждем процесса над Могилой. А, может, и над профессором Митингером, жмотом и рабовладельцем. Все ждут. Вот-вот начнется. Твержу Гуле, не будем "перегнивать". Жить будем. Может, пошла светлая полоса?

 Сергей прибыл на Конгресс в защиту советских евреев, как представитель Израиля.  

—Тут главное сражение, Гриша!.. Отвык от сражений? Приходи! Приглашаю! А затем завалимся в ресторан, завьем горе веревочкой.

  Я принялся звонить в Торонто, чтоб сообщить Полине, что Гуры, наконец, нашлись.

Еврейский конгресс состоялся в одном из самых дорогих отелей Вашингтона. Я ненавижу такие отели. Отнюдь не за их мраморное великолепие и бесшумные кондиционеры. В обычной гостинице тебя обслуживают, в одной — четко, в другой — с ленцой. В мраморных отелях человека не обслуживают, перед ним стелятся. Меня оскорбляет, когда мне по-собачьи заглядывают в глаза.

 Когда я подъехал к мраморному небоскребу, подбежал "бой" в красных штанах с галунами и поблагодарил меня за то, что я позволил ему "припарковать" мою машину. Другой "бой" с неизбежной синей кастрюлькой на голове мчал передо мной, как гарольд перед монархом, как бы распахивая стеклянные двери, которые открывались автоматически. Когда я сунул ему, по ошибке, не доллар, а бумажку в десять долларов, он кинулся за мной в лифт, поднял на нужный этаж и, прощаясь, наклонил голову и приложил руку к груди.

 У тяжелых, из мореного дуба, дверей был затор, кого-то, по обыкновению, не пускали; наконец, оттолкнули, и я увидел человека явно российского, взъерошенного, несчастного, который засновал в своих мятых штанах взад-вперед по мраморной площадке. Спросил его по-русски, в чем дело?

 Он схватил меня за руку и начал рассказывать быстро, что он из Ленинграда, психолог, доктор наук, выпустил две книги. Как ни протестовал, его засунули в дыру...

 - ...Город Энсвиль, слыхали о таком? Родина жареной курятины. Оказалось, там нет ни университета, ни НИИ, ни больших компаний – ничего. Дали место клерка в банке. Он не может оттуда вырваться 

Это была нередкая в эмиграции история. На плечах семья, заболевшая жена. Чтоб искать работу, надо уйти из банка, ездить, встречаться с учеными. А на какие деньги жить, когда мечешься в поисках места? Колесо!

 — Конечно, я разослал документы в университеты. Предложил три курса, в том числе: «диктатура и психология”. Не отвечают или удостаивают вежливым: "К сожалению..." Не представляю интереса... Проснутся, когда вдруг загромыхают ракетно-танковые бои на Мексиканском направлении... Не знают оболваненной России и знать не желают... На меня ходят смотреть, как на обезьяну с красным задом! Весь багаж - книги!.. - Глаза его блуждали, чем-то он походил на Сергуню, который кинулся ко мне в Канаде.

 Я попросил его подождать, успокоиться; пришлю к нему человека, который, может быть, поможет.

 В списке гостей, допущенных на Конгресс, я оказался на последней странице, внизу; меня уже готовились выкидывать на лестницу, но, отыскав в списке, сразу заулыбались. Вручили "распорядок дня" на меловой бумаге

Сергей стоял у стола с напитками, тянул что-то через соломинку. Я подошел к нему, сказал жестко:

 —Там, за дверью, топчешься ты - зачумленный римский Сергуня! Выйди к нему и - выслушай!..

 Он как-то неуверенно, озираясь, сдал мою особу на руки двум стоявшим поблизости людям, с которыми иные проходившие раскланивались. А некоторые бросали свое "Хай ду!" таким тоном, каким, наверное, вызывают на дуэль. Шепнул, уходя:

 — Не удивляйся, что бы ни услыхал от них.

 Один из знакомых Сергуни — упитанно-плотный, высокий, с сигарой в зубах, представился официально: доктор такой-то, профессор университета... Университет был с неожиданным для русского уха названием: "П ер д ь ю..."

 У его собеседницы было лицо хищной птицы, серовато-холодное, самонадеянное. Клюв припудрен. Она обронила, что из Флориды.

Не подтолкни меня Сергей к этой хищной птице, обвитой длинным коричневато-пятнистым боа, как удавом, я не подошел бы к ней даже во сне. Как и к ее буйно обкуривающему всех спутнику. Вздохнув, я представился. 

— Откуда вы? Из Москвы? — у дамы в боа дернулись губы. — И вы довольны?

 Не слова меня насторожили, а, пожалуй, интонация. В ней угадывалась не то неприязнь, не то скрытая издевка.

— Да! — произнес я твердо.

 — Вы обрели то, что искали? — спросил профессор... — А что вы искали?.. Ах, свободы! — Он обдал меня едкой сигарной вонью.

 — Свободы? — Женщина с припудренным клювом оглядела меня с ног до головы. — Где же она, ваша свобода? — Поджала бескровные губы. — Свобода — это твой счет в банке! Захочу — лечу в Индию, захочу — в Японию... Когда у человека на счету ноль, он сидит дома! Он уже не субъект, а объект.

 Я почувствовал прилив крови к вискам. Я знаю это свое состояние.

 — Жаль, что вы не изучали истории Античного мира, — произнес я, видя перед собой уж не эти чужие лица, а блуждающий взгляд ленинградского доктора наук, который остался за дверью.

 — Почему вы решили, что мы не знаем истории Античного мира? — с усмешкой спросил профессор, перекинув сигару на другую сторону рта.

— В античном мире были богатые рабы и бедные свободные. Рабы были готовы отдать все свои богатства, до последней серебряной ложки, чтобы стать свободными гражданами. Иным это удавалось. Голым, но — на свободу! Отчего бы это?

 В ответ — недоуменные взгляды. Высокий сощурился холодно. Но меня уж понесло.

 — Вы здесь затем, чтобы бороться за свободу советских евреев, не так ли? Один из них стоит за дверью.

Психолог. Из Ленинграда. Пи эйч ди. Понятно?

 Сколько он в Штатах? — спросил высокий... — Полтора года?

 Женщина скривила губы:  — Сперва им надо научиться ползать!

 Я огляделся быстро, с острым ощущением опасности, как солдат, попавший в чужие окопы.

 —Господа борцы, — наконец, я снова обрел дар речи, — а совесть у вас есть? Обычная человеческая совесть?

 Профессор из Пердью поглядел на меня недобро: — Совесть — это типично русская проблема.

 И они быстро двинулись к залу. Я глядел вслед им...

 Понимание, что свобода без морали — корабль без днища — у них даже не проклюнулось.

 "Совесть — чисто русская проблема... " Ах, сволочи! — Я не обратил внимания на то, что последние слова произнес вслух.

 — Уот из ит сыволочи? — буркнули откуда-то сбоку. Я вздрогнул от неожиданности, поглядел на подвыпившего джентельмена в дорогом костюме "тройка" в широкую полоску. Чего порой нет у американских бизнесменов, так это вкуса! У этого хоть галстук без голой дивы или заката на фоне леса... Ответил незнакомцу, тщательно подбирая слова:

 — Сволочи — это часть сегодняшнего Еврейского конгресса, которая прибыла сюда не ради советских евреев, а ради собственного бизнеса.

 — О-о! — воскликнул любознательный джентльмен. — Значит, это именно я называюсь "сыволочи"... Очень интересно! Миссис и мистер Сыволочи!.. Это хорошо звучит, не так ли?

 Подбежал Сергей, сообщил возбужденно, что пытается организовать встречу нашего "задверного" доктора наук с председателем Еврейского конгресса США. Он, Сергей, сидит рядом с председателем за столом президиума, чем черт не шутит...

 Поздоровался с джентльменом в костюме-тройка. Шепнул:  Ты что, схватился с кем-то? Красен, как вареный рак.

 Да, сегодня на моем пути оказалось слишком много "сыволочи"; поведал Сергею, как родился этот английский неологизм русского корня.

 Мы двинулись к бару, Сергей кивнул в сторону бизнесмена: — Сей мистер по фамилии длинной, как сама еврейская история. Кончается не то на "...шефер", но то на"...шафер". Он уже построил себе в Израиле, на всякий случай, виллу и полунебоскреб, правда, беспокоясь, что к его воцарению там Израиль разграбят полностью. Как-то на одном из конгрессов в Иерусалиме он имел неосторожность поинтересоваться, на что идут его деньги? Пинхас Сапир — участники конгресса рассказывали — как гаркнет на него: "Кому не нравится положение вещей, пусть забирает свои деньги и убирается к черту!"

 С той поры мистер "Еврейская история" подписывает чеки "на Израиль" с закрытыми глазами.

 Мы спустились в бар, выпили водки "за успех нашего безнадежного дела", как заметил Сергуня с усмешкой. Вдруг он бросился к промелькнувшему в дверях человеку с кожаной папкой. Вскоре они вернулись в бар вдвоем. Сергей пригласил его за наш столик, но тот, взглянув на часы, остался стоять у входа, чуть в сторонке, говоря о чем-то взволнованно и быстро, "на пулеметном иврите", как называл такую скороговорку Дов. Я не понимал ни слова, "отключился", искоса озирая незнакомца. Высокий, седой до снежной белизны еврей, с плечами волжского бурлака... Боже, нос-то перебит! Торчит вверх острым хрящиком. Переносица вдавлена глубоко, от этого маленькие серые глазки кажутся выпученными. Смотрят жизнерадостно, цепко. Лицо, несмотря на торчащий хрящик, выглядит интеллигентно. Лоб о семи пядей. 

По тому, как Сергей коснулся его руки (так он разве в Москве к Гулиному локтю прикасался), понял, что это дорогой Сергуне человек. Он, видно, очень торопился, еще раз взглянул на часы, но Сергей, возбужденный, взмокший, продолжал говорить на своей смеси английского, русского и иврита. Наконец он отпустил собеседника, вернулся к столику явно другим. Напевает что-то. Глаза счастливые.

 Ты почему такой малохольный? — спросил я, наливая ему пива.

 —Это же раббай Бернштейн!

 —Раббай? Без кипы?!..

 — В синагоге он в кипе. Дома суровый кошер. Нет, все без дураков.

 — А кипы что, отменили? У меня как-то в последние годы ослабли контакты с раввинатом.

 — Раввинатом на улице Яфо? Это, старик, другая галактика. Рабби Бернштейн! Его не знают только такие дикари, как ты. Это американская знаменитость. Какой человек! — Он еще долго и восторженно клокотал, наконец, прояснилось то, с чего надо было начать.

 — Оклемался, как видишь! - радостно заключил Сергей —...Что? Да, снова занимается "отказниками", звонит в Москву, Киев. "Железный рабби"!

 — И много таких?

 —Старик, а кто тянет весь состав? Четверть миллиона евреев вырвалось из Союза. А сколько неевреев... Где бы мы были, если б не рабби Бернштейн и его ребята? В мордовских лагерях. Все вытолкнутые из СССР граждане должны в его честь писать оды. Не говоря уж о семитах.

 Возбуждение Сергуни передалось мне. Я вдруг иначе почувствовал себя, словно солнце грело теплее. Искал рабби взглядом в коридоре, в фойе.

 На лестнице нам встретился "бой" в голубой кастрюльке. Он так летел, что едва не сшиб нас.

 — Кто из вас мистер Серж Гур?.. Срочный пакет! Вас всюду ищут-ищут.

 На пакете был штамп израильского военного предприятия, поэтому я поднялся в фойе, оставив Сергея наединес посланием. Через несколько минут он подошел ко мне, швырнул в урну надорванный конверт, в руках у него осталась черная, с металлическими скрепками, папка израильских канцелярий.

 — Видал, какой маневр задуман? Могила сунул мне свой текстик... через босса военной индустрии. Чтоб не кинул конверта в мусор, не распечатав. Так-то я и буду читать могильную блевотину! Кадиш по русским евреям, еще живым, еще полным надежд. Смотри, а? Завтра над ним громкий суд, упекут сударика, как пить дать: сколько душ загубил?! А — он?.. А еще русские поговорки-пословицы изучал. Не доучился Могила, точно. Мамаш! А то бы знал: "К о г д а с и д и ш ь в г о в н е, н е ч и р и к а й". Ишь, расчирикался!..

 Мы свернули в боковую комнатку, где несколько человек перелистывали газеты. Читальня, что ли? Уселись на ковровую тахту, в которой утонули, как в пуховиках. Тихо. Прохладно. Сергей шепнул:

 — Коль рабби Бернштейн тут, то мне сам Бог велел собраться с силами... — Сергей вытащил из кармана пачку писем из России. — Вот, старик, у меня в руках не чернила, а человеческая кровь... "Отказники". Сидят по восемь-десять лет. Столько дают за убийство, а за что им-то?! Со вчерашнего дня Москва стала принимать вызовы только от прямых родственников, живущих в Израиле. Свечу жгут с обеих сторон... Сюда подтянуты все "могильные подстилки", в шелку и бриллиантах, с некоторыми ты перекинулся словечком. Боюсь, наше "римское гетто" — это будущее советского еврейства, к которому поворачиваются спиной, коль оно едет не туда... Не перебивай, я тебе расскажу, что значит для нас сегодняшний конгресс.

 Более года назад, Меир Гельфонд, врач, ты знаешь его! примчал к Дову, сразу после работы. Новости ошеломляющие. В Цюрихе состоялось срочное заседание президиума Брюссельской сионистской конференции. При закрытых дверях. Заготовлено вчерне решение ликвидировать в Вене отделения "Хаяса" и "Джойнта"..

 . —То есть как?!

—Как-как?.. Самолет "Джамбо", набитый советскими евреями, взлетает в аэропорту Шереметьево и садится ваэропорту Бен Гурион. Чик-чак! Не удастся нон-стоп рейсами, договорятся о пересадке в Бухаресте или Вене. Прямехонько от ковра-самолета "Аэрофлот" к коврику "Эль-Аля". Под усиленной охраной (Охранять будут от террористов, конечно!)... Меир Гельфонд, старый зек, святая душа, тут же отправил Премьер-министру Ицхаку Рабицу письмо, я взял копию, вот. Он быстро, шепотком, прочитал:

  'Так как израильское правительство и, в том числе, министерство иностранных дел, возглавляет акцию против евреев, названных "прямиками", позорную акцию, которая наносит непоправимый вред советскому еврейству и не делает чести Израилю и израильскому правительству, я не считаю возможным дальнейшее политическое сотрудничество, ни прямое, ни косвенное, с подобными учреждениями..."

 Гриша, мы еще в Риме были, когда Дов узнал о "цюрихском сговоре". Прислал нам письмо: "Что придумали наши сионизьменные гении! — писал. — Евреев в Израиль э т а п и р о в а т ь, чтоб никакого римства... Шаг в сторону считается побег. Сучья школа!"

 Если б ты знал, что сейчас творится в Израиле! Яша и Володя Розенблюм объехали полстраны, собирают подписи, чтоб русских евреев в Вене не лишать главного человеческого права - "права выбора". Наум днюет и ночует на заводе, помогать не может или не хочет, острит по телефону: "Заговор врачей против заговора сионских мудрецов"?

 — Слушай, а твоя Гуля? Она верит в этот заговор "сионских мудрецов"?

 —В заговор верит, а в мудрецов нет! И правильно делает: колесо вроде завертелось. Вмешалось американское правительство. Президент США. Многие еврейские общины. 

Даже "дубовые патриоты", как Дов называет официальные или "замогильные" организации, стали раскалываться, как плахи под ударами топора. Не веришь?..

"Союз ветеранов войны" выступил против оказания помощи едущим мимо , а Тель-Авивское отделение, самое большое, — за помощь.

 Ложа "Бней-Брита" в Тель-Авиве — против помощи, ложа "Бней-Брита" в Иерусалиме — за!

 Организация бывших "Узников Сиона" клокотала — не помогать! А двадцать два бывших зека, во главе с Довом, назвали это актом самоубийства. "Недосидели, суки" — бросил Дов в лицо руководителям.

Цюрихское решение тогда отложили. А сегодня решается все! Все, Гриша!.. —Сергей вдруг привстал, огляделся, достал из своей папки листочки. — Слушай, хочешь почитать мой сегодняшний доклад? Я всегда стараюсь, чтоб в зале находился человек, который, если надо, поддержал бы. Хоть репликой! Чтоб "могильные подстилки" не прервали. А?

 Я взял листки и принялся пробегать их взглядом:

 "Организаторы еврейского гетто в Риме дождутся скамьи подсудимых, я в это верю. Но любопытно, на чем оно было основано, их преступление против человечности?.. Как сообщили мне в правительстве Израиля, на идейном постулате: "Бегство евреев из еврейского государства — это крах сионизма"... Крах сионизма, как единственно правильного учения, уже наступил. Это — аксиома. 4/5 мирового еврейства не пожелали жить в Израиле.

 В 1972—73-ем годах мой убитый в Бершеве отец, Иосиф Гур, старый зек-воркутинец и сионист, первым сказал о смерти государственного сионизма Голде Меир и ее министрам - они отмахнулись от правды. Зачем им она?!"

 Читальня опустела, видно, кончился перерыв. Лицо Сергея стало сосредоточенно-жестким, напоминало мне лицо военного пилота, получившего по радио приказ на взлет... Времени для чтения не оставалось. Я перевернул сразу несколько страниц. Задержался на одной из последних, на которую Сергуня ткнул пальцем. Она, и в самом деле, была мольбой, криком, сгустком всех Сергуниных переживаний, воистину "кровавым сгустком".

 "Партийные интересы все годы выдаются за интересы страны, потому и затыкают рты и русским, и американским евреям, озабоченным будущим Израиля. Но стране нужны не подачки, стране нужна современная индустрия. Подачки выколачиваются для партий... Ваши щедрые подачки губят Израиль, плодя бюрократию и воров.

 Хотите помогать — создайте комиссию контроля — мы просим вас об этом — и не слушайте истериков: громче всех протестуют те, кто воруют!..

 Если беды советского еврейства, в экономических переговорах Запада с СССР, будут отодвинуты на задний план, то евреи СССР будут, просто -напросто, преданы. Отданы на поругание и убийство...

 Сионизм был создан для спасения еврейства, а не для его убийства."

 "...Не торгуйте людьми и принципами. Ибо, в таком случае, вам придется открыто солидаризироваться с величайшими злодеями XX века, которых человеческие жизни и судьбы не интересовали".

 Я поглядел на Сергея с восхищением и тревогой: понимает он, какой подымется в ответ вой? Сергей подмигнул мне обоими глазами, в которых теплилось глубоко выстраданное удовлетворение. — Мечта жизни... За все наши муки. За Гулю, за Яшу, за отца. Дать меж рогов, чтобы искры посыпались. Хочешь помочь?.. Если что, защитишь, как отец защитил тебя в Лоде? 0'кэй?

 Мы заспешили в зал. У дверей проверяли документы, меня снова оттолкнули в сторону, наконец, отыскали в списке. Когда я занял свое место, Сергей уже сидел в президиуме рядом с седым высоколобым джентльменом, похожим на стареющего киноактера. На трибуне бушевал профессор из Гарварда в черной кипе и роговых очках с толстыми квадратными линзами, который почти кричал о том, что евреи Америки, если в них осталось что-то человеческое, не имеют права отказывать в приеме евреям из СССР.

 ....— После того, как наши отцы покинули европейских евреев на растерзание наци!..

 А вот и тот самый тип в бархатной кипе, который на предыдущем Еврейском конгрессе оттаскивал меня за .штаны от микрофона, когда я поведал американцам, что Шауль бен Ами и его служба раскололи еврейское движение в Москве.

 "...Зачем нам ваша правда! — раздраженно выговаривал он мне после заседания. — Вся правда вредна".

 Я отвел от него глаза, отыскивая взглядом Сергуню, приготовившего сюрприз и для этого джентльмена. Рядом со мной, с краю, присел человек с жестким бронзовым лицом. Толстые губы поджаты в иронической усмешке. Очень знакомое лицо. Я даже собирался поздороваться. И вдруг меня как током дернуло: "Деньги дороже крови". Кафе преподавателей в Иерусалиме. Действительно, знакомое лицо...

 Тут будет, похоже, сегодня такая драка!

 И точно! К президиуму торопливо прошагал заместитель Шауля, леший с голубыми глазами. За ним пыхтел, в черной паре, Дулькин, нынешний главарь израильского Сохнута. Сергей окрестил его "Бровеносцем", как они называли ранее Брежнева, Угольные и точно плохо налепленные, как в театральной самодеятельности, брови торчат во все стороны ежиком. Мистер Дулькин был главным врагом "прямиков". Он суровым голосом потребовал прекратить всякую финансовую помощь советским евреям, которые едут не в Израиль, а в Америку, Канаду, Австралию и другие страны...

 ... — Этого требуют все сто двадцать тысяч новых израильтян-олим из СССР, воля которых изложена вписьме, ему, Дулькину....

 Гудит зал. Переговаривается. Притих только тогда, когда на трибуну поднялся раббай с переломленным носом. Перестали жевать, пить сок. Английский у раббая Бернштейна тоже был "пулеметный". Как и иврит. Все ж я сумел, кажется, ухватить главное:

 — Несколько лет назад до нас дошла весть о фальшивых мандатах на каком-то съезде в Израиле, не помню каком... Мы верили и не верили. Но вот появляется один из руководителей Сохнута и угощает нас такой фальшивкой, рядом с которой прежние — детские игры, репетиция. 120 тысяч новых иммигрантов из СССР и все против "прямиков"! — категорически утверждает господин Дулькин.

А вот... — И он достал из своей черной папки другую истерханную, картонную, которую еще в баре вручил ему Сергуня. Раскрыв папку, заметил негромко, что в выступлении уважаемого господина Дулькина вкралась некоторая неточность... Затем прочитал — бесстрастным тоном, как читают приговоры, — петицию из Израиля: "...П о м о г а т ь в с е м е в р е я м, в ы р в а в ш е м с я н а с в о б о д у"; назвал, сколько тысяч человек ее подписали и показал конференции листы с подписями.

 -Как же так? —председательствующий в черной ермолке воздел руки к небу . Повернулся к побагровевшему Дулькину.

 — Ты говорил, что тебя все поддерживают. Оказывается, совсем наоборот...

 — Меня поддерживают сионисты! — прокричал с места уязвленный Дулькин, вскакивая на ноги. — Если правы не мы, то несостоятелен наш и ваш главный политический лозунг: "Освободи народ мой!"... Овободить ради страны —да! да! и да!..

 Зал грохнул от хохота, начал аплодировать рабби Бернштейну, но тот снова попросил тишины, продолжил: — С кем вы, делегаты Конгресса, с жертвами или палачами, решать вам! Я могу вам сказать, с ем лучшие из нас, герои из героев, к которым приковано ныне внимание всего мира...

Сразу после заседания в Цюрихе, более года назад, из Москвы в Израиль передано по телефону письмо, оно было записано на магнитную пленку. Почему-то оно попало сюда только сейчас... — Рабби обернулся к Сергею, и тот включил свой карманный магнитофон; в зале зазвучал далекий, звенящий от напряжения женский голос, чуть приглушенный помехами:

— Мы навсегда связали свое будущее с Израилем, но надо помогать всем, кто хочет покинуть СССР. АлександрЛернер, Ида Нудель, Лев Овсищер, Владимир Слепак, Анатолий Щаранский, и другие. Сентябрь 1976 года.

 Это было сенсацией. Из Москвы голос!.. Несколько корреспондентов кинулись из зала к телефонам и автомобилям, остальные обступили рабби Бернштейна, который продолжал напористо, протягивая руку в сторону апоплексически багрового Дулькина:

— Мы крайне обеспокоены тем, что в израильском истаблишменте отказывает "нравственный барометр". Отказывает не только сегодня.... Между тем, Израиль говорит, и все чаще, от имени всех евреев. За ошибки и нравственную глухоту того или иного израильского министра расплачиваются, как известно, все евреи, взрываются бомбы у синагог Парижа, Рима, Брюсселя. В прессе Запада появляются антисемитские нотки..Евреи всего мира имеют право требовать морального поведения людей, ответственных за израильскуюполитику, в том числе политику абсорбции...

 Израиль погибал, когда терял мораль, сказано в Библии. Израиль не должен погибнуть!

 Зал рукоплескал долго и бурно. Председатель Конгресса обнял рабби, прошелся с ним до ступенек, ведущих в зал. Демонстративно. Я помахал Сергею. Тот ответил.

 Зашептал что-то горячо председателю Конгресса, который вытирал платком лобастое дряблое лицо. Наконец, председатель вытащил свой блокнот, сделал в нем пометку, черкнул что-то на визитной карточке. Лицо Сергея просияло, он вздохнул удовлетворенно.

 Перед председателем Конгресса положили длинную бумагу, похожую на ленту с телетайпа. Он пробежал ее взглядом и сказал что-то сидевшим в президиуме. Лицо Сергея вытянулось, улыбка пропала. Когда очередной оратор завершил свою речь, Сергей схватил со стола карточку и, мотнувшись в зал, быстрыми шагами приблизился ко мне.

— Отнеси тому, "задверному доктору". Добился для него приема у самого...

Я двинулся к дверям, у выхода оглянулся. Сергуня энергично проталкивался вслед за мной, лицо встревоженное: — Заказал разговор с Израилем. На полдвенадцатого. Чуть было не забыл... — И он кинулся в соседний холл.

 Я вышел на лестничную площадку, к измученному человеку, который стоял, прислонясь спиной к стене. Отдал ему визитную карточку президента Еврейского конгресса, с пометкой президента. Тот схватил ее двумя руками, прочитал и — бросился вниз по лестнице, забыв, что в этом дворце лифты на каждом шагу.

 Я задержался у дверей зала заседания, налив себе в бумажный стаканчик кофе. Вернулся обратно, когда председательствующий предоставил слово доктору Сержу Гуру-Кагану, представителю Израиля.

 Сергуня, давай! Бой продуман во всех деталях. Поднял руку, потряс кулаком, мол, "Железный рабай" тут. И большинство в зале, сам говорил, за него...

 Однако листочки Сергей достал вовсе не из бокового кармана, а из черной казенной папки, врученной ему "боем" в синей кастрюльке на голове. Они были сцеплены черной скрепкой израильского учреждения.

 Когда Сергей, помедлив и, чувствовалось, сделав над собой усилие, принялся читать -проборматывать текст,— я не поверил своим ушам. Слова были "государевы", — все те же высмеянные им слова о "вечно живом" сионизме, который будет нокаутирован, если поток русских евреев в США не остановят. Пусть едут в Израиль! Только туда!

 — Прекрр... — Он сбился, начал снова: — Прекратите принимать советских евреев — это просьба Израиля, это воля Еврейской Истории: только библейский исход из Мицраима возродил землю Ханаанскую...

 Я взглянул на него оторопело, в испуге, лицо у него стало белым, ни кровинки; когда же он возопил"прекр-ратите!"... глаза его округлила такая злобная тоска, что, казалось, врежет он сейчас кулаком по полированной кафедре и начнет снова, совсем другое... Нет, он шуршал все теми же листами папиросной бумаги, которые чуть ранее намеревался оставить в дворцовом сортире вместо туалетной.

 Зал несколько секунд прислушивался к выверенно- гладким официальным фразам, затем полностью отключился от оратора, говорившего, к тому же, с акцентом, начал обсуждать что-то свое, подписывать бумаги, пить кофе.

 Я поднялся и ушел, не задерживаясь. Сбежал с лестницы, забыв про лифты. Когда вспомнил внизу Сергея, перед моими глазами предстало вдруг не это его лицо, с округлыми, розовыми щеками, а виденное в Торонто, арестантское, с серыми костистыми щеками, искаженное ужасом и мольбой.

 Снаряд сделал свое дело. Был человек. Не стало человека...

 ... Год был нелегким. Началась весенняя сессия. Оформление тонны бумаг.

И вдруг он приблизился ко мне почти вплотную, разрастаясь до огромных размеров, как бывает разве в кино; это произошло в жаркий и теперь уж навсегда памятный день девятого мая 1978 года.

 Меня вызвал декан факультета и попросил отправиться на встречу с делегацией советских писателей. Делегация правительственная, обменная, в СССР побывали американские классики, теперь нагрянули советские: так уж не откажи, голубчик!

Я никогда не отказывался. Тем более, правда, очень редко, в писательской делегации оказывались моимосковские друзья, и тогда я несся, как на крыльях.

 И вот профессора-слависты пяти или шести университетов, расположенных в Вашингтоне и его пригородах, сгрудились в специально подготовленном зале университета имени Джорджа Вашингтона. Стоим кучкой. За нами у стен, по углам незнакомые лица. Трое или четверо. Я человек советский. Раз незнакомцы, значит, о т т у д а... СIА прислали или FBI. Словом, таинственные три буквы. Захотелось мне подурачиться - постучать по стенке, возле заранее расставленных стульев, и сказать, как бывало, Александр Бек говаривал в Клубе писателей СССР, барабаня по ножке ресторанного столика: "Раз-два-три!.. Даю техническую пробу".

 На столах сухие вина, бутерброды. Мы то на них поглядывали, то на дверь. Задерживаются что-то писатели. 

Пока они не вошли, я рассказываю коллегам, как меня недели две назад интервьюировали на радиостанции "Голос Америки". Интервьюер попался ушлый, настоящий профессионал. "Григорий Цезаревич, — вкрадчиво спросил он. — За двадцать пять лет работы в СССР вы опубликовали три книги... Ну, большие, романы или повести . Три! Так? На Западе вы пять с небольшим лет, и тоже издали три больших книги. Чем объяснить такую странную кривую в вашей творческой биографии? Двадцать лет — три, и пять лет — три, а?"

Профессора засмеялись тому, как умело загнал меня интервьюер в угол. Даже если бы я не хотел этого, мне бы все равно пришлось коснуться советской цензуры.

 Но я как раз и хотел этого. Цензура, по сути, и вытолкала меня из России.

 И подробно рассказал тогда журналисту из "Голоса..." о том, о чем не раз говорил в Москве, на писательских собраниях: о том, как убивают советскую литературу. Спокойно рассказывал, без злопыхательства. До злопыхательства ли, когда убивают! Интервью мое "Голос Америки" транслировал на Россию. Несколько раз. Какой оно вызвало там отзвук, не знал -не ведал. Но вот, и двух недель не прошло, разъяснили.

 Первым заглянул, а потом вошел в аудиторию, где мы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, писатель Григорий Бакланов. Худой, высокий, моложавый. Вместо того, чтобы тогдашнему декану, профессору Елене Якобсон, руку пожать или хотя бы сделать пальчиком "общий привет", он отыскал меня глазами и возгласил громко, как на сцене: — Гриша, а мне цензура никогда не мешала!

 Я едва не прыснул от смеха. Григорий Бакланов до того в последние годы поправел, что уж сам стал цензурой: заседает в редколлегии журнала "Октябрь", который со времен Кочетова честные писатели обходят стороной.

Когда в дверях показался прозаик Сергей Залыгин, я уже был готов к встрече...

Залыгин был очень бледен и как-то измят. Еще не состарился человек, морщин немного, а весь мятый. цвет лица нездоровый, с сероватым отливом. Глаза злые.

 — Здравствуйте! — тихо произнес он, держа руки по швам. Затем остановился возле меня и продолжал заданную тему излишне громко, сердито, с вариациями, которые говорили о том, что он отнесся к указанию начальства неформально:

 — Я хотел бы сказать, что цензура никогда не мешает писателям талантливым, — жестко начал он. — Цензура мешает бесталанным!.. Мне, например, она не мешала никогда! — И он посмотрел на меня с вызовом.

 Я почувствовал, как у меня прилило к вискам.

 — Вы совершенно правы, — ответил я, как мог, гостеприимнее, — он вдруг отпрянул от меня; видать, всего ожидал, но не этого. — Вы правы полностью. Цензура вам никогда не мешала. Вы переместили ее себе в голову, она стала вашим соавтором, и вы заранее видите руководящий стол, на который ляжет ваша рукопись...

 Сергей Залыгин как-то сжался весь, пригнулся, будто я ударил его под ложечку, и ушел в угол, где просидел до самого конца.

 Я нет-нет, да и поглядывал на его ссутулившуюся фигуру, с горечью думая о том, до какого унижения довели этого пронзительно умного, талантливого человека. Повестью "На Иртыше", выпущенной в феврале 1964 года, Залыгин останется в русской литературе. Написал, решился — время было такое, солженицынское! И тут же испугался насмерть: начали мордовать Солженицына, Александра Яшина, затем Александра Твардовского, напечатавшего залыгинское "На Иртыше"... Снаряды падали все ближе. Когда рвутся снаряды, безопаснее всего лежать.

 Он и лег, застращенный Сергей Залыгин, подавая ныне к цензорскому столу полуфальшивки.

 Что говорить, цензура сильнее всего навредила ему, таланту! Уничтожила его как большого русского писателя, и затем именно ему, поверженному, распятому, вменили в обязанность и даже долг: в ы г о р о д и т ь с о б с т в е н н ы х у б и й ц.

 Я снова скосил глаза на угол, где чуть покачивался Сергей Залыгин в черном "выездном" костюме, и —встряхнул головой: почудилось мне, что там сидит вовсе не Сергей Залыгин, а — сразу постаревший на десять лет, ссутулившийся, другой Сергей. Сергей Гур.

 Государства, вроде, разные, более того, враждующие, а — руки заламывают одинаково.

 Оба Сергея, обещавшие так много, попали в волчью яму; и вот оба, с тоской и злобой в глазах, выгораживают— выгораживают — выгораживают... собственных убийц... 

"Сергей Гур... Сергей Залыгин... Сергей Гур... Сергей..." До конца вечера я не мог отделаться от этого ощущения... И еще от одного, схожего:

Был человек. Упал снаряд. Нет человека.

Со мной кто-то заговорил. Поздравил с праздником... Каким праздником? Ай-ай-ай, забыли! Сегодня девятое мая. День Победы. Вам-то негоже забывать. Вы всю Отечественную провоевали в военно-воздушных силах. С 22-го июня сорок первого.

 "Что за черт!" — Присаживаясь у стеночки, я искоса оглядел невысокого тщедушного человека, только что произнесшего, от имени писателей СССР, приветственную речь. Я его фамилию вспомнить не могу. А он мою биографию знает по датам... — "Господи Боже, это же, наверное, "искусствовед в штатском!" Глава делегации, что ли?"

 Хотел встать со стула, да вспомнил пристыженно, что я не в Москве. А в Вашингтоне, в пяти шагах от Белого Дома. Тут я — хозяин, а он только гость.

 Слушаю "искусствоведа", а сам то и дело поглядываю в угол, где ссутулился на диванчике Сергей Залыгин. Отныне они, Сергей Залыгин и Сергей Гур, слились в моем сознании, как близнецы. Как скованные друг с другом заключенные...

Спустя неделю отправился в Монреаль. Давно были запланированы там мои лекции о русской литературе. Две лекции, у студентов, прочитал. А третью, в молодежном клубе, внезапно отменили. Смущенный организатор, профессор университета, отправился к раввину, главе клуба. Тот ответил раздраженно, что ему звонили из Нью-Йорка. — "Надо знать, кого приглашаете! Из Нью-Йорка на меня накричали..."

 Профессор долго извинялся передо мной, а я думал грустно: "Интересно, как я у них теперь прохожу? Как ординарный или двойной шпион? Или по графе, открытой некогда именем Геулы: "Ругает Израиль"...Верят любой брехне? Просто знают, что не ручной. Вот и спустили собак...

А ведь, если подумать серьезно, честь-то какая! Иосиф Гур, святой человек, — резидент и лазутчик! За что и доконали. Дов Гур — агент КГБ и вообще "неизвестно, на кого работает". Яша Гур — шпион зловреднейший. Чуть Голду до обморока не довел. Почти все Гуры — моя родня, больше, чем родня! — шпионы. А я что — рыжий?!

 У меня прадеда выселили вместе с другими иудеями из Литвы в 1914 году за что? "Как потенциальногонемецкого шпиона". Мой родной любимый дядя семнадцать лет отмучился на каторге, как "международный"... И чтоб меня — в сторонке оставили? Самого матерого?

 Если не признают матерым, буду жаловаться в Высший Суд Справедливости Израиля, в Главный раввинат, в ООН, в Комиссию по правам человека. Наконец, английской королеве, поскольку я, кажется, ее подданный.

 Жаловаться не пришлось. Через три года приезжаю в Израиль. На второй день вызывают в Шин-Бет. Спрашивают вежливо: —Скажите пожалуйста, о чем вы три года назад, в Вашингтоне, разговаривали с советскими писателями?

 Гуры, шпионы мои родные, без вас мне, как без воздуха!.. Только вот не встретиться бы здесь с Сергеем. С московским, ясно. Бог избавил. А вот с Сергуней?! Нет, не хочу с ним видеться! Достаточно похоронил друзей на войне. Да и позже, когда передал мне умиравший Александр Твардовский, чтоб остерегался смердяще живых. Не то, что видеть, даже слышать о Сергуне не желал бы. Никогда.

 Однако, человек предполагает, а Бог располагает.

13. ДА ЖИВЕТ!..

 Мама молчала полвека, — всю ленинскую и сталинскую эпохи, законспирировалась от меня, как опытный подпольщик, и снова обрела голос лишь на Западе.

 Впрочем, так же, как и мой отец — пролетарий, взглянувший однажды на советскую Русь со стены одесской тюрьмы. Постигнув, к т о захватил власть, он рассказал мне об увиденном т а м лишь через сорок пять лет, прочитав в самиздате и услышав по "Голосу Америки" мои выступления перед московскими писателями.

 Не хотели они губить сына, — разбираться во всем пришлось самому...

 Когда эмиграционные документы мамы, наконец, вернулись из Оттавы, и ей осталось лишь расписаться, чтоб стать гражданкой Канады, мама заявила, что хочет вернуться на Обетованную.

 Английский язык она воспринимала, как собачий брех. Он ее оскорблял. На большой сундук — телевизор она поглядывала, полностью выключив звук.

 Поход в синагогу, который я ей специально устроил, лишь усилил ее решимость.

 — Нет людей, не с кем разговаривать! — категорически заявила мама и стала собираться.

 Так я вылетел в Израиль раньше, чем предполагал. Газ и свет в ее квартире были обрезаны, поскольку мамины соседки по иерусалимской "коммуналке", одинокие старушки, ждущие из России своих детей, задолжали по счетам; жили без чая, варили у сердобольных соседей — никто из израильских чиновников, которым они жаловались, и пальцем не пошевелил. Старухи! Помрут — быстрей квартира освободится!

 Как многие дома в Израиле, мамин корпус выстроен секциями-уступами. Мамино окно, выходящее на Иудейские горы, — под углом к окну соседей. Там живет семья из Бухары. И день, и ночь несется оттуда неумолчный крик шестерых детей, родителей, дедушки и дяди. Лай овчарки. По вечерам гремит бубен. Мама спрашивает из окна в окно о здоровье детей, ей отвечают с такой мощью, словно это гром погромыхивает в небесах.

 — Люди! — Объясняет мне мать горделиво. — Не то, что твои канадцы!.. Нет, я ничего плохого сказать о них не могу. Но какие-то они "неозвученные"...

 Она сияет. Я принимаю таблетки от головной боли. По крайней мере, неделя прошла, пока мне удалось наладить старушкам быт, подключить телефон, который куда-то исчез, и я смог, наконец, выбраться уж не только в Шин-Бет, по срочному вызову, но и к Гурам.

 В СССР так грохотал зал, когда выступал Аркадий Райкин. Но попробуй Райкин, даже не со сцены, а в автобусе, начать пародировать речи Брежнева или Андропова. Далеко бы уехал?

Помнится, в мои первые дни в Израиле попал я как-то на концерт Иегуды Менухина. В 'Театроне" оставались лишь входные билеты, и мы с Яшей Гуром сидели на ступеньках, под самым потолком. Монументальная Регина, расположившаяся ступенькой выше, переползла к нам, жалуясь, что какой-то дяденька, приткнувшийся поблизости, сопит, фырчит, мешает. Яша скосил глаза и усмехнулся. Сопевшим дяденькой оказался многолетний мэр Иерусалима Тедди Коллек. Мэр промучился под самым потолком до антракта и... вернулся сюда же, на ступеньки, после перерыва.

 Свой восторг помню до сих пор. Нет, Израиль — не Россия! Случись подобное, скажем, в Москве, — явись на концерт сам председатель Исполкома Моссовета, он же, естественно, депутат Верховного Совета протчая, и протчая, и протчая, директор Большого театра или консерватории немедля бы отвел его, поддерживая под локоток, в правительственную ложу.

 А мэр Святого города сидел под крышей, на последней ступеньке, и никто, кроме меня и Регины, этому не удивлялся...

 По дороге к Яше решил заглянуть в Центральный Сохнут, расположенный рядом с домом Главы правительства. Нужно было срочно отправить вызовы в СССР. И вот сижу в длинном коридоре, пахнущем пыльными бумагами, кофе и потом всех колен иудейских, разопревших от многочасового ожидания. Наконец и меня приняли. Немолодая женщина-секретарь и юрист два вызова отстучали на машинке сразу, а с третьим секретарь исчезла в соседнем кабинете. Туда меня и вызвали примерно через час. За столом сидел чиновник в черной кипе. Лицо красновато-круглое, литое, как из меди. "Ваш вызов, говорит, мы не оформим... Почему?" Опустил голову, сбычился: — Мы "гоев" в Израиль не вызываем.

 Я схватил свою бумажку, перечитал: "Отец: Розенфельд Яков Моисеевич, Мать: Никифорова, Анна Степановна, Дети: Моисей Розенфельд. Степан Розенфельд".

 — Вы что, в своем уме? — спрашиваю.  Кипастый отвечает, как штамп ставит. Каждое слово отдельно:

 — Такие! Не приедут! В Израиль!

 Меня аж в жар бросило. Яков Розенфельд, мой московский друг и литератор, несколько лет подряд выпускал в Москве самиздатский сборник. Его вызывали на Лубянку трижды. Не уедет, семь лет лагерей, пять — высылки. Из Москвы жена Сахарова звонила в Париж, сюда — его друзья... Надо спасать человека. Срочно!

 Объясняю все это, он смотрит на меня, как на алкаша, которого приволокли в милицейский участок. Я грохнул кулаком по столу, напомнил ему про государственный закон Израиля о возвращении, — чиновник в кипе и вовсе глаза закрыл. — Дети — не евреи, — сообщил сонным голосом, не открывая глаз.

 — Для вас не евреи, а для нас — евреи.

 Молчит, ждет, когда я покину кабинет. Пошумел я, записал, для порядка, его фамилию. Бенцион Фикся. Нет, почему для порядка? Если Яшу Розенфельда погубят, широкий и твердый, как колода, Бенцион Фикся остаться безнаказанным не может.

 Пора составлять списки всех израильских фиксей, из-за которых русские евреи идут на каторгу, терпят бедствия, а то и погибают в "случайной драке".

В коридоре у дверей собралась целая толпа. Слушает наши препирательства.

— После этого хотят, чтоб к нам ехали?! — зло говорит мужчина в очках. Губы его дрожат. — Одной такой сцены достаточно, чтоб в Вене повернули сотни.

 И вдруг вся толпа, теснившаяся за дверью, ворвалась в кабинет Бенциона Фикси, крик начался несусветный. Побуревший Фикся послушал-послушал, а затем стал крутить корявым пальцем телефонный диск: вызвал полицию.

 Толпа, естественно, стала растекаться (только что из СССР люди...) . Но кто-то задержался. Дождался полицейского офицера, который, не у видя ссоры-драки, пролепетал что-то про демократию и исчез. Я остался в длиннющем, как тюремный, коридоре Сохнута один, в ужасе думая о том, что из-за этого местечкового столоначальника погибнет в СССР целая семья. Двое талантливых инженеров. Двое детишек. Наконец, старики Розенфельды, которым не пережить ареста их единственного сына. Что делать?

 У выхода, внизу, увидел телефон-автомат. Кому? Яше? Что он сделает, полуслепой? Науму? Рейзе Палатник, бывшей зечке, которую фикси боятся, как огня?.. Отыскал телефон Дова. Услышав в трубке его низкий сипящий бас, понял, не все потеряно.

 Он появился вскоре, мы обнялись, оглядели друг друга; не постарел Дов, только раздался вширь; под ухом шрам, раньше, вроде, не было. Почти не прихрамывает, хоть с тростью не расстался. Впрочем, это уж и нетрость. Дубина из мореного дуба.

 На конце гнутой ручки безбородый чертик в колпаке, похожий на Ицхака Рабина.

 Взял Дов у меня бумажку, взглянул на нее, буркнув: — Делов-то! У царя Давида бабушка была нееврейка.

 Дверь чиновника распахнул ногой. —Ты что, Бенцион, моих родственников не вызываешь?

 — Это твои родственники?

 — Все евреи — мои родственники! Для них дорогу прокладывали, не для тебя, затрушенного!

 — А ты сам еврей?! — взревел чиновник. — Хорошие евреи гоям не помогают!

 — А я плохой еврей! С геббельсовского плаката времен войны! С рогами и хвостом. Мечта моей жизни вышибить тебя отсюда, местечковую харю, под зад коленом.

— Ты "гой"! — вскричали в кабинете дискантом. — Русский Иван - охранник. Что в тебе еврейского?! Или у тебя есть хоть что-то от еврея? Есть доказательства, что ты еврей?!

 Вдруг из кабинета с криком выскочила девчонка-секретарша. Я отлепился от противоположной стены коридора, заглянул в беспокойстве.

Дов приспустил штаны и положил на канцелярский стол доказательство. Внушительных размеров доказательство.

—Ху-улиган! — вскричал чиновник, заикаясь.

 —Кто из нас хулиган?! — Дов, подтянув штаны, положил одну свою разлапистую руку на телефон, вторую — с дубовой палкой — на стол. — Ты знаешь, сука, кто ты теперь есть?! Я дважды снимал штаны для сей благородной цели. Первый раз в сорок втором году, полицай меня на Украине поймал "Жидок? —интересуется...— «Нет? Зараз скидавай портки! Дознаем!..» И ты туда же, шкура эсесовская?! Доказательства тебе?! — И Дов грохнул, изо всей силы, палкой по столу.

 Дов вышел минут через десять, держа в руках вызов, оформленный по всем законам, с подписью нотариуса. 

Машина рванулась прочь от правительственных корпусов. Дов мотнул головой в их сторону.

 — Отсюда вонь! Моисей сорок лет водил евреев по Синаю. Чтоб вымерли рабы. А тут сразу из грязи в князи...Отсюда вонь, Гриша!

— Слушай, Менахем Бегин пришел к власти. Почему здесь эта рожа?

 — Э-э! Годами "рабочая партия" пужала американов Бегиным, как чучелом огородным. Террорист де, разбойник!.. А стал главным — и тут же сделал правительственное заявление. На весь мир. Никто не будет уволен! И, поверишь, все чиновничье кодло оставил в неприкосновенности. Даже Могилу. Всем амнистия! Вот де, какой он тихий и праведный. Зла не помнит.

 — Живете-то дружно?

 По совести говоря, первой я бы хотел повидать Геулу. То и дело возвращался к ней в мыслях своих. Тревожился за нее. Как она теперь... с ее болезненной совестливостью, ранимостью, детской чистотой. В любви, правда, логики нет. К тому же подранка, случается, любят больше. Принесет охотник подранка, с руки кормит-поит... Нет, Геулу я бы все равно повидал.

 Покосился на Дова, спросил неуверенно о Геуле и Сергее:  — Они, случаем, не развелись?

 —Нет! — отрезал Дов таким тоном, который исключал возможность дальнейших расспросов. Края его толстых губ дрогнули. От ярости? От презрения? Представляю себе, как они схватились с Сергеем, когда тот вернулся из Вашингтона. Нет, в это я не должен влезать. Тут Гуры сами разберутся.

—К Яше, — наконец ответил я.

 — Ры-ыжик, варяжский гость приехал! Доставай коньяк, который я из Парижа привез.

 — Ну-ну, когда будешь членом Кнессета, тогда распоряжайся, — возразила Регина, которая, видно, припасла заветную бутылку для другой цели.

 Мне вспомнился давний рассказ Сергея о том, как Яшу выдвигали в Кнессет.

 Яша взял бутылку коньяку, пытался налить, не смог. Отстранил рукой мою помощь. Сказал тихо: —...После, гибели второго Храма, евреи ждали своего государства два тысячелетия. Третий храм — последняя попытка... Не удержимся, начнется такая стремительная ассимиляция, что спустя век от нас останется лишь небольшое племя с развевающимися пейсами.

 У меня стало ныть сердце. Я думал о Геуле и Сергее. Поднялся, чтобы спросить у Регины о них. Шепотом спросить, на кухне. Она листала какой-то справочник на иврите, не расслышала, сказала мне нетерпеливо: —Погоди!

В это время постучал сосед. — Включите радио! Быстрей! — И тут же сам включил.

— "Вы не нужны нам!" "Все трудности экономики из-за вас!.." "Это плохой человеческий материал!" Прекратите алию!" - понеслось из репродуктора. Регина прижала в испуге руки к груди. — Господи, да что это такое?!

 Сосед объяснил, началась передача государственного радио "Все цвета сети", — аборигены высказываются о русских иммигрантах.

 — Очередная космополитическая кампания?! — Вырвалось у меня. Неделю назад, на второй или третий день по приезде в Иерусалим, когда я носился по городу "по старушечьим делам", я увидел странное шествие. По узким улочкам теснилась демонстрация черных евреев. Вначале я подумал, что это очередное шествие негров из Димоны — иммигрантов из Америки, которые евреями признают только самих себя.

 Но нет, те, по обыкновению, картинны, их одежда богата и ярка, сандалии, как у римских патрициев. Это шли люди бедные, почти нищие, в каких-то серых хламидах, в рваных джинсах. Худые, испитые лица бронзовели на закатном солнце злобой, исступлением. Демонстрация, похоже, не была стихийной. С краю, на тротуаре, шествовали редкие полицейские в своих траурных кепи. Полицейские тоже были черными. Марокканцами или иракцами. Над яростной и что-то кричавшей толпой черных колыхались транспаранты.

 Наверное лицо мое от этого воспоминания стало белым: Яшин сосед кинулся на кухню, принес мне воды.

Почему-то невольно вспомнились в эту минуту наши первые дни в Израиле. Недоумение сына, ночевавшего в доме отдыха израильских летчиков. Летчикам убедительно врали, что русским все дается бесплатно... Затем изгнание женщины-волонтера, помогавшей нам в ульпане: "ВЫ НЕ С НАМИ, ВЫ С НИМИ..."

Регина закричала: —У меня двое детей. Я увезла их от русского погрома... куда?! Нас восемь лет загоняют в петлю, а чего добились? Треть врачей в Израиле - русские. Теперь местечковые неучи... они не ведают, что творят! Теперь они бросят на нас разъяренную Африку... такая передача... это же искра в пороховой бочке... Яша! Что ты молчишь?!

 —Без паники, - тихо ответил Яша, присев на корточки у хрипящего приемника. — Что ты на меня уставилась, Рыжик?! Ненависть посеяли еще тогда, когда нам и американцам вручали ключи от льготных квартир. А черным-то - от ворот поворот... Тогда-то и начался "холодный погром". Обиды, неприязнь, клички "вус-вусники"... Будущим цезарям, видно, невдомек, что он может стать горячим, со сверканием ножей. Прольется кровь...

 — Плевать мне на всех цезарей! - в голосе Регины появились яростные нотки. Надо спасать детей! Русский погром может начаться с часу на час, а он теоретизирует...

 Я сидел, признаться, ни жив-ни мертв. Никогда не думал, что мои слова в "Маариве" в 1972 году, вынесенные газетой в заголовок, обретут вдруг столь горячее, как хлещущая из артерий кровь, наполнение:

 "В России мы были евреями, в Израилем мы русские..."

 Яша, прижимаясь ухом к приемнику, поднял руку.  — Т-с-с! Русские дела...

 Я вскочил с кресла, мы расцеловались с Наумом, и он присел на корточках рядом с Яшей, который уж вовсе сполз на пол, к хрипящему приемничку. Машинально выпил стакан холодного сока, поданного Региной. Затем плеснул в рот коньяку, не разобрав, что он королевский. И только после этого, придя в себя, Наум стал осмысливать хрипящий звук.

 Он тут же полистал телефонную книгу и, набрав номер государственной радиостанции, начал что-то быстро говорить на иврите; бросил Яше по-русски:

—Это у них китайский уклон: "Пусть расцветают все цветы..." Яша, поскольку ты у Гуров цветик - ты, бери трубку и жарь. До спора не унижайся. Тут словами не поможешь...

 Яша взял трубку и, встав с корточек, отправился, вместе с телефоном на длинном шнуре, в соседнюю комнатку.

Регина, все еще багровая от тревог, поставила на стол тарелку украинского борща с накрошенным зеленым луком, присела за стол, и мы заговорили о Канаде, о Полине. Подсел, наконец, Яша, еще не остывший после разговора по телефону. Губы поджаты. И тут снова звонок. Звонил Дов, из Бершевы, просил дать мне трубку. 

— Гриш-ш! — донесся его сипатый бас. — Я по дороге в Сдом к Вероничке заезжал. В офис. Ее партия у власти, ну, и она там в верхах плавает. Сказала, что сегодня в Сохнут звонили четверо, сообщили, что приехал Свирский Григорий писать об Израиле, и чтоб отговорили... Ну?! Чтоб ты их, сук, распотрошил аж до селезенки! Партийные унитазы. Привыкли шу-шу-шу по телефону, а ты уж висишь — язык синий... Еще потолкуем, лады?!

 Я положил трубку, сказал Гурам, о чем была речь, и тут Наум вдруг отложил ложку и сказал, вытирая губы тыльной стороной ладони:

— Вы будете ржать, но я прикатил по той же причине. Гриша, ты у меня запланирован на завтра и на субботу, как договорились, а тут вызывает меня самый, самый и сообщает точь-в-точь, что информаторы Сохнута: "Приехал... отговорите..." Я так понимаю, ему звонил Могила, с которым они вместе загибались в Синае. Дружок! Теперь сам Шауль к Гурам ни-ни, только через дружков. Такова метода... Я так понимаю, Могила, как социалист, опасается, как бы ты не вышел за рамки социалистического реализма...

 Регина расхохоталась — закашлялась, спросила, что я собираюсь писать?.. О шпионах? Чего вдруг?! Наум сразу сообразил, о чем речь:

 — Григорий, давай потолкуем об этом серьезно. Алеф! Поедут ли после твоей книги в Израиль? И без того девять десятых эмигрантов из СССР мчит мимо нас, не оглядываясь. При нынешнем положении, нужно ли выносить сор из избы?

—А-а, "сор из избы"? — язвительно заметил Яша. — Добавь еще, на чью мельницу льем воду? Будто в Москву вернулся... Там с начальством не поладил, тебе лепят "антисоветские настроения". А, Боже упаси, напечатался за границей — все! Вражеская вылазка... И тут хочешь так же?! Я тебе, Наум, вот что скажу. Социалисты у власти были, считай, полвека. Еще до образования Израиля имели свою армию, свой Гистадрут. Ты разве не видишь — социалисты успели связать себя, в головах многих, даже с самой идеей еврейской государственности. "Государство — это я!" Ну, просто не евреи, а Людовики... Не так? Ругаешь Могилу - ругаешь Израиль. Да что Могилу, любого фиксю тронешь -ругаешь Израиль. А уж Голду покритиковал – поднял руку на весь еврейский народ... Нема, дорогой, не на этом ли держится коррупция? Без ветра мы сгнием...

 -Не-эт! Ты меня не так понял! — нервно вырвалось у Наума. — Ругайся, критикуй! Хоть криком кричи! Но - здесь! В самом Израиле!

Яша улыбнулся грустно.

— Понимае-эшь, Яша, сионизм и так держится на кислородных подушках...

 —Может быть, хватит об "измах"! - воскликнула Регина, напряженно внимавшая разговору. — Миллиард людей уже погиб из-за "измов"... Люди должны знать, что их ждет! «Кол Исраэль" искричалось до хрипу, какой тут рай. Для всех! И молодых, и старых! О Яше они обмолвились? Об Иосифе они обмолвились?.. Не врали бы так оголтело, было бы легче... Приедут те, кого не испугает правда... Другие тут нужны?!

 Яша долго прислушивался к препирательствам жены и Наума, который по-прежнему опасался, следует ли потенциального иммигранта огорошивать всей правдой-маткой? Наконец, произнес своим мягким голосом, с едва сдерживаемым гневом:

—Может быть, я снова ошибаюсь, Наум, но в эту треклятую минуту ты мыслишь, как убийцы нашего отца... Вот кто страшится правды! До холода в желудке! Их не проучила даже война Судного дня. Оставим монополию вранья Могиле и героям Сохнута, которым платят с доставленной головы, как опричникам Ивана Грозного... К книге еще не приступили, а уж Могила поднял на ноги своих дружков. И, думаю, не только в Израиле. Все безмозглые им подвоют, все рептилии: "Зачем ворошить старое?" "Кто помнит Бершевский съезд?"...Мы! Мы его помним, Наум! Я, ты, Дов, Лия... И не забудем! До конца жизни не забудем!.. А что будут голосить рептилии... На-пле-вать!

 Там, в России, должны знать в с ю правду. Женщины мудрее нас: хватит суетиться вокруг "измов". Мы перестали видеть за ними людей. Было время, даже собственных отцов... — Он стал задыхаться, выпил сока, поданного ему Наумом; продолжал с тоскливым беспокойством: — Моя боль — прямики. Если Израиля не будет, и им жизни не будет...

 — А я о чем говорю! — перебил Наум. — Если бы нас было здесь полмиллиона-миллион, думаешь, мы не справились бы с окаменелым чиновничьим дерьмом?  

— Для этого идти в ногу с Могилой? — непримиримо сказал Яша. - Врать на всех волнах? Заманивать? Ты помнишь, что говорил отец: "Нас не убьют арабы, нас не прикончат дезертиры; если нас что-то убьет, так это наш собственный аморализм. “

 Наум не ответил, посидел молча, в раздумье, взял ложку, зачерпнул борщ, взглянув на часы, втянул в себявоздух, точно обжегся горячим. Похлебал стоя и сказал, что он меня забирает. Они созвонились с Вероничкой, гостю надо проветрить мозги...

 — Правда-то нашим патриотам, как попу гармонь!.. — Мы сбежали с лестницы под хохот.

 Новый "форд-континенталь" Наума рванулся, как со старта. — Слышал глас народа — глас Божий? — спросил Наум, когда мы пробивались по провонявшим бензиновой гарью улочкам Тель-Авива. Я думал, он снова вернется к пресловутому разговору — "брать зонтик — не брать зонтик", но нет, более ни о "прямиках", ни о литературных делах и слова не вымолвили... Заговорил о соседе в длинных "семейных трусах", прибегавшем к Яше включить радио.

Мировое еврейство ему до фени... Индеец чертов! А ведь парень-то с биографией. Аушвиц, "Маки", говорит на пяти языках — лагерная школа. Учиться, правда, не стал - пятеро по лавкам. Словом, "простой" советско-антисоветский рабочий. Душа-парень. - Наум повернул ко мне свой опухший от хамсина нос, сморкнулся; в хамсин нос Наума всегда припухал. — А ведь он — враг! Заклятый! Тут, Гриша, смысл философии всей: победим мы — Израиль станет научным и культурным маяком — к нему потянется и русское, и европейское, и американское еврейство. Только тогда он наполнится молодой кровью и – выживет!.. Победит наш индеец — конец! У Израиля нет "серединного решения"... Или-или... "Запад есть Запад, Восток есть. Восток, и с места они не сойдут..."

Наконец машина вырвалась из Тель-Авива. Куда мчим? "Прикатим, — ответил Наум, чихнув, — увидишь... Понимаешь, колесо совершило полный оборот. Когда мы приехали, дома стояли пустыми. Работы не было. Сейчас наоборот. Спасибо Бегину - домов нет... За то технари на вес золота... Не веришь?

 — Чудес на свете не бывает.

 — Израиль без чудес — не Израиль. Сто или двести москвичей, ленинградцев, киевлян достигли примерно таких же позиций, как я... Нанимаем мы! Скажем, в Бершеве Фима Файнблюм, бородач. Местные "господа бершевцы" окрестили его "руководителем русской мафии". Берет русских с ходу—как же не руководитель мафии? Каждую новую фамилию вводит в компьютер. Компьютер "женит..." Мы устроили уже тысячи людей. Без нервотрепки, семейных драм.

 —Слишком сладко ты поешь... А если прибыл такой ученый, как ты, и ходит по Израилю, как ты. В одном тапочке. Из-под всех заборов лает местечковое кодло, что тогда?

 —"Эзра!".

 —Какая еще, к лешему, Эзра?

 — "Эзра" на иврите значит — помощь. Когда мы организовали "Эзра" пять лет назад, нас было трое: я, Дов и Яша... Мы отчисляем от своей зарплаты три процента. Теперь в обществе более пятисот душ. На сундук с деньгами посадили Яшу. Регина не понимает, бранится, а для него это спасение. Живая вода. Только потому и вышел из депрессии... Мы не одалживаем деньги, а просто даем. "Эзра!" Мы раскидали, наверное, сотни безвозвратных ссуд, и не было случая, чтоб человек, устроившись на работу, не вернул деньги... Нет, никаких расписок не берем. Ученый или инженер приходит, рассказывает и — получает деньги.

 Машина свернула в сторону моря. Потянуло свежестью, запахом иода, водорослей. Заскрежетали тормоза. Уперлись в шлагбаум, полосатый, как в николаевской России. Наум показал какую-то карточку в плексигласе. Часовой с автоматом "Узи" протянул руку и за моими бумагами.

 — Со мной! — бросил Наум; шлагбаум открылся мгновенно. Мы рванулись с места, ветер засвистел, влажный, теплый.

 —Слушай, Наум! А как вы ладите с правительственными учреждениями?

 —Вывели их за скобки.

 —То есть? Они все-таки власть на Святой земле.

 — В этом и парадокс! Мы на одной земле существовать не можем. На Святой тем более. Государственныйчиновник породит тысячу бумаг прежде, чем одолжит человеку тысячу лир под зверские "старушечьи" проценты... Мы, как я сказал, не одалживаем. Даем. Чистыми руками Яши. Никаких процентов и обязательств...

 — Наум, а есть еще подобные "Эзра"? На других комбинатах? Если бы вы все объединились...

 —Чтоб все русские объединились?! Скорее, Иордан потечет вспять! Могила и советская власть свою работу сделали...

 —Идея, возможно, сплотит ?.

 —Какая идея?

 — Избавить Израиль от "ада абсорбции"...

 — Отогнать чиновников от кормушки?! — Наум хмыкнул. — Это никому не удавалось, ни в одной стране. Даже Хруща из-за этого скинули.

 — Но в Израиле необычная ситуация. Чиновничество, по сути, кормится не государством, а деньгами американских евреев. Послать людей "Эзра" во все еврейские общины, дать общинам то, что никогда не давал Сохнут: отчет за каждый доллар. Начать с малых сумм, завоевать доверие и, в конце концов, перебросить американские деньги от Сохнута на всеизраильский комитет "Эзра", волонтерский, избранный, свободный от чиновничьей...

 Наум усмехнулся: — Прирежут! Немедля!

 Я глядел на пустынные берега с желтыми песчаными буграми. Куда же мы все-таки едем? ...Наум заговорил о другом, о том, что, видимо, его мучило.

 Ладно, вернемся к главному. Что делать с "прямиками". Алеф! Евреи, о которых твердят, что они хитры, оказались наивно-податливы глобальным обманам: Ленину и прочим утопиям. Не делают выводов, хотя бы на два-три поколения вперед. Если существует национальный характер, то именно это в нем есть. Бет! Обожглись на советской мякине, так уж и от собственного дома рысцой-рысцой. Скачут, негодники, из галута в галут. Отстраиваться — до новой резни. Наум обхватил руль изо всех сил, пальцы побагровели, и вскричал, видно, выстраданное, хранившееся где-то в глубине души:

 Я прервал его вопросом о Сергее.  — Что это был за звонок в Вашингтон? Что сообщили Сергуне?.. Могила остался? Это и устрашило парня?

 Наум затормозил. Меня бросило вперед, едва головой в ветровое стекло не ткнулся. Он снял очки. Глубокие глазницы его были полны слез.

 — Я во всем-всем винова-ат. Один я! Зачем я их притащил назад?! Жили бы, как люди, в твоей Канаде... — Наум остановил машину, и не мог вести ее. Сгорбился почти до руля и вдруг разрыдался.

 Я ругал себя на чем свет стоит. Влез все-таки! Наверное, Гуры спустили Сергуню с лестницы... А Геула? Ей тридцать пять, поздняя любовь. Ведь сказал себе — не касайся открытых ран. Идиот!

 Наум выбрался из машины, постоял возле нее, на обочине, затем снова сел за раскаленный солнцем руль, отдернул ладони, наконец, преодолел боль обожженных рук, сказал обессиленно: "Извини, Гриша!", и вот мы подъехали, наконец, к зеленым армейским машинам, к странному сооружению из труб, похожих на перископы. Вокруг белые вагончики с кондиционерами. Ящики с кока-колой и соками стоят прямо на земле. Двое военных спорят о чем-то, прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков.

 Оказалось, мы прибыли на испытание нового оружия. Катерок тащил — в багровом закатном Средиземноморье — на длинном канате щиты. Грохот реактивного самолета обрушился с неба обвалом. Отгрохотал гром небесный. Щитов на воде больше не было.

Наум припал глазами к своим "перископам". Недалеко от берега все время вертелась маленькая моторная лодка. Делала вид, что ее нет, но, как только море вставало на дыбы, тут же приближалась к опадающим "смерчам".

Наум оторвался от трубы и сказал: — Если б я не знал, что это любопытный еврей, я бы мог подумать, что это шпион.

От нашего бивуака отделился зеленый "джип". Никто не обратил на него внимания. Через некоторое время "джип" вернулся, и офицер, выпрыгнувший из него, сказал: — Проверили! Действительно, любопытный еврей. Едва прогнали.

Солнце зашло, ветер стал холодным, я начал пританцовывать, тереть посиневшие пальцы. Взрывов этих я нагляделся-наслушался за свою юность —жизней на десять.

 На дверях Дова была прикреплена записка. "Остался в Сдоме. Вези Гришу к Фиме Файнблюму. Или еще куда...Утром жду его автобусом 5.10..."

 —Сдом — это действительно библейский Содом?

 — Конечно! Дову только там и работать! — Наум засмеялся. — Кто еще выдержит?

 Голубой автобус с зашторенными окнами подошел к остановке ровно в 5.10 утра. Я окоченел в своей рубашечке-апаш, поджидая его. Не пустыня, а холодильник.

Когда я взобрался по его высоким ступенькам, показалось, что попал в Москву. На заднем сиденье расположился русоволосый, точно владимирский или рязанский, паренек, брат Слепака, с которым мы переписывались; и этого ширококостого бородача я видел. Не то в ОВИРе, не то возле московской синагоги, на "собачьей площадке". Он поднялся и назвал себя: — Эфраим!

 Не сразу понял, что это и есть легендарный Фима Файнблюм, "глава русской мафии", за которого в Москве, помнится, поднялись горой русские рабочие, весь заводской цех. Отстояли родного Фиму от родной партии... Лицо у него, действительно, сильное, широкое, со смешинкой в глазах.

 — Мне было легче, чем Науму, — сказал он позднее. — Здесь ведь не университет, а Содом. Летом бывает до пятидесяти по Цельсию. В гиблых местах хороших людей больше.

 В автобусе стоял полумрак. Над головой урчал кондиционер. Почти все спали.  Я чуть сдвинул занавеску, на сантиметр, не более. Огляделся. Нет, никто не проснулся. Вскоре после Димоны автобус начал спускаться к Мертвому морю, кружить, натужно ревя мотором. Сколько видел глаз — выжженная пустыня, пересохшие "вади" — каменные распадки. На одном из поворотов вдруг показался, далеко внизу, весь Содом... Над ним дымка. Ощущение такое, будто летишь на самолете. На посадку заходишь, только почему-то штопором... Появилось несколько сверкающих на солнце бассейнов, которые трудно отличить от самого Мертвого моря. Проскакивают у окна коричневые лессовые скалы. Осколки камней. Спуск — круче, дымка —гуще. Ощущение, будто и в самом деле спускаешься в преисподнюю... Деревьев почти нет. Изредка мелькают — низенькие, скрюченные, точно в Воркуте, за станцией Сивая Маска, только листва другая — раскидисто-плотная, прижатая пеклом к самой земле, вроде бы, деревца пытались защититься от жара, да не успели поднять над собой плотного зеленого зонта. Стволы тянутся куда-то в сторону, а не вверх. Даже деревьям здесь тяжело...

 — Тут все пробивается с трудом, — сонным голосом произнес брат Слепака, разлепляя рыжие ресницы. — Пока Эфраим наладил дело, у него кровушки попили — ой-ой!

 — Я у Дова больше попил, — буркнул Эфраим. — Я заказчик, я принимаю его корпуса... Если говорить серьезно, мы выжили в Содоме потому, что прибыли из России. От большой индустрии. Русских инженеров здесь — половина, рабочих — две трети.

 —Так это ж вы сами набираете...  Эфраим усмехнулся, не ответил.

 Когда я спрыгнул со ступеньки автобуса, у меня было ощущение, что меня завезли в финские бани. Я сразу стал мокрым. От слепящих глаза бассейнов тянуло каким-то аптекарским запахом. Оказалось, преисподняя пахнет бромом.

Дова не было. Кто-то положил мне руку на плечо. Эфраим. — Пошли!..

Он привел меня в огромный, еще не завершенный зал. Пахло масляной краской

— Здесь будет столовая-кафе- ресторан — работяги должны не просто поесть, а — отдышаться. Порой придти в себя. Здесь все должно радовать глаз. Ну, вот, я предложил заказать панно Льву Сыркину* художнику из Москвы. Знаешь его, наверное? Толстенький, добродушный... Начальство заулыбалось, мол, опять своего русского тащишь. Улыбки и колкости продолжались, пока Лев Сыркин не принес на утверждение эскизы. Эскизы были на исторические темы. Одна стена, из керамики, изображала не огонь, — огнь, рвущийся из недр земли. А другая — Всемирный Потоп. Когда люди увидели, что сделал этот взятый "по блату" художник, все разговоры о протекции прекратились.

 — ...Вот так и со всеми, — Эфраим усмехнулся. — СодОм. Он блата не терпит. Как Памир. Как Эверест. Подсадишь по блату? С о д о м...

Дов появился, когда я уж совсем не мог бороться со сном. Задремал за чьим-то столом.

— Это бром, сука! — пояснил Дов. — Нутряной запах Мертвого моря. Новички спят, как сурки.

Двинулись по раскаленному песку, клюка Дова врезалась в песок глубоко.

—Дов, ты всех знаешь, как облупленных, не только Эфраима. Знакомые, соседи за те девять лет, которые ты в Израиле — стали лучше или хуже?.. Нет, не в Содоме. Здесь — провал в земной коре. На глубине дерьмо не держится. Вообще...

Он задумался.  — Ты каких имеешь в виду? Из России которые?.. Кто там лепился к власти, как банный лист к жопе, тот и здесь. Тут сволоте, правда, труднее: власть анонимок не принимает. Ну, а люди... Люди потеряли прекраснодушие, розовые сны. А это придавало шарм. Поэтому иногда кажется, что стали хуже... К чему я это говорю, Григорий?.. Нет, точно, не стали люди хуже. Жара плавит позолоту. Человек здесь, за редким исключением, такой, какой он на самом деле. Голый на горячем песочке, подпрыгивает, сердечный... О Науме не говорю, ты сам его видел. Государственные мОзги! Отец был мудрым, Гриша. Мораль, говорил, надо поддерживать, как штаны. Впереди войны и войны. Коли не будем "поддерживать штаны", кто нам протянет руку? Не приведи Господь, Третий Храм шатнется... Из-за Веспасианов и Навуходоносоров?! Жила у них тонка — нас порешить... Если кто Израиль кончит, так это родные партийные унитазы. Десять лет собственными глазами вижу, как они друг друга в говне топят, а промышленность в стране как была, так и... да что говорить! Как беда, так с длинной рукой на паперть. К дяде Сэму... Эфраим это давно понял. Вон какую горушку осилил... Что? Комбинат — комбинатом. Мы все ввинчивались в дело, каждый по своей профессии. Не он один. Он "господ бершевцев", как их Наум-сука окрестил, из Бершевы дустом вытравил. Гуры б такое не смогли. И не взялись бы... Нам, Гурам, от слова "партия" блевать хочется. Я услышу "партия в шахматишки", и то икну. А они не побрезговали. Вступили в правящую партию Авода всем гамузом. Сразу тысяча "олим ми Руссия"... При чем тут идеология и прочие словеса! Тут кто кого за горло держит. Ныне это называется политика. Объединились с иммигрантами из Южной Африки, с местной молодежью, сабрами, которым ходу не давали, как и олимам, и, глядь, у них в Комитете более 51% голосов. Бершевских старцев чуть кондратий не хватил: уплыла власть. Теперь в Бершеве обидь кого! Та-ак врежут! Нет, молодцы, хоть и политики... Недавно с комбината Махтишим уволили двадцать работяг за критику. Вытолкали в пустыню Негев. На все четыре стороны. Комитет на дыбки—обратно взяли работяг. Такое возможно лишь в Бершеве. Разъярили, видать, народ. Может, оттого, что именно здесь "господа Бершевцы" раздевались догола. А скорее, оттого, что Эфраим с дружками от партийной вони не шарахнулись. Не побрезговали. Чистят казан изнутри, а?.. Нет, меня озолоти...

 — Дов, а если вообще вывести "ад абсорбции" за скобки? Прилетел человек в Лод, а — ада нет!.. — Я пересказал ему разговор с Наумом об "ЭЗРЕ"... — Еврейские общины США и Европы разберутся, кто — кто... 

Дов долго молчал, облизывая пересохшие губы; наконец, сказал, что это бы, наверное, спасло Израиль, да как приступить? Кошель у Сохнута отнимать, шутишь? Отчет за каждый шекель... — Похоже, он думал об этом всю дорогу, стал вдруг называть имена людей, которые годились бы для этого "неподъемного дела". — Он усмехнулся. Губы сложились в жесткой складке.

 Я ждал, он назовет среди знакомых ребят и Геулу. Кого, если не ее?.. Но Дов Геулу почему-то даже и не вспомнил... Я все думал о ней. С минуты приезда думал. А тут еще Наум напугал в машине своим плачем. Я брел за Довом, дыша открытым ртом. А спросить не решался. Солнце зависло над головой, как белая раскаленная болванка. Кажется, сорвешь с головы кепи, поминай, как звали. Каторжное местечко.

— А мне как раз завтра в мелуим, — просипел Дов. — С винторезом по дорогам.

—Как?! Ты же инвалид войны. С клюкой, вон, не расстаешься.

 —Власть, вроде, "не замечает". И я не намекаю. Людишек, знаю, не хватает.

 « Гуленок, — ответил я ей,—а могла ли ты жить иначе? Когда кругом беда..»— Дов сжал горячий руль так, что его бурые корявые пальцы побелели. — Ах, Гуля-Гуленок, Жанна д'Арк еврейского прорыва. Да рази ж только еврейского!..

 — Что с ней?! — вырвалось у меня в страхе.  Дов посмотрел на меня, как на привидение.

 —Ты что? Не слыхал?

 —Нет! Где она?!

 —В могиле Гулька...

 Мертвое море слепило до слез. Я сидел, сжавшись в комок и слушая скрипучий низкий бас Дова.

 — Умоляла Гулька своего, не лети на это распроклятое сборище! Как чувствовала!.. Серега — гордый. И за Наумом был, вроде, как за каменной стеной. 'Так, сказал, Гулька, и будем жить вчерашними страхами..." Гордо сказал...

 Ну, думаю, лети-лети, мать твою ети... Чем его Могила прихватил?.. Пришла газета, а в ней реча представителя Израиля Сергея Гура: 'Тащить и не пущать!" "Кто не в Израиль, пусть подыхает в своих Биробиджанах..." Не так говорил? Брось! По смыслу так!

 Слегла Геула, с сердцем, что ли, стало плохо. Говорит Лие сквозь слезы: "Его, как ребенка, нельзя отпускать одного. Особенно после Сирии".

 А через два дня, как на зло, пришла официальная бумага о том, что Геула утверждена в Бершевском университете старшим преподавателем. Два года мурыжили, а тут как раз подоспела. Гулька взяла в руки, бумажка тонкая, папиросная, при мне это было, — смяла ее в ладони, говорит: —Вот и наши тридцать сребреников. Расщедрился Синедрион.

 На другой день — инсульт. Сгорела за две недели...

 Я закрыл лицо руками, долго сидел так, закусив губу; лишь когда Мертвое море осталось внизу, спросил о

Сергее.

— А что Сергей? — Дов говорил с трудом. — Каким был... Бросил все. Ушел в Меа-Шеарим — в Ешиву. К кипастым. Лева-физик его подобрал. Не подобрал — увезли бы в Акко. А, скорее, повесился бы...

 Из преисподней мы поднимались долго, петляли, огибая скалистые выступы. Мотор ревел натужно.

 — Где похоронили?

—Тут, у Гефсиманского сада. Рядом с отцом.

 Я улетал спустя неделю. На маленькой круглой площади "Кикар Цион", на которой бомбы террористов взрывались уже трижды, увидел из окна такси Дова. В зеленой рубашке и узких брюках солдата израильской армии, с автоматом "Узи" через плечо, он стоял у железных поручней, где только вчера был страшный взрыв, площадь забрызгало кровью прохожих. С другой стороны площади прохаживались, теснясь друг к другу, трое мальчишек в солдатской форме и с длинными многозарядными винтовками.

Небо стало серым. Опять дул горячий ветер из аравийской пустыни — хамсин. Хамсин развевал бороду Дова. Она клубилась, придавая его жесткому багровому лицу яростный библейский облик.

май 1979 - май 1982

П Р И Л О Ж Е Н И Е:

ПОЧЕМУ НАС ОКЛЕВЕТАЛИ? Газета "Маарив", 13 февр. 1970 Автор – Дов Ш.

 ...О нашей предстоящей поездке стало известно Министерству иностранных дел Израиля. Сразу началисьпопытки сорвать наши встречи с американцами. ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ИЗРАИЛЬСКОГО КОНСУЛАТА В НЬЮ-ЙОРКЕ звонил дважды в день Бернарду Дойчу (организатору поездки -Г. С.) и каждый раз... пыталсяубедить его, что мы советские шпионы и что наше турне нанесет непоправимый ущерб советскому еврейству.

В конце концов, он известил, что премьер-министр Голда Меир и ее министры протестуют против нашейпоездки и лично просят не принимать нас и отменить все дальнейшие встречи... Любопытно, что

Министерство иностранных дел даже не пыталось связаться по этому вопросу с нами, израильскимигражданами... Оно просто широко оповещало всех, что мы "шпионы и агенты Кремля": и руководителейстуденчества в Нью-Йорке, Лос-Анжелесе, Бостоне (Гарвард и другие университеты), и члена Конгреса от 11-го округа Франка И. Браско, который согласился организовать нашу встречу с пятьюдесятью членамиКонгресса США... Руководители Израиля пытались предотвратить вмешательство американского Конгресса впользу советских евреев, а также наших родных и близких... Вышедшие из себя израильские функционеры сделали все, чтобы разрушить в сердцах лучшей части американской молодежи веру в государство Израиль. Они достигли вершины лжи, не рекомендовав корреспонденту влиятельной христианской газеты "Крисчен Сайенс Монитор" интервьюировать нас, потому что доподлинно известно, что мы (далее шел полный наборклеветы -Г. С.) шпионы и агенты КРЕМЛЯ и т. д. и т.п.

ГОЛДА МЕИР "БЫЛА ГЛУХА К НОВЫМ ВЕЯНИЯМ В САМОМ ИЗРАИЛЕ"

"Джерусалем пост" В 1971-72 гг. в Израиль прибыло: 41,9% лиц с высшим образованием, так называемых "академаим", т. е. людей, занятых умственным трудом.  31,8% - промышленных рабочих, горняков, ремесленников, строителей и транспортников. 0,2% лиц, занятых всельском хозяйстве.

 Не случайно Голду считают величайшей "идише мамэ" всех времен. И наше отношение к Голде Меир сродни любви к матери. Такое чувство не оставляет места для равнодушия.

РУКОВОДИТЕЛИ ИЗРАИЛЯ О СТРАНЕ И ЭМИГРАЦИИ.

Ариэль ШАРОН:

Мы скорее смахиваем на провинцию, чем на центр еврейской культуры. И, по-видимому, еврейский гений не присутствует среди нас. У нас масса талантливых людей, но нельзя сказать, чтобы чаяния евреев всего мира были устремлены к Израилю как к культурной метрополии. К этой цели надо стремиться.

 Однако, нам не удастся сделать Израиль центром еврейского народа, если мы не станем высоконравственной страной.

 50 лет тому назад в мир пришло грубое физическое закабаление в виде большевистского режима. У нас вот уже 50 лет существует замаскированное угнетение, невидимое простым глазом.

 Наиболее хитрый трюк состоит в том, что принуждение осуществляется под прикрытием благородных идеалов. Это произошло в 20-е годы, когда лидеры рабочего движения пришли к выводу, что путь к власти лежит через обращение людей в состояние полной экономической зависимости. И вот уже 50 лет у нас почти нет такой области, в которой человек мог бы действовать свободно. Главный канал распространения угнетения - экономический: место работы, жилищная проблема и т. д.

 А когда все находятся в зависимом положении и все угнетены, почти невозможно выйти со свежей идеей."Неделя в Израиле"

 ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОХНУТА ГОСПОДИНУ АРЬЕ ДУЛЬЦИНУ

 Уважаемый господин Дульцин!

 Встает вопрос: ходатай и проситель — перед кем? Перед теми, кто занимается абсорбцией и сознательно или бессознательно (в результате низкого культурного уровня или злой воли) погубили (и успешно продолжают губить) "русскую" алию? В Отделе алии из Советского Союза прекрасно знают о бесчинстве чиновников в Лоде. По словам работников отдела, "Лод — это клоака" (цитата). Работникам "русского отдела" в Лод вход запрещен. Не случайно возникло сравнение Вены и Рима с агитпунктами, где захлопывается крышка и начинается "адская жизнь" по всем правилам.

 Нет почти семьи, которая бы с ужасом не вспоминала лодское чистилище. Разве факты издевательств в Лоде неизвестны Министерству абсорбции? Отлично известны - из писем, из жалоб, из газет и журналов, из радиопередач. Как реагирует Министерство абсорбции? Увольняет с работы нерадивых чиновников? По логике, если тебе дорога алия, то так надо было и поступить. Министерство поступает иначе. Как? Ононаграждает званием "Отличного работника" г-на Шустермана, ведающего Лодским отделением Министерства абсорбции и несущего личную ответственность за прием олим в Лоде.

 Имя г-на Шустермана известно далеко за пределами Израиля, и даже в письмах из России спрашивают,продолжает ли он работать. Да, продолжает и награждается за "отличную работу". Я не делаю различия в отношении политики абсорбции во время Маараха и Ликуда. Беру на себя смелость сказать, что после прихода Ликуда к власти положение с абсорбцией ухудшилось. Сам факт назначения Давида Леви Министром абсорбции был вызовом алии из СССР. С приходом в Министерство абсорбции г-н Леви ничего не изменил, не уволил ни одного чиновника, несущего ответственность за расправу с алией.

 ...До тех пор, пока положение с абсорбцией не изменится, пока будет действовать "система" в Лоде, любые призывы к "прямикам" ехать в Израиль, любые заверения и обещания будут равноценны раздаче чеков безпокрытия.

 С уважением, Борис Нудельман

Пресса страны с горечью пишет о скандальном финале второго съезда олим, выходцев из СССР. "Маарив"напоминает, что перед съездом стояла задача вдохновить новых олим на служение родине, определить, ради чего, собственно, существует объединение. Вместо этого в зале "Керен" в Беер-Шеве разгорелось ожесточенное сражение между старыми и новыми олим из России, причем вся дискуссия явно вертелась вокруг вопроса, ктобудет стоять у "власти" объединения. 

"Едиот ахронот" пишет, что это стыд и позор, когда такое представительное собрание доходит до рукопашной. Газета напоминает, что вся острота спора была сосредоточена вокруг вопроса, кому стоять у "власти", и что часть делегатов съезда требует, чтобы правление объединения состояло преимущественно из новых олим, а не людей, проживших в Израиле 40 и 50 лет. "Едиот ахронот" обвиняет доктора Юлия Нудельмана, что он, как член партии "Херут", возглавил оппозицию, сорвавшую голосование.

 Газеты сообщают, что глава правительства была вынуждена унимать "выступавших с мест" и увещевать зал держать себя "в рамках".

 Все газеты подчеркивают, что руководство страны сильно озабочено "духом пламенной критики" среди олим из СССР и что настало время созвать кабинет и решить, кто прав в споре и кому должно быть поручено руководить объединением.

 "Едиот ахронот" пишет, что один из делегатов, бывший директор кукольного театра, не успел выступить. Он намеревался рассказать правлению и всем присутствующим о своих мытарствах, так как всюду, куда обращалсяс проектом создания театра кукол в Израиле, встречал волокитчиков и насмешки. Делегат - Александр Дрос — так разволновался, что вышел в коридор и скончался от сердечного приступа.

 (Делегат успел выступить. Это он произнес, обхватив зубами собственный кулак: "Дома нечего кусать..." Он умер от инфаркта после выступления, не изменившего в его жизни ничего; не оставившего никакой надежды...- Г. С.)

К ВОЙНЕ СУДНОГО ДНЯ...ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЛЮБАВИЧСКОГО РЕБЕ, "Наша страна", 31 мая 1979 г.

 Когда речь идет о спасении жизни, следует полагаться на мнение военных специалистов, как это доказанопрошлыми уроками войны Йом-Кипур. Жертвы в этой войне были более тяжкими, чем в предыдущих из-за того, что принимались в расчет мнения политиков, а не военных. Так же, как и теперь, политики утверждали тогда, что нельзя провоцировать народы мира, и следовательно, Израиль должен сидеть сложа руки и не мобилизовывать резервистов... Ужасные последствия этого заблуждения общеизвестны.

ЭКОНОМИКА. "Наша страна" №912, 4 июня 1974 г.

 Алия 70-х годов - это, главным образом, алия квалифицированных специалистов, среди которых высокпроцент академаим. Почему же Израиль с таким трудом абсорбирует столь ценный контингент людей? Почему довольно большое число их покидает страну, а еще больше - не доезжает или вообще не спешит репатриироваться? Потому что трудно найти работу по специальности, долго приходится скитаться по временным квартирам. Состояние общественной абсорбции, т. е. возможность жить полноценной духовной жизнью, также не удовлетворяет большинство олим. 

Основной причиной невозможности массовой абсорбции является недостаточно высокий уровень промышленности страны и огромные трудности, возникающие на пути инвестиции иностранных капиталов*

 По сравнению с промышленно развитыми странами Европы, Америки и Азии, израильская промышленность находится в отсталом состоянии, В стране имеется значительное количество полукустарных мелких и мельчайших предприятий, где очень низка производительность труда. В целом по стране процент инженеров, занятых в промышленности, в несколько раз меньше, чем в промышленно развитых странах. Конечно, есть и в Израиле предприятия, работающие на современном уровне, особенно в военной промышленности, но общий уровень промышленности невысок.

Установленный несколько десятилетий назад статус "постоянного работника" ("кавуа") прогрессивный в то время, сейчас должен быть отменен, ибо он стал тормозом в развитии общества. "Кавуа" обеспечивает, именно обеспечивает, разгильдяйство, нерадивость, нежелание честно трудиться вообще. Из-за нежелания работодателей предоставить "кавуа" многим работникам-олим, для последних временная работа стала постоянным фактором.

 В современных условиях право на работу должно быть обеспечено трудящемуся не "кавуа", а другими видами профсоюзных гарантий. Нужно эффективно защищать лишь честного и соответствующего своей квалификации работника.

 73% РАБОЧИХ НА ПРОМЫШЛЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЯХ КИБУЦЕВ-РАБОТНИКИ ПО НАЙМУ

ИЗРАИЛЬСКАЯ ПЕЧАТЬ ОБ АЛИИ ИЗ СССР.

Перевод с иврита (из газеты "Маарив") е "НЕДЕЛЯ", II сентября 1974 г.

 Нет у нас сегодня мужественного и вдохновенного руководства ни для абсорбции, ни для алии. Между тем, нам срочно необходима динамичная и дальнозоркая деятельность в обеих этих областях. Если необходимые силы не будут найдены в Израиле, если мы не сумеем создать нужный "климат" для абсорбции, нам останется только молиться, чтобы те изумительные евреи, пробившие себе дорогу из тюрьмы на волю, преодолев сопротивление властей там, проложили себе путь и здесь, выстояли и против нас.

Новая волна олим из России вряд ли согласится, чтоб с нею поступили, как с прежними волнами алии. Эти олим не удовольствуются "трудоустройством", "решением квартирной проблемы" и "льготами". Эти олим захотят абсорбироваться активно, созидательно; они заставят нас (и в этом вся надежда) вернуть алии и абсорбции ее национальную задачу: служить обновлению израильского общества.

ПРОФЕССОР МОРГЕНТАУ О ПОЛИТИКЕ ИЦХАКА РАБИНА И ГОЛДЫ МЕИР: "Неделя", 14 августа 1974 г.

Так заявил профессор Ганс Моргентау, выступая на семинаре недавно созданного Израильского институтастратегических исследований и политического анализа (СТРАТИС). На церемонии открытия семинара Шимон Перес подчеркнул, что профессор Моргентау оказал на него огромное влияние в университетские годы.

В ГАЗЕТЫ "МААРИВ", "ДЖЕРУЗАЛЕМ ПОСТ", "НАША СТРАНА" ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО НАРОДУ ИЗРАИЛЯ, КНЕССЕТУ И ПРАВИТЕЛЬСТВУ ИЗРАИЛЯ.

 Кроме того, комиссия также установила, что использование 30-40% инженеров-олим даже в качестве техников также невозможно из-за протеста профсоюза техников против вторжения людей одной специальности в области другой специальности.

И, наконец, установила комиссия - израильская промышленность неспособна внести сколько-нибудь существенный вклад в абсорбцию олим с высшим образованием, хотя, по признанию комиссии, насыщенность израильской промышленности инженерами на одну треть меньше, чем в Европе.

 Таким образом, Гистадрут, министерство торговли и промышленности и министерство абсорбции впервые откровенно заявили, что неспособны абсорбировать специалистов с высшим образованием в Израиле.

Что касается ссылки на низкий профессиональный уровень инженеров, тех самых, которые принималиактивное участие в развитии современной и гражданской и военной индустрии в СССР, то не парадоксально ли, что они оказались непригодными в подчас полукустарной промышленности Израиля.

 Члены комиссии, авторы "теории неполноценности", обосновали непригодность для Израиля только инженеров-олим, но в разное время в различных местах говорилось о низкой квалификации ученых, врачей, учителей, музыкантов и даже студентов-олим. 

Итак, по существу уровень всех специалистов-олим, начиная с рабочих и кончая профессорами, оказался недостаточным для Израиля. Высокоавторитетная государственная комиссия не пыталась выяснить, достаточен ли профессиональный уровень чиновников, принимающих участие в совещаниях, по существу решающих судьбу советского еврейства.

 2 июня 1974 г.

 Меир Гельфонд, врач (всего 100 подписей)

СЛЕЗОТОЧИВЫМ ГАЗОМ ВЫНУЖДЕНЫ БЫЛИ УСПОКОИТЬ ОЛИМ, КОТОРЫЕ ПРОТЕСТОВАЛИ

В БЕЕР-ШЕВЕ.

 "Последние извести я" (на идиш), 23 февр. 1975

ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ МИХАИЛОМ АГУРСКИМ "К р у г"

 ВОПРОС: Вы пишете в "Даваре", что правящие круги Израиля постарались разобщить активистов алии из СССР, приложили все силы, чтобы отстранить их от политической жизни.

 — Верно. Когда у власти стояли лейбористы, то они не хотели, чтобы репатрианты из СССР смогли с общественных трибун приняться за развенчивание социализма. МААРАХ считал алию из СССР настроенной антисоциалистически и потому потенциальным пособником ЛИКУДА на выборах.

—Этот прогноз, вы говорите, не оправдался.

 - Я пишу в "Даваре" (8.11.79): "Нет сомнений, что руководство МААРАХа было заинтересовано в алии. Но они решительно не хотели, чтобы евреи из России стали политической силой. Это был ошибочный расчет. Израильские политики не понимали, что именно политическая активность репатриантов — возможно, ключевой момент в поощрении репатриации вообще".

О РАБОТЕ РУССКОГО ОТДЕЛА РАДИОВЕЩАТЕЛЬНОЙ СТАНЦИИ ИЗРАИЛЯ

Журнал "К р у г", № 35, февр. 1978 г.

В передачах на русском языке Радиовещательной станции Израиля следует отметить одну особенность, отличающую эти передачи от передач на других языках, в т. ч. на иврите и идиш. Эта особенность – отсутствие информации об отрицательных явлениях в Израиле....

Из журнала "Ш пигел ь", № 14, 1977 г.

"КРАХ ЧУДА " (Терминология израильской прессы)

СОВЕТСКИЕ ЕВРЕИ ИЗ КРУПНЫХ ГОРОДОВ, ЕДУЩИЕ МИМО ИЗРАИЛЯ

 Москва Ленинград Одесса

 Рига 1978 58,7%

СУДЬБА "ЧЕРНОЙ КНИГИ"

Предоставим первое слово о "Черной книге" ее создателю - Илье Эренбургу.

 "В конце 1943 года, вместе с В. С. Гроссманом, я начал работать над сборником документов, который мыусловно называли "Черной книгой". Мы решили собрать дневники, частные письма, рассказы случайноуцелевших жертв или свидетелей того поголовного уничтожения евреев, которое гитлеровцы осуществляли наоккупированной территории...

 ...Немало времени, сил, сердца я отдал работе над "Черной книгой". Порой, когда я читал пересланный мне дневник или слушал рассказ очевидцев, мне казалось, что я в гетто, что сегодня "акция", и меня гонят к оврагу или рву". (И. Эренбург, "Люди, годы, жизнь", Москва, "Сов. пис.", 1966 г.)

  КУДА ДЕЛАСЬ РУКОПИСЬ? "Наша страна", 2 ноября 1979 г.

 Еще и сегодня точно не установлено, когда была прислана в Израиль копия рукописи "Черной книги" - но, видимо, это было примерно в 1946 г., и пришла она по каналам того же Еврейского антифашистского комитетав СССР, который тогда еще "жил".

Рукопись была получена Соломоном Цирюльниковым (позже он руководил комитетом культурных связейИзраиль-СССР). Получив столь важные материалы, С. Цирюльников вместе с издателями "Лепак" решил, что "Черная книга"\должна выйти в свет в то же время, когда она выждет и в СССР - но на иврите. Он разделил рукопись наотдельные части и раздал переводчикам. И Цирюльников, и "Лепак" торопились - они не знали, какой сюрпризготовит им Москва. А когда узнали — несколько растерялись и решили сразу же от издания отказаться.

 Это недвусмысленно заявил на заседании правительства министр юстиции Хаим Цадок. Он сказал, что как только узнал о существовании "черных списков", попросил правительственного советника по правовым вопросам заняться этим скандалом и выяснить, насколько верны обвинения и в какой мере они противоречат ЗАКОНУ.

Глава правительства признался, что никогда не предполагал о существовании таких списков...

 А. Закаи, адвокат

Одновременно полиция продолжает разыскивать преступника, бросившего в демонстрацию ручную гранату, осколками которой был убит Эмиль Гринцвайг.

 Неужели правительство не видит, что в стране поднимается волна национализма, необузданного, прибегающего к насилию, представляющего собой опасность для нашего демократического строя?.. Действительно, если бы "прорыв на Храмовую гору" был осуществлен, это вызвало бы волну арабского контрнационализма, которая захлестнула бы весь мир. Люди у нас не хотят понимать опасности игры с огнем, мягкотелость в этом вопросе совершенно недопустима.

 После каждой войны в Израиле остаются "агунот". Это женщины, мужья которых пропали без вести, и Галаха не признает их вдовами. Они не могут снова выйти замуж. Как ни странно, но в Израиле XX века до сих пор действует библейское предписание: "Если братья жить будут вместе, и умрет один из них, а сына нет у него, то да нс выходит жена умершего за человека чужого, вне семьи:деверь ее да войдет к ней и возьмет се к себе в жены... Но если не захочет сей муж взять невестку свою, то пусть взойдет невестка его к воротам и старейшинам и скажет: отказывается деверь мой восстановить брату своему имя в Израиле... то пусть подойдет к нему невестка его перед глазами старейшин и снимет обувь его сноги его и плюнет в лицо ему, и возгласит, и скажет: так должно быть посту плено с человеком, который не устраивает дома брата своего..." (Второзаконие, гл. 25).

 Если наши верховные раввины проявили бы достаточно разума, то они давно нашли бы путь отменить или обойти этот анахронизм. Сейчас, когда, к великому -сожалению, на поле боя погибают молодые люди, их вдовы лишены возможности со временем устроить свою личную жизнь. Раввины боятся осуществить реформу\или привести древний закон в соответствие с духом нашего времени.

 Может быть, нашим раввинам следует глубоко задуматься о причине разгула экстремизма... Моше Кол