ЧАСТЬ II

Одни начинали утешать, другие смущенно умолкали, чтобы не растравлять мне душу: коль открытка к Акуле — это отказ.

Акула держала меня под своей дверью четыре часа. Входила, уходила, оглядывая меня неподвижными рыбьими глазами. Снова появлялась, как бы не слыша моих недоуменных вопросов, и только раз процедила сквозь зубы: — Вызвали — ждите!

Рассвирепев, я направился к начальнику московского ОВИРа, который располагался на втором этаже, вне досягаемости. Часовой на лестнице преградил мне путь, я произнес вполголоса, властно: "К Смирнову!", и он неуверенно посторонился.

Смирнов, рыхловатый немолодой чиновник с подполковничьими погонами, оторвался от папок и поднял на меня красные от бессонницы глаза.

— Сколько держит, говорите? — устало, без удивления, переспросил он и поднял трубку внутренней связи. "Акула" появилась внезапно и тихо. Не пришла, а — вынырнула. Смирнов спросил ее недоуменно, чуть отстраняясь от нее и интонацией и жестом, в чем дело. Оттянув рукав синего милицейского кителя, показал ей на свои ручные часы. Мол, вызывали на десять утра, а сколько сейчас?

Окулова сжала бескровные губы и промолчала. Смирнов углубился в бумаги, лежавшие перед ним. У Окуловой подернулась щека, круглые глаза ее пристально глядели куда—то сквозь меня. Смирнов поднял голову. Снял очки. Ждал вместе со мной ответа. Не дождавшись, круто, всем корпусом, повернулся к ней. Седеющие волосы его встряхнулись. — Ну, так что?

Лицо у нее налилось кровью и стало злобным, как у тех дамочек в МК партии, которые кричали мне: "Как это может быть, чтобы русский писатель и — еврей?!" Бог мой, как ей не хотелось ничего говорить; позвонили ей, что ли, обо мне или она сама, по своей воле, решила помытарить меня? Выдавила, наконец, из себя: — По-жа-луй, мож-но оформлять...

Я вышел из кабинета взмокший, еще не веря удаче, и здесь, на втором этаже, в полутемном коридоре, где курили сотрудники, услышал обрывок разговора: — Воркута двинулась в Израиль. Держись, жидочки! Я, не медля, позвонил Гурам и узнал, что снова, в четвертый раз, отказали Науму и Геуле. А Иосиф с женой, Сергуня и Яшино семейство получили разрешение.

— Отс-cидели свои срока, — звучал в трубке изможденный, свистящий голос. —Отбурлачили! Теперь с-сама пойдет, с-сама пойдет...

Договорились, что полетим вместе. Потом со мной говорила-плакала Лия, семью которой разрубали,как топором. На этот раз во имя "объединения семей". Затем трубку снова взял Иосиф, спросил, когда я отправляюсь в Союз писателей...

— Один не ходи! — вскричал он. — Там гад на гаде верхом сидит и гадом погоняет... Ты что, от радости обалдел? Ресторанные стукачи вот уже месяц вопят, что тебя ни в коем случае нельзя выпускать. Если ты в Москве в лицо членам ЦК сажал такое, что же ты напишешь на Западе?! Они зря не вопят. Боюсь, в твоем деле что-то меняется... Ты давно там не был?!"

Я не был в Союзе писателей СССР с тех пор, как меня исключилииз него. Западные радиостанции месяца три уже передавали мое открытое письмо Союзу писателей "Почему?", в котором я объяснял, почему я, русский писатель, не желаю жить в советской России. Самиздат раскидал "Почему?" по всей стране. Мне захотелось тогда на ноябрьские праздники 1971, поглядеть в глаза коллег, которые будут меня исключать. Пойти на "гражданскую казнь лично...

Когда я вошел в "дубовую ложу", поймал себя на том, что никого не могу узнать. Ни одного человека. Знаю всех много лет. И не узнаю никого... Неужто так волнуюсь? Но в этот момент бешено сверкнули глаза человека, сидевшего, как и все, за большим "семейным" столом. Серовато-нездоровое волчье лицо. Юрий Жуков, политический редактор "Правды". Никогда не видел меня раньше, решил поглядеть.

Только сейчас я понял, в чем дело. Все смотрят вниз, на свои колени. Глаз нет. Даже Грибачев, старый убийца, сидевший возле Жукова, ставился в пол. Неужели и ему стыдно? Как -то не верилось... И — справедливо! "Безглазое" правление, узнал в тот же день от самих участников расправы, получило из ЦК КПСС строгую директиву: "Не давать ему новых фактов". И потому все властительные члены правления и секретари СП сжигали еретика молча, сосредоточенно изучая пол. Они есть, и их нет.

— Ты с-слышишь, Григорий, — кричали в трубке. — Завтра поедем в Союз писателей вместе. Один — ни-ни! Слышишь?

Домой я влетел с поднятыми в руках визами: "Едем!" И тут же опустил руки. В углу, возле окна, сидел, морщась, Юрий Аранович,* главный дирижер Всесоюзного радио и телевидения. Его только что ударили железным кольцом в глаз, и моя жена ставила ему примочки. Если б на миллиметр правее, глаз бы вытек. Оказалось, теперь в Москве бьют музыкантов, желающих уехать из страны социализма. Бьют смертным боем, профессионально. Молодцеватые гебисты подкарауливают их во всех районах города.

Моложавое, улыбчивое лицо Юры было синюшно-белым, однако, в голосе звучал смех: — Вы представляете себе, если все музыканты-евреи, подняв смычки и тромбоны, двинутся в ОВИР?! О концертах и говорить нечего, все замрет — даже членов Политбюро придется хоронить без музыки. Как же нас не бить?

Начались звонки. Наум Гур поздравляет с "днем рождения"! Володя Слепак бурчит добродушно: "Жди следом!" Валя Твардовская, дочь Александра Трифоновича, умоляет одуматься, не уезжать... Звонки, звонки... Иногда снимаю трубку — никто не отвечает. Так в 1949 писатели проверяли, арестован собрат по перу или еще нет.

В коридоре ворочался, как медведь в берлоге, Александр Бек. Без звонка пришел из осторожности. Оттянул меня к вешалке, бубнит что-то шепотом, кроме постоянной его мусорной "кашки", ничего не разбираю. Он смотрит опасливо в сторону моего кабинета, откуда доносятся незнакомые ему голоса, повторяет громче: —Что же это... кашка... происходит? Издали меня на Западе, а денег... кашка.. не платят. А в Москве, сам знаешь, вычеркивают изо всех планов, коли т а м выпустили книгу... Скажи им... кашка... потряси их за шиворот: они и КГБ жгут свечу с обеих с т о р о н...

Иосиф Гур ждал меня на другое утро у стеклянных дверей Центрального клуба литераторов, которому только что нежданно—негаданно присвоили почетное имя бывшего генсека Союза писателей СССР А. А. Фадеева, приложившего руку к убийству Исаака Бабеля, Мандельштама, Пильняка, Ивана Катаева, Киршона...

—Значит так, Гриша, — Иосиф взял меня под локоть. — Всем улыбайся. Переходи улицу только на зеленый свет...

— Ты боишься провокаций со стороны... Ильина?

— Он генерал-лейтенант КГБ, — просипел Иосиф с тяжелой убежденностью.

Гардеробщики клуба, знавшие всех в лицо, кинулись снимать с нас пальто, но глядели на меня и Иосифа так, словно нас только что вынесли из Союза писателей в гробах, а мы взяли, да с полдороги и вернулись.

У ресторанных дверей, как всегда, подремывали пьяницы и стукачи. Они подымали на нас глаза и — вздрагивали, потряхивая головами.

Я остановился у лестницы, ведущей к Ильину, поджидая Иосифа, которому два еврейских поэта, боясь приблизиться к нему, делали знаки руками, мол, едешь или сидишь?.. Иосиф тоже отвечал им, как немым, — подняв над головой большой палец.

Я ждал его, думая об Ильине. Лет восемь назад, когда произносил в Союзе писателей свою первую речь о цензуре и антисемитизме советского государства, ветерок сдул с трибуны листочки с тезисами. Я не стал их подбирать, продолжал говорить без них. Листочки гнало порывом ветра по сцене, но — никто не шелохнулся. Ни сановники из ЦК КПСС, ни Федин, ни Чаковский... Генерал КГБ Ильин быстро поднялся, собрал бумажки и положил на трибуну рядом со мной; я покосился в его сторону. В глазах Ильина горело откровенное удовлетворение, мстительная радость: "Так им!"

Я был поражен, но позднее узнал, что Ильин был разведчиком, затем Берия отозвал его и спрятал в тюрьму. На восемь лет. "Спасибо, что не кокнули", — однажды сказал он. После реабилитации пристроили к писателям.

Ильин жил у метро Сокол, я — на одну станцию ближе, и как-то он, заметив, что я выхожу из Клуба, задержал свою машину и предложил довезти меня до дома. Я уже был опальным, едва ли не отовсюду исключенным — при участии Ильина. Почти что вне закона. По дороге Ильин вытащил из бокового кармана пиджака фотокарточки дочек. Одной было лет десять, другой и того меньше. Видать, от второго брака, послетюремного. Произнес вполголоса, чтоб шофер не слышал: "Из-за них и мучаюсь..."

Я бросил подошедшему Иосифу убежденно: — Прикажут ему — он нас задавит. А без приказа... пакостить не будет!

Иосиф выслушал меня и тихонько, ладонью подтолкнул в спину: мол, иди и не философствуй!

Генерал Ильин, большой, усталый, в темном рабочем пиджаке, я никогда не видел его в форме, закрыл какую-то папку, сказал, что рукописи, не прошедшие Главлит, я вывезти на Запад не смогу. И помочь он мне не в силах.

Когда я поднялся с кресла, он спросил с незлой усмешечкой, читал ли я польского сатирика Ежи Леца. Процитировал поляка: — "Ну, хорошо, ты пробьешь головой стену, но что ты будешь делать в соседней камере"... А? Я улыбнулся сдержанно, сказал, что останусь самим собой. Приспосабливаться не буду.

— Если бы хотел приспособиться, то легче бы к вам, Виктор Николаевич. На черта так далеко ехать!

Он помолчал, сказал не без горечи, с нескрываемым участием: — Тогда, Гриша, тебе будет там очень трудно. — Вдруг пододвинул ко мне листок, на котором во время нашего разговора что-то писал. На листочке было набросано скорописью: "Есть у тебя рукопись об антисемитизме ЦК? Найдут — аннулируют визу..."

Ильин сжег неторопливо листочек, выглянул вслед за мной в коридор, объясняя строго официальным тоном, что справку-разрешение на вывоз моей пишущей машинки я должен взять в отделе кадров Союза писателей. Иначе не пройдет границу и пишущая машинка. И тут он увидел Иосифа Гура, сидевшего на диванчике для посетителей. Потемнел лицом. Видать, Гур не скрывал своего взгляда на генерала КГБ Ильина.

— Вы ко мне?!

— Товарищ Гур записан на двенадцать ноль-ноль! — воскликнула секретарша, вскакивая на ноги.

—Не товарищ Гур, а господин Гур! — прервал ее Иосиф. Ильин захлопнул тяжелую, обитую кожей дверь кабинета с такой силой, что секретарша втянула голову в плечи.

Нахлынула предотъездная суета. Намаялся бы е книгами, если бы' не Гуры. Пришли всем семейством. Навалились — три тысячи томов увязали за вечер. Посмеялись над тем, что государственной ценностью, запрещенной к вызову, объявлены не только первоиздания прошлого века, но и погромные брошюры Союза Михаила Архангела, кликушества Пуришкевича, Шульгина, "Россова"... Иосиф Гур учил, как лучше рассовать "Россовых" в книжные стопы, чтоб сия госценность проскочила через таможню, где появились из-за наплыва евреев "шмональщики" из Бутырской тюрьмы. Что там говорить, пригодился его каторжный опыт!..

Приехал дядя Исаак, нахохлившийся, как воробей под дождем. Нудил: —Иосиф! Они молодые! А тебя куда несет? Да еще с твоим характером. Убьют и виноватых не сыщешь!

Наум рассмеялся: — То-то его тут берегли!

Отвезли багаж, последний раз услышал я радостное приветствие: "Гитлер вас не дорезал!" Услышал от здоровущей, как штангист, багажной кассирши Шереметьева. Она не могла, как уличный хулиган, крикнув, юркнуть в толпу. Она говорила только дозволенное.

Проводины шли третьи сутки. Друзья сына, семнадцатилетние специалисты по птицам, бобрам и тушканчикам, горланили свои лесные песни. На другой день шептались перепуганные родственники, которых сын видел впервые. Затем пили и пели писатели, химики-органики и химики-неорганики, работавшие с моей женой Полиной четверть века. Наконец, изгнанные отовсюду евреи, которые голосили хором под гитарный перезвон о том, что с "детства мечтают они о стране, которую видели только во сне"..

Дядя Исаак от огорчения заболел.

Самые близкие ходили каждый день. Юра Домбровский пил и с диссидентами, и с сионистами, и с химиками. И плакал, утешал, добрая душа: — Хуже не будет, ей-Богу!

Звонил-чертыхался Александр Галич: болеет, а проститься с ним не пришли. —.Вы что, думаете, я -ссучился? Схватили из цветочницы букет подснежников, побежали к нему.

Схлынула к ночи суета, осталось, лицом к лицу — нервное ожидание. Прыжок в неизвестность. И добрый голос: "Хуже не будет, ей-Богу!"

Провожали нас только "забубенные", ждущие выездной визы или тюрьмы. Писатели не выходили, глядели из окон десятиэтажного "творятника". Расплющенные стеклом носы казались свиными пятачками. Кто-то сказал: "Царство свиней..." Полина взглянула на него недобро.

Мела поземка. Холодило. Снег засвистал и точно унес писательский городок. Лишь на шоссе заметили: впереди идет черная "Волга", замыкает черная "Волга". Полина зевнула нервно: — Кончатся когда-нибудь эти почести?..

Аэропорт Шереметьево встретил гортанным клекотом. Сновали грузины в кепи-«аэродромах». Гуры прикатили вслед за нами, минуты через три. Вошли в зал вместе. — Гамарджоба, евреи! — крикнул Иосиф Гур. — Гагимарджос! — деловито ответили мальчишки. Они сидели за пластиковыми цветными столиками кафе для иностранцев и сокрушали кастрюлями грецкие орехи. Милиционер пытался это безобразие прекратить, но грузинки в развевающихся цветных платьях кинулись на него коршунами, он почти побежал от них.

— Тяжелый народ! — сказал он Иосифу.

— С гор, — иронически поддакнул Иосиф. — Советской власти не видели.

— Па-ачему не видели? — возмущенно возразил стоявший рядом плотный, краснолицый грузин, похожий на гриб-боровик. С его широченного, больше, чем у всех, "аэродрома" капал талый снег. В руках "боровик" держал допотопный телевизор КВН, перевязанный бельевой веревкой. — Ка-ак так советской власти не видели? Многие сидели!..

Сергуню провожала молодежь, семью Яши — десятки пожилых и средних лет людей. Родные, соседи по дому, пациенты, обязанные хирургу Якову Натановичу жизнью и ставшие его друзьями.

Всклокоченный после бессонной ночи Сергуня примчался с гитарой, которая висела у него за спиной на ремне, как автомат; взяв свой автомат наперевес, принялся отбивать в маршеобразном ритме неизменное: "Фараону, фараону говорю я..." Затем рванули в сотню молодых глоток: "Хава, Нагила Хава...", кружась, скача вокруг оторопевших милиционеров и хлопая в ладоши так резко, оглушительно, словно и впрямь началась залповая пальба.

Сергуня протолкался к Геуле, которая стояла неподалеку, обнявшись с Лией и всхлипывая. На пшеничную косу Геулы, закрученную на темени валиком, на ее белую, в первых морщинах, шею, сыпался снежок. Норковая шуба ее распахнулась. Геула не замечала этого, поеживаясь от ветра, который гнал—кружил поземку. Лия принялась застегивать ей шубу, плача: — Ну, как ты будешь без меня?..

Сергуня покачивался взад—вперед за спиной Геулы, потерся лбом о ее припорошенную сырую шубу, она не почувствовала, взял руку — не отняла. Так он и стоял, не выпуская ее руки. Наум скосил глаза на Сергуню.

Глаза у Наума в последние недели запали. Не было в них неизменной "наумовой смешинки". А задержавшись на Сергуне, стали и вовсе болезненно-печальными. Он затянул вдруг тихо, своим дребезжащим и высоким "бабьим" голосом: — Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу...

Кто то закричал: — Ты что, "Нема, не все дома"! Это к месту?! Давай свое "тру—лю—лю...".

— Вечно он выкинет какой—нибудь номер! — зароптал приплясывающий парень, останавливаясь и обмахиваясь кепкой.

Наум будто и не слыхал недовольных голосов. "Мой друг уехал в Магадан" Владимира Высоцкого была любимой песней Сергуни. Последние дни он только ее и бормотал.

— «...Уехал сам, уехал сам Не по этапу, не по этапу...» —Вибрирующий тенорок Наума грустил и жалел брата. И удивлялся ему: сам бы он на такое не решился...

Несколько голосов взывали к Сергуне, чтобы он отобрал у "этого ненормального" гитару. Сергей покачивался возле Геулы, ничего не видя, кроме нее, никому, кроме нее, не внимая, и Наум, скорее почувствовав, чем услышав недовольство окружающих, заголосил с вызовом, отчего его голос взвился фальцетом: —...Я буду петь под струнный звон Про то, что будет видеть он...

...В зале аэропорта Яша, взбудораженный, растерянный, целовался на прощанье с друзьями, которые все подъезжали и подъезжали на такси. Двое из друзей примчались на "Скорой помощи", один даже не успел снять халата. Они выскочили из "Скорой помощи", обняли Яшу, сунули ему коробку, завернутую в газету. Тот, что в халате, сказал: "Это от всех наших!" Расцеловались с ошеломленным Яшей и умчались на взревевшей сиреной "Скорой помощи". Пронзительные звуки сирены удалялись, слабели, затихали вдали прощальным салютом...

На лице Яши застыла улыбка, добрая и виноватая, словно он просил прощенья за то, что оставляет своих друзей здесь, на этом грязном, в снежных натеках, полу московского аэровокзала, на который больше не ступит никогда. Я прежде всего о них вспомнил, о друзьях Яши, прочитав через много лет строчку поэта: "Аэропорт похож на крематорий..."

Незнакомые люди обнимали Яшу, его жену, которая ежилась в своей длинной шубе из соболей, их малыша в клетчатом пальто с капюшоном и... старую женщину в облезлых каракулях, такую же полногрудую и величественную, как Регина. — Тещу взяли? — вырвалось у меня.

У тещи, видимо, был музыкальный слух. Она повернулась ко мне гордо, осанисто и сказала желчно: — Если партия и правительство жаждут меня вытолкать, могу ли я, как старый член партии, ослушаться?! — И она харкнула на пол, разъяренно и полновесно.

— Гражданка! — грозно воззвал к ней милиционер, стоявший у дверей.

— По с-сему с-случаю можно, — донесся откуда-то свистящий добродушный голос, и милиционер успокоился.

Когда объявили посадку, паводком хлынули грузины. И мы, и туристы, и милиционеры оказались отжатыми к стенам. Когда грузин внесло в проход, выяснилось, что весь аэропорт набит гебистами. Стоят вдоль стен, топчутся за нашими спинами. Несколько знакомых физиономий тех, кто ходили по пятам.

— Гамарджоба! — Иосиф махнул им рукой. — Как вы тут без нас, горемычные? Не ответили. Его внимание привлек толстый портфель, стоявший на столике неподалеку от входа в таможенный зал. Портфель был с дыркой, в которой поблескивал объектив, нацеленный на провожающих. Иосиф оглядел его, воскликнул весело: — Эй! Шестерки, кто без присмотра оставил?! Оптика нынче дорогая!

Тут же чьи-то руки схватили его, унесли.

Иосиф расцеловался с Наумом и Гулей, оглянулся на стоявших у стен молодцов в новеньких, с иголочки, весенних пальто, поднял руку:

—Прощай, каторга! — и шагнул к пограничникам.

Гуры двинулись за ним, кроме Сергуни. Тот стоял недвижимо, застегивая щегольскую куртку из коричнево-желтой кожи, и беззвучно плакал. Подымался на цыпочки, чтобы толпа не заслоняла е е. Только сейчас я обратил внимание, как изменился Сергуня. Он стал тонок, как балетный танцор.

И тут вдруг запищало что-то резко, безостановочно. Тревога! К проходу кинулись офицеры в зеленых околышах, таможенники. — Расстегните пальто! — приказал пограничник. Иосиф Гур расстегнул пальто, усмехаясь. После реабилитации ему вернули все его награды: ордена "Красного знамени", "Отечественной войны", "Суворова III степени"... От плеча до плеча. Это были награды за войну с нацистами, — Иосиф гордился ими. Офицер оторопело смотрел на грудь Иосифа. —И вы... вы... в ...Израиль?

Мы потянулись вслед за Иосифом. Задержались только возле плачущего старика. Старик держал в руках коробку с урной.

Сколько провожал в Израиль, к каждому рейсу подъезжали один—два человека с урнами. Сотни тысяч, может быть, миллион евреев не дождались... Старика не могли унять. Оказалось, таможенник открыл урну с прахом его жены и помешал пепел карандашом, — не запрятаны ли там драгоценности?

Солдат—пограничник кричал, чтоб старик проходил, но тот не двигался. Плечи его тряслись. Он повторял, размазывая слезы по изможденному, землистого цвета лицу: — Она хотела ехать. Я не хотел ехать!.. Теперь я понимаю, где я жил! Теперь я понимаю, где жил!..

Иосиф и Яша взяли его под руки, повели к выходу на летное поле, где насвистывал, взвихривая снег, предпоследний мартовский денек.

Самолет "Аэрофлота" стоял, окутанный поземкой — фантастическая помесь акулы и консервной банки. Под трапом чернела "Волга". Служебная, с гебешными буквами "МОЦ" перед номером. Иосиф Гур напрягся внутренне, прошел, не замедляя хода. Только чуть побледнел.

В самолете царил вокзальный гул. Черноголовые ребятишки бегали взапуски по проходу, женщины окликали их зычно, порой с такой экспрессией, что мы вздрагивали. Трап начал было отъезжать, но приблизился к самолету снова. Ввалились опоздавшие. Бородатый, с татарскими скулами верзила —инженер—мостовик Моисей Каплун, с которым познакомились в ОВИРе. Его худенькая жена с чуть надменным и тонким лицом. Сын, такой же огромный, плечистый, как его отец. И — усохшая, добродушная теща. Все они были в синих лыжных свитерах с белым олимпийским кольцом у шеи; каждый держал по паре дорогих финских лыж. Это вызвало общий хохот.

—В Израиль?! — воскликнул Иосиф недоуменно. — На мировое первенство мостовиков-лыжников?..

Оказалось, что смеяться было совершенно нечему. В Вене Каплун разговорился; сказал, они удрали от допроса, который неизвестно к чему бы привел... Моисея Каплуна вызвали в КГБ на завтра. Он успел поменять билет на сегодня. Каплуны вышли из дома в свитерах, с лыжами, без чемоданов, стараясь не глядеть в сторону черной "Волги", дежурившей у подъезда. И так они ворвались, в последнюю минуту, в самолет. Как в подмосковную электричку. С лыжами...

— Я зубную щетку сунул в карман, — торжественно объявил сын Каплуна. — Единственное, что в Израиле пригодится.

Иосиф вскочил, как уколотый. — Мадам! — вырвалось у него в ярости. — Чтоб до Вены вы не открывали рта!

Дипкорпус затих.

Самолет отрывался от России, - пятьдесят лет я прожил здесь, воевал за нее, все мои друзья и недруги — тут... Припав к иллюминатору, я глядел на нее в последний раз. Замелькали огромной, казалось, до небес огромной решеткой железные прутья ограды. За ними — толпа провожающих, а сверху, на перекладине, стоял Наум Гур, которого придерживали за ноги, и он возвышался надо всеми: он должен был немедля сообщить "коррам", если бы кого—нибудь из нас поместили не в самолет, а в черную "Волгу" за трапом...

Сергуня глядел в иллюминатор, плача беззвучно, нервно, не утирая слез. Лия, сидевшая сзади него, положила ему руку на плечо. Он ухватился за руку матери и потихоньку затих.

Моторов почти не было слышно, гортанный клекот детей и матерей, пытавшихся их усмирить, глушил все. — Сулико!.. Дарико!.. — звенели пощечины, и в дружном реве мальчишек рев моторов тонул окончательно.

Сергуня повернул голову к Лие и прокричал испуганно: — Если это евреи, то эскимосы мне ближе...

У Иосифа дернулась рука. Казалось, он ударит Сергея. Он сильно ударил самого себя по колену. Шея его стала красной. Сергуня не проронил больше ни слова. До самой Вены.

Когда самолет встряхнуло о посадочную полосу, Иосиф отстегнулся и сказал, наклоняясь ко мне:

— Если можешь, выскочи с грузинским паводком! Не успеешь, сразу за ними. Замыкаю — я.

— Брось, Иосиф! — начал я нервно-благодушно.

— Территорию Советского Союза мы покидаем в таком порядке, — повторил он непререкаемо.

В Москве свистела поземка. Пограничники у трапа били сапогом о сапог, чтобы не окоченеть. А здесь зеленела трава. Было тепло. Весна, которой заждались.

Грузинские евреи спешили куда-то кричащей, плотно сбитой толпой. Мы медленно двигались по свежей траве, касаясь ее ладонями и вдыхая весенние запахи. Под эскортом лыжников, которые несли свои лыжи на плече, как старинные мушкеты. Затем остановились и стали удивленно озираться. Где же наша новая родня?..

И тут увидели бегущую от аэровокзала фигуру. Лысоватый коротконогий человечек кричал издалека, нарочито бодро: — Шалом, дорогие! Шалом, говорю, дорогие!

Мы все втянулись по одному в галдящий аэропорт. Каждого пассажира рейса Москва—Вена снимал кинооператор, стоявший за никелированным барьерчиком в полумраке. — "Пентагон не дремлет, он на стреме", — Сергуня продекламировал Галича, и все засмеялись.

За стеклянными окнами, со стороны города, нас ждали знакомые. Вероника и Юра Штейны с детьми, прилетевшие в Вену неделю назад, еще какие-то люди. Они стали махать нам: мол, идите к нам.

В Москве, когда провожали Штейнов, разыгрался скандал. У них отнимали все фотографии с Солженицыным. Они не отдавали. У Юры было каменное лицо. Фотографии у него можно было отобрать только с жизнью. Теперь Юра был необычайно благодушен, почти весел. В руках он держал маленькие красные книжечки. Он сунул их нам, Иосифу Гуру, еще кому-то, кто вышел вслед за нами. Оказалось, это "Хроника текущих событий", изданная на Западе. До сих пор мы встречались лишь с "Хроникой" машинописной. Слепые экземпляры на папиросной бумаге. Мой сын подбросил книжицу на ладони, как горячий уголь. Раскрыл, стал читать вслух и вдруг, увидев незнакомых, быстро сунул книжицу в боковой карман.

Иосиф осмыслил этот жест моего сына первым. Засмеялся, обнял его за плечи.— Ефим! Кончилась советская власть! Можно не бояться! Даже с "Хроникой" в руках.

Штейны ехали в Америку. Мы их жалели. Мы едем домой, а они — куда?

Мы входили в этот большой, с голубоватыми стеклами, туристский автобус с торжественной медлительностью. Каплуны несли свои лыжи, как знамя.

...Когда въехали в замок Шенау с королевским парком, огражденным в те годы лишь зеленью, "гриб-боровик" выскочил из автобуса первым. Он стоял у дверцы и одарял каждого выходившего бананом и чаркой грузинского самогона-чачи, от которой резко разило сивухой. Сын "боровика" сновал тут же, с пузатой бутылью чачи и наливал жаждущим по второй. — Начынаем новый жызнь! — бормотал отец. — Всем израильтянам по братски.

Пока толпились около столовой, Иосиф подтрунивал над "боровиком", который не расставался со своим древним КВН, перевязанным бельевой веревкой. — Слушай, кацо... Как тебя?.. Сулико? Сулико, зачем тебе КВН? Он принимает только советскую пропаганду.

— Зачем так говоришь, дорогой! Это память о России. Дорогой память!

Наконец, нас впустили в огромную, амбарного типа комнату, по периметру которой были расставлены столы, накрытые белыми скатертями. Полина вытряхнула на стол авоську с едой, заготовленной в дорогу. Сметану, колбасу.

И вдруг чьи-то властные руки начали убирать со скатерти то одно, то другое, засовывать куда-то под стол.

—Что за новое дело — поп с гармошкой? — воскликнул я.

Лия Гур улыбнулась: — Гриша, вы поставили на стол вместе мясное и молочное.

— Ну, и что?

—По еврейским законам не полагается. Кошер есть кошер. А не поп с гармошкой!

—Та-ак! — Я огляделся сердито. — Опять указания сверху?

Иосиф положил мне руку на плечо. — Гриша, ты за евреев заступался? Так? С риском для жизни. Так?.. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным...

После еды началось заполнение анкет. Меня вызвали на второй этаж к сонному еврею в зеленой армейской гимнастерке. Его интересовала моя родословная. Как звали отца?.. Странно! А мать? Евгения? Что такое?.. А, Года, то есть Ходке. Так бы и сказал! Ты что, не знаешь идиш?.. Странно! Как звали бабушку?.. Сарра-Элла? Ну, так что ты меня путаешь?!

Ох, не понравился мне этот "отдел кадров"! И я уж не усмехнулся, когда по Шенау зашелестело: — У кого жена русская, пишите — "еврейка"...

Тоненькая жена инженера Каплуна выскочила от "кадровика", как из парной бани. Буракового цвета. С закушенной губой. Сказала с горькой нотой в голосе: — Кажется, я стала нацменьшинством... Может, правду говорили в Москве: тех же щей, да пожиже влей... а?

— Оленька, — простонал Каплун. — Целый год мы вправе выбирать. Страна демократическая. Если так, как ты думаешь, ноги нашей там не будет! Хватит нам "первого отдела" в Академии наук. Сыты по горло!

Проурчал автобус. Сулико, размахивая своим КВНом, кинулся навстречу одному из приехавших. Издали тот был похож на Сулико, как брат-близнец. Такой же гриб-боровик! Да и вблизи различие небольшое. Такой же острый, шмыгающий взгляд оливковых глаз. Усики -"сталинки". Пышные баки с проседью. На голове неизменный "аэродром".

—Гамарджоба, Константинэ! Ты здесь?.. А слушай, дорогой, слушай... почему ты еврей?

—По первой жене, Сулико. По первой жене.

Делать нечего, пошли в его "комната", которая напоминала студенческое общежитие на Стромынке. Облупленные стены, потолок в желтых разводах. Пять железных кроватей, одна возле другой, почти впритык. Сулико накинул на дверь крючок. Достал из ножен грузинский кинжал, перерезал веревки, которыми был обмотан злосчастный телевизор и, подняв телевизор над головой, произнес голосом фокусника: — Внимание! Р-раз... — Он грохнул телевизор об пол. Задняя стенка отлетела и по полу рассыпались спресованные в пачки сторублевки. Сулико поддел ногой далеко отлетевшую пачку и пошел отбивать своими мягкими хромовыми сапогами вокруг разбитого КВН огненную грузинскую лезгинку.

За ним двинулся по кругу Константинэ. Ах, с какой радостью они кружились в своем родном танце. Сулико взял кинжал в зубы, вертелся на носках так, словно полжизни провел на цыпочках. Константинэ хлопал в ладоши и кричал: "Асса! Асса! Сколько дал, Сулико? Асса! Асса!.. Два лимона?.. Асса! Асса!.."

Сулико вдруг остановился возле Иосифа, как вкопанный. — Зачэм говоришь: только антисоветскую агитацию принимает? Что я, антисоветский элемент?.. Я всю Грузию одарил трикотажем. Что такое была бы Грузия без меня? Цхе! Россия!.. Нехорошо, дорогой! Пусть цветут все цветы, как сказал... кто сказал?..

— Два лимона — это не дорого, — Константинэ задумчиво ерошил свои усы — "сталинки". — Тебе попался чэловэк!..

—Слушай, Константинэ, — спросил Сулико, вытирая платком лицо. — Где лучше ехать в банк, тут или там? Константинэ скептически поджал губы. —Там есть фонд обороны, займы. И вообще много евреев!

— Значит, здесь! -понял Сулико. — Айда! Цену знаешь?

Константинэ куда-то пропал. Минуты через три, не более, подъехал в открытой белой машине, появившейся неизвестно откуда.

—Вот! — деловито сказал Сулико, — а ты что провез, дорогой? Вместе поедем? Я ответил, что возможно, пробьется через границу книга, которую спрятал в Москве. Называется "Заложники".

— Книга? — Сулико наморщился так, словно собирался чихнуть. —Нэ товар! Вперед, Константинэ! — он втиснул свое тучное тело в белую машину. — Пробьем окно в Европу, как сказал... кто сказал?

Полночь. Дождь, как из ведра. Автобусы, которые повезут нас в Венский аэропорт, урчат где-то рядом. Прикрывшись зонтами или газетами, мчимся под навес, где свалены чемоданы.

Ребята из безопасности расхаживают вдоль груд багажа. Наклоняются к ним, взмахивают руками, точно благословляя в путь. Время от времени перестают благословлять, окликают хозяев вещей:

—Сами укладывали?.. Помогали соседи?.. Они евреи или нет?.. Какая разница? Евреи пока что самолеты "Эль-Аль" не взрывали... Откройте чемодан, пожалуйста!

Около сундука, окованного железом, задержались прочно. Подошли хозяева. Мачтового роста, голова, как на кол воткнута, грузинский еврей. Сильно навеселе. Женщины в черных одеждах и одинаковых лакированных туфлях—лодочках. Парень из безопасности показывает жестом: "Открыть!" Хозяин сундука опечален: — Вай! Нэт бомба!.. Нэ ве-ришь? — Отомкнул сундук. Доверху набит сапожным инструментом.

Все смеются. Парень из безопасности смущенно показывает прибор, скрытый в его ладони. Прибор пищит, как кукольный Петрушка.

—У нас в горах знаешь как? — грузинский еврей обращается сразу ко всем окружающим. — Кто соврет, лишний дэнь не проживет.

Парень смеется уголком рта. Вежливо.

—Он еще не знает, что с гор хлынула другая цивилизация, — говорит Иосиф, приглядываясь к "свистульке". Она заинтересовала его как кукольного режиссера, которым он был несколько лет, после Воркуты.

Вваливается новая группа. Евреи из Бухары. В светлых халатах, с бубном. Пританцовывают под гром и шорохи бубна. Наш знакомый Сулико, прижимающий к груди чемоданчик типа "Дипломат", поглядел на узбекские шаровары женщин и прокомментировал с величайшим презрением: —Цхе!

— Смелый эксперимент, — говорит задумчиво Сергуня, причесывая на голове свою сырую копешку. — Собрали жителей Луны, Венеры, Земли — и в один мешок. Как-то нам всем будет — в одном мешке?..

В аэропорту меня обступили корреспонденты израильских газет. Подсунули к лицу магнитофон. Спрашивают, что я думаю... И вопросы, как по списочку. Меня пошатывало: не спал суток трое-четверо, да к тому же, признаться, не знал твердо, долечу ли до Вены. Ох, мне было не до интервью. Позвал Иосифа. — Иди! — кричу. — Это хорошие люди!

Держащий микрофон улыбнулся иронически: — Почему вы заключили, что мы хорошие люди?

Я развел руками: — Израильтяне!

Тут уж начался всеобщий хохот. Решили, веселый человек. Но я при всем своем дремотном отупении почти не шутил. Всего только трое суток назад меня отогнали бы от любого микрофона разве что не палкой, а ныне подносят его ко рту. Ну, разве не хорошие люди?! Я находился в том радостном безмыслии, которое психологи называют "состояние эйфории".

Пожалуй, один Сергуня не потерял своего обычного мрачновато-иронического взгляда на окружающее:

—Пялился на соотечественников во все глаза, — сказал он едко, берясь за сумки, чтоб идти на посадку. — Первые в моей жизни. По-моему, мы для них те же самые, с бубном! Из другой галактики. Особенно для кривоносого с микрофоном.

Иосиф пригасил ногтем окурок, сказал встревоженно— Боюсь я за тебя, Сергуня. Мы все летим да! домой, а ты... в Магадан... Немножко меньше желчи, а?

Шоколадные богини в голубых униформах и шлемах, как у Афины Паллады, разводят нас по "Боингу". Мой сын Ефим присел и тут же вскочил, прибился к парню-стюарду, который наблюдал за трудной ночной посадкой. Вопроса не разбираю, ответ звучит четко: он, стюард, в Аэрофлоте не работает.

— Извините, у меня плохой иврит! — громче и огорченно восклицает сын. И по складам, как иностранцу:

— Вы давно работаете в "Аэрофлоте"?

— Я не работаю в "Аэрофлоте". Я работаю в компании "Эль-Аль"! Сын умолкает в смущении: он был уверен, что слово "Аэрофлот" — международное. Как аэропорт. Оказывается, это лишь название советской фирмы. Не весь свет, что в окошке! Похоже, языковой барьер — не самое трудное, что ему предстоит преодолеть. И нам, возможно, также.

Я зову его, но он машет, мол, не беспокойся: к нему подходит девчушка в блеклых джинсах, разодранных сзади по моде, то есть, в клочья. Как камни, перекатывает во рту свои американские "р—р": — Ар—р ю р-рашен джу?.. О, Москоу! — слышу. Лет ей семнадцать. Как и сыну. Видать, впервые выпустили ее из дома мир поглядеть. Сын смотрит на меня умоляюще: — Я поупражняюсь в английском, а?

Юности легче. А мы еще там, в России. Молчит Иосиф Гур. Губы поджаты. От подносика с едой отказался... Яша взял отцовскую руку, пощупал пульс. "Вздремни", — сказал. Иосиф ответил вполголоса:

—С-с-с ума сошел? Я каждый день выхожу из Египетского плена?

—Сергуня нюхает зеленую кашицу авокадо и, старый гурман, жмурится от удовольствия. И... отдает Регине. Регина сидит рядом с мужем, натянутая, как струна. Животик у нее округлился. "Сын будет саброй, — Яша сообщил мне об этом очень гордо. Еще в Москве. Сергей называет Регину "мадам Аш бомб". Вряд ли потому, что покойный отец ее был известным физиком-атомщиком, скорее за "взрывной" характер. Этот характер (от тещи подарочек) привел к тому, что Регина ушла от Яши к ученику отца, который поселил ее на Черном море, вдали от атомного НИИ на Урале, каждый выходной прилетал к ней.

А год назад Регина бросила всех своих атомщиков, привезла к Яше его сына Олежку, Олененка и тещу.

"Мне от атомного века больше ничего не надо", — шутил Яша, и кто знает, не появись у него яростной и властной Регины, решился ли бы он отрезать всю свою прошлую жизнь, как хирургическим скальпелем.

Все Гуры приняли Регину, кроме Сергуни. Сергуня, однолюб, недоброжелательно поглядывал на то, как уплетало авокадо "сие волоокое диво", как подумал он. — "Это вам не Гуля..."

Яша поднялся с кресла, разминая прямоугольную, широкую, что в плечах, что в талии, спину. Поравнявшись со мной, попросил двинуться за ним.

Хвост "Боинга" вибрировал, и вместе с самолетной вибрацией дрожала записка, которую Яша держал в руках. На записке было начертано торопливо: "Семен Ладыженский, 54 года, инвалид войны".

Яша кивнул в сторону полуоблезлого пепельного затылка на дряблой и красной шее. —Это он!

И рассказал, что у него был на проводах русский диссидент, — он назвал очень известное имя, — диссидент этот просил передать кому надо, что Семен Ладыженский получал пенсию в шестьдесят рублей. А теперь жена будет получать за него 120 рублей. Каждый месяц... Сведения точные.

Яша мял записку в руке, прокричал мне в ухо: — А вдруг ошибка? Или кто-то сводит счеты? Вдруг — и того хуже! — провокация? Лубянка есть Лубянка...

Я развел руками. Советов тут давать нельзя. Поступай, как знаешь.

Не знаю, как поступил Яша, но, забегая вперед, скажу, что ровно через год инвалид войны Семен Ладыженский оказался вдруг в Вене, умывая слезами порог советского посольства. «Пустите обратно! Простите измену!» Пустили, конечно... Семен Ладыженский давал в Москве интервью про то, как он "попался на удочку сионистов, будь они прокляты! А теперь ему хорошо..' Так и написал интервьюер в московской газете: ".Хорошо ему идти по Ордынке".

Этого можно было ожидать. Но вот того, что произошло затем, предвидеть было невозможно. "Фантастика!" — воскликнет Шауль бен Ами, специальный представитель правительства Израиля. Увы, не фантастика. Еврейская судьба, к которой еще вернемся...

Яша пытался проведать своего терьера Посю, который летел в деревянной клетке в багажном отделении. Общение с Посей на высоте десять тысяч метров не было предусмотрено, и Яша извелся. "Пося — совесть семьи, — сказал Яша. — Защищает тех, на кого кричат. Могу я выжить без такой собаки?" — он засмеялся тихо и счастливо. Принялся рассказывать о Посе.

Богиня в синей униформе сообщила, что под нами Средиземное море. Все потянулись к темным иллюминаторам, смотрели вниз, в темноту ночи, завороженно, и вдруг где—то впереди возникла тихая, на тонкой ноте, грузинская песня. Сперва один голос затянул мелодию, к нему присоединился другой, низкий, почти бас и вот уже едва ль не весь самолет завел старинную грузинскую песню о светлячке, который стал виден в ночи. Поют одухотворенно. Глаза где-то далеко-далеко.

—Они все религиозные? — спрашивает яшина теща.

Иосиф кивает. Да, конечно, они не просто летят в Израиль. Они возвращаются в страну обетованную, где реки текут молоком и медом... И волк лежит мирно рядом с козленком, и... — Он еще долго, все тише и тише, для самого себя, произносит строфы Библии, и по его расширившимся, влажным глазам видно, что душой он вместе с поющими, хотя и не в силах подпевать с тех пор, как пуля охранника прострелила ему горло.

Песня не утихает и час, и полтора. Чуть заалело на востоке, и песня будто светлела: не то поют люди, не то молятся. А кто-то и точно молится — молится страстно, одержимо. Забыв о скарбе, о женах, о земной тщете. Молитвенная песня восхода.

Торжественное чувство охватывает нас, погруженных ранее в свои воспоминания и тревоги. Мы не понимаем слов, но внимаем им. Исчезла сонливость. Исчезло будничное, суетное. Мы пытаемся подтягивать, вторить чужим словам, чужой вере. Может ли кто отвернуться от столь зримого и теплого, как дрожащий воздух над костром, ощущения счастья? А мы счастливы сейчас, в этой, чудилось, неземной птице, поднявшейся на такие высоты, откуда, видно, очень близко до Бога...

— Эти кацо больше евреи, чем мы, — шепчет мне Сергуня, проталкиваясь в проходе, где сидят недвижимо, раскрыв рты, дети. Даже егс пробрало.

Я никогда не видел столько счастливых людей вместе. Разве чтс на войне? В День Победы?.. Кому-то хочется плясать, его унимают. Песня все звучит и звучит. Вступает, вплетается в хор солнечный баритон который весь, до краев, — надежда, мольба, счастье...

Самолет приземляется в рассвет. И сразу загудело, как в шмелином гнезде. Стюард из-за своей занавески тянет руку. Три пальца сложены щепотью, он покачивает ими. Впервые я увидел этот израильский жест, который затем сопровождал нас на Святой земле, куда бы мы не пошли. "Савланут! Терпение! Зачем торопиться?.. Савланут!"

Девчушка-американка, глядя на красное рассветное небо Израиля, повторяет в экстазе: — Я такая счастливая! Я такая счастливая!

Навстречу торопится рабочий аэропорта в белом комбинезоне. Он вероятно, подумал, что его о чем-то спрашивают. Повернул небритое, с масляным пятном, лицо к девчушке:

— Что?

—Я такая счастливая! Такая счастливая!

Рабочий кинулся дальше, бросив сердито:

— Прекрасно, что в этой стране есть хоть один счастливый человек!

...На белом громоздком трапе с надписью "Эль-Аль", притиснувшись сбоку, рядом с водителем, мчал Дов. Так он и приблизился вплотную к самолету вместе с лестницей. Пока он ждал Гуров, подъехали два "Виллиса", набитые корреспондентами с фото и телекамерами. Дову было не до них. Пожалуй, он и не заметил их. Кинулся, нет, даже не кинулся — прыгнул на шею отцу. Так его и засняли — в полете. На другой день в американских, английских, итальянских газетах появились снимки: "Счастье семьи Гуров". Лицо Дова, отца. Они были зареваны. Господи, какое это было торжество! Откричала Америка Гуров. Кончилась для них бесконечная Воркута. Они вернулись домой.

Яша повертел Дова, пощупал мешки под его глазами, спросил: — Поздоровел?

В ответ Дов так хлопнул Яшу ладонью между лопаток, что у того занялся дух. Яша повторил уже совершенно уверенно: — Поздоровел!..Жену показывай! Кто за такую образину решился замуж выйти?

Дов захохотал, сообщил, что отца пришли встречать многие старые сионисты, зеки-воркутинцы, поэты-идишисты. Но не пускают ни кого. "И моя там!" — и махнул рукой в сторону аэропорта, пламеневшего на солнце.

Действительно, на крыше, вдоль металлической ограды, стоят в свободных позах, кто как, солдаты с автоматами..

—Террористов боятся? — спросил Иосиф.

—Родственников!

—Ко-го? — хором воскликнули мы.

—Родственников! С мешками, полными советов. Пока родственники за оцеплением, тут вас и брать. Тепленькими. Глупышами.

—Дов, что ты мелешь?

Подъехала крытая машина с какими-то наблюдателями, и Дов, оттянув отца от лестницы, зашептал ему на ухо. Иосиф отстранил Дова, смеясь: — Ты тоже с мешком, полным советов? Мы — у себя! Пусть идет, как идет!

Высыпали грузинские евреи, говорившие вполголоса, почти не дергавшие детей. Несколько высохших, пепельных старцев в черных кипах встали на колени, целуя горячий, в масляных пятнах, бетон. За ними опустились на колени молодые в своих клетчатых "аэродромах". Закачались в молитве. Последним рухнул тучный Сулико, прижимая к груди кожаный чемоданчик типа "Дипломат". Кажется, Жаботинский мечтал, чтобы у евреев были свои воры и проститутки. Как у всех народов!.. Пожалуйста! Привезли бо-ольшого специалиста.

Кто-то запел гортанно и страстно, воздевая руки к небу. Притихли даже техники в белых комбинезонах. Перестали кричать и ругаться. Иосиф не слушал Дова, который продолжал что-то втолковывать отцу. Широкое, грубоватое лицо его было просветленным. Таким я не видел его никогда. Я же просто не выходил из клинического состояния эйфории. В особое умиление меня привел коричневый еврей—полицейский. Большой, спокойный, с радиопередатчиком и огромным оперным пистолетом в брезентовой кобуре. Власть!

Какой-то израильский офицер с двумя шпалами на зеленых погончиках встречает мать. Мать говорит по-русски. Сын отвечает на иврите. — Господи Боже, — вздыхает Лия, — за что ты так разбросал нас? Сын с матерью объясняются на разных языках... Иосиф! — кричит она. — Телеграмму Геуле и Науму!

Мы направились было к стеклянным стенам аэропорта Лод, куда тянулись нарядные, с кодаками, туристы с самолета "Пан Американ".

Нас задержали, сбили плотной толпой и повели в сторону от стеклянной цивилизации через огороженный металлической сеткой проход в мрачноватый зал на втором этаже, похожий на деревенское кино в российской глубинке. Длинные деревянные скамьи.

Многие, сидя, спят, время от времени вздрагивая и глядя перед собой. Дети хнычут. Кино! Только вместо экрана дощатая дверь, в которую вызывают мужчин. Только мужчин — глав семейств. Заспанная девчонка с трудом произносит необычные для Израиля фамилии: — Гогошвили, Гришашвили, Андроникашвили...

Наш знакомец Сулико шепчет кому-то: — Первое, что предложат, откажись. Хорошее сразу не предлагают.

За дверью кричат, бранятся. Впрочем, возможно, и не бранятся. Однажды в Сухуми я видел дико орущих мужчин, которые, казалось, вот—вот пустят в ход кинжалы. Оказалось, они приглашали друг друга в гости... Лия с головным платком на плечах, растрепанная, двинулась в сторону уборной, от которой несло хлоркой. В уборную выпускали по одному человеку. Лия оглянулась на парня с автоматом. — Зачем ты идешь со мной?

В самом деле, зачем? Уборная тут же в коридорчике, и там, у лесенки, ведущей вниз, тоже стоит солдат.

Мы сидели молча и неотрывно смотрели на дверь-экран. И каждый видел свое кино. Иосиф ощупал деревянную лавку. Точь-в-точь, как на вахте у вохры. Зеков пригоняли убирать, приходилось двигать тяжелые скамьи. Запах барачный, застойный. Запах беды. На оправку ведут, как на пересылке. За спиной "попка". Чего ж они не придумали повеселее? Бедная страна?..

—Последний барак перед свободой, — бодро говорит мой сын, поглядывая в оконце.

Регина плакала, прижимая к лицу кружевной платочек. Нет, она не жалела, что приехала в этот немыслимый сарай. В конце концов они уйдут из этого вонючего загона. Она с Яшей, слава Богу! Но куда уйти от острого чувства вины: ей счастье, а братьям? Старшего уже изгнали из армии, из партии. Младшего, конечно, вышвырнут из академического института. "Допуск" отняли. Была благополучная семья, и все прахом.

Она не могла сдержать слез, голова ее тряслась. Яша бросился к грубо сколоченному из неровных досок столу, на котором стояли бумажные стаканчики и стеклянные банки с апельсиновым соком, нес в дрожащей руке, плеская. Теща взяла стаканчик, поблагодарила, выпила. — При чем тут ты, дочурка, — слышался ее приглушенный низкий голос. — Если бы я осталась, никто бы их пальцем не тронул. В 37-ом за квартиру убивали, сейчас выбрасывают за границу. Либерализм! Перестань, говорю!.. Можно жить в стране, где тебя вышвыривают из квартиры, а вдогонку вопят об измене Родине?

Сергуня устроился в последнем ряду, безучастный ко всему, глядел в пыльное окно, за которым ревели "Боинги".

Я тоже смотрел свое кино. Я жалел отца. Отец остался там, за чертой. Я не был с ним близок. Он развелся с матерью, когда мне не исполнилось и трех лет. Прожил затем жизнь бобылем. Мы встречались редко. Я считал его злейшим контриком. Изумлялся ярости, с которой он, слесарь-юстировщик, потомственный рабочий, крыл советскую власть. И в Бога, и в душу крыл...

И только лет пять назад, услышав по "Голосу Америки" о том, что я стал писателем опальным, явился к нам с пол-литром и рассказал, почему он так любит их... В 23-ем году служил он действительную в погранвойсках на Днестре. Редкие выстрелы в теплой ночи. Крестьяне-контрабандисты, которые пытаются по старинке откупиться от стражи: "Товарищок, возьми сала!" И вдруг подняли заставу по тревоге, отделили половину красноармейцев, увезли в Одессу. На две недели. Поставили на вышках одесской тюрьмы. Две недели смотрел отец сверху на то, как привозили в крытых машинах после облав. И сразу на задний двор. Без суда... Как протащили по земле за бороду священника. Как топтали женщин.

И открылось рабочему пареньку, кто пришел к власти. Подступило к горлу.... А уезжать не собирался. "В семьдесят лет, сказал, как раз пора себе гроб сколачивать. Я свою судьбу проворонил".

Мои мысли прервала жена, думавшая свое: — Ты знаешь, сколько людей прочитали рукопись "Заложников"? Я кивнул. Давал читать самым близким. По секрету. Друзьям Полины, Юре Домбровскому, Александру Беку... Даже Галичу не дал, люто обидев его этим. Галич пил зверски, а что у трезвого на уме, у пьяного на языке. В списочке, который набросал, помнится, было девять душ.

В самолете Полина подсчитала, что вместе с женами писателей, их взрослыми детьми это пятьдесят два человека. — И никто нас не продал, — горячо шепнула она. — Господи, будут ли у нас когда-нибудь такие друзья? — Она глядела на дощатую дверь, а думала об оставленных друзьях. Выделяя тех, кто в беде, кому надо помогать.

В душном "предбаннике" оставалось еще около ста человек. Почти все неотрывно глядели на дверь, как на экран, и каждый видел свое.

Стало невыносимо жарко. Плакали дети. Старику в черной кипе, которого опекал Яша, стало плохо. Яша и Сергуня вынесли его на воздух, отстранив жестом солдата. Обострился, загустел запах казармы, пота, камфары.

Когда меня вызвали, я шел к дверям, пошатываясь, измученный, оглушенный. Солдат, стоявший за дверью, показал жестом, чтоб я двигался вдоль столов. Я брел вслед за другими мимо канцелярских столов и механически подписывал бумаги. Все они были на иврите. С копиями и печатями. Ни переводов, ни объяснений. — Может, это смертный приговор самому себе? — спросил я унылого мужчину в косоворотке.

— Багаж! — рявкнул он. Больше я не спрашивал. Только года через два узнал, что где-то среди багажных квитанций и синей книжечки на налоговые льготы новичкам, среди страховок и долгов за школу, в которую повезут, подписал, не ведая этого, как и все остальные, просьбу об израильском гражданстве. Для себя, жены, сына, матери...

—Поедешь в Нетанию! — просипел кто-то по-русски. Я впервые оторвал глаза от кипы бумаг и вздрогнул: у меня вдруг появилось ощущение, что я еще т а м. Лицо, как тугой коричневый мяч. Без глаз. Лицо партследователя Иванова из МК партии.

Я ответил, что поеду куда угодно. Единственное, о чем прошу — чтобы мать жила отдельно. У нее в Москве была своя комната, и мать в страхе, что потеряла ее. Свою многолетнюю мечту и богатство... Я твердо обещал ей, что это богатство матери вернут. Тем более, что в передаче "Кол Исраэль" из Иерусалима...

Договорить не дал. Закричал вдруг так, словно я замахнулся на него ножом: — Ишь ка-ак! А может, вам каждому по вилле?! С коврами и кондиционером?! Мамочке виллу! Сыночку виллу в два этажа! И миллион на мелкие расходы?!

Я огляделся растерянно. За соседними столами будто и не слышали, подсовывали проходившим мимо них бумаги на иврите, те механически подписывали. Никто не поднял головы.

Только один голос звучал неподалеку. Кому-то вдохновенно врали, что Димона — это рядом. Пятнадцать минут от Иерусалима и пятнадцать минут от Тель-Авива. Для скрипача — лучшее место... Только в этот момент я начал что-то понимать.

—А почему вы кричите на меня? — спросил я безглазого, и тут он начал орать угрожающе, стуча волосатым кулачищем по столу. Я снова огляделся, но уже не растерянно. Краем глаза заметил, как приоткрылась дверь, заглянула седая, всклокоченная голова Иосифа Гура. Он оттолкнул солдата и прошел напрямик к нам. Пристально поглядел на безглазое лицо в темном пуху. И спросил негромко и презрительно: —Из сук?

Мордастый чиновник заголосил так, словно пришел его последний час.

От двери кинулся солдат, какие-то парни в мятых армейских штанах, сидевшие на подоконнике. Иосиф встал ко мне спиной, затылком к затылку, шепнул: — Сожми кулаки — не полезут!

И действительно, не полезли. Прибежал какой-то коротенький испуганный начальник. Расспросил и... купил нас откровенностью. — Слушайте, евреи! — сказал он как-то по-домашнему. — Он — польский еврей. Жизнь загнала его в сибирские лагеря. Ну, бывает у него, срываются, — у кого не бывает! — свою ненависть к русским он переносит на русских евреев... Или это понять не можно?

— Можно, — ответил Иосиф. — Но почему это рыло работает здесь? В приемной аэропорта Лод?

—Где? — удивился начальник. — Его тут не было и нет.

Мы огляделись. В самом деле, того и след простыл. Все засмеялись. И мы тоже... Не хотелось ругаться. Первые часы в стране.

Я вышел в барачный полумрак ожидалки, сказал встревоженной жене, что семейство наше "свалили в один узел", и как об этом сказать матери — не знаю. Полина поежилась: нас ожидал веселый разговор.

В конце зала было несколько шумнее: там, за ограждением, кипела Грузия, встречавшая земляков. Кто-то перекинул через ограду записку, завернутую в сотенную купюру. Носильщик с багажной коляской неторопливо положил сотню в карман и заскрипел по лестнице в эмигрантский изолятор. Мы получили свои чемоданы. Полина тут же раскрыла один из них, сунула жене Каплуна майки, рубашки. Чтоб они вылезли, наконец, из своей лыжной "парилки".

И тут началась фантасмагория. По деревянной лестнице спускались Гуры, один за другим. Красные, с выпученными глазами. Оказалось, Гуров раскидали по всему Израилю. Иосифа и Лию под Иерусалим. Яшино семейство в Нетанию. Сергуню в Арад, в пустыну Негев. Старик с урной умолял отправить его в самое холодное место. Его — в пекло, на окраину Бершевы. В июле, когда сгустится зной, он умрет. Яша понимал это и сейчас, он сказал наверху чиновнику, что старика посылают на верную смерть. Яшу попросили выйти...

— Чудес-са! — просипел Иосиф, когда мы оттащили чемоданы в сторонку. — Гриша просил разделить. Чтоб жили, как в Москве. Нет, свалили вместе. Мы просили поселить Гуров вместе. Не в одном доме. В одном городе. Любом! Разбросали по всему Израилю.

По правде говоря, я чувствовал себя неважно: мне казалось, что из-за меня разбросали. Отомстили Гуру. Около года это мучило меня, пока я не отправился в Лод встречать друзей, где все повторилось точь-в-точь, даже пострашнее. Моих московских друзей отправили на самый север Израиля — в Нагарию, а их больных восьмидесятилетних родителей — в Димону, почти на самый юг. В пустыню Негев. Дов, который присоединился к нам, объяснил, что печать оппозиции называет такое расселение в Лоде "политикой назло".

—Не верите? Покажу газеты. Там все черным по белому...

Я был сбит с толку совершенно. "Назло? Кому назло? Зачем?" Мы покатили свои тележки мимо таможенников, не обращая внимания на ивритские надписи и красные и зеленые светофоры в проходах. Измученные, измятые, мы так отличались от нормальных пассажиров, что главный таможенник тут же изрек почти по-русски, с польским акцентом: — Олим ми Руссия? Давай-давай!..

И тут только навстречу нам кинулись встречающие. Рыдали сестры Лии, которые не виделись с ней больше тридцати лет, с той самой поры, когда Россия и гитлеровский Рейх рассекли Европу, как мечом, и, по известной терминологии, Лие подали братскую руку помощи. Обнимались люди, потерявшие друг друга в Освенциме, Воркуте, в лагерях Караганды. Кто-то из бывших зеков принес с собой бутылку вина, и Иосиф долго чокался с десятками людей, знавших его или слыхавших о человеке, перед которым остановился танк с красными от крови гусеницами. Прибыла живая легенда, — Иосифа подняли на руки и понесли к машине. Воистину из холода — в жар.

Из толпы выскочила старушка в деревенском платочке. Круглолицая, видать, российская, прибранная, точно в церковь. Навстречу ей рванулась другая, в лыжных брюках. Теща Каплуна. Расцеловались старушки троекратно, всплакнули.

— Ну, как, Никифоровна? — воскликнула теща-лыжница. — Цельный год ты здеся!

—Ой, не говори, Степановна! Курятинки наелась!

Странные тени бродят в ликующей толпе. Синие фуражки с черными козырьками, сдвинутые на затылки, оттеняют сонное безразличие их лиц. Восточные евреи. Марроканцы, что ли? Собирают в совки мусор. Один из них задерживается около меня и спрашивает на ломаном русском языке: — Руссия? Ты имел дома холод? Рефрижирейтор, то есть?.. Имел! Зачем же ты сюда приехал?

Углубиться в эту тему не дали. Кричали со всех сторон. Уезжали Гуры. "Дан приказ ему на Запад, мне — в другую сторону..." — горьковато произнес Сергуня, подавая нам руку, и у меня впервые мелькнуло: "Вместе Гуры — сила. Боятся этой силы?.." Я встряхнул головой, чтобы странная мысль отвязалась: "Чушь! Советские страхи. Просто великий ба-ардак!"

Я кинулся целоваться с Иосифом и Лией. Наконец, мы остались на замусоренном асфальте сиротливой кучкой. Свирские, семья Яши и Каплуны со своими лыжами. Тут-то, наконец, и набрел на нас шофер, который должен был везти нас в Нетанию. Оказалось, он ищет своих олим второй час. Он вскричал что—то на иврите, только матерная брань была русской. Мы с интересом прослушали русскую часть его речи и полезли в старый пикап с двойной кабиной и кузовом, обклеенным картинками, в который он закидывал наши чемоданы. Яша взглянул на свои часы, указывавшие дни недели. — 2-го апреля 1972 года. Запомните этот день, дети мои! — воскликнул он благодушно. — Каравеллы Гуров и их друзей достигли Нового Света. Ура!

Мы заорали, как дети: "Ура-а-а!", напугав шофера, который дернулся и едва не врезал машину в фонарный столб.

Да, мы не спали много ночей. И нас измучил и напугал "прием" в аэропорту Лод, — словно обдали из помойного ведра. Но теперь навстречу дул теплый и влажный ветер Средиземного моря. Мы опустили стекла. Губы, казалось, ощущали солоноватые брызги. Мы смеялись, острили. Господи, неужто исчезли навсегда номенклатурные хари, гебисты, микрофоны в стенах квартиры?..

Позади сбоку остались пригороды Тель-Авива. Закоптело-серый или грязно-желтый цвет строений времен английского мандата. Выскочили на широкое шоссе; тепло, море — рукой подать.

— Коктебель! — сказала Полина, все улыбнулись своим воспоминаниям и крепчавшему морскому ветру.

Слева и справа от шоссе сплошная зелень, сады в цвету, плантации.

Чуть дальше — холмы в редком кустарнике. Кустарник прямо на песке. Песок желтеет на буграх; траву здесь, видно, сдуло, кустарники вырвало с корнем — весь район словно в песчаных барханах, чуть закрепленных травой и кустарником.

— Наши деды у пустыни каждый метр отвоевывали, — восхищенно сказал Яша. — —Твои не отвоевывали! — усмехнулась Регина, обнимая его за плечи. — Твои брали Перекоп. Как и мои

И редкие пальмы посередине шоссе на Хайфу, и песчаные дюны, чуть скрепленные жухлой травой, и бетонные небоскребы среди сараев и развалюх — все говорило о том, что страна начала прихорашиваться. Замелькали белые дома на сваях.

— Западная Грузия, — заключил Яша. — Грузинам здесь будет хорошо. Они даже не заметят, что оказались на другой планете.

— Коктебель! — радостно воскликнул я, когда наш пикап подрулил к легкому строению на самом берегу моря. Панно из синей мозаики во дворике слепит. — Бейт Минц, — объявил шофер, — бывший армейский санаторий. Ульпан для "академаим"... Ну, это если кто -нибудь что-нибудь кончил... он "академаим", понятно? — спросил шофер почему-то сердито и, выбросив наши вещи, быстро уехал.

В столовой нас встретил квадратный начальник ульпана, отставной полковник, объяснивший, что здесь мы будем изучать иврит. Четыре месяца. Затем получим квартиры с оплатой в рассрочку, если захотим купить, и с Божьей помощью найдем работу.

— ...Мы приветствуем алию из России! — воскликнул он темпераментно в заключение.

Человек десять встали и демонстративно вышли из зала. Оказалось, румынские евреи. Обиделись.

— Обнадеживающее начало! — воскликнул Яша благодушно. — Ничего, стерпится -слюбится.

Когда мы, похлебав куриного бульона, выходили из столовой, на меня надвинулся мясистый еврей с животом, как барабан. Горячо зашептал, прижимая меня своим барабаном к стене.

— Вы слышали, брат мой? Некто Каплун, инженер, привез "гойку"... Говорю, жена у него "гойка"! ...Лично я так не буду с ним разговаривать. Надо объявить бойкот, брат мой! Привезти в Израиль "гойку"?!

И, подняв чемоданы, я шагнул в свой дом, к остальным своим братьям, которые спешили навстречу...

Этим кулаком он и расталкивал меня. — Цви, проснись!

Я проснулся мгновенно. — Что я, птица, что ли?

—Григорий на иврите и есть «Цви»...

—Полина, ты хочешь, чтобы у твоего мужа было птичье имя: цви-цви, чирик-чирик...

—Это на русское ухо — птичье имя, — вразумлял Дов. — А ты перестраивайся. Ты по батюшке кто?.. Цезаревич? Значит, здесь, на Святой земле, будешь Цви бен Цезарь.

Звякнула-заскрипела железная “сохнутовская» кровать: Полина повалилась от хохота на спину, болтнув босыми ногами. От смеха у нее выступили слезы. Цви бен Цезарь! — рыдала она.

Я показал рукой в сторону вибрирующей кровати. Народ не одобряет!

Я повернулся на другой бок. — Я сам себе не верю! Лег Григорием, проснулся, — говорят, — Цви: следующий этап— вовсе не Свирский. Рехнуться можно!

То ли от бандитского приема в Лоде, то ли от острых запахов свежей побелки адски ломило виски. Но Дов не отставал. — Тут жулья понаехало — не продохнешь, надо дустом травить, пока не развонялись! — И он подхватил меня подмышки и поставил на ноги.

В санатории, как то и полагается ему, была каменная веранда. На ней теснились обособленными группками русские, румыны, венгры, аргентинцы, и в каждой группке обсуждалось что-то свое, животрепещущее.

Русские толпились вокруг лысоватого и очень живого толстяка. Он упоенно рассказывал, как его дважды запирали за сионизм в сумасшедший дом, но он им показал, а в Израиль его провожал "сам Костя Симонов, отвез на своей машине в Шереметьево, расцеловал..."

Я вспомнил, как Симонов за неделю до моего отъезда шел мне навстречу по узкому коридору писательского Правления, демонстративно отвернув лицо, ухом вперед и, не удержавшись, засмеялся со сна противно-сипло. Просто заржал, а не засмеялся. Лысоватый оглянулся и — на полуфразе замер. Вышел спиной из круга и исчез. На время.

С неделю здесь "чистили перышки", — Дов оказался прав — мошенники самые отъявленные, объявившие себя самыми известными кинорежиссерами, поэтами, борцами за Сион... Первая волна выплеснула таких ребят, как Дов. Затем среди нормальных инженеров, врачей и совслужащих густо пошли Хлестаковы, сыновья лейтенанта Шмидта и турецкого подданого Остапа Бендера, а также просто сумасшедшие, которых советское правительство охотно отпускало на все четыре стороны. Но они "занимали площадку" действительно неделю или две, не более, — позднее исчезли, пританцовывая там, где выдавали субсидии, пенсии, деньги на заграничные поездки и прочий "приварок", а вперед вышли самые общительные одесситы и почти одесситы. Тема, казалось, была предопределена.

Мужчина в клетчатом пиджаке стремительно подошел ко мне и начал сходу, косясь почему-то в сторону хлопавшей двери: — Я — Исай Младенчик, ремонт лифтов с гарантией. Имею жену, двоих детей и фамильный склеп в Одессе. Теперь вы обо мне знаете все!..

Я взглянул на него настороженно, ожидая, что возобновится тема "гойки"... Но — нет! Тема "гойки" увяла, и на смену ей выступила волнующая тема — секс. Она тлела потихоньку, особенно, когда кто-либо приносил на веранду порнографические журналы, которые продавались в Израиле на каждом углу. Мамы вскрикивали и умоляли не показывать детям, иногда рвали журналы, топтали их, понося "идиотов из правительства", которые разрешают... Но подлинный взрыв произошел от искры непредвиденной.

В одной из комнат жили студентки из Дании. Они прибыли на лето, кажется, для изучения иврита, и им дали в пустующей школе- ульпане комнату. Я их видел как-то. Тоненькие девчушки с льняными волосами до плеч Пробегают по каменному полу коридора со стулом: на ногах шлепанцы на толстой деревянной колодке. Не пробег, а сюита для кастаньет

Ульпан убирали за небольшие деньги две тумбообразные одесситки Одна из них, жена Исай Младенчика, женщина добрая и трудовая, решила заодно прибрать и комнату датчанок. На девичьем столе, .украшенном тюльпанами, лежали... таблетки от беременности. По группам. В том порядке, в котором их надо принимать. Жена Исая Млаладенчика хотела стряхнуть со стола пыль. Девчушки подскочили: «Не смешайте!» И спокойно объяснили, что это за таблетки.

Суд вершили: "ремонт с гарантией", тетя Бася из Ужгорода, гигант в тапочках, "работник советского прилавка", как она написала в графе "профессия", и еще двое. трое гигантов, не покидавшие веранды, казалось, ни днем, ни ночью. Приговор был единодушным:

—Или они девушки?.. Клейма негде ставить!

Следующей ночью ульпан был разбужен стенаниями и матерщиной Стонал и матерился широченный детина с переломанным носом, Профессиональный боксер из Киева, выползая от датчанок на четвереньках. Оказалось, девчушки знали каратэ... Боксер на карачках — это было зрелище! Споры разгорелись с новой силой. Веранда стояла, как скала.

—Где у боксера деньги? Или он не такой же, как все русские.

Но через неделю нечто подобное произошло и с отставным генералом, который подвез девочек на своей машине и попытался задержаться в их комнате.

— Генерал! Денег куры не клюют.

Рушились все представления, привезенные из России. Н е д о т р о г и и ...п и л юли от беременности?! Как понять? Совместить несовместимое?

Младенчик подкараулил Яшу Гура, втащил за рукав в круг ошеломленных земляков. Яша выслушал недоуменные восклицания, склонив по обыкновению голову. Пожевал губами. Оглядел окружавших его пристально, словно впервые увидел и — покраснел. — Датчанка — свободный человек. Она спит, с кем ей нравится, и не стесняется этого...

— Так она же незамужняя! — вскричал Младенчик. — Или девичий стыд – плохо?!

О том, что каменная веранда перешла к теме воспитания детей, мы тоже узнали от Яши. Он влетел к нам измученный, глаза его блуждали. Сказал с порога: –Дайте водки!:

Выпил залпом стакан. Оказалось, спор о детях завершился тем что одна из матерей, исчерпав все аргументы, ткнула свою оппонентку ножницами для маникюра. Яше пришлось перевязывать рану, унимать.

В конце концов она нам осточертела, наша каменная веранда. Она мешала отдыхать, беседовать. Когда кто-то вопил, мы вскакивали, бежали разнимать, мирить.

Бог мой, что творилось вечером, когда его привезли домой! "Лифт с гарантией" одолжил у Каплуна ручной компьютер, подсчитал, что жить в Израиле дешевле, чем в СССР, в три раза. Все налоги учел, и нынешние и будущие, все равно получалось — в три раза. Это вызвало на веранде такой вопль, такие всплески нервного восторга, что о сне не могло быть и речи. Яша призывал ничему не удивляться и, главное, проявить понимание и широту: — Слушайте, столичные гордецы! На каменном пятачке столкнулись неожиданно для самих себя сытый Центр и голодные окраины. Европа с Азией. Спесь ассимилированной Московии и нетерпимость еврейского местечка, тысячелетиями сторонившегося "гоев"... Все стереотипы мышления и предрассудки в одном котле. Хлебайте супчик, не зажимая носа. В области морали, нравов, быта — это действительно столкновение планет, сорвавшихся со своих орбит. Поэтому столько искр.

У Дова, который заезжал к нам, куда бы ни ехал, взгляд на этот счет сложился давно. Постояв на веранде с полчаса, он отыскал Яшу и меня в саду, выходящем к морю, пробасил сердито, махнув рукой в сторону веранды: — Чекисты!

— Что-о?!

—Ч е к и с т ы, говорю. Черновцы—Кишинев—Тьмутаракань. Окраинная цивилизация. Когда и как мы станем единым народом, знает только Отец небесный... То-то Шауль твердит: "Нам нужны не вы, даже не ваши дети, а ваши внуки".

— Вот как! Мы с тобой, значит, проходим по графе "навоз"? — Яша засмеялся. Но смеялся он недолго. Как и мы... Первые тревожные вести принесли дети. Мой сын и сын Каплуна Левушка, кое-как говорившие на иврите, отправились путешествовать по стране. Вернулись обеспокоенные. Однажды они укладывались спать на крылечке почты. Полицейские, подъехавшие на джипе, проверили документы и, узнав, что у ребят одна лира на двоих, отвезли их отсыпаться в огромный, густой парк военного санатория.

—Знаете, что говорят о нас в армии, — рассказывали они, вернувшись в ульпан. — "Русским все дают бесплатно..." Объясняем летчикам: бесплатно не дают даже тухлого яйца. Все в долг... Не верят! Смеются! — "У нас есть сведения...". Значит, им врут. Зачем?

...Дов над нами подтрунивал, двинулись,де, его путем: с каждым днем понимаем окружающее все меньше и меньше.

А как постичь что-либо за стенами школы, когда ты попал в «узилище" расписания?

С утра мы торопились в узкие, как каюты, классы, где вместе с румынами и аргентинцами изучали язык по принципу "Рак иврит!" (Только иврит). Веселая молодая солдатка взбиралась на стул и плавно шевелила руками. "Догадайтесь, что это такое?" Мы кричали хором на трех языках: "Спрут!", "Балет "Лебединое озеро"!", "Плывем, не знаем куда!" Она слезала со стула и рисовала мелком на доске бабочку...

Через месяц-полтора мы с женой попросили шофера маршрутного такси высадить нас столь грамматически правильно и длинно, что такси остановилось гораздо ранее, чем мы завершили фразу. Мы складывали простые предложения, как детские кубики, но представление об Израиле у нас пока что не складывалось никак. Ульпан напоминал большой корабль, приставший к Обетованной земле. Пассажирам выдали разговорники для взаимного общения и, как водится, возили на экскурсии. Мы, россияне, помнили, что такое экскурсия для иностранцев. , Многое ли почерпнешь? По сути мы общались не с Израилем, а с соседями по палубе, пытаясь привыкнуть к ним. А страна... страна едва проглядывала из случайных наблюдений, возводившихся многими в абсолют, и — слухов. Поэтому и восторги наши — взахлеб, и страхи — выше головы.

Мы и вовсе заскучали после того, как за нами прибыли автобусы, повезли в кибуц. Объявили — на праздник Первого Мая! Что ж, праздник, привычный с детства. Отправились целой кавалькадой. Такая автобусная кавалькада обычно мчит по городам России, когда везут детей в пионерские лагеря. К солнцу, к речке. Спереди и сзади летят милицейские мотоциклы. Так возят президентов и детей.

И сейчас теплынь. Весна. Все гомонят, как настоящие израильтяне. И вдруг пробилось сквозь гомон совершенно непостижимое, потустороннее:

За Хайфой началось попурри из кавалерийских буденновских песен: «И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим...» Кончилось попурри, для придания достоверности, ржанием коней. Я попросил сына узнать у шофера: он подготовил это ржание специально для нас? Откуда у него такие записи?

Сын вернулся смущенным: — Это не магнитофон. Передачи "Кол Исраэль"!

Я был несколько ошарашен. "Я остался сиротою..." — на весь Израиль?!

Повернулся к Гурам, сидевшим сзади. —Ребята, у вас нет ощущения, что мы приехали в тридцатые годы? Как в романе Уэллса. На машине времени.

— В двадцатые! — мрачно поправил меня Яша. -Добавил с горечью, заставившей меня внутренне сжаться: — В тридцатые уже не пели — плакали...

На повороте Яша заметил, что на переднем автобусе полощется большой красный флаг. — К-куда нас везут? — воскликнул он. Автобус грохнул от хохота. Оглянулась теща Каплуна, морщинистое доброе лицо, платок на голове, повязанный по-деревенски. Еще перед посадкой представилась всем благодушно: "Я — Дарья. По-вашему, Дора". Сейчас спросила участливо: — В Сибири побывал, родимый?

—Нет, а что?

—Дак еще не оттаял!..

...Когда нас привели в клуб кибуца, утопающий в зелени, сын обратил внимание на мальчиков возле знамени. Они были в красных галстуках и отдали нам салют.

Первомайский митинг поверг нас в ужас. Только-только от этого уехали. Малограмотное чтение по бумажке. Типовая речь — стереотипные фразы газеты "Правда" с еврейским акцентом. В конце — призыв идти к ним в кибуц. Дают дом. Еда, ясли, кино — все бесплатно. Земля общая. Можно сказать, полный коммунизм. — Ето что, вроде колхоза? — спрашивала всех бабушка Дора, встревоженная тем, что ей не дали взглянуть на поля, потереть в пальцах землицы, а сразу на собрание.

Господи, как все сразу заскучали от "полного коммунизма"! Бабушка Дора первой заторопилась к автобусу, чуть припадая на ушибленную ногу.

...Когда вернулись в ульпан, нас ждала на каменной веранде тетя Бася, гигант в тапочках, известная ныне еще и тем, что родственник-израильтянин привез ей грузовик старой мебели и люстру со стеклянными подвесками. Бася с нами не ездила: стерегла мебель и хрусталь.

— Идиеты! — воскликнула она с усмешкой. — Вас увезли, а сюда тут же привезли американскую делегацию. Все, как один, гладкие и в книжечках своих перьями чик-чик.

Сообщение это привело Яшу в еще большую растерянность: —Значит, герои Лода ведают, что творят. Потому разводят встречные потоки, не так ли?

Вовсе мы перестали понимать хоть что-нибудь месяца через два, когда те, кто немного освоил иврит, принялись искать работу. Смех в ульпане начал стихать. Люди становились молчаливее.

Израильский чиновник, который занимается твоими проблемами, — иголка в груде слежавшегося, прелого компоста. Отыскать его — удача, найти сразу — фантастика. Первой ощутила это на себе яшина теща, которая была в Москве, в одном из институтов, заведующей кафедрой иностранных языков.

Начала она с худющего, в черной кипе, молчуна, который в ульпане занимался "устройством на работу". Уселась рядышком и выложила ему все свои горести. Подробно. Так выплакивают свое, может быть, раз или два в жизни. И о том, как она вырвалась из Инъяза, где приходилось натаскивать "будущих шпионов и интуристских стукачей", и о том, как ее вытолкали из России... Молчун внимал ей более получаса, задал два-три стимулирующих вопроса. Ему было интересно. Человек с другой планеты! Выслушав, сказал: — Это не ко мне. Это к Ривке.

Ривка из Министерства принимала раз в неделю. Она тоже узнала о бедах тещи все. А затем заявила, что она не решает, решают в Тель-Авиве.

Когда теща прорвалась к тому, кто, возможно, мог бы ей помочь, она уже кричала. Ее довели. А тель-авивский зав. выставил ее за дверь: истеричек в школу?! Никогда!

Три года тещу отгоняли палкой не только от университета, но даже от средних школ. Спустя три года тещу отправили на какой-то женский конгресс в Лондон: требовался делегат от русских эмигрантов, сносно говорящий по-английски. И там выяснилось, что у тещи оксфордское произношение, без "мусорного" американского сленга. Ее английскому аплодировал конгресс, и, когда она вернулась, ее ждало место в университете.

Тещины "хождения по мукам" впервые принесли нам смутное понимание того, что израильская бюрократия, в отличие от всех иных, — бюрократия н е п р о ф е с с и о н а л ь н а я.

Но мы еще не вполне осознали это, слышали только вокруг стенания и проклятия людей, которых посылают туда, не знаю куда. И новички запутываются, как в колючей проволоке.

Яша Гур, пожалуй, был единственным, кто сразу выяснил, где решаются его проблемы: в стране существует министерство здравоохранения. В течение трех дней он установил фамилию человека, к которому надо записаться на прием.

"Ремонт с гарантией" приходил интересоваться, так ли это? "За три дня найти свою иглу в чиновной куче? Где он, ваш ясновидящий?"

Яша все последние дни где-то пропадал. В парк не выходил. О море забыл. Я постучал к ним вечером. "Приехал из Тель-Авива и свалился, — шепотом говорила Регина в приоткрытую дверь. — Ужинать не стал. Хлопнул стакан водки и все! — И со слезами: — Пося помирает. Третий день не ест, не пьет. Даже хвостом не шевелит. Думает, у нас в семье разлад..."

Утром я наткнулся на Яшу в умывальной комнате, крикнул шутливым тоном, с зубной щеткой во рту: — Ты до чего Посю довел? Яша постоял возле меня и не подхватил собачьей темы. В тот же день я зашел к нему, спросил прямо: — В чем дело? Не могу ли помочь?

Яша сидел на железной кровати. Кивнул мне. Молчал, поджав губы и опустив голову к коленям. Только сейчас я обратил внимание: он начал седеть. Виски как морозцем прихватило. — Дов знает о твоих бедах?

— Рано давать сигнал СОС. Мы еще на плаву... — И улыбнулся своей виноватой улыбкой. Обычно, когда Яша рассказывает, он жует губами, медлит. Низкий, добрый, гудящий голос его — голос раздумья. Он не рубит, как Дов. Не иронизирует, как Сергуня. Говорит, как и раньше, полувопросительными интонациями: "Может быть, я ошибаюсь, но..."

Но он никогда не ошибался, насколько я помнил. Не ошибался и сейчас, когда мы вышли с ним побродить и, утомившись, приткнулись на одной из скамеек в сыроватой темноте июньского вечера. За спиной, на море, звучали тревожные гудки судов, идущих в густом, теплом тумане, который наползал на берег.

—Может быть, я ошибаюсь, — начал он, — но, по-моему, мы здесь нежеланны. Это возможно, а?.. Говорят, Зевс превращался в быка. Не знаю. Но то, что я из человека превращен в корову... Впрочем, — перебил он самого себя, — никто в этом не виноват. Вы знаете мой иврит. Я мычу, как корова. Из человека, который в Москве мог отстаивать свои права в ЦК или даже на Лубянке, я отброшен в существо оскорбительно-безгласное. Да, никто в этом не виноват, но... я замечаю удовольствие чиновника. Он рад моему унижению. Рад, сволочь! — вдруг вырвалось у него, и он надолго замолчал.

Чтоб Яша вскричал "сволочь", земле нужно сорваться с оси. Я притих, чувствуя холодок на спине.

— Треть Израиля говорит по-русски, — наконец продолжал он. — Но ни в Министерстве здравоохранения, ни в Министерстве абсорбции нет переводчиков... Газеты кричат о русской алии, а чиновники словно не слыхали об этом. Хотите знать о первых шагах на Святой земле бывшего хирурга Якова Натановича Гурова, а ныне яловой российской буренки, по кличке "Гур"? Слушайте!

Яша пробился на прием к начальнику отдела Министерства здравоохранения. Это было для него не просто. Вошел. Начальник пьет кофе. Глаз не поднял. "Ну?" — сказал. Сесть не предложил. Яша покраснел, но заставил себя сесть. Хамов не любил. Объяснил своим медленным, спокойным голосом, что он специалист по общей хирургии и онкологии. Сделал за свою жизнь восемь тысяч операций. А здесь ему не доверяют скальпеля... Начальник поставил чашку на бумаги, лежавшие перед ним. Сказал резко: — Не доверяют скальпеля — принимайте больных гриппом. Большое дело! — И снова принялся за кофе.

Кофе плеснулось на бумаги. — Сколько лет вы проходили специализацию? — спросил начальник отдела тоном откровенно-глумливым: он знал, что в СССР специализация после института не существует. Это американская система. — ...Ага, не проходили! Только в институте учили. Значит, вы не специалист... В Америке, например...

Начальник отхлебнул кофе, спросил со скрытой усмешкой: —Вы все сказали?.. После института вы НЕ проходили специализации, как то принято во всем мире. — И резко: —Вы не хирург! К операционному столу я вас не подпущу! Вы не можете претендовать ни на что... и нигде. — Добавил с брезгливой усмешкой: — Кроме как у немцев, в их Вест Джёрмани, и в государстве кенгурушников... Все!

Яша заставил себя остаться. Не встать. Он понимал, что его откровенно, не стесняясь этого, выталкивают из страны. А он вот не уедет!.. Голос его остался спокойным, только говорил он еще медленнее. Отчасти, впрочем, оттого, что свое вступительное слово выучил наизусть, а разговор ушел в сторону...

— Хорошо, господин начальник! Допустим, я вам подчинюсь; выбрасываю скальпель в окно и иду в амбулаторию Купат-Холима лечить грипп. Можете дать мне разрешение лечить грипп в Израиле? Для этого, как вы сами считаете, у меня бумаг достаточно.

—Вполне достаточно! Принесите справку с места работы — я вам дам разрешение на врачебную практику

—Позвольте, господин начальник! Но ведь без вашей подписи меня не возьмут ни в одну амбулаторию. Даже халата не выдадут.

—Возможно! — И начальник снова принялся за кофе.

— Как видите, Гриша, нас и в грош не ставят... — в голосе Яши впервые зазвучала нотка отчаяния. — Допустим невозможное! Прибыл бы сюда академик Бакулев, гений русской медицины. Женился бы он на своей аспирантке Розочке и прилетел... его бы тоже посадили в эту "медицинскую кутузку" до выяснения личности? Посадили бы! Какое невежество! — воскликнул Яша, не ведая еще, что это были дальние подступы конкурентной поножовщины. Бандитизм, попросту говоря...

Вскоре после визита к начальнику отдела ему позвонили из Министерства и заявили, что бумаги его рассмотрены комиссией, он может идти работать в Купат Холим амбулаторным врачом.

С моря наполз такой туман, что собственных рук не было видно. Мы сидели, как в сырой вате. — Нет, это невозможно! — Яша поднялся и двинулся к дому по тропинке, которую не различал, наощупь.

У террасы Яша едва не упал, наткнувшись на кого-то. Оказалось, на каменных ступенях сидел сын Каплуна Левушка. Я нашарил на террасе выключатель, зажег свет. Левушка сидел на ступеньках в одних трусах, босой. Вскочил, морщась от боли, двигая пальцами ноги, на которую Яша наступил. Яша принялся извиняться, вгляделся в него и — нервно повел плечами. Розовое, почти младенческое лицо Левушки было в слезах. — Левушка, ты что? Оказалось, Левушку не приняли в школу. Точнее, в выпускной класс. Он окончил в Москве девять классов; экзамен на аттестат зрелости не успел сдать: пришлось уехать в Израиль раньше, чем предполагали. Практически средняя школа за спиной. А сейчас его зачислили в десятый класс израильской школы, в которой образование — двенадцатилетнее.

—В Израиле все кончают школу в восемнадцать, а я, значит, в двадцать один. За что мне такое? — всхлипнул он совсем по-мальчишечьи, утирая лицо тыльной стороной ладони.

Яша положил ладонь на широкое, костистое плечо Левушки, сказал, что все образуется. Язык в их школе преподает директор ивритской школы. Они с ним соберут учителей из России и составят схему: какой класс в Израиле — по учебным программам — соответствует классам в СССР. Отнесут в Министерство просвещения, где, видимо, ничего о том не ведают.

— Левушка, вытри нос и веди себя, как подобает выпускнику израильской школы.

Левушка улыбнулся сквозь слезы, недоверчиво, и отправился спать, шлепая голыми пятками по каменному полу. Зашел за дверь и, слышим, побежал.

Когда затихло левушкино шлепанье, Яша развел руками в полном недоумении. — Ну, хорошо, отвергают — по разным причинам — меня. Допустим, не доверяют. Но зачем мучить детей? С нами приехал методист из Ленинграда, давно бы все выяснили...

По правде говоря, я не мог предположить, что возможна в Министерстве образования Израиля такая степень невежества. Но все это оказалось правдой. Яша Гур и его учитель иврита были первыми, кто объяснил чиновникам систему школьного образования в СССР. На глазах Гура они перечертили принесенную им схему, написали пояснения и прикнопили к стенке. Тысячи мам были избавлены от истерии, а Левушка Каплун стал заниматься осенью в двенадцатом — выпускном — классе...

Эта первая наша победа придала надежду на то, что так, шаг за шагом здесь можно исправить многое. Злой воли здесь нет — неразбериха и сказочное незнание...Порой – культ невежества, который в России царил разве после гражданской войны: « Мы университетов не кончали...» – горделиво заявляли высокие чины...

Тревожило — и чем дальше, тем больше — совсем другое. Почти каждый день, когда мы переступали порог класса, кто-либо сообщал шопотом иммигрантские новости (шепотом — по советской привычке) : "Повесилась доктор X., нейрохирург из Москвы"... А потом приходил "ёдиот Ахронот" (Последние известия), где писали даже о здоровье обезьянки из Сафари, но о самоубийстве московского доктора — ни слова.

Спустя неделю кто-то прибежал с известием о том, что выбросился из окна инженер-корабельщик К., ленинградец, 60 лет. Ему сообщили во всех фирмах, что для работы он уже стар. А для пенсии еще молод.

И тут же прибыли газеты с очередными фанфарными излияниями: "Даже если приедет 100 тысяч в год, мы сможем принять всех... Пинхас Сапир, министр финансов".

Когда перерезала вены молодая женщина, зубной врач, нам, едва мы вернулись с похорон, поднесли газету, где тот же веселящийся банкир вдохновенно врал, что на каждую голову, которая прибывает в Израиль, расходуется 35 тысяч долларов.

Это было ужасно, что люди кончают с собой. Но еще неожиданнее, чем самоубийство, было то, что газеты об этом даже не упоминали. Как правило, новости их были мажорны, прямо противоположны тому, что мы видели.

Воистину советские штучки! Ох, как это настораживало! Когда пришло известие об инженере-корабельщике, выбросившемся из окна, Яша разорвал газету с правительственным приветствием новоприбывшим на мелкие клочки и сказал жестко:

— Я из окна не выброшусь. Я лучше выброшу из него министра здравоохранения.

Мы усмехнулись, не ведая еще, как развернутся события... Пока шли переводы документов на иврит и подобные хлопоты, все завидовали моей Полине. Химик, диплом Израиль признал, "Пи эйч ди", доктор, по-западному. Все "открытые" работы напечатаны в реферативных журналах Америки, одну запрашивал в Москве сам профессор Потай, декан химфака Иерусалимского университета. "Знал, на ком жениться," — шутливо говорил мне Яша.

Жена две недели поглядывала на телефон, затем перестала. Профессор Потай, которому она через месяц позвонила, ответил, что документов он не видел и место уже занято.

История эта наделала в ульпане много шума. Явился тихий и тощий человек в черной кипе, чуть не добивший не так давно яшину тещу, и сказал, что у него в магистратуре Тель-Авива работает дядя. И дал адрес. Дядя принял Полину по-родственному, усадил, угостил кофе с пирожками. Когда Полина поясняла, что она химик-органик, ПИ ЭЙЧ ДИ..., он моргал белыми ресничками. Из всего сказанного он выхватил знакомое слово ЛАБОРАТОРИЯ. Тут же встрепенулся и сказал, что у него есть прекрасная идея. Полина идет на курсы медицинских лаборанток. "Знаешь, милая, анализ крови—мочи. И заработок хороший, и в лаборатории будешь".

Полина попятилась и так, спиной вперед, выскочила. Внизу ее ждали мы с Довом в красной спортивной машине, которую Дов недавно купил. Полина полдороги молчала. Ее била дрожь. Потом рассказала.

— Крепись, Полинка, — пробасил Дов, высаживая нас возле ульпана. — Один полосатик, другой маразматик, глядишь, и на человека наткнемся.

В субботу он привез двух профессоров, англичанина и американца, не забывших еще, как сами искали работу. Они изучили "пропавшую грамоту" Полины, час-другой толковали с ней, а затем повезли Полину, как объявил торжествующий Дов, "вдоль по Питерской..." Профессора и Полина объездили Питерскую вдоль и поперек, не осталось в Израиле химической фирмы или университета, в которые бы не заглядывали. Вернувшись, Полина легла на кровать лицом к стене. На вопросы не отвечала. На занятия не пошла.

Тревогу поднял Олененок, сын Яши. Он заходил к нам почти каждый день, неизменно получал полинкино печенье с орехами и курагой. На худой конец рожок с вареньем. В этот раз он не только ничего не получил, но Полина к нему даже не повернулась. Не заметила его прихода.

—Тетя Полина заболела! — вскричал он, вбегая к себе.

Дов объявился на своей пожарной машине на второй день. Рассказал, что в Иерусалиме живет профессор Бергман, основавший всю химическую промышленность Израиля. Полина сбросила ноги с кровати. Она знала работы Бергмана: он был ученым с мировым именем. Позвонила ему, и Дов, взревев своей каркающей сиреной, помчал Полину в Иерусалим. Бергман говорил с Полиной так долго, что Дов забеспокоился. Затем доставил профессора к ректору Иерусалимского университета, и, к изумлению Дова, профессор Бергман, слава Израиля, ушел от ректоpa ни с чем.

Спустя месяц прислал письмо, которое Полина хранит как реликвию, среди рукописных замечаний своего учителя академика Зелинского, славы России:

"Мне очень с т ы д н о, что я ничего не могу для вас сделать..."

Яша явился тут же, послушал у жены пульс, выписал успокаивающие таблетки и произнес медленно, подперев свой круглый подбородок большой лапищей хирурга: — Куда мы все-таки попали?

Мне было доверено распределить и разнести по комнатам персики. Не успел я еще завершить своего первого в Израиле общественного поручения, как в ульпане появился "болотный черт из города Пинска", как он сам себя отрекомендовал, отставной полковник израильской армии, высокий, сдержанный, похожий на англичанина. Он просидел у нас вечер, показывал нам свою именную "браслетку" офицера испанской республиканской армии, медаль "За отвагу" и грамоту Верховного главнокомандующего Сталина за взятие города Орла, орден Почетного легиона за борьбу в "маки". Быть бы этому фантастическому человеку в Воркуте, но советскому послу в Алжире Богомолову понравился белокурый еврей- переводчик, знающий двенадцать языков, и он шепнул парню, куда увезут его из лагеря советских военнопленных, когда его услуги как переводчика более не потребуются...

Закончив рассказ, отставной полковник выпил чаю и на наших глазах составил список всех химических фирм и институтов, существующих в Израиле. Пропадал недели две, вернулся несчастный, отощавший. Уселся на край стула, повернул лицо к Полине:

— Я нич-чего не нашел для вас. — В глазах контуженного полковника стояли слезы. — Ок-казывается, мы создали г-государство, которому не нужны ученые... А кто нужен? Х-ханутчики- магазинщики?! З- зачем мы отдали свои жизни. У меня сын погиб на С-синае, я к-калека.

То появлялся, то исчезал другой полковник в отставке, толстенький, который взял на себя хлопоты о домашнем устройстве русских. Сновал по Израилю крошечный, из пластика, полковничий автомобиль местного производства, о котором остряки говорили, что "его любят верблюды" — вместо колючек. На крыше "верблюжьего' машинчика" громоздились столы, диваны, старинные, с набалдашниками, кровати. Полковник объезжал знакомых, собирал мебель и обставлял квартиры русских.

Ветераны Израиля не были слепы, они яснее нас видели, что государство делает широковещательные заявления и только, — они взялись помогать сами. Это был настоящий поход пенсионеров, как правило, выходцев из России. Поход ради спасения русского чуда, как они нас окрестили. Ради спасения государства Но могут ли спасти государство пенсионеры?..

Однако Полину они спасли. Заглянула как-то немногословная,тоненькая, как девочка, и очень деловая женщина с короткой прической, на Востоке не принятой. Представилась, пожав руку по-мужски
крепко: "Юдит!" На Каменной Веранде немедля решили, что она работает т а м... Где т а м, естественно, не говорилось, но кто из советских забыл, что такое т а м...

Оказалось, что Юдит работала т а м, где устраивают музыкантов. Она потеряла на войне сына и все происходящее с нами воспринимала болезненно. Юдит взяла "пропавшую грамоту" Полины (она уже слышала об этой истории), ничего не обещала, но "грамота" на этот раз не пропала, а переданная по цепочке старожилов и хлопотунов—пенсионеров, задержалась на Махтишйм, огромном химическом комбинате в пустыне Негев.

Но это произошло лишь осенью.

—Пир во время чумы, — сказала Полина, вздохнув. "Чумой" было событие, сразившее ульпан, как удар молнии. Ударь по нашему строению настоящая молния, никто бы не был так потрясен, как сейчас.

Каменная Веранда узнала (она узнавала все новости первой), что выгнали из ульпана немолодую женщину, по имени Пнина, вдову богатого израильтянина. Пнина была волонтером. Она составляла на иврите письма и жалобы, возила детей на своей машине к врачам, доставала рецепты, адреса; к ней обращались порой, как к матери, с проблемами самыми интимными... Пнину вызвали в Министерство и — отстранили от работы. Более того, потребовали, чтобы она в ульпане не появлялась.

—Вы не с нами, а с ними,— сказало ей высокое начальство."Они", «с ними», — так говорили о евреях только советские начальники в ОВИРах, в ЦК, в Госбезопасности СССР.

Каменная Веранда была в панике. И строчила своим родным и знакомым, оставшимся т а м, панические письма: — Или здесь не такие же антисемиты?!

Тем не менее, она. Веранда, болезненно восприняла истерику боксера с переломанным носом, который заявил Каменной Веранде, что будет проситься обратно.

— Нас обманули! — кричал он. — Нас провели, как последних идиотов! Я улетаю, а вы как хотите... Кто со мной?

От боксера шарахнулись. Решили, что он советский агент. Вспомнили: он курил, где хотел, заявляя: "Я в свободной стране. Где хочу, там и курю". Он не помогал затаскивать чемоданы даже тогда, когда автобусы привозили многодетных и инвалидов. Посасывая сигарету "Тайм", ронял: "Бесплатно работают только ишаки. На второй этаж —двадцать лир, на третий — тридцать". А кто лез к датчанкам?! Конечно, агент! Шпион - иуда!

Агент действительно улетел. На последние деньги купил билет в Бухарест. И там пытался перейти румыно-советскую границу. Советские пограничники его избили до полусмерти и выкинули назад. Он приземлился в аэропорту Лод с опухшим лицом, в кровоподтеках, с трещиной в плечевой кости. Явился в Нетанию пешком: денег не осталось даже на автобус. Плакал по ночам. Потрясенный слезами и распухшим лицом боксера, который, шатаясь, подымался на веранду, я ушел в сад, к морю с нефтяной траурной каймой вдоль берега. Хотелось побыть одному...

На нефтяном песке сидел, пригнувшись к своим коленям, Моисей Каплун, наш инженер-лыжник, как мы его все называли с доброй улыбкой. Спина Каплуна не понравилась мне. Точно перебитая. Я опустился на корточки рядом. Нет, вроде все в порядке. Сообщил новость: вернулся боксер, смотреть на него страшно. Видать, пограничники топтали его сапогами.

Каплун поднял лицо. Вместо карих глаз — черные провалы. Не сразу сообразил, так расширены зрачки. Он не сказал, простонал, и стон этот звучит в моих ушах по сей день: — Лучше бы я там десять лет отсидел в лагере, чем приехал сюда... Он прижал ладони к лицу, долго сидел молча, затем покачал головой из стороны в сторону: — Вы не представляете себе, что они мне говорили... Как хамили! Унижали! Глумились! Боже, что они мне кричали в лицо!

Мы вернулись в ульпан, когда стемнело, чтоб никто не видел наших лиц, и я тут же послал к Каплунам Яшу. Яша заглянул к нам позднее, от водки отказался, попросил налить крепкого чаю. Сказал, наконец: — Каплун в полной депрессии... Может быть, я ошибаюсь, но в таком состоянии пускают себе пулю в лоб... Что делать, скажи? Все в стрессовом состоянии. Все больны. Все 164 человека, которые учатся этом ульпане. Подумай, прошу!

Беда сблизила нас. И когда глазастая Танюшка, ленинградка, приехавшая в Израиль без родителей, с десятилетним братиком, выходила замуж, все отправились в Беер-Шеву, чтобы поглядеть на новую израильскую родню и в случае чего не дать Танюшу в обиду. Свадьба началась вечером в весеннем саду. Танюшку внесли в кресле, увитом цветами, — оказывается, так по еврейской традиции и полагается. На столах чего только не было, а пьяных я не заметил. Как и водки. Пришло много детей, нарядно одетых, с букетиками роз или тюльпанов. Израильтяне посмотрели на русскую пляску, окинули взглядом пожилых людей, одиноко сидевших по углам. Затем отец жениха, взяв за руки соседей, начал общий танец, вовлекая в него гостей всех возрастов. Навериое, это и была знаменитая израильская "хора". Такого веселья, общего, искреннего, я не видел давненько. Даже бабушка Дора неслась вприпрыжку за невестой, почти не отставая. "Хорошо гуляли, - сказала она на обратном пути. — Никто не задается. Грубого слова — ни—ни... Антеллигентно! “

Но, пожалуй, ничто так не сроднило нас, как стрельба японских террористов в Лоде, а затем история с самолетом "Сабена", который арабские террористы захватили и приземлили в Израиле, на аэродроме Лод.

Селекция точь-точь, как в Освенциме, на израильской земле, 1972 году, потрясла нас. Мы снова остро ощутили себя народом одной судьбы: не отходили от радио ни на минуту. Бог мой, как мы радовались, когда коммандос в белой униформе техников взяли штурмом самолет и освободили обреченных! Мы обнимались, целовались с завсегдатаями Каменной Веранды, как с родными братьями, а затем вместе двинулись в Нетанию, где происходило что-то вроде народного гуляния.

Праздник достиг апогея, когда Моисею Каплуну позвонили из Хайфы и предложили работу в управлении порта. Работа, правда, временная — замещать инженера, командированного на год в США. Но — лиха беда начало.

Мы тискали Каплуна, а он отчего-то оставался грустным; так и не сказал — почему. Может быть, считал, мы слишком зелены для его откровений? Эта мысль пришла ко мне года через два, когда, встретив Моисея Каплуна в Лоде, я узнал, что его мучило в наши школярские дни...

В тот вечер, когда мы пили за его удачу, он лишь спросил нас, придумали ли мы, как помочь остальным.

— Вот я прикинул, — Яша достал из кармана блокнот, протянул ему листочек. — Если вычесть бабушек и. детей, в работе нуждается 97 человек. Из них с высшим образованием — 89 душ. Наш хмырь в кипале, чиновник по устройству, предложил работу троим... Что делать? — Яша пожал плечами.

Все мы приехали из России и другого пути не знали. Беда — значит, надо писать "наверх". К царю—батюшке. Кто сегодня у нас Бог, царь и воинский начальник?

—К Голде будем писать, наверное... — сказал Яша. Вокруг нас шумели, пили; каменная веранда читала вслух, как на политинформации, подробные статьи о "Сабене", и белолицая, худая жена Каплуна скорее не возразила , а спросила: — Не подождать ли неделю—другую? Кругом такое веселье.

—Ноне, как на короновании, — поддакнула бабушка Дарья, она же Дора, ставя на стол пышущий жаром пирог с капустой. — Этот... как его? Фейерверх пущают.

Моисей Каплун поставил со стуком чашку на стол, произнес неожиданно зло: —Там пятьдесят лет молчали, потому что было капиталистическое окружение. Сам Виссарионович похвалил вас за терпение. Здесь молчать, потому что окружение социалистическое, да еще с боевым фейерверком? Окруженцы затурканные...

Утром в вечно шумной столовой, где нас кормили в тот раз, как на зло, крутыми яйцами и заплесневелым творогом (никогда раньше этого не допускали), я по просьбе Яши вышел из-за стола и, позвенев ложечкой по стакану, попросил тишины. Прочитал катастрофические цифры и предложил: во-первых, избрать Комитет по трудоустройству, поскольку наш джентльмен в кипале оказался банкротом; и, во-вторых, подписать письмо Голде Меир, которое вчерне готово. И стал читать сухое, как докладная записка, письмо "наверх". — Кончите завтракать, будете проходить мимо — подпишите... Тут же поднялась и быстро двинулась к выходу наша тетя Бася, гигант в тапочках.

— Тетя Бася, вы что, против? — спросил я ее. Она кинулась на меня зверем.

— Я в антиизраильских акциях не участвую! Мне надо сына вытаскивать, отказника. А на всех остальных по этой причине мне нас....ать! Понятно?!

У дверей остановилась; она была незлой женщиной и, видно, застеснялась того, что сгоряча взяла и на всех что-то опрокинула. Нужен был иной мотив, не личный и убедительный. Она наморщила лоб и добавила непререкаемым тоном:— Жаловаться на начальство — плевать против ветра! Мне это сейчас не с руки! Понятно?!

Все засмеялись и закричали весело, что тетю Басю понимают. Письмо подписали все, кроме тети Баси.

Нервотрепка началась с вечера. Полина пришла в горячечное состояние от того, что она, преодолев моря и континенты, расставшись, казалось, навсегда с обкомами, райкомами, Лубянкой и прочей нечистой силой, здесь, на Святой земле, опять села за пишущую машинку, чтобы отстучать по-русски: "В Центральный комитет партии..." Она еще в Москве, года за три до вылета по крайней мере, поклялась самой себе, что никогда более не будет писать в ЦК партии.

— Это какой-то ужас! — она вскочила со стула, едва не опрокинув машинку. — Я куда-нибудь уезжала из Москвы или нет?! Не буду я писать ни в какое ЦК, чтоб они все сдохли! Так и не стала печатать. Пришлось мне достукивать одним пальцем.

Часа через два заглянула Регина, привезла из Тель-Авива парижскую пластинку Булата Окуджавы. Тут же завели, и вдруг Полина забилась в рыданиях. Булат был нашим другом, его песни рождались на наших глазах. Я ездил с Булатом в Париж в тот год, когда он напел эту пластинку. Нахлынуло на Полину все, что мы оставили, отрезали, как ножом. С ней была истерика. Такого не случалось с ней ни раньше, ни потом.

Окончательный вариант письма я зачитывал на следующее утро. Оглянувшись, заметил позади себя несколько незнакомых лиц явно чиновного вида, в пиджаках и закрытых, не по сезону, ботинках. Один из них, высокий и голубоглазый, действительно походил на лешего из русской сказки, кажется, Дов так его окрестил. Точно окрестил. Когда письмо приняли и все подняли руки, кроме тети Баси, прокричавшей свою коронную фразу: "Я в антиизраильских акциях не участвую!", леший из русской сказки подошел ко мне, спросил с напором: -Что вы хотите лично? - И к Яше, который стоял рядом со мной. -Чем вы недовольны лично?.. Да, лично?

Леший был явно обескуражен тем, что мы просим не за себя лично, а за всех. И тут вдруг снова загрохотала тетя Бася:

— Я против начальства не иду ни в жизнь. Но Линку вы снимите, паскуду этакую.

—Линку выгоните! Ленивую тетеху посадили на шею! Ни стыда у нее, ни совести! Что молчите?!

Хриплый голос тети Баси перекрыл все: —Рыба гниет с головы! Портки заграничные надели, думают, срам прикрыли.

Леший из русской сказки вздрогнул: похоже он никогда не общался с работниками советского прилавка. Кинулся к дверям, за ним вся свита. Тетя Бася кричала вслед, топоча ногами в матерчатых ужгородских тапках, забыв, что это ей совсем "не с руки". — По радио все уши прожужжали: "Ждем вас, ненаглядные, ждем!" А как до дела, — вас нету? Засранцы!

Дня через два на очередном женском Конгрессе, созванном в Иерусалиме, Регина прошла за кулисы и передала Голде Меир письмо. "Прямо из рук в руки!" — Регина сияла.

Вскоре я улетел в Копенгаген к кинорежиссеру Форду, с которым мы собирались ставить фильм о захвате террористами самолета "Сабена". А когда через месяц вернулся, ульпан почти опустел. Яша рассказывал, что мастеровые люди все при месте. "Лифт с гарантией" открыл собственное дело; водопроводчики тут вообще на вес золота, уже купили "тендеры" — грузовички; горластая тетя Бася получила ссуду в банке на "овощную лавку"; киевлянина—юриста, который едва не повесился, отправили на курсы "социальных работников"... "Ну, а кое-кто так и остался в полном смятении..."

Тем не менее, срок подошел, всем вручили ордера на квартиры... кроме его, яшиной, семьи. Яше, согласно директиве из Министерства абсорбции, не дали ничего. При мне дважды приходил директор ульпана, бывший полковник, и твердил, что упорство Гура ни к чему не приведет. Через неделю он отключит воду и свет. "Ульпан закрывается на ремонт, — раздраженно пояснил он. — На что вы надеетесь?"

Когда директор ушел, Яша показал мне новые стальные запоры, навешенные им на дверь; пустой несгораемый шкаф без дверцы, который притащил при помощи каких-то веселых оборванцев Дов. Если будут ломать дверь, сказал Яша, заклиним шкафом проход. Забаррикадируемся по всем правилам восстания в лагере. Инструктаж дали специалисты.

Вечером прикатил казенный пикап: отвозить нас в Иерусалим, где нам выделили квартиру. Мы побросали в грузовичок свои истерханные чемоданы, расцеловались с Гурами, с которыми сроднились на всю жизнь. Когда шофер завел мотор, Яша помахал рукой, затем сказал, сжимая кулаки:

— Не беспокойся, Гриша! На компромисс я не пойду! Только начни... От операционного стола меня не отбросят! Я — хирург и останусь им, даже если Министерство здравоохранения решит утопить нас в Средиземном море.

— Но пассаран! — весело закричала Регина, взмахивая сумочкой, как гранатой.

Я испугался этого ее резкого движения: живот у нее горой. — Но пассаран! — повторил Яша без улыбки.

4. "В РОССИИ — ЕВРЕЯМИ, В ИЗРАИЛЕ — РУССКИМИ"

К Иудейским горам подкатили затемно. Наплыл и исчез ярко-желтый, как звезда в ночи, безлюдный перекресток, и наш грузовичок с вещами задымил, запыхтел. Дорога пробита в скалах — кажется, вот-вот въедем в туннель. Где-то с крутых откосов сочится вода, в другом месте на них наброшена железная сетка: иссушенные вековые горы крошатся. Машина то карабкается по ущелью муравьем, сторонясь широких американских машин, которые взлетают к Святому городу ракетами, то разгоняется, тарахтя по чуть сглаженным хребтам, оставляя далеко внизу, в густой тьме, влажный, удушающий мир долин.

Ночной ветер хлещет по лицам, как хвоей, — мы почти физически ощущаем, что взлетаем к небу.

Спали на надувных матрасах. Проснулись от странного звука. Оказалось, где-то в старом городе муэдзин призывал к молитве. Призывал в микрофон, и над холмами Иерусалима гремела на одной ноте и заунывно экзотика.

Ветер рвал на окнах белые пластиковые триссы. Они погромыхивали, шевелились. Подтянули их вверх, припали носами к стеклам, за которыми проносились, задевая за наш дом, обрывки -серых туч. Конечно, мы их приняли за туман. Тучи под ногами — это как-то неправдоподобно. Воздух синел. Стал виден далеко внизу белый арабский поселок. Слепые, без света, дома спускались по склону ущелья, а затем спешили вверх на призыв муэдзина.

Утром осмотрелись. Квартира поменьше, чем московская у метро "Аэропорт", в писательском "розовом гетто". Да что тут квартира, когда от окна не отойдешь.Старый город теперь как на ладони. Будто отсюда его и снимали для туристских открыток.Оставили "за кадром" лишь гигантское здание израильской полиции на первом плане, с высоченными антеннами.Остальное как припечатано: самого здания мечети Омара за белой крепостной стеной и постройками не видно. Кажется, золотой купол Омара висит над старым городом и на восходе разгорается... Слева темнеют кедры Гефсиманского сада, где по преданию Иуда поцеловал Христа. Ощущение такое, что ты на сторожевой вышке Иудеи, что тебя забросило в этот раз на две тысячи лет назад, хотя тогда еще не было и в помине мечети Омара, а высился на ее месте Второй Храм Иудейский...

—Для американцев строили, — прораб, который пришел включать воду, отвлек меня от библейских мыслей. — Не едут американцы. Пришлось русским отдать. Целое крыло. - И он вздохнул печально, ничуть не скрывая своих чувств. В то, что в Москве у меня квартира была больше и лучше, он не поверил, более того, оскорбился. Кто уедет из квартиры, которая даже лучше этой? Слово в слово повторил он доводы управляющего писательскими домами в Москве, которому я сдавал ключи. Только тот завершил свою прощальную речь тяжелым вздохом: — О-ох, темный вы народ, евреи! Не понять вас! А заросший прораб-израильтянин так: Темный вы народ, русские! Кто вас поймет!

Погромыхивают белые триссы. На душе легко. Наконец мы дома. Полина ставит продукты в ванну со ржавой водой. Я должен, кровь из носу, привезти холодильник, без которого тут и дня не прожитьК счастью, у меня появились деньги. За сценарий "Евреи, налево!" — о самолете "Сабена", который террористы привели в аэропорт Лод.

Кинофирма сценарий приняла и расплатилась, как всякое солидное учреждение, чеками, на каждом из которых было написано "500 израильских лир".

Белыми холодильниками "Амкор" был забит весь магазин на шумной торговой улице Яфо, как, впрочем, и соседние магазины. Не надо, как в Москве, записываться на очередь. Плати, и тебе доставят!.. "Сразу?" — спросил я обнадеженно.

Оказалось, сегодня у рабочих выходной. "Завтра—послезавтра!" — объяснил седой польский еврей, сидевший в кассе. «Куда спешим?» Холодильник, как шкаф. Я попытался его сдвинуть, потрясти. Какое! Серьезнее "ЗИЛ"а. Для тропиков. Скала! «Завтра?».. До завтра все протухнет! Поляк послушал мои стенания и сказал, чтоб позвали иранцев. Из соседнего магазина.

Пришли два чернобровых геракла. Долго торговались с поляком, который аппелировал к тому, что я русский, а у русских денег нет. Впервые в жизни я видел восточный торг и снова услышал, что еврей в Израиле — не просто еврей. Вперед выступает его "вторая национальность". Страна, где ему довелось родиться...

— 60 лир, — говорит поляк. Гераклы молча идут к двери. Поляк кричит вслед: — 70 лир! Те медленно возвращаются, роняют небрежно: — Сто десять!

Платить буду я, но поляк, видно, защищает меня, как европеец европейца. — У русских, кроме вшей, ничего нет. Я был в России четыре года, я знаю.

Сошлись на ста. И чего торговались!

Холодильник взяли одними пальцами. Сразу видно, для Гераклов это не ноша. Отнесли к своему ободранному пикапу. Сунули в кузов, как картонку. Показали мне жестом, чтоб влезал в кабину, и — двинулись... в противоположную сторону. Я засуетился, залопотал на всех малознакомых мне языках: "Френчхилл!" "Гиват Царфатит!" "Холм Френча!" — наконец прорычал я по-русски.

Те кивают: мол, поняли. И продолжают трястись не в ту сторону. К старому городу, что ли?.. Да, развернулись вдоль белых стен времени турецкого владычества, у Яфских ворот остановились.

Один из гераклов сложил свои огромные ладони рупором, зычно крикнул: — Ибрахи-им! Бежит араб-носильщик. Худющий. Штаны с широченной, до колен, мотней. Ноги тонкие. На плечах веревочная плетенка профессионального грузчика— Садись, — роняют гераклы — Шестой этаж. Двадцать лир. Ибрагим пытается начать торг, но они спокойно окликают другого, и Ибрагим немедля прыгает в кузов, стучит по кабинке ладонью: — Поехали!

Тут только мы свернули, наконец, на наш Френчхилл. У дома, на песчаном бугре, Ибрагим взвалил на плечи холодильник. Холодильник выше его. Под белым шкафом торчат лишь разбитые измызганные ботинки. Потащил вверх по узкой лестнице, становясь на каждую ступеньку двумя ногами. Гераклы шли впереди и сзади него, направляя железный шкаф пальцами, чтоб он не царапал* своими углами белой стенки.

На четвертом этаже Ибрагим поставил свою ношу на пол и протянул ко мне ладонь требовательным жестом: — Бакшкш! Я кивнул в сторону иранцев: мол, с них "бакшиш" и обреченно уселся ка ступеньке. Сколько продолжалось препирательство между носильщиком и гераклами! До наших высот мы добрались не скоро. Белое волшебство на спине Ибрагима произвело на Полину такое впечатление, что она даже не заметила, что с нас слупили лишние сто лир.

Через два дня звонят из магазина фирмы "Амкор". Немедленно приезжайте! Вы расплатились непокрытыми чеками...

—Чем? — спрашиваю я удивленно.

—Ничем! Воздухом! Приедете или сообщить в полицию?

—Господи, Боже мой! Что такое "непокрытые чеки"? И почему они "непокрытые", если на каждом из них написано черным по белому "500 израильских лир".

Бегу по сизой от автобусного смрада улице Яфо, чувствуя холодок в желудке. Влетел в магазин. Белоголовый поляк посмотрел на мое лицо и понял все без объяснений. — Кто вам подсунул эти бумажки? — спросил он. — Они выданы на счет в банке, на котором не лежит ни гроша... Жулье!

Я пытаюсь растолковать, что это не жулье, это кинофирма "Кешер". За сценарий. Я, понимаете, писатель... — Вижу-вижу, что вы длинноухий, — перебивает он меня. — Такие остались только в России.

К счастью, у меня был с собой телефон фирмы. Поляк набрал номер и сказал морозным голосом: — Говорят из компании "Амкор". На ваши чеки куплен холодильник "Амкор-14". Чеки оказались непокрытыми. Если завтра в 12 ноль-ноль на этом счету не будет двух тысяч лир, я присылаю адвоката.

Вот те раз! Не купи я "Амкора", мне бы не заплатили ни гроша? Расплатились бы, как с эскимосом, — бусами. Я пошатывался обалдело: обманули ведь не на рынке, директора фирмы отнюдь не походили на оборванцев. Обнимали, поздравляли с удачей, запустили сценарий в работу, с достоинством отсчитали чеки. Долго я еще не привыкну к этому миру!..

В самом деле, кто посмеет судиться с могущественной империей "Амкор"? Зря нервничал... У седого поляка вдруг исказилось лицо, он погрозил кому-то в окно: — Жулье! Со всего света слетелось жулье! Кому верить, а?!

В автобусе, идущем в наш район, я увидел Иосифа. Лицо у него было праздничное. Руки — в металлической окалине, масле, саже. — От Дова еду! —сообщил он удовлетворенно. — Перещупал весь его заводик. Дов взял напрокат кран: сегодня грузит заказчику блоки... Поскандалил я, правда, с Довом. Оказалось, Дов пытался вручить родителям деньги на квартиру из первых же заработков. "Хватит вам по тюремным баракам да коммунальным дырам ютиться... Не прогорю! А прогорю, тем более мчимся в банк, а то закроют счет..."

— Можно отбиться от Дова? — в голосе Иосифа звучали одновременно и досада и горделивое чувство. Он предложил мне двинуться вместе с ним. Увы, мы с женой наскребли лишь на первый взнос, — "ключевые", как их тут называют. Но купить? Сразу?! Для этого я еще не накопил достаточно чеков, "покрытых" и, может статься, "непокрытых".

Порасспросив меня о моем "холодильном" опыте, Иосиф пообещал поделиться — "квартирным". "Приходи в шабат!" — крикнул он, выскакивая из автобуса у подъезда со стеклянной табличкой "АМИДАР" и не подозревая, что его тут ждет...

"Амидар" — нечто вроде советского райжилуправления во всей его, по крайней мере, внешней красе. В коридорах Амидара маялась очередь. Она вылезала наружу и вилась по лестнице вниз. Очередью советского человека не удивишь. Стоять — не бежать! Тем более, очередь живописная. Перед Иосифом переминался с ноги на ногу индус в белой чалме и брюках типа "кальсоны полотняные" и юная индуска в голубом сари, которую муж держал за палец. Впереди них сидел изможденный американский еврей с пейсами, закрыв глаза. Его тонюсенькая жена в тяжелом плисовом платье жаловалась индусам на англизированном иврите, что дом им дали, правда, хороший, но соседка сверху, извините, тоже из Индии, выливает помои из окна прямо на улицу. "У вас так и полагается?"

Позади Иосифа что-то произнесли по-испански. Он кивнул, решив, что спрашивают "кто последний?" Спрашивавшие тут же исчезли, оставив на его попечении смуглого мальчонку лет шести. Тот начал забрасывать Иосифа вопросами, но, поглядев на его лицо, перешел на английский. У вы!

У мальчонки расширились от удивления глаза: английский понимал даже пудель, с которым пришла следующая пара; мальчуган почесал кончик своего носа и произнес с великолепным презрением:

— Рашен?

Иосиф уже привык к тяжкой доле идишистского поэта, который читать, слава Богу, на иврите умеет (не терял времени на каторге), но понимать все эти "Х-рр"?! Попытался прочесть бланк — увы, к ивритской скорописи еще не привык. Почерк у нее — словно не рукой держит перо, а копытом.

Взяв листочек с адресом "вышестоящей конторы", он выбрел на улицу, за которой вздымался в голубой бездне Иудейский хребет.

Иерусалимское пекло набрало силу. Белые камни ступеней жгли подошвы. Иерусалим — город—ступенька, как определил Олененок, которого в свое время возили в Святой город в гости к деду Иосифу и бабушке Лие. Город-ступенька накалялся, как русская печь. Пока Иосиф допрыгал по жгучим ступеням до автобусной остановки, он "дошел", как доходит хлеб в русской печи. Его можно было вполне в эти часы швырять, как пышущую жаром краюху, сушить на сухари, крошить—растирать в пыль — по официальной терминологии, абсорбировать.

— Руси? — догадался чиновник и, усевшись, набросал ответ медной кобыле, от которой Иосиф только что явился. Оказалось, она по рассеянности заполнила не ту форму. Так он и сновал, как посыльный, между "вышестоящей конторой" и конюшней, расположенными в разных концах города. До вечера успел сделать три конца. Рассказывал, держась за сердце, что издох бы, как пес, на мостовой, если бы не заскакивал охладиться в магазины и банки, в которых рычали кондиционеры. К счастью, банки в белокаменных строениях, ("дети Сапира", как их называли), часты, как в Москве милицейские участки. Похоже, в Израиле это и есть участки: во всяком случае только здесь настоящая "холодная", — за это Иосиф любил банки, особенно, если они посередине пустыни.

Первый день бумаги переписывались трижды, второй — дважды. Иосиф хотел заполнить бланки сам — не разрешили. Когда его выгнали с бумажной стопой и на следующий день, он, осатанелый от ярости, с полурасплавленными мозгами, уселся прямо на тротуар, на кипу старых газет, благодаря Бога за то, что у него не было с собой никакого оружия. Даже дубины.

Неделю назад незнакомый иммигрант из Киева застрелил марокканца—экзаменатора Автослужбы, который провалил его на экзамене по вождению в восемнадцатый раз. Затем киевлянин выстрелил в самого себя. Почему лютуют иерусалимские инструктора, было известно. Когда прибыла марокканская алия, ей не предоставили никаких льгот. Марокканцы, как и все прочие, могли купить лишь развалюхи или машины израильского производства с кузовом из стекловолокна, о которых неизменно шутили, что их любят верблюды. А эти русские в Израиле без года неделю, а выводят из автостойл шведские "Вольво", — как не завалить обладателя "Вольво"? В Москве "частникам", случалось, шины протыкали.

С инструкторами все ясно, но отчего и в Амидаре чувствуешь себя, как в Лоде? Вчера Иосиф еще не понимал, что можно застрелить чиновника...

Наверное, он потерял сознание. Последнее, что он помнил: огненное ядро целило в голову. Вот-вот настигнет. Вернулся в этот раскаленный мир, когда его отпаивали. Затылок, как чугунный. Пошатываясь, долго спускался по горячим каменным ступенькам из белого иерусалимского камня. По дороге хотел присесть. Вскочил, точно плюхнулся на раскаленную сковороду. Ад! Сущий ад!.. Упал на пыльную траву неподалеку от Амидара. Отлежаться в тенечке. Бросил в рот леденец, чтобы не мучил голод.

Девочка лет восьми, прыгавшая на траве через скакалку, подошла к Иосифу, спросила с участием: — Или вам плохо, дядя? Он перевалился на спину и ответил с предельной искренностью: — Боюсь!

—Кого?! — удивилась девочка. Иосиф процедил сквозь пересохшие губы: —Медных идиотов!

Девочка отшвырнула скакалку и опустилась возле него на колени. Лицо ее было очень серьезным. — Дядя, в Израиле не надо никого бояться! Никого! Или вы сомневаетесь?

Иосиф улыбнулся девочке, уселся, скрестив по-турецки ноги, спросил, хорошо ли ей тут, на Святой земле.

— Хорошо ли? Хорошо, бетах! (Конечно). Сколько хочешь клубники. Даже зимой! И можно велосипед заграничный купить. На толстых шинах. Подбежал мальчуган лет пяти, Иосиф протянул ему леденец. Он взял, но прежде, чем кинуть его в рот, спросил, что такое президент?

Иосиф засмеялся: еврейское дитя! Ему не нужен леденец, ему надо непременно знать, что такое президент. Мальчик выслушал дядю и обошел вокруг.

—Получается, мы президенты, а не он. Хочем выберет, хочем нет!

В злосчастный Амидар Иосиф вошел почти успокоенным. Но... поднялся этажем выше, туда, где был кабинет начальника.

Начальник Амидара худ, почти прозрачен. Лицо у него в синих точках порохового разрыва; по ним на всех широтах Иосиф отличит сапера, в руках которого рванула мина. На одной руке нет пальцев. Все точно... Как он глаза уберег, бедолага? Иосиф сказал, вздохнув, что Амидар омрачил его праздник. Зачем? — Эта медная... — он заставил себя помолчать. — Эта медная дама портит документы шестой раз.

Начальник с пороховым лицом смотрел на Иосифа спокойно, протянул руку к стопке бумаг, принесенных им, и вдруг заплакал беззвучно. Слезы накапливались в синей "саперной оспе" — казалось, он плачет синими чернильными слезами. —Простите, — сказал он, доставая платок. — Я- херутовец. Я воевал во всех войнах Израиля. Я был среди тех, кто выгнал отсюда англичан. А теперь я не могу выгнать эту шлюху. У нее трое детей от разных мужей. Она занята только своими хахалями. Мучает всех посетителей. Только что я вызвал амбуланс. Американца унесли на носилках.

—Того, который с пейсами? — почему-то спросил Иосиф.

—Ну да, человеку семьдесят восемь. Старше вас, наверное. Бегает, как вы. Я переписываю все договоры, которые она составляет. Все до одного! Сейчас я перепишу ваш. Я подал в отставку. Больше не могу выдержать.

— Почему вы ее не гоните в шею?!

—У нее квиют! — вскричал он безнадежно. — Понимаете, кви-ю-ут!.. — И он снова заплакал страшными слезами.

Так Иосиф впервые осмыслил это загадочное ивритское слово "квиют", которое в Израиле редко произносят без эмоций. Чаще с радостью, проклятиями и безнадежной тоской, которую на Руси называют "безнадегой"... Когда-то, объяснил начальник, успокоясь, к в и'ю т, то есть постоянство, было великой победой израильских профсоюзов. Хозяин—англичанин не мог выгнать еврея, проработавшего у него более года или двух лет. Теперь "квиютчиков" развелось, как крыс. Никого нельзя вытурить. Ни дурака, ни бездельника.

...Не знаю, помог ли мой "холодильный" опыт Иосифу, но его опыт оказался для меня спасением: через полгода, минуя "медную лошадь", я сразу поднялся к ее начальнику.

Одновременно с нашей семьей в дом вселился москвич, известный стоматолог. Спросил деловито, почем тут золото? Я моргнул растерянно, и он отвернулся. Затем выгрузился упитанный мужчина из Ростова на Дону, который на другой день купил новую машину—бетономешалку, огромную, как дом. Уезжая на работу, он долго гудел, вызывая кого-то, поглядывая на нас с высоты своей бетономешалки иронически.

Нет, с земляками—соседями связь явно не налаживалась. Я вынул блокнотик, в который были записаны израильские адреса. Мне дал их в Москве замечательный человек профессор Бенцион Меерович Гранде, наш давний семейный друг. Первым в списке значился Ури Керен, языковед, семитолог.

Квартира Керена, набитая книгами до потолка, находилась как раз на границе. Той самой границе с Иорданией, которая до Шестидневной войны разделяла Иерусалим, и высокий, узкоплечий Ури Керен возвращался к себе домой, прижимаясь к стенам, пригнувшись, как солдат в окопе. Он сам выбрал себе такую квартиру, благо охотников на нее было немного.

— Кому-то надо было здесь жить! — воскликнул он, улыбаясь простодушно и ставя на стол все, что было дома: я был посланцем Бенциона Гранде, а значит, дорогим гостем.

Девушка с газельими глазами Вышла замуж за американца.

Зачем Колумб Америку открыл!

Как он встрепенулся, узнав от меня о существовании в русском лагерном сленге слов: "шмон", "шмонать"... "Шмон" — от ивритского слова "Шмонэ" — восемь! — воскликнул Ури. — Вечерний обыск происходил в восемь вечера? Как далеко загнали иврит — в сибирские лагеря..." — Записал в свою книжечку: "проверить".

Мы подружились с Кереном; виделись часто и каждый раз спорили. Ури Керен не верил ни одному моему слову. Чтоб в Лоде так встречали! Какое же право мы имеем созывать евреев? Со всего мира... Бить во все колокола? К чему это приведет?..Он помчал в Лод, в "эмигрантский приемник", откуда его прогнали тут же. Разве что прикладом не огрели.

Он чем-то напоминал мне дядю Исаака. И своей жертвенной самоотдачей, и неустанной энергией, и крепостью веры, ради которой он поселился в зоне обстрела, готовый на все, что пошлет Бог.

— Фанат! — сказал Иосиф. — Я в лагерях таких навидался, ой-ой!

Я обиделся за Ури Керена, да и Ури не торопился встречаться с идишистским поэтом Иосифом Гуром, которого почему-то признали и Америка, и Европа, издававшие его сборники стихов один за другим.

"Обмывали" квартиру со старыми друзьями, прикатившими из разных городов; оттого, что вокруг появились лица, знакомые еще по Москве, а по стенам громоздились наши старые, побитые в дороге чешские полки с Толстым, Щедриным, Далем, и стояли кресла, которые покупали, еще не думая об отъезде, казалось, мы находимся в Москве, на Аэропортовской улице. Только говорить можно все, что угодно: на Лубянке выходной!..

Во время "еретических" словопрений сильно, по-хозяйски постучали. Никто не вздрогнул, не засуетился. Вошли необычные для нашего подъезда посетители в густо черных, с широкими полями, шляпах, завитки пейс до плеч. Притащили несколько молитвенников, библию на иврите и русском. Поздравили с новосельем. Мы попросили сгрузить молитвенники в угол и садиться за стол, выпить водочки под селедочку и разварную картошку. Поглядели друг на друга, помялись, потом решительно сели, широко раскинув полы своих парадных лапсердаков. Отдали Полине свои шляпы, под ними оказались потные черные кипы. То-то пот с гостей, как из ручья. Пили водку так, что даже Дов крякнул: — Годится.

— Живут без Бога! — мрачно ответствовал ребе, принимаясь за отварную картошку.

— С-скажите, ребе, — на этот раз к нему потянулся с рюмкой в руках Иосиф, — не ускоряет ли процесс разложения нации израильский "квюит"? Одни паразитируют на отжившем себя профсоюзном законе, другие — на арабах. Безделье губит.

— Без Бога живут! — еще более свирепо объяснил ребе и, видя, что к нему снова тянутся с вопросами, продекламировал хорошо поставленным голосом о будущем приходе Мессии, который только один может спасти Израиль и очистить его от скверны...

Я хотел еще о чем-то спросить, Сергуня толкнул меня в плечо, чтоб я отстал от гостя: — Не видишь разве, узкий специалист.

Когда в дверь постучали еще раз, Гуры уже уехали. Остался лишь Сергей, которому с темнотой в далекий Арад не добраться. Гость был, видно, из мастеровых. С молотком в руках. В жилетке. И с длинными пейсами. Он открыл коробочку с позолоченными металлическими планочками и спросил, какую мы хотим видеть у своей двери.

-Никакую, — ответил я и, захлопнув дверь, отправился на задний балкон-кладовку за раскладушкой для Сергуни. Снова постучали. На этот раз открыл Сергуня — Бесплатно! — воскликнул мастеровой, погремев своей коробочкой с планками.

— Ты же слыхал, никакую! — досадливо воскликнул Сергуня, которого оторвали от наливки.

— Вы — евреи? Евреи живут без мезузы у двери? Как вы будете входить в свою квартиру? — удивленно воскликнул он, делая шаг вперед. — Постойте! На иерусалимском рынке террористы убили трех евреев. Мы проверили. Так ни у кого из убитых не было на дверях мезузы.

—Привет вашему ребе от нашего ребе! — раздраженно воскликнул Сергуня, вытесняя пришельца на лестничную площадку.

—А кто ваш ребе? — обеспокоенно спросил тот. Сергуня показал на мою жену, возившуюся у стола.

— А! Вы— веселые евреи! — обрадовался он, половчее перехватив молоток и кидая, как сапожник, в рот мелкие гвозди. — Таки не хотите?!

Сергуня захлопнул дверь, отошел от нее и вдруг услышал тихие звуки: тук-тук-тук! Распахнул входную дверь. Так и есть! Приколачивает свою мезузу...

Сергуня взял энтузиаста за локти и спустил его с лестницы. Видать, для того это было делом привычным. Он не упал, только ногами засеменил быстро-быстро.

В полночь мы вышли перед сном прогуляться. Сыро. Ветер такой, что пластиковые триссы на окнах хлопают, как барабаны. Вскоре вернулись, и я увидел у дверей подъезда сверкающую, почти с автомобильный номер, мезузу. Одну приколотил — на весь подъезд сразу.

Сергуня захохотал так, что из окон начали высовываться полуодетые фигуры. — Исхитрился, бестия! Хоть собаку заводи!.. Снять, Полина?

Полина молчала. — Слушайте, ребята, — наконец произнесла она. — А ведь он искренне хотел нам добра. Решил нас спасти... Он делал по-своему доброе дело, а мы его с лестницы. Как-то это очень по-советски. — Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — попытался отшутиться Сергуня, но, видно, слова Полины задели его, и он, поерошив в раздумье бородку, сказал: — Коробейник был нагл и потому получил свое, но, если говорить серьезно, меня интересует этот парадокс... пытаюсь его понять... Единственная группа в Израиле, которая никогда не выступала против новоприбывших, — религиозники. Напротив, ринулась нам навстречу с молотками и без оных. В отличие от государства, займы дают без процента. 0'кей? Единственная группа, которую новоприбывшие возненавидели с первой минуты, были религиозники... Что? Исключения редки. Почему возненавидели? Русские нетерпимы, о'кей! Но разве дело только в этом?! Когда я вижу пейсы и лапсердак, двигающиеся в мою сторону, меня начинает колотить, как в лихорадке. Я никогда не был членом Союза воинствующих безбожников, и вообще "пусть цветут все цветы", молись хоть колуну, почему они меня бесят?

Пришел лифт, мы поднялись, взглянули на часы, и Полина разогнала всех спать. Утром Сергуня уехал рано, к "парадоксу" мы вновь не вернулись... А жаль!..Знай мы о еврейской религии хоть что-нибудь, — скажем, что мезуза не только "охрана" дома, но и символ выхода евреев из египетского рабства, мы приколотили б ее немедленно. С энтузиазмом! Хочешь — одну, хочешь — две! Сами бы приколотили... Но мы о ней, мезузе, и понятия не имели. А тот мастеровой, судя по всему, и подумать не мог, что существуют на свете евреи, которые ничего не знают, о Боги! о мезузе!.. То-то он вылупился: "Вы — евреи?.. Не с Марса?"

А мы были с Марса. К тому же насилие было нашей открытой раной. Приколачивают насильно, безо всяких объяснений, — извините! Нам можно было все объяснить, но ничего — вколотить...

Как-то прикатил Юра Аранович, дирижер, у которого так и остался шрам на лице после нападения гебистов. Юра был талантливым всесторонне, но в быту несобранным, а уж о пунктуальности и говорить нечего. Скажет, приеду в десять утра — жди в три часа дня... Мы накрыли в честь него стол, а он забыл, закрутился после концерта. Полина обозвала его по телефону "собакой" и запретила появляться в нашем доме.

И вот раздался звонок у двери, Полина открыла. Стоит на лестничной площадке на коленях Юра и лает басом, с оттяжечкой, как породистый пес. Полина засмеялась, подняла бродягу с колен, поцеловала. Ну, как на него сердиться? Юра, сбрасывая реглан, хватил полстакана водки и принялся весело рассказывать о том, что он, кажется, "пробивает лед недоверия"... — Вы были в Колонном зале на моем последнем концерте в Москве, ребята! Помните, как мы мечтали встретиться на первом концерте в Тель-Авиве!.. Друзья, поскольку все отделы кадров остались в преисподней, мечты сбываются. Свободный мир, черт побери! Назначен дебют.

Дебют был в Хайфе; организаторы выбрали для него кино с амбарными стенами. Зал гасил звуки. Наверно, он был идеален для биржи или пакгауза... Неистовый Юра, дирижер милостью Божьей, любимый ученик Натана Рахлина, получил жидкий хайфский оркестр и так его воспламенил своим, юриным, Чайковским, что зал не отпускал дирижера более получаса.

Сообщение об ошеломляющем концерте проникло в газеты. И лишь тогда Юре Арановичу, бывшему дирижеру оркестра Всесоюзного радио и телевидения, позволили продирижировать знаменитым Тель-Авивским симфоническим оркестром.

Зал-то какой! Огромным амфитеатром, полукруглый — больше Колонного зала Дома Союзов, больше зала Чайковского, а в дверях толпа спрашивает, нет ли лишнего билетика...

Как мы мечтали о том, чтобы Юра и хотя бы еще несколько талантливых ребят прорвались, имели серьезный успех; возможно, тогда остальными "олим ми Руссия" перестанут пренебрегать...

Сегодня он и наступил, наш день. Жрецы признали Юру. Аплодировали своими смычками. Зрители не встали — вскочили на ноги, крича "Браво!" "Мецуян!", "Инкредибл!" Не отпускали дирижера, пока он не сыграл на "бис"...

После концерта Юра пригласил своих друзей в дом музыкального мецената, где было много израильтян-профессионалов и где в честь Юры Арановича был устроен прием. Юру завалили цветами; всплакнул от радости бывший польский партизан, герой войны, который сразу, едва Юра появился в Израиле, поселил его в комнате своего сына, служившего в армии. И старые и молодые израильтяне обнимали Юру. Ури Керен произнес тост за "русских евреев, которые подымут Израиль..." Это был торжественный день русской алии. Даже официальный критик влиятельной газеты "Маарив" вынужден был сообщить израильтянам, что Юрий Аранович — "..дирижер—профессионал, прекрасный музыкант...". Что "публика долго аплодировала ему, а не только иммигранты из России..."Провожали Юру с энтузиазмом, восторгом. На глазах у Полины были слезы: — Наша взяла!

Ничего подобного! Аранович — Арановичем, а вообще-то у русских все не как у людей. Так и написали в той же газете "Маарив" черным по белому:

Наконец, прорвалось! До этого часа издевались над русскими — за закрытыми дверями кабинетов, "теряли документы", загоняли в петлю — тихо. Без следов. Во всем мире люди вешаются, перерезают себе вены, бросаются под колеса. Да, это есть и в Израиле. Ну, и что?!..

Спустя неделю Дов принес мне газету "Маарив", в которой он обвел красным карандашем дату 27 июля 1972 статью. Объяснил, почему подчеркнул: -Исторический день, старик, русская алия впервые сказала, что не позволит безнаказанно сра.. себе на голову.

"В России мы были евреями, в Израиле мы—русские..." Так назвал я статью и, видит Бог, в этом не было преувеличения. Со статьей никто не спорил. Недели две не окатывали публично тех, кто с "мороза", из помойного ведра...

В те дни, когда появилась статья, ко мне прибежали с почты. Сообщили, что звонил Иосиф Гур ("Вы знаете такого?"), просил с ним связаться. Я отправился искать еще не сломанный телефон-автомат. В трубке послышался свистящий и хриплый родной голос: — Ну, начал крушить, разбойник!.. Ты не представляешь, в какое волнение она пришла!

— Кто она?.. Голда?

— При чем тут Голда? Регина, яшина жена! Прочитала газету и — разволновалась так, что родила... Сын! Четыре килограмма, волосы беленькие. Назвали Натаном, в честь расстрелянного деда... Думали брать их назад, в "Брестскую крепость", да звать туда американских "корров". Не понадобилось. Сообразило чиновничье кодло, что переиграло. Только что вручили Яше ордер на квартиру. В Тель-Авиве. В районе Бней-Брака...

— Бней-Брака?! Это же район религиозников! Вроде нашего иерусалимского Меашеарима. В субботу сиди дома. — Но-но! Религиозники по другую сторону шоссе. А на яшину улицу каждое утро приезжает белая цистерна, и шофер голосит по-русски: "Или вам молока не надо?!"

Посмеялись, я попросил передать яшиной семье мои поздравления, узнал, что сам Иосиф уже переехал. Квартира у него неподалеку от моей, с двумя лоджиями. Иосиф помолчал, вздохнул трудно, с присвистом: — Гриша, если можешь, приходи завтра к Стене Плача в десять ноль-ноль. Нужна помощь... Не хочу говорить по телефону. Придешь — увидишь...

5. ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ МИРА

Полина приехала в пятницу рано. Она пробыла в Бершеве всего одну неделю и стала, по мнению бабушки, эфиопкой: солнце пустыни ожгло щеки и лоб почти дочерна. Только шея, закрытая высоким воротом блузки, осталась сметанно-белой. "Мать потихоньку превращается в зебру", — сказал сын веселым голосом, в котором звучали слезы. Он сидел, обнявшись, с мамой, которая была счастлива, что отыскалась работа, и люди в лаборатории хорошие. Но как примириться с тем, что оторвали от семьи! И — надолго...

Вечером за нами заехал Юра Аранович на своем "фольксвагене" и повез всех по "Ленинским местам", как он острил. Мы любили разглядывать с плоской крыши нашего дома юго-запад Иерусалима, где на горе возвышался набюдательный пункт ООН. Неподалеку было "Французское подворье", лес там наклонен круто, как паруса в штормовой ветер; и холм, и Подворье казались отсюда несущимся сквозь века боевым фрегатом, объятым на закате огнем и во все века непотопляемым... Таким нам виделся Иерусалим, вопреки всем туристским описаниям и открыткам, и своих гостей мы, прежде всего, водили на крышу. К сожалению, до нашей крыши не доносился кедровый библейский запах Гефсиманского сада, потому мы хранили на книжной полке большую кедровую шишку, которую гости нюхали для полноты ощущений.

Но сейчас тьма скрыла "наш Иерусалим", поэтому мы двинулись своей вечерней дорогой, мимо Храма Святого Креста, где по преданию похоронен Шота Руставели. Храм стоял в темном, без огней, овраге и вырастал оттуда в дымчатых лучах прожекторов кирпичным монументом, заколдованно-вечным, неопалимым во всех пожарах Святого города, которым нет конца.

Отсюда мы попросили Юру промчаться нашим заветным путем с холма, на котором приткнулся маленький иерусалимский вокзал, вниз, к стенам Старого города, искусно выхваченным из тьмы огнем подсветки. Сверху стены желтели в ночи фантастической старинной олеографией, а ринулись вниз — встали над головой всей своей каменной мощью. Из сна в явь, из яви в сон. К Яфским воротам, к замку Давида. Стекла машины опущены, горный ночной воздух холодит лица. Такая поездка и в самом деле освежает, как сон. Да и не сон ли это?

Сергуня попросил свернуть на гору Сион, где лепились здания религиозной еврейской школы —Ешива Диаспоры. Я не любил казарменно-крепостную тесноту этой Ешивы и не мог понять, зачем Сергуне захотелось туда съездить. Оказалось, там поселился его знакомый, физик из Москвы, известный ученый, "бывший лауреат сталинской премии", как он нам представился.

Ученики живут в кельях, и "бывший лауреат" тоже вылез из холодной я тесной конуры, напяливая на синий от каменной холодины нос толстые роговые очки и ведя на поводке своего московского, с подстриженным задком, пуделя. — Лев-ва, — едва проговорил, стуча зубами и застегивая пальто—"московска", Сергуня, — какого лешего ты здесь мерзнешь?! М-меня бы только по приговору суда можно б было... Чистый М-магадан...

Лева, длинный, негнущийся, "свежезамороженный", как тут же определил Сергуня, повел нас по узким и закоптелым проходам в зал, примыкавший к его келье. Пояснил горделиво, что именно здесь произошла Тайная вечеря...А под залом, куда он нас потащил, подсвечивая ступени чирканьем спичек, была расположена могила царя Давида. Я спросил у физика, какова степень достоверности этого, не историки ли все придумали. Ответом меня не удостоили.

Я поежился. Хочешь верь — хочешь нет, а все равно чувствуешь морозец на спине — общаешься с Библией, как с путеводителем по собственному дому, в который вчера въехал.

— Жалко ч-человека, хоть он и миллионер, — проговорил Сергуя, стуча зубами от холода. — Л-лева! А р-р-религия действительно опиум для народа. Ленин прав. Перешибла м-м-марихуану...

Юра Аранович затолкнул Сергуню в свою железную коробочку, чтоб не задерживал, и мы помчали, захватив физика-ешиботника вместе с его пуделем, вниз, к Яфским воротам, свернули в Старый город, чтобы согреться в каком-нибудь арабском кафе. И тут грянул взрыв...

Навстречу ему выскочил из машины Сергуня, сидевший рядом с Юрой. Оттолкнув парня грудью, он громко пропел-продекламировал на мотив известной кавалерийско-лирической песни: — «Вейся, пейся, пейся кучерявый. Эх, ды-развевайся, пейся, на ветру!» И взмахнул полой своего модного пальто "Московка", как юбкой. Парни в белых чулках чуть отпрянули. Этого оказалось достаточно, чтобы, втянув Сергуню за его широкий пояс в машину, умчаться подобру-поздорову...

— Вперед! — весело скомандовал Толя. — В субботу евреи передвигаются пешком, вы слыхали об этом, господа евреи по пятому пункту?

Мы искали кратчайшего пути, и Толя повел нас по кривым арабским улочкам с облупленными желтыми стенами домов—развалюх, мимо жующих ишаков, которые время от времени издавали свое победное И—И—А!, мимо автобусной остановки, воле которой автобус останавливался в последний раз, по убеждению Толи, во времена турецкого владычества. Стены глухие, без окон, как в таджикских аулах. Ни деревца. Какая-то женщина в чадре, увидев нас, тут же исчезла. Со дворов тянет жареной рыбой, карболкой, вонью нечистот, разбросанных возле контейнеров для мусора.

Чем ближе к Старому городу, тем вонь острее, нестерпимее. Неподвижная, плотная жара давит на плечи. Минут десять-пятнадцать мы брели по задворкам, а точно на себя рюкзак нацепил, набитый каменьями. Наконец, за пыльными, обшарпанными домами послышались автомобильные сигналы и слабый гул. Мы выскочили к Яфским воротам. Толя повернул к нам свое широкое, веселое лицо, крикнул добродушно, не останавливаясь: — Господа евреи по пятому пункту! Вы хотели прямого пути к коммунизму? Нанюхались?.. Таковы издержки исторического процесса. Салют! — И он нырнул в толпу.

Мы бросились в тень, остановились, вытирая платками лица. Нас окликнули. — В Иерусалиме, как в родной деревне, — удивленно—радостно воскликнула Полина. — Едва успеваешь здороваться.

К нам торопилась, проталкиваясь сквозь толпу, тоненькая, как подросток, Фира Ломовская, которую гебисты чуть не удушили ее собственным меховым воротником. За ней едва поспевал медлительный, тихий Вольт Ломовский, который был полной противоположностью своей нервно-деятельной жене. Вольт что-то переводил на станции "Кол Исраэль", а Фира мыла в богатых домах полы. Они были не устроены и счастливы. — Вольт! — закричал я, вспоминая о просьбе нескольких московских писателей, обращенной к радиостанции "Кол Исраэль", — Израильтяне настораживают русских евреев своими постоянными "легулируют" и "израильцы» Слова "израильцы" нет в русском языке, есть — "израильтяне". — Им хоть кол на голове теши, — отозвался Вольт грустным голосом... — Что? Не поедут сюда интеллигенты? А зачем Голде русские интеллигенты! — воскликнул Вольт, и мы расхохотались.

Вот и сами ворота с бойницами сверху и арабскими письменами, где ночью мы шарахнулись в сторону. Строго говоря, никаких ворот нет. Проем между широкими стенами. Ворота сбоку от дороги — для пешеходов. Но и они внушительны. Обиты железом, помяты, словно их штурмовали только что.

Кое-где в камнях пробивается травка. Зеленый куст под темной аркой растет прямо из стены. Хочется постоять под аркой, в тенечке, но именно тут, под сводами, жарят на железных противнях арахис и еще что-то, дым ест глаза, продавцы арахиса и воды взывают к толпе дикими голосами; Восток кричит, дымит, трезвонит. — Куда бежать?

Белоголовые шведки примеряют восточные платья до пят, оранжевые, синие, с аляповатыми инкрустациями. Для себя Восток строит и шьет чаще всего с большим вкусом, туристу сует безвкусицу. Интересно, что Восток думает о нем, респектабельном европейце в шортах, с "кодаком" на груди?.. Через несколько лет на этот вопрос ответит Хомейни, тогда мы только догадывались, глядя, каким яростным взглядом провожает голые спины шведок продавец старины в турецкой феске, с четками в руках.

За фанерной перегородкой, чтоб туристы не видели, два черноголовых парня, насвистывая современный танцевальный мотив, делают монеты второго века до нашей эры с дырочкой посередине.

И вдруг разрушенная, сгоревшая лавка. Вчера вечером бомба рванула здесь. Радио Дамаска объявило, что это сделала организация Арафата. Арабскую лавку? Зачем?..Вежливые солдаты в зеленых беретах, которые стоят в боковом проходе, незаметные для туристов, показывают нам жестом — проходите!

— Асади! — кричат носильщики в вязаных фесках. Они несут на плечах фрукты в плетеных корзинах. Петля корзины накинута на лоб.

Они боязливо косятся на взорванную лавку и уж не кричат, вопят остервенело: — Асади!! Говорят, что Арафат более всего терроризирует своих арабов. Наверное, так и есть!..

Начинаются фруктовые ряды: желтые горы апельсинов, корзины сладкого винограда без косточек, ящики огурцов, красных перцев, завалы темно-зеленых авокадо, иерусалимские травки для приправ. Воздух пряный, ароматный. Ишак помочился, нарушив идиллию. Сергуня в досаде хлопнул его ладонью по заду.

Здесь, в каменной теснине, пахнущей персиками и мочей, нас нагнала Фира. Поерошила на голове черные, африканские колечки волос, подступила к Сергуне.

— Сережа, как вы себя чувствуете? — Это она, сионистка, спрашивает у всех. У меня уже дважды спросила. Сергуня подумал, чтоб ответить точнее, сказал, надкусывая израильский сочный апельсин: — Как в затянувшейся командировке в Средней Азии.

Фира расстроенно теребит свои африканские колечки. Она жаждет, чтобы все были счастливы, как она. Хочет что-то произнести воспитательно-утешающее, но тут взмыл надо всем одуряющий радиокрик муллы, резонируя в каменном ущелье арабского рынка. Кто-то встал на колени, ударил лбом о землю. Мы обошли осторожно, чтоб не мешать молитве, ускорили шаг.

Впереди бегут шведки, недипломатично зажимая уши. А мулла поддает в спину и поддает...

Наконец, снова над нами небо. Застучали подошвами по каменным ступеням, ведущим к Стене Плача. Вырвались, вроде. Не тут-то было! Живописный, в полосатом и драном халате и римских сандалиях, еврей, идущий навстречу, остановился и спросил меня сердито: — Ты кто, лошадь или женщина, что ходишь с непокрытой головой?! Я обошел его, как обходят неразорвавшийся снаряд.

Фира ждет меня, утешает, как может: — Никуда ты от этого здесь не денешься!

—Есть выход! — жизнерадостно говорит Сергуня, вытирая липкие от апельсинового сока руки. — Объявить войну Америке. Когда она нас завоюет и объявит своим штатом, — переехать в другой штат. Фира отпрянула от Сергуни в ужасе. — Сергей, ты не можешь так говорить! Ты — Гур!

— Я не Гур, а Гуров. Увядшая ветвь... Тем не менее я никуда не уеду, дорогая Фира. Не волнуйся! Я обречен всю жизнь общаться с ослами Среднего Востока. Даже когда они брызжут мочей в мое благородное лицо. Такова моя планида...

Сергуня полез было в карман, эза мелочью, но тут к ним быстро подошел высокий, с запалыми щеками, человек в желто-полосатом молитвенном талесе на плечах и бросил на иврите что-то столь резко, что. молодцы как под землю провалились. — Никаких денег не давайте! — сказал он по-английски. — Какой стыд! Какой стыд! — И зашагал к белой стене, закачался взад-вперед привычным движением человека, пришедшего к Богу.

Сергей оторопело посмотрел на него, затем на пейсатых молодцев из ешивы, которые по-прежнему ловили чуть в сторонке зазевавшихся, и вдруг ударил себя по лбу, отчего его бумажная кипа свалилась с головы и, подхваченная ветерком, улетела. -Слушай! — возбужденно воскликнул он. — Я, кажется, сформулировал для себя самое главное. Почему я их ненавижу... Пусть теперь отец со мной поспорит! Все эти ортодоксы, с молотками ли, с "тфилимом" ли, требуют от русских не веры, да и можно ли требовать веры?.. А соблюдения обрядности. Согласен?.. 0'кей? Да мы от этого только что уехали! Удрали, можно сказать... От партсобраний, голосований, праздничных вахт, обязательных цитат и газетного стереотипа. Как это всем обрыдло! Разве навязанные мезузы и тфилимы не то же самое нравственное ханжество?! Да все точь-в-точь!.. Иные аксессуары, но какое это имеет значение?! Потому я возненавидел ортодоксов раньше, чем понял, отчего сие. Не умом — кожей ощутил сходство, и с кем?!.. Бог мой, это же Стена Плача!

Скоро выйдут мои "Заложники", где я говорю всего на нескольких страницах об этом. Книгу переводят на все главные языки, кроме...немецкого.

Сбоку грот, в нем прохладно, можно заглянуть в колодец и увидеть еще одиннадцать рядов почти метровых каменных глыб. Храмовая стена отрыта, похоже, меньше, чем наполовину. Впервые испытал ощущение, едва ли не физическое, зрительное: под ногами городА. Пласты вековых культур. Один за другим, как эти белые камни. Земля Иерусалима! Не верю я ни в Бога, ни в библейские чудеса, а — волнуюсь.

Я увидел Иосифа у Стены, там, где мужская часть отделена от женской. На гладких, затертых миллионами подошв каменных плитах сидели Иосиф и его сыновья, прибывшие в Израиль: Дов, Яша... Вот и Сергуня подсел. Тут же вскочил, поднял повыше портреты Наума и Геулы на длинных шестах.

Потому и расположились Гуры у разделяющего барьера, что портрет Геулы стоял на женской половине: с мужской его приказано было убрать. Хоть шесты и находились на разных половинах, портреты были рядом. Они улыбаются на портретах — и Наум, и Геула. У Геулы улыбка — открытая, у Наума — саркастическая. Схватил художник.

К стене прислонены старые обои. На обратной стороне начертано по-английски: "Свободу моей семье". Похоже, Дов притащил те самые, нью-йоркские.

Над ними обои посвежее, и надпись на иврите. У меня сердце точно рукой сжали. Так бывало только на войне, перед атакой, от которой не ждал ничего хорошего... Тогда, в Нью-Йорке было здание ООН, мировая пресса. А здесь что? Десятка два туристов, жующих резинку и вопрошающих недоуменно: в чем дело? Не нужно ли "д о н е й ш е н" (пожертвований) ?

Иосиф был небрит, всклокочен. Красное, точно обваренное лицо его в морщинах, которых раньше не было; лишь у губ намечались. А теперь... Лицо, что говорить, изможденное, только в смоляных гуровских глазах — сила. Почти исступление. Да и ручка та же, гуровская. Как клешня. Даст — не встанешь.

—Гриша, мы объявили голодовку. Есть силы — поддержи. Вставай рядом.

—Может помочь?

— Разные попадаются "корры". Голодающий писатель, конечно, не редкость на земле, но все же... —Я подошел к жене, которой с утра ехать в пустыню Негев, сказал, что задержусь у Стены Плача; вернулся к Гурам.

Жестокое, убийственное пекло разогнало толпу любопытных. Туристы с "кодаками" спешили к своим голубым автобусам, в которых урчали кондиционеры. Самые любопытные поглядывали издали, с огороженной дорожки, ведущей наверх, к мечети Омара. — Чужую беду руками разведу, — грустно заметил Иосиф. — Гуры — не святыня ислама, — сказал Яша, который сидел, прислонясь спиной к камням. — Будем объективны.

Сергуня покосился в сторону туристов, которые наводили на них свои фотоаппараты с огромными, как трубы, объективами, и сказал зло: — Гитару бы мне в руки! Дать им по мозгам каким-нибудь бешеным роком. Подтянулись бы поближе. — Заткнись! — раздраженно сказал Иосиф. — И... берегите силы, ребята! Голодать будем, пока не унесут.

К четырем часам дня мы сидели, прислонясь к стене, с помутившимися от жары мозгами. Пекло изводило сильнее голода. Я сделал себе бумажную треуголку из обрывков газеты "Маарив", напялил на свою кепочку. Сергуня покосился на мою высокую бумажную шляпу и — захохотал: — Григорий Буонапарте на острове Святой Елены!

Господи, как Гуры смеялись! Нервно. До слез. До кашля. И, похоже, всем стало чуть легче.

Ночь свалилась сразу. Жены привезли нам одеяла, накидали диванных подушек. Ничто нам не помогло. Ощущение, что ты в Кара-Кумах. День сварит, ночь заморозит. Я простучал зубами до утра.

Проклятый мир, в котором не у кого просить о милосердии, кроме как у Стены Плача.

Иосиф, видно, не спал всю ночь. Глаза красные. Седая щетина торчком. Старила она его лет на пять, не меньше. Присел возле меня на корточки, сказал, что он получил письмо из Москвы. От дяди Исаака. Нехорошо дяде Исааку. Сам угодил в капкан и волнуется, не двинулись ли и мы его тропкой, только под иным флагом... Вместе с тем есть в письме будто и случайная фраза. Обмолвка, вроде: "может, твоя кривая вывезет?"

Это не шаг в нашу сторону? "Может, твоя кривая вывезет", а?.. То ли от предутреннего холода, то ли от тревоги у Иосифа тряслись огромные, как клешни, руки с негнущимися, торчащими пальцами. Было тяжело смотреть на то, как у Иосифа трясутся руки. Сергуня окликнул отца, усадил возле себя, рассказал о том, что мы заезжали ночью в Ешиву, видели Левушку, который что-то темнит.

Но Сергуня сегодня был куда настойчивее, чем обычно: — Отец, может быть, они были необходимы, когда евреи были в рассеянии? Тогда было важно, чтобы кто-то сидел в Меашеариме и Бней-Браке и не работал, а только сутками изучал Тору. Как триста и семьсот лет назад. Тогда — да, а сейчас?..

— Как раз наоборот! — вскрикнул Иосиф. — Когда нация была распылена и евреев по праздникам и без оных вырезали, мы жались друг к другу. Как оленье стадо в буран. Настоящая опас-с-сность именно сейчас, когда есть свое государство. Израильские дети узнали о печах Освенцима только из процесса Эйхмана... Они вообще не считали себя евреями. Именно сейчас есть опас-сность коллективной ассимиляции в Израиле. Традиции выветриваются, профанируются политиканами и жуликами...

— Опасность! Опасность! — прогудел доселе молчащий Дов тоном, в котором угадывалась издевка. — Надо в конце концов решить, что в истории еврейства весомее: Эйнштейн или Меа Шеарим, который каждую субботу прокалывает мне шины. Извини, отец, увижу пейсатого с палкой или камнем... Обрыдли, суки!..

Минул еще день, все осунулись, обросли щетиной. Прикатил сын Корена с друзьями-офицерами, привезли зеленую армейскую палатку. Соорудили тень. Да и на ночь спасение от холодины. Особенно, если прижаться друг к другу.

Выручал Сергуня. Принялся рассказывать свои истории. Историй этих у него — мешок. Только мы отхохочемся, а он уж другую разворачивает. Скажем, как искал в Тель-Авиве Бейт-Авот, Дом Отцов, или попросту богадельню. Сел в такси и сказал шоферу, куда ехать — Бейт-Авот! Шофер ел бутерброд, решил, что пассажир пожелал ему приятного аппетита (на иврите — "Бетаавон"). Кивнул, мол, спасибо. Тогда Сергуня снова повторил адрес. Тот решил, что русский голоден и отломал ему половину бутерброда. Сергуня от удивления съел и снова за свое — Бейт—Авот, говорит. Водитель ответил, что у него больше ничего, но, добрая душа, обратился к прохожим: русский у меня сидит, голодный, как зверь. У кого есть еда?.. Все стали доставать свои бутербророды и протягивать. Сергуня вскричал по-русски с примесью трех ивритских слов, что он сыт, что ему нужен Бейт-Авот. Только тогда, наконец, разобрали, что надо этому странному русскому.

Ночь пролетела — не заметили. Кто-то из стражи позвонил в Мэрию. Русские, — сообщили, — которые голодную забастовку объявили, хохочут без остановки. Не сошли ли с ума? От солнца или от горя. У Стены Плача чего не бывало!..

Примчалась скорая помощь. Бегут санитары. В ночи белые халаты видны издали. Рассказали им серегину историю про Бейт-Авот, они заржали, кинулись обратно к машине, которая сверкала своими тревожными огнями за оградой.

Ближе стал мне с той ночи белоголовый Сергуня. Война вспомнилась. Бывало, чем отчаяннее ситуация, тем отчаяннее острилось. Только тем и спасались. То-то Сергуня в Москве сразу оказался в центре. Находка—парень. Помог и нам дождаться без нытья и нервных споров той минуты, когда появилась на третьи сутки голодовки высоченная фигура, обвешанная кинокамерами.— Что тут такое? — спрашивает. Шелковая рубаха, как у скомороха. Точно в цветных заплатах. Выцветшие джинсы. Американец, видать. — Я узнал в "Джерусалем пост", что у вас что-то происходит. Я — корреспондент "Войс оф Америка" Чарльз Гайс.

Дов вскочил на ноги, сорвал с головы зеленую шапочку "Шалом", которую Иосиф напялил не него почти силой. — Чарльз, вы не помните меня?

— Дов — свобода моей семья! — радостно вскричал американец по-русски.

...Яшина теща привезла нам транзистор. По "Голосу Америки" на русском и английском языках вот уже который час звучало сообщение, с комментариями Чарльза Гайса, о том, что у Стены Плача началась голодовка семьи Гур и их друзей, которые просят студентов поддержать их в Нью-Йрке, Лондоне, Париже — всюду, где есть советские посольства.

А студентов только попроси.. «Лига защиты евреев» тут же обступила советское посольство в Вашингтоне, на 16-ой улице, ругалась в мегафоны, ходила за посольскими по пятам.

Чего не любят советские дипломаты, так это когда портят их личные вещи, приобретенные на кровную валюту. Можно исходить криком, плевать в сторону парадных окон, даже блокировть служебные телефоны и взрывать бомбы у дверей (когда в оффисах никого нет) , но Боже упаси портить их личные штаны, платья, машины, ради которых многие из них пустились в дальнее плавание.

Рав Меир Кахане первым нащупал "ахиллесову пяту" советских дипломатов. Как они вскричали, когда он вступил в дело. Антенны ломает — частных советских "фордов" и "Шевроле". Бандит!

В полдень, на четвертый день голодовки, когда я голода уже не чувствовал, только голова чуть кружилась, примчался чиновник из Министерства иностранных дел и сказал, что меня ищет американский писатель Фрэнк Жерваси, который здесь не то от "Нью-Йорк Тайме", не то от "Тайма". Он улетает вечером и уже выехал ко мне домой. Иосиф Гур кивнул: — мчись и потом назад.

Маленький, седой Фрэнк прибыл с переводчиком и фотокорреспондентом, нагруженным своей аппаратурой, как ишак, когда дамы уже покончили с печеньем и с восторгом открыли, что "Звезда" и "Кавалер Золотой Звезды" совершенно разные книтя. "Сенсейшен!"

Если бы не Фрэнк Жерваси, я бы от них легко не отделался. Подвижный, неутомимый Фрэнк Жерваси о чем только не спрашивал! Очень разволновался, узнав, что я никогда не был сионистом. И не скрывал этого. — Так почему вы в Израиле?!

О Господи! Бежал человек с каторги. Куда? Потом разберется. Лишь бы уйти... Неужто это надо объяснять? —Жить еврею в России — оскорбительно, — говорю. — Для многих советских евреев, думаю, гораздо важнее не "куда", а — "откуда"..

. Экспансивный Фрэнк Жерваси всплеснул руками. —Слушайте, это очень серьезно!.. Об этом должно знать американское правительство. Река может по разным причинам свернуть в новое русло, да? Голда Меир об этом догадывается?

—Узнаю — дам телеграмму!

Фрэнк Жерваси засмеялся и захлопнул свой блокнот. Достал из бокового кармана оттиск статьи в "Нью-Йорк Таймс", которая, видно, и привела его ко мне: в статье было рассказано и о судьбе писателя Григория Свирского. Когда Фрэнк ушел, я пробежал статью и отыскал дату. "Нью-Йорк Тайме" от 30 декабря 1971 года. Автор Хедрик Смит.

Вот, оказывается, кто меня спас!.. 10 ноября меня исключили из Союза писателей СССР, а в эти дни, именно в эти дни, решалось, в какую сторону швырнуть строптивого писателя. На Запад или на Восток, в сибирскую тайгу... Спасибо, Хедрик!

Когда я вернулся к Стене Плача, снова стал подозревать, что меня отвозили к американцу не случайно. Фрэнк Жерваси, конечно, тут ни при чем. Не он пытался нас разъединить...

— Простите, но вы вообще в стороне, -сказал "леший" вполголоса.- Вы, еще раз простите, были дома...Я рванул в сторону свой локоть и присел возле Иосифа на корточках. — Откуда напасть? Иосиф усмехнулся едко:— Мы даем интервью, не завизированное Министерством иностранных дел Израиля... Подняли Нью-Йорк, Париж, Лондон без господина Шауля бен Ами. Вопреки ему. Вот его величество и прискакало. Ты что, никогда Шауля не видел? Ну, гренадер-баскетболист. Все мячи он закидывает и все мимо.

Шауль бен Ами не говорил, а ронял слова. По одному: — Я... привез... корреспондентов трех газет. Объявите, не мешкая, что голодную забастовку вы... вы все!.. прекращаете.

— Извините, возможно, я не прав, но Израиль — свободная страна, — послышалось откуда-то сбоку. — Свободная! — подтвердил Шауль, ставя ногу возле наших заострившихся носов твердо, по-хозяйски. — Вас не грузят в "Черные маруси", как в России... Мы приехали затем, чтобы уберечь от скандала. И вас, и Израиль. В среде корреспондентов распространился слух... распространился широко, что вы — не голодаете. Завтра об этом будет объявлено во всех газетах мира, и поэтому...

Досказать ему не пришлось. Дов вскочил на ноги, страшный, заросший до ушей, хлопнул свою шутовскую шапочку об землю: — Опя-ать за свое! — Поднял оба кулака над головой. — Молись, гнида! Пришел твой смертный час!.. — И рванулся к представителю Голды. Боже, как он помчался от Дова, всесильный представитель Голды Меир!..

Дов успел добежать до середины площади, мы схватили его за волосатые, твердые, как камень, руки, навалились на него, потащили назад, к Стене Плача. Поднесли ко рту зеленую армейскую флягу. Он пил, захлебываясь. Никак не мог отдышаться, успокоиться.

Сергуня закрыл руками лицо. Пригнулся почти до колен... Иосиф кинул на него беглый взгляд. Затем спросил Дова негромко и, как мог, спокойно:

—В лагере голодал и дольше. Не мутилось в мозгу. В чем дело?

Дов дышал с хрипом. Плюхнулся на белые плиты, привалился спиной к каменной глыбе, квадратный, тяжелый, разбросав ноги в высоких красных ботинках парашютиста. Принялся, наконец, рассказывать, почему вскочил. Почему под горячую руку мог бы придушить "партию и правительство", как он окрестил Шауля бен Ами: —Свободы Гуле не видать, если вру, — придушил бы. И на суде рассказал бы, за что. Все б рассказал. Раскололся б до ж...

—С—суд пока отменяется, — просипел Иосиф. — Колись сейчас...

Когда я вернулся через два дня домой, прежде всего записал этот рассказ Дова. Затем я проверил его, разговаривая с остальными участниками событий — все оказалось верным. До последней буквы. Еще не собираясь писать этой книги, я хранил запись как документ для Верховного Суда Израиля, который называется Высшим Судом Справедливости. Естественно, я не имею права в этом свидетельстве ничего ни изменять, ни сокращать. Это — история.

ДОВ: ...Когда в Ленинграде арестовали Эдуарда Кузнецова, Сильву Залмансон, короче, самолетчиков, я сказал студентам Техниона: "Кузнецов и его друзья хотели улететь в Израиль". Меня чуть не убили!.. Я в шпионах ходил тогда..

. — Ты и сейчас ходишь, (реплика Яши)

— Ка-ак?

— Вот так!.. Нанимали меня в больницу Ихелев хирургом—невидимкой на два месяца, кого-то замещать, слышу сестры шепчутся: "Это кто у нас такой появился?" — "Доктор Гур". — "Шпион?!" — "Брат шпиона..." (хохот, вызвавший недоумение туристов и сердитые окрики молящихся).

ДОВ: — Смех тут плохой. Тогда было принято решение ООН о борьбе с международным пиратством. А тут вдруг такой поворот... Все дОценты—прОценты были мобилизованы, чтобы дать отпор шпиону. Одна мымра из Риги за мной ходила, как тень. Куда меня студенты пригласят, там и она. Кричит, как резаная: "Евреи не захватывают самолеты!" "Партия и правительство" вообще пеной исходил. "Если б,— говорит, — Кузнецов и другие сюда прилетели, мы бы их заключили в тюрьму". Вот такие пироги... Я к чему говорю? К тому говорю, что мы здесь, на этом самом месте, у Святых камней, начали голодовку, как раз в день начала Ленинградского процесса. "Партия и правительство" испугался жутко, хотя и получил все сведения о следствии от Виля Свечинского из Москвы еще в ноябре 1970, то есть за полтора месяца до суда. Знал, зачем ребята собирались захватить самолет...

Договорился я с руководителями общества "Асирей Цион", что все бывшие зеки—политзаключенные будут голодать, как и мы. И точно, с утра привезли на автобусах человек сто пятьдесят бывших узников Сиона. Раввин прочитал молитву, и вся группа, все 150 душ, двинулись к автобусам... Я кричу Якоби, в девичестве Янкельману, ихнему руководителю: "Мы ведь решили объявить голодовку на все дни процесса". Улыбается в ответ: "А мы передумали!"

Это был удар в спину. Понял я: "Партия и правительство" решил сорвать голодовку. Чтоб о ней и мыши не узнали, не то что пресса...

Остались я, Наташа из Москвы, одноделец Гули Галя П„ инженер из кино со своим мужем, который выдавал себя за выдающегося кинорежиссера. Какой он ни на есть, а остался: Галя у него на девятом месяце. Живот почище, чем был у Регины... Галя — сильная баба, отец был еврейским писателем. Схавали его. Сказала мужу: "Садись у Стены". Сел, как приклеился... Ну, и была, конечно, опора. Бывшие зеки: Анатолий, Марик, Абрам Шифрин

—"Но вы же здесь закоченеете!" — "Ну, так мы закоченеем, рав Вархавтик".

— "С вами беременная женщина... Ночью. На холоде. Этого, дети, я допустить не могу". Стали мы уговаривать Галю, чтоб она брала подмышку мужа и ехала рожать... Она — ни в какую! "Если, — сказала, — сорвут нашу голодовку, ребят в Ленинграде кокнут". Правильная баба, а? Вархавтик видит, что ничего не поделаешь, распорядился открыть комнату Главного раввина Стены Плача.

На вторые сутки вечером появляется, кто бы вы думали? Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером, и в тот же вечер "Голос Америки" передал на двух языках, что у Стены Плача идет голодовка в поддержку тех, кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был в толпище, я его, признаться, не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в морду сразу двадцать микрофонов! А уж той зимой!.. Ну, на следующий день прикатило телевиденье, — немецкое, потом французское, итальянское. Только не израильское.

Мир поднялся. Я рассказываю об Эдике, о Сильве Залмансон, сижу, как сейчас, на плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на всех языках. Горячо пошло. Вспыхнуло, точно нефть зажгли.

И только на четвертые сутки (весь мир, заметьте, уже двое суток клокотал!) прибывают сразу — Боже мой! — начальник полиции, начальник Шинбета, начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч курьеров!.. У каждого курьера в руках по загородке с надписью "Миштара" (полиция). Огородили нас, установили лозунги, плакаты. Проснулись, родимые!.. Везут, конечно, Асирей Ционов, которых в первый день уволокли. Все деятели, которые под зонтиком "Партии и правительства", туточки. Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках флажки. Ну, парад Первое Мая. Семен Михайлович Буденный летит на сером кобыле... И точно летит, куда деваться? Сама... дорогая наша Голда Меир. Поднялась на приступочку, огляделась, видит: как мы сидели у стены, так и сидим. Сироты небритые. Для парада мы как-то без надобности... Нарушила протокол, подождала, когда мы рядышком встанем, говорит мне: "Такого единения в Израиле мы не видели со дня Шестидневной войны".

Ну, что говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация еврейских общин по всему миру. Заполыхало всерьез... К чему я вам это говорю? Дело, вроде, давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки "Партия и правительство", и к нам, этак, смешочком: "Главное, вовремя остановиться!" Мы — ни в какую... Хоть были, признаться, порой в полубессознательном состоянии. "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а мы — по домам? Что мы, из вашей конторы, что ли?! На следующие сутки — восьмые — прибежал озабоченный, собрал всех кучкой и — вполголоса, будто государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи о том, что вы обманываете весь мир, вы не голодаете..

ИОСИФ ГУР: — А-а! – так он падло!

ДОВ: —Куда хуже! Падло-сука рискует. А этот? Безнаказанный опер, вот он кто! Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или и так все ясно?

ЯША ГУР: — Доскажи, это надо знать.

ДОВ: —Ну, как только "Партия и правительство" заорал: мол, не кончите голодовку — лопнете, как мыльный пузырь, обман вскроется, я ему...

ИОСИФ: — Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты ему...

ДОВ: —Лады! Когда он исчез, я бросился к телефону, позвонил в больницу "Хадасса" главному врачу, попросил, чтоб прибыла группа врачей и обследовала участников голодовки: голодают или нет? Прибыли врачи, обследовали, составили документ. Позвонил я начальнику полиции Израиля Оферу, чтоб он поставил к дверям нашей комнаты охрану. Поставили тут же трехсменный пост. Тогда я набрал номер "Партии и правительства", обрадовал его: "Так вот! У нас охрана, у нас врачи. Иди со своими говенными статьями знаешь куда..."

Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно и то же талдычит. Все годы...

ЯША: —Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и Дымшица могли бы расстрелять?

ИОСИФ: — Могли. И не только их. Евреев хотели запугать. На десятилетия...

ЯША — И, похоже, не только евреев... Слушай, отец, если б наша синица море не зажгла, нас бы тогда в Президиуме Верховного Совета всех бы повязали. Впрочем, мы бы и не сунулись туда. На дворе была б другая погода...

ИОСИФ: — А когда приговор узнали, что было?

ДОВ: — Собралось у Стены Плача, наверное, пол-Иерусалима. Приехали израильтяне, которых русские евреи волновали тогда мало... В субботу это было. Автобусы не ходили. Все прибыли на своих машинах; двинулись по Яфо к московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По всей ширине двухстороннего шоссе. Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести все на своем пути. Тысячи машин шли. Против движения... Зачем? В Бейт-Лехеме на Рождество собралось много иностранцев. Туристы, паломники, церковники. Мы не собирались их линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники, что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах в пятнадцати от Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив большие силы, перекрыть дорогу.

ИОСИФ: — Дов, ты позже говорил с Шаулем об этом? При его власти бездействие в такой час сродни уголовному преступлению. За такое должны судить.

ДОВ: — Его должны судить за каждый шаг!.. Если мы выручим Наума, Гулю и других ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его помощью, что ли? Сволочь, профессиональный провокатор (долгая и страшная ругань)...”

На этой ругани я оборвал свои записи, сделанные тогда по горячим следам. Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на камнях Яша Гур со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы его посинели. Он смотрит на солнце и оттого кажется слепцом. У Иосифа по-прежнему дрожат руки, пожалуй, еще сильнее дрожат большие руки зека, много лет державшие лопату и кайло. Только о Дове трудно сказать, что он голодал. Зарос до глаз. Широко расставленные, как у быка, большие глаза горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно завершал ею воспоминания о столкновениях с властями, и советскими, и израильскими):

— Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... — Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил:

— А вы думали, отчего так сиганул от меня "Партия и правительство"? Кулаков, что ль, моих испугался? Вокруг солдат, военной полиции, — яблоку негде упасть. Только свистни — меня бы узлом связали. Ему другое страх Божий... спросят меня: а чего ты, дурак, кинулся?! На личного представителя Голды Меир? Спросят, а я отвечу. Еще подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка, чье мясо съела.

Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику Шауля бен Ами, если, конечно, за этим стоит политика.

Сергуня вдруг распрямился. Стало заметнее, как он осунулся. Щеки ввалились. Тонкий, с горбинкой, нос стал крупнее. Торчал с вызовом.

— Что ты сделал, Дов! — нервно воскликнул он. — Может быть, тогда ты был прав, а сейчас — нет! Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?!

— Да ты что! — не выдержал Дов. — Вычеркнет — ему по земле на ходить!..

—Ты даешь гарантию? Не вычеркнет?

Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу.

— Вот что, отец, вот что, Гуры, — продолжал Сергуня, отхлебнув из яшиной фляжки. — Пятеро голодают или четверо — разница невелика. Я должен быть там, возле списков, и — костьми лечь, чтобы Шауль или кто другой Гулю и Наума не вычеркнул. — Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: — Да, я буду на коленях стоять, продам себя на скотобойню. Мне это пристало, поскольку я эвед нерца!

Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть успокоился; продолжал, едва шевеля потрескавшимися губами: — Такой мне видится эта операция. Один из нас должен быть на подстраховке. Если вы мне доверите, пойду я. Может отправиться и любой другой...

Иосиф переглянулся с Яшей; после долгого молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через силу и тихо: —Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика — дело... да! нечистое

Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой пиджак, измазанный в земле и в мелу, и, точно его ветер нес, так легко он промчал по каменной площади, к воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус.

Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали. Первым заговорил Дов, который стал почему-то яро, апоплексически багровым.

— А может, Сергуня, и впрямь лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним тогда, вот что! — Пожевал нервно бороду, сказал, как выдохнул: — Может, и в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с опером иметь дело!.. Коли б так! Повинюсь. Раздавим с Сергуней поллитровку... Отец!

Но Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к Стене Плача, положил руку на ее белый ноздреватый камень. Рука Иосифа дрогнула, коснувшись Стены. А лицо вдруг стало таким, словно Стена излучала невидимую энергию. Кровь прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру. Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то вдаль... Он гладил шершавый камень ладонью и разговаривал с ним. Иосиф вернулся к нам через час, не ранее. Когда Яша протянул ему фляжку, Иосиф долго не мог понять, чего от него хотят. Наконец, взял фляжку и присел рядом с нами.

У изгороди заурчали автомобили. Все происходило точь-в-точь, как в ту декабрьскую голодовку 1970 года, о которой рассказывал Дов. Сперва прибыло немецкое телевидение. Затем французское. А на другое утро — итальянское. Израильское телевидение пожаловало на шестой день голодовки, когда все радиостанции мира говорили о семье Гуров. Иногда о Науме. Но чаще о Геуле. И в новостях, и в обзорах, и в женских передачах, и в воскресных молебнах. На всех языках дикторы произносили имя, ставшее всемирно известным:

— Геула!.. Гуля!.. Гиля!.. Циля!.. Хиля!.. Хильда!.. «Гуля, мы с тобой! — звучал свистяще—хрипатый голос Иосифа Гура, записанный у Стены Плача на сотни магнитофонных лент. — Весь мир с—с тобой, Наум! Держитесь, дети! Гуля, держись, девочка моя, держись!..»

— Геула? — он пожал плечами и рванулся навстречу пестрой толчее американских туристов, вышедших из таможни на круглую площадь.

Гуры почти в полном составе, включая яшину тещу, двинулись в аэропорт, к стеклянной перегородке со щелями для записок, остальные разъехались, договорившись собраться вечером.

Иосиф Гур и Лия просили у Шауля бен Ами пропуск, чтобы встретить Геулу у трапа самолета. Шауль не дал. Выписал только один пропуск, персональный, на имя Сергея Гурова.

Сергуня ждал у самолета с огромным букетом красных роз, на который оглядывались все, кто спускался по белому трапу. Протопали бизнесмены с чемоданчиками типа "дипломат", затем посыпались огромные семьи грузинских и бухарских евреев во главе со стариками, в глазах которых стояли слезы.. —Наконец, показалась Геула. На ней была вязаная спортивная шапочка, белый, с высоким воротом, полярный свитер, синие спортивные брюки в обтяжку. Точно на соревнования прикатила. Сергуня замахал букетом.

—Гуля! Гу-у-лена!.. Почему без норковой шубы? Тут норки нет даже у Голды Меир! — лопотал Сергуня, изо всех сил стараясь не разреветься. Геула ткнулась в щеку Сергуни. Нос у нее был холодный.

— С мороза! — восторженно закричал Сергуня.

— Что? Ты о чем?.. Где Лия, Иосиф?

Геула оглядела стеклянный куб аэропорта Лод, грузин и бухарцев, которых сбивали в колонну, чтобы куда-то вести, и продекламировала:

—"Я не была здесь лет семьсот. И ничего не изменилось..."

Сергей засмеялся. Но гораздо громче прозвучал смех за его спиной. Геула вскинула глаза. К ней шагнул высокий, с генеральской выправкой израильтянин, протянул руку с длинными пальцами пианиста:

— Шауль бен Ами, специальный представитель Голды Меир. От имени правительства Израиля я приветствую вас на нашей древней земле. Геула протянула ему руку, растроганная, счастливая. — Садитесь ко мне в машину! — распорядился Шауль бен Ами. — Я приехал за вами. Лицо Геулы посерьезнело, Шауль понял это по-своему:

— Нет, вам не надо туда, со всеми. Ваши бумаги мы заполним у меня дома.

Геула ответила, что вначале ей нужно передать на Запад письмо Наума Гура.

Шауль бен Ами воскликнул с шутливой интонацией: — И вы привезли послание? Просто как в русской сказке: дочка за бабушку, бабушка за дедку, дедка за репку...

Геула не могла принять его веселого тона: —Галина Борисовна объявила, что не отпустит его никогда.

—Галина Борисовна? — Шауль недоуменно вскинул брови. — Ах, Г.Б.! — Он улыбнулся одной щекой. — Наум связался с диссидентами?.. Нет? В чем же дело?

Геула хотела сказать что-то резкое, Сергуня толкнул ее под бок, и она замялась. Шауль заметил, как Сергей поддал Гуле под бок, усмехнулся: — Ладно, не все сразу. Садитесь. — Он открыл дверцу подкатившей поближе машины. — Естественно, я подвезу вас вначале к родным. Возьмем багаж... Что? К каким "коррам"? Мы их вызовем...

— У тебя два экземпляра письма Наума? — шепнул Сергуня, когда они с Гулей устраивались на заднем сиденье длинного американского "Шевроле"... — Три? Тогда ладно.

Машина выехала с летного поля, покружила и подкатила к аэропорту со стороны круглой площади. Сергуня сбегал за родней, томившейся у стеклянной "границы". Гуры примчались тут же. Лия плакала. Иосиф пытался выглядеть молодцом, хлюпнул носом раза два, не более. Увидя Шауля, Дов прыгнул к Геуле кошкой, прошипел достаточно громко: — Это — пахан, поняла? Пахан! Тот самый...

Иосиф положил ему руку на плечо. — Дов, не дави на мозги!

Гулю обнимали все сразу. Она вгляделась в Дова, который что-то безостановочно шептал ей, и жалостливо, по-бабьи разревелась.— Боже, какой ты худющий! Тебя же за бородой не видно!.. Слушайте, что с вами? Вы все усохли! Кости торчат!

Какой-то молодец вынес чемодан Геулы, лимузин Шауля чуть тронулся, Сергуня вскричал, высовываясь из кабины по пояс: — Гуленок!

Геула, еще раз расцеловавшись со всеми, крикнула: — До вечера!

Машина рванулась, и спустя минуту-две аэропорт был уже где-то позади.Сергуня, пристраивая сумку Геулы, увидел рядом с книгами деревянный парусник, который он подарил Геуле перед своим отъездом.

'Трибун а", 14 августа 1973 г.

— Гуленок! — прошептал он хрипло, задохнувшись. — Привезла, значит...

— А как же! — Это было, пожалуй, их самой большой совместной радостью. А для Сергуни и символом. Он часто думал: привезет—не привезет. Привезла!

— Помнишь? Наше Пюхе-ярве...

— Конечно, помню!.. Не наваливайся на меня так, жарко! — Покосилась на него, сразу отодвинувшегося к углу, пожалела, видно, о резком восклицании, сказала теплее: — Пюхе-ярве...

Гуля проснулась оттого, что ее целовали в глаза. Откинулась от Сергея, выбралась из "серебрянки" и, как Сергуня ни умолял ее, устроилась спать возле палатки. Утром мешок от росы сырой, у Гули зуб на зуб не попадает. —Я уеду. Не могу!.. Наших там сейчас хватают, судят, а мы прохлаждаемся...

Сергуня был неутомимым выдумщиком, а уж на краю пропасти как не придумать!.. Вскочив на ноги, он изложил свой план. — Ты останешься сама собой и здесь, — восторженно заключил он. — Только красок надо достать!

Выстрел был точным, Геула поцеловала Сергея в лоб, и они бросились искать краски. Нет красок, хоть отправляйся в Таллин. Сергуня и тут нашел выход. В кемпинге, который оказался на другом берегу Пюхе-ярве, купили синюю изоляционную ленту. Расстелили парус на траве, нашили на нем с обеих сторон слово "Шалом". На русском и на иврите. Синее на белом далеко видно. Затем сделали из веток два треугольника, обмотали изолентой, сложили — получилась шестиконечная звезда...

Как сияли глаза у Геулы, когда готовили парусник! Радовалась, как ребенок! И закачалась на Пюхе-ярве лодочка, посылая обоим берегам — шалом!

Новость тут же достигла ближайшего городка. Незнакомые люди останавливали Сергея и Геулу в лесу, в городке, куда они ходили за молоком, интересовались, не знают ли они, где хозяева белого парусника с названием... — Тут спрашивающие запинались, затем добавляли: — Если перевести на наш язык, то это будет: "Мир вам". Не слыхали? — И рассказывали о паруснике с восторгом.

А с другого берега пришли старики: "Наши девочки только и говорят, что про вашу лодку"... На глазах Геулы и Сергея рождалась легенда о бело-голубом паруснике с назван ;м "Шалом!" В конце недели они плавали по светлому, тихому Пюхе-ярве с почетным охранением яхт, баркасов, лодочек, с которых им махали и еврейские девчушки, и белокурые, плечистые эстонские парни.

...Машина взревела, выскакивая на шоссе. Геула и Сергей взялись за руки, как дети. Сидели молча, счастливые, полные воспоминаний о лодочке "Шалом", риске и неравной борьбе с атомным царством, воспоминаний, которые сближают порой куда крепче, чем брачный контракт.

Их отвлек звонок. Шауль бен Ами поднял трубку, лежавшую между ним и шофером. Геула, похоже, никогда не видела, как говорят по телефону из несущейся машины. Огляделась. Высокая антенна покачивалась над багажником. — Глушь ты наша российская, нерадиофицированная, — весело протянул Сергуня. — Держись ко мне поближе, не то узнаешь...

Геула отпустила руку Сергея.

Из реплик Шауля по телефону стало ясно, что они едут в кибуц. Спросила Сергуню шепотом, где он, этот кибуц.

—На ливанской границе.

— Не пугайся, Гуленок. Мы маленькая страна. Два прихлопа, три притопа, и — Ливан.

Геула припала лбом к приоткрытому окну. Шоссе широкое, как трасса Москва — Минск. Даже пошире. Пальмы — как верстовые столбы. Провожая их взглядом, продекламировала:

«В песчаных степях аравийской земли Три гордые пальмы высоко росли...»

-Эти не гордые, — Сергуня усмехнулся. — В самой вони стоят. У скоростной трассы. — Вздохнул горьковато—сочувственно: — Куда ткнули, там и шелестят... — Геула снова взяла его за руку: — Как ты себя здесь чувствуешь, Сергунь?

Лицо у Сергея черное, нос заострился, словно он только что завершил тяжкий путь. —Когда сел твой самолет... Та-ак! Час десять минут назад я вышел на свободу. Финита ля комедия!

—Что-то не пойму я тебя, Сергунь!

Сергуня воскликнул почти весело: — И это прекрасно!

Проскочил высокий дом на горе и надпись возле ответвления шоссе 'ТЕРЦЛИЯ".

Через двадцать минут налево ржавая надпись "НЕТАНИЯ".

—Здесь была яшина Брестская крепость! — заметил тихо Сергей

—Что-о?

Шауль бен Ами круто повернулся к Геуле.

— Геула, ты только что из галута. Более того, из тоталитарного галута. И сразу в мир, где ты абсолютно свободна... Твои ощущения?

Геула впервые задумалась над этим и вдруг осознала предельно ясно: да, вся ее жизнь — тюрьма или ожидание тюрьмы. Но никогда она не ощущала себя "галутной", пугливой, затравленной еврейкой. Она была внутренне свободна даже в Лефортовской камере...

Геула оживилась, вспоминая, как она выстукивала соседу за стеной Лермонтова. Распрямила спину, порозовела, как всегда, когда декламировала любимые строки:

Тут, помнится, открылась кормушка, крик: — Прекратить! —Звякнули ключи, а она, знай, стучит:

Ворвались надзиратель и какой-то хмырь в форме подполковника КГБ, увели в карцер, а затем в другую камеру. Она прокопалась со сборами, пока не выслушала из- за стены ответ: —«Помереть бы мне в этой клетке, Кабы не было милой соседки..».

Геула вздохнула: — Так я никогда его и не увидела... — Никогда? — вырвалось у Сергуни.

Геула взглянула на него молча: "не сидел ты, парень, в Лефортово..." И снова отпустила его руку. И яхточку засунула поглубже в сумку, чтоб не маячила перед глазами...

На Шауля бен Ами рассказ Геулы подействовал по-своему. —Странные вы, русские, — сказал, не оборачиваясь к ним. — Одни умеют ругаться полчаса без передышки; другие могут стихи читать без передышки. Их в карцер волокут, а они Лермонтова выстукивают. Какие-то вы...

—Запойные? — подсказал Сергуня.

Геула засмеялась, вспоминая вдруг все, что говорили ей о Шауле бен Ами. —Запойные, это точно, — сухо заметила она. — Но не галутные.

Шауль бен Ами обернулся к ней. — А если без пионерского легкомыслия?.. Знаете, какое количество доносов приходит в Шин-бет? Ниагара доносов... Правда ли, что вы назвали Шин-бет Саррой...-

— Саррой Борисовной! — воскликнули Сергуня и Геула в один голос.

У Шауля дернулась щека. Не то от нервного тика, не то он улыбнулся. Но, человек бывалый и острого ума, он тут же подхватил веселый поворот разговора. Не выказывая досады, которую вызвали у него эти бестактные русские, которые лепят клички одинаково и советскому ГБ, и израильскому -бету.

—Сарра Борисовна сейчас барахтается в нечистотах. Доносы заливают. Тот, пишут, был стукачем, этот гебист. Точно канализацию прорвало... Позвали двух профессоров-психиатров. Те изучили доносы и заключили, что их писали явно ненормальные люди. Что вы на это скажете?

Геула сказала печально: —Наверное, все мы... сдвинутые по фазе. Москва свое тавро ставит...Хорошо, а вы считаете себя нормальным?

—Каждый сумасшедший считает себя нормальным.

—Без шуток.

—Почему тогда вы прятали наши письма? — сказала она напористо.

Шауль молчал.

— Вы не любите Дова, знаю! — торопливо, волнуясь, заговорила она. — Но Дов прав: будь в Москве ныне израильское посольство, оно погасило бы еврейский порыв; Брежнев цены вам не знал, вытурил вас на свою голову!..

Лицо Шауля бен Ами окаменело. Он молчал, хотя, как убедилась Геула позднее, у него на все были готовые отговорки, шутки. Как-то не шутилось ему сейчас.

— Мы спасены не вами! — Геула торопилась выговорить все, что у нее накопилось за эти страшные годы, все, о чем молчала т а м, и чем дольше молчала, тем сильнее болело сердце. — Не вами, нет! Вопреки вам! Не пробей мы тропу к Западной прессе, что бы осталось от еврейского движения?.. Новый Бабий Яр?! Почему вы так себя вели?!

К счастью для Шауля бен Ами, машина стала трястись по боковой дорожке. Наконец, достигла кибуца. Лицо Шауля просветлело. Словно никакого разговора и не было.

— Наше детище, кибуц... — Он назвал его имя, рассказал, что, когда он с братом впервые появился здесь в начале тридцатых годов, тут смердело страшное болото. Женщин и детей поселили отдельно, на бугре, а сами принялись осушать болото. Сажали эвкалипты, как в России сажают хлеб. Недород — гибель. Семь раз болел малярией. Вымерли бы все, если бы не эвкалипты, которые отсасывают воду, как насосы.

— ...У эвкалиптов глубокие корни. В Израиле выживают только с глубокими корнями. — Он обвел вокруг хозяйским жестом, мол, вот и результат.

Кибуцами основан Израиль, Геула знала это. Вначале вдоль границ строились. Как казачьи заставы. Потому выжили, что все сообща... Восемьдесят лет держатся, дольше, чем советская власть... Думала, признаться, что их время прошло. Коммуны долго не живут. Нигде... — Она огляделась удивленно. Сад был какой-то неземной. Райский. Как в кино. Апельсиновое море. Волны и волны апельсинов, желтые, красные. Подул ветер, застучали, подкатились к ногам, как огненный желтый прибой. По другую сторону — зеленый ковер до горизонта. Авокадо. Шипит вода, кружат брызгалки — мудреные крыльчатки. Похоже, сама струя крутит их. Как турбинные лопатки.

—Наш патент, — сказал Шауль, заметив ее удивленный взгляд. —Такие теперь во всех странах.

—Так вы миллионеры? — Разве это порок?

— Прямо грузинский рай! — усмехнулась Геула. Шауль захохотал, заметил не без гордости, что разница все же есть, и в этом трагедия новоявленных дельцов из СССР. — Апельсины в Иерусалиме, Тель-Авиве и Хайфе стоят одинаково... Вы смеетесь, а для них это крах идеи. — Он повел Геулу и Сергея к огромным механизированным курятникам. Геула отстала и вдруг закричала Сергею, чтоб он вернулся, взглянул на клубничные плантации, где все грядки поставлены "на попа"..

Оказалось, что "стоячая грядка" — старый лагерный метод. Охранники затаптывали посадки возле барака, сделанные зеками. Зеки исхитрялись, набивали землей ржавые бочки и ведра, пробивали в них по бокам дырки. Забрасывали эти ведра на крыши, прятали в сараях, поливали и — так росли огурцы... "Стоячие грядки" клубники высились в парниках из пленки, поднятой по бокам, как стенки палаток в жаркий день; видно, кибуц снимал несколько урожаев в год; но Геулу взволновало другое:

—В кибуце много бывших зеков?

Шауль не торопился с ответом, произнес уклончиво:

— В Израиле четверть населения — бывшие заключенные... У нас?.. Мы не исключение. В конце двадцатых Советы сионистов продавали. На доллары. Прямо из тюрем. — И вдруг широко улыбнулся. — А мы просто взяли две семьи. Отцы в Мордовии сидят. — Он назвал известных по последним процессам сионистов, — а матери с детьми у нас. На полном довольствии.

—Но вы-то, думаю, не были зеком, — непримиримо заметила Геула.

—М-да, ваша догадка справедлива. — И с усмешкой. — Мы с братом ушли из Литвы. В тридцать четвертом. Когда Гитлер пришел к власти.

—Так вы умница!

— Другой бы спорил.

Сергуня захохотал радостно, хлопая себя по бедрам: как он любил эту детскую гулину непосредственность и как боялся ее! Погубит себя Геула!.. Слава Богу, кибуц, кажется, переломил ее настроение. А то бросилась, дуреха, как дон Кихот на мельницу... Возле курятника толклось много народу. Шауль похвалился, что у них работают сотни студентов—волонтеров: датчане, немцы, евреи...

— Эксплуатация энтузиазма, — сказала Геула, и Сергуня обмер: "Господи, да помолчи ты..."

Но Шауль, похоже, нисколько не обиделся, ответил спокойно: — В XX веке это явление повсеместное.

Он умел закруглять острые углы, Шауль бен Ами, не потому ли он стал специальным представителем правительства? Открыл дверь курятника, пригласил Геулу войти галантным жестом. Тысячи кур клюют из общей кормушки. Галдеж, вонища. Геула вдруг отскочила к дверям, вскрикнула. В углу лежали, свернувшись, две гадюки. Большие, аспидно-черные, подняв свои узкие головы навстречу гостям.

—Боже, зачем это вам? — спросила Геула, прячась за Сергея.

Шауль улыбнулся покровительственно: — Мышей жрут, крыс, хорьков... словом, всех куриных врагов. Гады — наши верные помощники.

—Я так и думала, — едко сказала Геула, ступая теперь осторожно. Глядела под ноги. Если что ее поразило, так это коровники. Белая плитка. Чистота. Мелькнуло: «Как уборные в Кремлевском дворце съездов.» Корма — сухие травы. Пахучий угол. И вдруг снова отпрянула. — Гадюка!

Шауль присмотрелся. Смолистый обрывок каната. Поднял, повесил на гвоздь. Геула зарделась.— Гадюк боюсь ужасно. И... лягушек. Счастье, что Галина Борисовна об этом не знала.

Вышли к шоссейной дороге. За ней проволока. В рост человека, кое-где до груди, не выше. В одном месте на "нитку" ниже; то ли проржавела — отпала, то ли ремонтировали. Геула показала рукой в ее сторону.

—Загон для коров?

Шауль поглядел на Геулу искоса, сказал как бы небрежно— Это — государственная граница. С Ливаном.

—Это граница?! Так ее ж перепрыгнуть можно.

—Прыгайте! У нас свобода.

— Я лагерница! — воскликнула Геула с вызовом. — Меня хлебом не корми, дай через "колючку" сигануть...

— Сигануйте! — произнес Шауль нараспев, причмокивая: этого русского слова он никогда не слышал и потому повторял, чтоб запомнить... — Сига... Как вы говорите, правильно? — Он повернулся к Сергею. — Си-гай-те.?.. Сигайте!

Только позже Сергуня вспомнил, что Гуля была в университете чемпионкой по прыжкам в высоту. Когда она, сбросив туфли и потоптавшись на асфальте, побежала наискосок к изгороди, примериваясь, он закричал диким голосом: — Ку-уда?! — Почтительный страх перед государственными границами был внушен Сергуне еще в детском садике. Он вопил безостановочно, пока ее длинные ноги в спортивных рейтузах, мотнувшись в воздухе, перелетали, будто через тесемку, в Ливан, а затем, сделав то же движение, "ножницами", опустились в Израиле. Геула, пригнувшись, надела туфли и сказала, что теперь она убедилась лично... — ...Граница Израиля на замке!..

Шауль, похоже, был несколько ошарашен, отвечал с большей готовностью, чем раньше. Словно вдруг нанялся гидом. Рядом стояла деревянная сторожевая вышка. На ней никого не было. Геула поднялась по лестнице посмотреть на "заграницу", как она сказала.

За проволокой были такие же цитрусовые деревья. Только пониже. Старик на ишаке ехал, размахивая босыми ногами. Никакой охраны.

На досчатом полу вышки валялись патроны. И патронные гильзы. Геула спросила, спустившись на землю, не беспокоят ли из-за кордона. Шауль припомнил, что, когда дорога вдоль "колючки" была грунтовой, трактора взрывались. По ночам террористы бомбы закапывали, пылью присыпали. Когда трое трактористов подорвались, поняли люди: асфальт нужен. —Вы же из России, — весело объяснил Шауль. — Как это? Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

—Так вы крестьянин или военный, господин Шауль?

—Я — еврейский мужик!

Геула поглядела на его руки. Белые, мягкие ладони. Пальцы, как у музыканта. —Мужики зарплату у Голды Меир не получают...

—Ошибаетесь! Прямо сюда и переводят. На общий счет кибуца. Извините за громкие слова, но кибуц — мое детище. Я с братом его основал. Социализм не там в СССР, а здесь. Работаем по способности, живем по потребностям.

Геула даже остановилась. — Так вы что, социалист-утопист по убеждениям? Или коммунист?

—Почему "утопист"?

Сергуня показал ей из-за спины Шауля кулак, и она промолчала.

— Я член ЦК рабочей партии, — сказал Шауль бен Ами, не дождавшись ответа.

—А я — "дева лубянская", как назвал меня Наум. Для меня социализм — тюрьма.

Шауль усмехнулся. — Нам известны ваши убеждения...

— Это наши Даль и Ушаков, — с горделивыми нотками заметил Шауль бен Ами, отодвигая стеклянную створку полированной книжной полки.

—Керена я видел вчера! — вырвалось у Сергея. —Бежал с какими-то книгами. Такой счастливый. Прижимал их к груди, как ребенка.

Шауль улыбнулся.

— Израиль как государство несколько моложе государства Российского. Ну, и классики наши, соответственно, моложе. Еще бегают... А что, Керен у вас бывает?

Вместо Сергуниного прозвучал голос Геулы, не отходившей от книжных полок: —А у вас есть "Черная книга"?

У Шауля вопросительно поднялась бровь. Геула обернулась к нему: вспомнила, что перед самым отъездом видела дочь Ильи Эренбурга Ирину.

— ...Ирина сказала мне, что в Израиле сохранилась и, кажется, даже частично издана "Черная книга". С предисловием Василия Гроссмана.

Шауль по-прежнему молчал.

— Ну, о поголовном истреблении евреев в СССР в районах немецкой оккупации... В СССР книга, естественно, уничтожена во время космополитической истерии... Здесь, думаю, я найду ее в любой библиотеке?

— Н-не знаю. Если издана, то до меня. Спросите в Яд-Вашёме.

—Где?! — вырвалось у Сергея. — В нашем всемирно известном Яд-Вашеме почему-то даже анкет на русском нет. Мать приходила, чтоб вписать имена своих погибших. Ей совали анкеты на польском, на румынском, немецком... Только не на русском. Почему так?

Геула ни слова не сказала, только губы поджала, выпятив верхнюю, как перед парашютным прыжком.

— Геула, вы с дороги, — торопливо произнес Шауль. — Направо, третья дверь, ванная. Мы пока приготовим поесть что Бог послал. На всякий случай пошел, показал, где полотенце, как переключать воду. Вернулся, достал виски, коньяк, сладкое израильское вино, разлил в рюмки. И сказал, потягивая из соломинки виски со льдом: —Серж, значит так! Сегодня ты и еще один парень вылетаете в Нью-Йорк .Наш консул даст подробный инструктаж. Цель — "отказники", узники Сиона и сбор денег. Деньгами будут заниматься другие, ваша цель подогреть аудиторию... сотрудничать только с еврейскими общинами. В Канаде ни в коем случае не связываться с украинскими националистами.

Сергей смежил веки. Опять "молитва", как говорит Дов. "Шаг в сторону считается побег..." А когда приподнял веки с белесыми, выгоревшими ресницами, Шауль оборвал себя на полуслове: в синих глазах Сержа можно было прочесть откровенное: "А пошел ты, властитель, знаешь куда?!"

Шауль поставил, не глядя, виски на стол, произнес удивленно и насмешливо:— Бунт на корабле? — Он, казалось ему, слишком хорошо знал Сержа, московского доцента, служивого человека, всю жизнь талдычившего по утвержденной программе, чтобы поверить в возможность "ужимок и прыжков". — Ну, дитя успокоилось?

Сергей налил рюмку коньяка, выпил, как воду, спросил, почему не летит Геула.— ...Ее имя сейчас у всех на устах! Во всех странах! Кто лучше ее подымет людей на спасение Наума? Володи Слепака? Рейзы Палатник? Сильвы?..

Шауль успокоенно взял свое виски, сказал шутливо: — Можно ли управлять горной козой, которая, стоит ее на минуту отвязать, сигает даже через границу?

— А зачем ею управлять, она и сама управится..

Шауль потягивал виски, не отрывая взгляда от лица Сержа, на котором вдруг выступил пот. Сказал категорическим тоном: мол, хватит об этом. — Она не поедет никуда! — И, видя, что Сергей дернулся, пытаясь что-то сказать, повторил тяжело, точно королевскую печать приложил: — Никуда!

Но Сергей, вопреки обыкновению, дернулся снова. — Дозволено мне понять — почему? Она не член враждебной вам партии Херут! Не воспитанница Бегина. Она, думаю, даже не знает, что такое Херут, в вою очередь,жаждущий, чтоб Рабочая партия подавилась костью...

Шауль бен Ами потягивал свое виски молча, и Сергей, не дождавшись ответа, спросил побелевшими губами: — А куда Геулу?

—Наверное, тут оставим, у границы. В Кирьят-Шмона, в ульпане. Пусть учит иврит и ищет работу.

—В Кирьят—Шмона нет ни одного Гура!

— Теперь будет, — он усмехнулся. — Каждому городу — по Гуру!

— Это издевательство!

— Что-о?

—Слушайте, в кои веки мы говорим с вами, как на духу...

—Как на духу, — Шауль повторил протяжно, причмокнув. Он знал это выражение, но как-то оно долго не встречалось, почти вылетело из памяти. — Ка-ак на духу? Хорошо.

Он поставил пустой стакан со льдом и спросил уж совсем умиротворенно: — Серж, что тебя еще мучает? Вот и выскажись, как на дух у...Легче будет.

— Я стыжусь самого себя. Я обыкновенный советский обыватель... прилипала... флюгер... лечу через океаны... от имени русской алии... от имени Израиля... а она, подлинный герой еврейского прорыва... наша гордость... ее в глухомань, в Кирьят-Шмона, где она, ученый—историк, сможет найти работу разве что на ваших плантациях. Мне стыдно, по-человечески стыдно!

Лицо Шауля подобрело. Такой Серж был ему понятен. Всхлипы русского интеллигента. Порывы души, парения, словесные пируэты, но зад... — это было проверено десятки раз — зад всегда перевешивает, опускается в подставленное ему кресло. Знать бы ему, что Геула для Сергея не просто "единственная сеструха", как называл ее Дов. Однако этого он не знал. В синей папке-разработке 'Тур Сергей" этой строчки не оказалось...

— Серж, это народная муд... — И не договорил. Губы у Сергея дрожали. Лицо было мокрым, хотя кондиционер работал исправно.— Если б я решился сказать вам, что я о вас думаю... как на духу! — с усилием произнес Сергей. — Если бы... Все! Я остаюсь с Геулой. Запишите новую пословицу: "Кашку слопал, чашку об пол". Пригодится...

— Ты отказываешься от поездки? — еще не веря услышанному, спросил Шауль. — Я тебя выдвинул в постоянные представители Всемирного Сионистского Конгресса... и ты отказываешься?..

— От всего! От всего! — Сергуня сжал руки в кулаки. — Я никуда не поеду! Провалитесь вы все в...

К счастью, скрипнула дверь ванной; прошлепав по коридору, в комнату вошла Геула, раскрасневшаяся, с распущенными до пояса белыми волосами. Шауль вскочил: — Есть же сушилка для волос! — Принес сушилку, приладил, вручил Геуле, улыбаясь всеми своими золотыми коронками: — Жанна д'Арк должна быть хорошо высушена.

—Для гербария, — зло добавил Сергей.

Пришла жена Шауля. Высокая, гибкая, как Геула. Ходит бесшумно, лицо тонкое, мягкое. Учительница, что ли? Оказалось, заведует в кибуце хозяйством. "Действительно, семейный кибуц", — удивилась Геула. Подошли дети. Девочке лет четырнадцать. Застенчивая, нос в рыжих конопушках, к стене жмется. О втором Шауль заранее предупредил. Раненый. Во время Шестидневной войны. И впрямь. Один глаз неподвижен, похоже, не видит совсем. Они давно дома, а появились лишь, когда их окликнули. "Вышколены", подумала Геула с уважением. И разговоры все о кибуце. Надой. Отел. Крестьянские разговоры.

— Бог мой! — не удержалась Геула. — И это у каждой коровы такой надой?! В СССР столько дают только рекордистки на ВДНХД Тогда вы действительно можете прокормить пол-Израиля. Взаправду!

Свечи зажгли. Суббота. Молитв никаких не бормотали — социалисты. Это понравилось Геуле. Без вранья дом. Рыба была остро наперченной, салат из авокадо — с лимонной горчинкой. —Моя еда! — радостно воскликнула Геула. — Ой, спасибо!

Шауль поднялся, достал из бокового столика длинную коробочку, налил вина и поднял тост за Геулу, которой он дарит золотое перо, чтобы она писала воспоминания. Он протянул ей картонную коробочку с "Паркером". — Вы и участник прорыва, и историк по профессии... Вам и... как это? Вам и карты в руки... В Кирьят-Шмона вам никто не будет мешать. Даже телефона не поставим. Чтобы не отвлекали пустяками... Он чокнулся и взял трубку, протянутую ему сыном. Выслушал, и лицо его, подобревшее, домашнее, мгновенно стало непроницаемым, холодным. Только в Америке Сергей понял, что это был за звонок. Из министерства, видно, сообщили Шаулю, что около десяти международных еврейских организаций: "Комитет 35", организованный в защиту Рейзы Палатник, почти все женские сионистские объединения Европы и Америки — прислали Геуле приглашения. Три из них перевели даже деньги на билеты.

Сергей не донес рюмки до губ, так и остался сидеть с открытым ртом, когда Шауль, вернувшись к столу, снова поднял так и не выпитый бокал и будто продолжал оборванную на полуслове фразу:— Да, не отвлекали... Этим я вам советую заняться сразу после возвращения из международного вояжа, в который вас посылает Министерство иностранных дел Израиля... Поедите, отдохнете и на самолет. Итак, за триумфальный полет Геулы... Что?.. Ни о чем не беспокойтесь, Геула. С вами будет переводчик и организатор, один бывший московский инженер по фамилии Меламуд.

Все выпили, кроме Геулы. Она поставила бокал на зеленовато-искряющуюся, как поле авокадо, скатерть и спросила настороженно: —Это какой Меламуд? Аркадий?.. Так он же стукач!

Шауль взмахнул обеими руками. — Геула, дорогая! Вас тоже надо показывать нашим психиатрам?.. Может быть, обойдемся без этого?

— Рак рега! — Шауль поднял вилку. — Почему у тебя болит душа о Буковском или об этих хохлах, которые заполнили на Украине евреями все рвы и канавы. Бабий Яр стал символом. Как Освенцим... Может быть, и сейчас в Америке, когда соберутся сенаторы—конгрессмены, ты будешь требовать, чтобы они поднялись на защиту Буковского. Или этого татарина... как его?

— Несомненно!

Шауль заговорил вдруг твердо, словно он был не у себя дома, а в служебном кабинете: — Геула, ты распыляешься. Это не поможет никому... Ты хочешь вытащить Наума или не хочешь?.. Тогда изучи тактику борьбы! Десять имен — для мира — десять жертв. Миллион — статистика. Бумага... Так пусть мир кричит на всех языках: "Наум!", "Наум!", "Наум!", как вчера еще вопил о Дове, об Иосифе или о тебе... — Шауль поднялся и стал разливать вино по рюмкам, балагурить, словно никакого разговора и не было, пиршество только начинается...

— Геула, дорогая, — Шауль говорил медленно, спокойно. Сергей видел: спокойствие давалось ему ценой титанических усилий, он умел не показывать своих чувств, Шауль бен Ами... — Меламуд отсидел свое. Не десять лет и даже не пять, но достаточно... Стукач, меньшевик, большевик... Давайте большевистскую терминологию оставим там, за железным занавесом. Договоримся: "Кто старое помянет, тому..."

— Я не поеду с Меламудом! — прервала его Геула... — Впрочем, поеду. Но каждую встречу, каждую пресс-конференцию буду начинать с таких слов: — "Вот сидит стукач, предавший всех нас..."

Лицо Шауля, и без того удлинненное, узкое, вытянулось еще больше. От горной козы, которая прыгает через границу, как через веревочку, можно ждать всего. Много сил потребовалось от него, чтобы изменить собственное решение, но он заставил себя сделать это. В эту минуту он возненавидел Геулу, — так он ненавидел, пожалуй, только Дова.

В детстве весь класс Шауля жил идеей Великой Литвы, весь класс из местечка возле Каунаса бредил этим; письма князя Курбского, спасшегося в Великой Литве от Ивана Грозного, помнили наизусть. Но... Шауля они в свою "Великую Литву" не брали. Он чувствовал себя уязвленным. Это чувство прошло лишь в Израиле... Израиль был для него, Шауля бен Ами, новорожденным, едва выхоженным младенцем. Любой ветер мог его застудить... А эти, "с мороза". Мало того, что перепархивают границы, так еще кричат о разных Буковских—Григоренко. Теперь все помешались на Сахарове.

Эти и подобные им размышления обострили его ненависть к Геуле, но голос Шауля бен Ами даже не дрогнул. — Будь по-вашему, Геула! Нет Меламуда!.. — Добавил, чтоб уж не очень воспарила: — Он поедет не с вами... Но на всякий случай вам нужен попутчик. С кем бы вы хотели поехать?

Геула подняла глаза на Сергея, который от избытка чувств даже привстал. — Да вот с Сергуней!

Шауль не скрыл усмешки. — Серж заявил, и очень торжественно! что он не поедет — от нашего министерства — никуда и никогда...

— С Гулей поеду! — вырвалось у Сергея.

После еды Шауль предложил взглянуть на столовую кибуца. — Не хуже, чем кремлевская.

Геула засмеялась. — Не знаю, не бывала...

Вечер точно на апельсиновых корках настоен. Не хочется с улицы уходить. Столовая с огромными окнами. Как в дорогих черноморских санаториях. Геулу познакомили со стариком в фартуке, который собирал со столов посуду.

— Это министр транспорта, — шепнул Сергей.

— Кто-о? — оторопело воскликнула Геула, хотя и слышала о равенстве в кибуцах. Равенство равенством, но чтоб настолько!.. Нет, какая-то во. всем этом липа. Кухарка, управляющая государством... "Еврейский мужик" с белыми руками... — И вы тоже со столов убираете? Вот так, тряпочкой? — спросила она Шауля, которому проходившие кибуцники кивали второпях, небрежно, словно он не был представителем Голды на земле.

—У раздаточной списочек, подойдем?.. Вот я... каждый третий четверг со столов убираю я. И мою посуду. И подметаю.

— Фантастика! — воскликнула Геула.

На стене напротив дверей, где в СССР обычно висят портреты вождей, она заметила на обоях темный квадрат. Геула приотстала от Шауля и спросила пожилую кибуцницу в платочке, повязанном, как и в русской деревне, под подбородком. — У вас здесь что, картина висела?

— Нет, не картина. Портрет...

—Чей?

— Да Сталина!- И вдруг попросту, по-бабьи: — Только четыре года как сняли. Как раз после Шестидневной войны. У кого ребята погибли, кто сам пришел с костылем... Тогда и сняли!.. Что? А до того никому не верили.

Геулу точно холодным ветром обдало, она обхватила ладонями локти.

"Та-ак!"... Значит, усатый красовался здесь после XX съезда еще лет двенадцать. Рты нам затыкали, как смертникам перед казнью. Укусы гадючьи, сталинские. Только яд выдохся. Не смертелен...

В ней проснулась дерзкая, рисковая отвага зечки, которая обескураживала и приводила в ярость следователей Лубянки. Она быстро нагоняла по полутемной аллее Шауля и Сергея.

Шауль ушел недалеко; вечер был сыроватым, вокруг тишина первозданная, доносилось почти каждое его слово, которое он не говорил, а шипел: — Оставь свои штуки—шуточки!.. Ты отвечаешь за каждый ее шорох. Пеняй на себя, если... Землю будешь есть!

Наконец, она настигла их, и, когда заговорила, в голосе ее послышалось такое бешенство, что Сергей испугался. — Что с тобой? — перебил он ее.

Перебил он ее, пожалуй, вовремя. Она замолчала, а затем сказала небрежно и спокойнее: — Вспомнила гадюк из курятника. А что расползлись? Мрак вокруг. Гляжу под ноги...

И все ж не удержалась, врезала Шаулю на прощанье. Взглянув в его настороженные, льдистые глаза, добавила с весело-злой бесшабашностью "девы лубянской", которой нечего терять: — Знаете, какая была среди московских активистов ваша партийная кличка?

— Какая? Любопытно...

—Могила!..

7. ВЫКУП

.Радио в аэропорту било, как колокол” Нон-стоп Тель-Авив - Нью-Йорк. Геула едва успела дозвониться в Иерусалим, Иосу и Лие, чтоб не беспокоились.

-Дай С-сергея! — просипел Иосиф встревоженно. — Сергуня, она первый день на Западе. Оберегай! Но на мозги не дави, с-слышишь?! У нее своя голова на плечах... Если опять подбросят какую-нибудь дохлую кошку, как Дову, звони немедля. Смотри в оба, зри в три!

Едва Иосиф положил трубку, снова раздался звонок. Дов басил тек, что отец чуть отдалил трубку от уха.

—Отец! У меня в руках свежий номер "Едиота" Голда на Сионистском конгрессе. Приветствует приезд Гули в Израиль, сообщает, что Гуля — героиня еврейского народа, а кончает речу так: "Нам сообщили, что она собирается в Америку с серией лекций против Советского Союза и"... — ты слышишь, отец?! — и что-де это может только повредить евреям, которые остались там. Ты чуешь, чем пахнет?! Гуля еще не долетела до Штатов, а наша дорогая Голда уже от нее открещивается. Как бы сообщает советским: не обращайте внимания! Она не выражает точки зрения правительства Израиля... Я это к чему, отец? Я в Тель-Авиве. Буду через сорок минут.

—Сейчас? На ночь глядя?

Дов прикатил в полночь. Узнав, что матери нет дома — ночует у Яши, пробасил удовлетворенно: — Это-то лучше! — Залез в холодильник, выпил из горла бутылочку "кока-колы", сказал, вытирая рукавом губы: — Наум — это нешто только Наум? Выпустят Наума — поедут специалисты самого высокого класса: физики, математики, конструкторы. Лицо Израиля изменится. Так вот! Если Голда закроет дорогу Науму, я пришью Могилу...

У Иосифа дрогнули руки.

— Напишу заранее документ в Кнессет и во все газеты. За что я убил Могилу. Всех перечислю, кого он продал, все его преступления, и — пришью!.. Отец, я кончал стукачей в воркутинском бараке, ты знаешь! Это было спасением.

— Дов! — Иосиф уже стоял на ногах, схватил книгу в толстых обложках и, не открывая, просипел единым выдохом: —“И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сыи» своего..." С той минуты, Дов, что Бог отвел нож Авраама, у евреев да! запрещены человеческие жертвоприношения...

—Струхнул? — мрачно пробасил Дов. — Получу пожизненное заключение? Я пойду на это, отец! Будет процесс. Я там все скажу. И все напечатают! Только так можно приковать внимание к этой "панаме". Без громкого суда два миллиона русских евреев останутся там и в конце концов погибнут в лагерях или в новом Биробиджане, по сути таком же лагпункте!.. Без процесса они остановят алию. И быстро... Письма пошли в Россию, ты знаешь? Потоком хлынули. Люди выплакивают свое. На чужой роток не накинешь платок. Да и надо ли? С какой стороны ни взгляни...

— Ты с нормальной стороны взгляни. — Иосиф начал приходить в себя, поставил чайник на плиту, достал зачерствелые пирожки с капустой. — С человеческой. И так слух идет, что в обществе Узников Сиона половина — воры, выдавшие себя за политических. Теперь скажут: одна половина — воры, другая — убийцы. Тебя проклянут, как Ирода. Все! И воры, и сионисты... Ай, что я говорю?! Разве в этом дело! Дов, бери пирог и слушай меня, мальчик! Т а м мы были среди врагов. Тюремщиков. Убийц. Там нож в рукаве был единственной возможностью выжить. Здесь мы дома. Среди своих. Ты об этом мечтал всю жизнь. И да! хочешь войти сюда в русских сапогах и наследить?.. Хватит резать евреев! Это делали без тебя. И успешно. Мы дома, Дов, мы — дома, и другого дома у нас нет.

— Отец, Могила — не еврей! Могила, если хочешь знать, это двойное предательство. И русских кончает, и Израиль, которому евреи, как воздух. Дом он продает, кровавая сука, ты согласен?

— Сядь, сын. Не мельтеши, — тихо сказал Иосиф, в голосе его прозвучала такая боль, что Дов шагнул к нему, присел на краешке стула. Губы у отца шевелились, похоже, он произносил слова молитвы.

— Могила, сын, маленький чиновник, — наконец, заговорил Иосиф. — Маленький чиновник за большим столом и только. Никакой Иван Каляев русских евреев не спасет. Да хоть возроди ты времена "Народной воли" или — зачем далеко ходить, "Эцеля" и "Штерна": эти ребята умели и стрелять, и гордо умирать на эшафоте, — что изменится? Могила останется, даже если ты изрешетишь его армейским "Узи"... У нас не было, никогда не было, сын, такого разговора. А теперь да! время. — Иосиф встал, налил себе и сыну чаю, хотел размешать в стакане сахар, ложечка звякала о стакан. Отхлебнул, не размешав. — В 1949 ты сфотографировал Голду, а потом начались аресты евреев. Ушли в лагеря тысячи. На меня кричали на допросе: "Участвовал, погань, в этой вакханалии?!" Снимок твой сверху: головы, головы, лиц почти не видно... Сколько раз тебе кричали в лицо, что брали по твоему снимку? Что ты убийца? Чуть не прирезали? У них это просто.

А здесь винят Голду — отдала-де советскому правительству фамилии людей, желающих уехать в Израиль, по ее списку брали. Какой-то старик — репатриант плюнул в нее: он убежден, что она сгубила его сына... Давай разберемся. Правда, она сверху не лежит... Ты должен отвечать за чужую вину? Голда должна отвечать за чужую вину? Могила должен отвечать за чужую вину?.. Давай разберемся. Все выкладываю на твой суд, Дов. Не торопи меня, я расскажу подробно: об этом не знает никто...

Дов ткнул папиросу в стакан, отставил чай, а раньше слушал вполуха. Иосиф понимал: не убедит Дова — конец. Ему что втемяшется в голову... Иосиф разволновался, свистел и булькал, как никогда.

— С-списки действительно существовали, сын, но ни Голда, ни Могила никакого отношения к ним не имели... Суди с-сам, какой советский человек подаст заявление в иностранное посольство? Во времена Иосифа Прекрасного. Его немедля объявили бы англо-японо-германо-диверсано... Куда люди писали?

Иосиф долго перечислял советские учреждения, в которые приходили заявления. Больше всего таких бумаг, сказал он, хлынуло в Еврейский антифашистский комитет: куда еще писать евреям, коли власти не отвечают? Председатель комитета Ицик Фефер спросил в ЦК партии, что делать с этим потоком бумаг? Ответили: регистрируйте... Списки изъяли у Фефера во время обыска в Еврейском комитете.

Дов погасил в стакане вторую папиросу. — Отец, ты испугался за меня, вижу, и сам не знаешь, что молотишь! Как можешь ты знать, кто что подавал? Ты в ГБ не работал. И в канцелярии Сталина тоже.

Дов натолкал уже полный стакан папирос, когда Иосиф исчерпал все свои тюремные доказательства. Он глядел в темное окно, думая о своем. Наконец пробасил тоном человека, открывшего для себя что-то новое:

— Лагерные факты — дело верное... Коли наладить связь с нынешними зеками, все советское вранье можно вывернуть кверху мехом. Иначе Западу — хана. Хорошую мысль ты заронил в меня, отец... Лады, но при чем тут Могила?

—Отец, не будем отвлекаться. При чем тут Могила? Ему нет места на земле, а ты все сыплешь и сыплешь. Ну, не совались евреи к Голде, так что?

—Не спеши, сын. Эта тема ключевая. Голда никого не выдала, никого не предала. Она не виновата в том, что измученные московские евреи, столкнувшись с ней в синагоге, аплодировали ей и кричали: "Вы наш посол!".. Но вскоре началась резня, запланированная давно, о чем она естественно не знала. Эта резня евреев спустя четыре года после Освенцима вызвала у нее шок. Панический ужас перед русским медведем, который, играючи,, сдирает скальпы. Не дай Бог, он дотянется до Ихраиля - руками арабов... А вместе с тем -то в подсознанини остался сентимент к России, стране ее детства

Иосиф помолчал, взглянул искоса на Дова, превращавшего в пепельницу уже второй стакан

— Сука!— Дов не мог не высказаться.

—С - сука не спорю. Самый хитрый еврей в еврейском государстве как его окрестили. Не будет Могилы, пусть будет по-твоему, так что? Будет другой. Свято место пусто не бывает. А вокруг него все те же «шестерки», которых хоть посади голым задом на раскаленные уголья, без команды не вскочат... Сын, можно ударом ножа искоренить комплекс Голды, которым Рабочая партия поражена вот уже четверть века? Наума мы, дай Бог! вытащим. Всех, кто ринется в ОВИРы в годы гнилого «детанта», мы будем тянуть за уши. Не мытьем, так атаньем... Ложись спать, сын!

Иосиф постелил Дову на диване, и он, по тюремной привычке, захрапел едва голова коснулась подушки.

Утром голова Иосифа была обмотана влажным полотенцем. Размотав полотенце, Иосиф побрился, бросил в кипящую воду сосиски, которые у Гуров назывались "-выручалочки" и, накормив Дова, отправился с ним в Тель-Авив. Комитет выходцев из СССР. Если существует официальное учреждение, целый Комитет, — он должен противостоять дуракам и стравливателям?

Председатель Комитета не принимал. Но очередь под его дверьми сидела. Светловолосый парень, судя по выговору, из Риги, рассказывал свежий израильский анекдот: "К Голде прибегает Аба Эвен. Докладывает: "У меня для вас две новости. Одна прекрасная: евреям России разрешено ехать! Вторая — ужасная: они едут!" Очередь усмехнулась горестно...

Секретарша бросила Иосифу, не подымая накрашенных ресниц

—По вопросу о займе в 500 лир на холодильники — по понедельникам!

—Я по вопросу об идиотах! — прорычал Иосиф. — Я — Иосиф Гур!..

Секретарша метнулась в кабинет, высунулась оттуда испуганно: — Пожалуйста!

Председатель Комитета господин Киска, похожий на вяленую рыбу, сидел в кабинете с видом на Средиземное море. И смотрел туда, в голубую даль... В рыбьих глазах Киски — печаль. Во рту — сталинская трубка. Стекла в кабинете как в капитанской каюте. Не иллюминаторы, правда. А большие, в полстены, окна. Но за ними — волны в белой пене. Полнейшее ощущение, что вот-вот капитан Киска подаст команду — и корабль тронется, рассекая волны...

Выйдя из кабинета, Иосиф обернулся, постоял на свежем ветру. Дом—корабль слишком глубоко сидел в земле и, увы, двинуться никуда не мог. Раздраженный голос капитана Киски преследовал его всю дорогу: "А это государственная политика! Это не наш вопрос..." Двинулся, увязая в сыром песке, к прибою, сел на камень, глядя на редких купальщиков. "Не наш вопрос"... Тогда чей?!

В автобусе радио, как всегда, было включено на полную мощность: вначале оно выхрипывало какую-то восточную мелодию, затем начались "последние известия". И вдруг Иосиф втянул голову в плечи, огляделся стыдливо: диктор сообщил скороговоркой, что новый оле из России Серж Гур дал в Нью-Йорке на аэродроме Лагардия интервью для прессы, в котором осудил от имени русских евреев ребе Кахане.

Иосиф выскочил из автобуса на первой же остановке. Едва добрался, взмокший, держась за сердце, до тихой улочки Гимел, где стоял серый кубик — русский отдел Министерства иностранных дел. Ни к Шаулю, ни к его заму идти не собирался. Хватит!.. И все же нарвался на зама — голубоглазого лесного Пана в английском пиджаке, из нагрудного кармашка которого торчал голубой платочек.

—Что лопочет по радио мой Сергей? — просипел Иосиф, машинально пожимая протянутую руку. — Мы бы не вырвались, если бы не поддержка таких, как Меир Кахане..

Лесной Пан покаянно приложил ладонь к своей груди. — Иосиф, ты должен меня понять! Это не Серж виноват. Это я! Звонили из Американского еврейского конгресса, просили осудить Меира Кахане. Я дал Сержу текст. — И он двинулся дальше быстрым, пружинящим шагом. Иосиф постучал в кабинет, где сидел маленький чиновник с большим носом и комедийным именем Муля. Муля рубил уголь вместе с Иосифом в городе Инте, выскочил из Гулага как поляк. К нему-то Иосиф и собирался.

— Муля, что творится? — воскликнул Иосиф, присаживаясь возле мулиного стола, заваленного советскими газетами. — Сперва какой-то мудак, а скорее, провокатор выстрелил в окно советского посольства в Вашингтоне. Приписали Кахане. Теперь Кахане от нашего имени осуждают... Тебе не шибает в нос старая лагерная липа?

Муля втянул лысую голову в плечи и сказал бесцветным голосом: — Я чиновник Министерства иностранных дел и, как таковой, своего мнения не имею...

Иосифа как подбросило. Он закричал-засвистал, размахивая руками. — Ты там с-сидел под нарами и здесь сидишь под нарами! Потому и держат?!

Ужасный день! Один сын готов убить "наместника Голды на земле", другой стал его холуем, марионеткой. Проституткой!.. Было такое у Гуров?!

Но только к вечеру, когда Иосиф вернулся в Иерусалим, выяснилось, что день этот — действительно ужасный... Вечерние "х а д а ш о т" (новости) начались с того, что Советский Союз ввел налог на образование.

Дов позвонил из Тель-Авива тут же. — Отец! — кричал он. — Они играют траурный марш Шопена в четыре руки... Как это, кто? Наша парочка: баран да ярочка. Голда и Брежнев. Чья это идея, а?

—Не делай поспешных выводов, сын! Не делай поспешных выводов! —кричал Иосиф, чувствуя, что сердце его готово разорваться.

Ночью его, наконец, соединили с Москвой.

— Я засел прочно, отец, — откуда—то издалека, бубняще, словно у него рот был забит кляпом, доносился голос Наума. — Мне сегодня сказала товарищ Акула: лети хоть сегодня... Даже если это правда, в чем я сильно сомневаюсь, я подсчитал, что нам, чтоб выбраться, нужны 26 тысяч рублей... Нонка кончила университет, я вообще, страшно вымолвить, доктор технических наук... 26 тысяч. Я таких денег не только в руках не держал, но и не видел никогда!

— С-сынок, не беспокойся! — воскликнул Иосиф, понятия не имея, как он поможет сыну. В доме всего 300 лир. 80 долларов по нынешнему курсу. Но — свято верил. Поможет! Весь мир объедет, все еврейские общины подымет — соберет! Дов позвонил, едва Иосиф положил трубку.

—Отец, что у Наума?.. Так?! У меня наличными ни шиша: деньги в бизнесе крутятся... но в лепешку разобьюсь, достану к утру! Только вот кто вручит ему там в рублях — корешков в Москве у меня много, но, насколько я помню, они все не миллионеры...

Иосиф хлопнул себя по лбу и сказал в трубку: — Дов, не надо разбиваться в лепешку. Ты дал мне хорошую идею. Спасибо, сынок! — Иосиф тут же набрал мой номер, спросил, не знаю ли я, где живет толстячок-боровичок с телевизором КВН, перевязанным бечевкой: "помнишь его "Асса—асса!" в замке Шенау?", и спустя два часа мы отыскали "нашего грузина", хотя забыли не только его фамилию, но даже город, в который его направили.

Оказалось, он жил тут же, в предместье Иерусалима, в религиозном квартале Санедрия. Мы выяснили это в первой же лавочке грузина-ювелира. В самом деле, трудно ли найти миллионера?.. Грузинский миллионер встретил нас с подлинным грузинским гостеприимством. Из его окна были видны Иудейские горы в раскаленной почти добела синеве. Могила Пророка темнела на хребте, как перст указующий. У подножья паслись библейские барашки.

— У такого окна хочется писать стихи, — мечтательно произнес Иосиф.

— В чем дело, дорогой! — воскликнул хозяин. — Приходи каждый день! Наладим общий бизнес! Ты пишешь и подписываешь, заработок фифти-фифти. О главном почти не говорили.

— В чем дело, дорогой! — прервал мои объяснения Сулико Фифти-фифти, как мы с той поры его называли. Он схватил суть мгновенно. — У меня там брат. Дело взаимовыгодное. Тебе нужен в России миллион — бери миллион. Нужно десять миллионов — бери десять ...

Я торопливо пояснил, что не нужно десять. Достав бумажку с цифрами, прочел, что нам нужно — на всех друзей и знакомых — восемьдесять шесть тысяч.

Мы не взяли деньги — даже под самосвал "Вольво", который он хотел нам выторговать за полцены, и, добрый человек, он стал относиться к нам с состраданием, как к людям, с детства пришибленным... Мы выпили за "успех нашего безнадежного дела", как сострил Иосиф, и двинулись, обнявшись и слегка покачиваясь, из благочестивой Санед—рии наверх, к нашему Френчхиллу.

Мы были возбуждены. Мы выкупили Наума из рабства. Отвоевали его и потому, может быть, горланили наши старые военные песни: "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..."

В религиозной Санедрии на нас взирали вначале с ужасом, затем с добродушным оживлением. — Это русские! — кричали из окна в окно на идиш. — Веселые русские пьяницы!

За нами увязался табунок мальчишек в ермолках и с пейсами до плеч; они никогда не видели русских, да еще, как и полагается русским, пьяных. Иосиф остановился и начал выделывать своими руками-кореньями то, что под силу только кукольному режиссеру. Его пальцы ссорились, обнимались и даже негнущийся торчащий палец с черным ногтем появлялся, как градоначальник. Ах, как остальные пальцы его испугались!... Целый сказочный мир ожил под его руками.

Может быть, две тысячи лет Иерусалим не слыхал гимна русского застолья. Не отсюда ли все его беды? Мы лезли наверх и орали самозабвенно, наверное, первый и последний раз в жизни: — Шумел камыш, дере—э—звья гнулись, А ночка темная—а была—а—а...

Добрались мы ко мне часов в десять вечера, и тут мне пришла в голову мысль, от которой я сразу протрезвел. — Слушай, Иосиф! Этот наш Фифти—фифти всю жизнь имел дело с грузинским ОБХСС, который, как я понимаю, он купил на корню на сто лет вперед. Теперь он впервые будет иметь дело с московским КГБ. Его телефонный разговор с братом немедля попадет к шифровальщикам Лубянки и Главного разведуправления. Мы убьем его брата. Во всяком случае наведем на него...

Радостное благодушие Иосифа как ветром сдуло. Он подтянул к себе, не глядя, стул. Опустился на него. Долго молчал. Господи, какое у него было несчастное лицо! Будь Иосиф один, он бы, наверное, заплакал.

— Идем, — сипло сказал он. — Мы не имеем права убивать человека... даже если он — продувная бестия.

Господин Сулико уже спал. Его будили долго, и только потому, что мы заявили: это вопрос жизни и смерти. Наконец он поднялся, добродушно бурча что-то по-грузински, подставил круглую, с залысиной, голову под кран и выслушал наши сбивчивые объяснения.

Когда на другой день все формальности в Сохнуте были завершены, Иосиф позвонил в Москву к сыну и спросил, не забыл ли Наум, что у тети Берты завтра день рождения. Она поменяла квартиру, ты знаешь это? Ее новый адрес...

Вечером он поймал "Голос Америки". Это нелегко в гористом Иерусалиме. Услышал Гулю. Звенящим голосом, с напором, она сравнивала советский "налог на образование" с рынками черных рабов, которые некогда существовали в Америке...

У Иосифа зашлось сердце от радости: Гуля обрушилась на "рабский выкуп" по всем телеканалам и смогла найти слова, которые, несомненно, заведут американцев. Они и до Гули негодовали, но как-то разрозненно: то Нью-Йорк бушует, то Чикаго. А теперь как полыхнет!

А по спине холодком: "Прямо кроет Москву... Господи, не помешает ли это Науму? Захотят отомстить Гурам..."

И я, и Дов отнеслись к проклятьям Геулы против "рабского выкупа" скептически: "Так ее и послушают!", но — и недели не прошло — Геула сумела поднять в Штатах такой шум, поставила на ноги столько сенаторов, конгрессменов, газет, что "налог" Москва отменила в ту же зиму...

8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ

— Что, по Орвеллу, должно находиться после победы социализма на улицах имени Герцена и Огарева? — спросил Наум жену, когда троллейбус стал притормаживать возле Московской консерватории.

— Тюрьма! — ответствовала Нонка мрачно.

— О, ты не безнадежна! — воскликнул Наум, вскакивая с сиденья. — Нам здесь выходить. Быстрее! —Они протолкались к дверям, затем, перебежав улицу Герцена, прошествовали мимо облупленных дверей, на которых ранее висела скромная табличка "Управление ГУЛАГом..."Свернули на улочку Огарева. Здесь, на Огарева, 6, широко раскинулось добротное, старинной постройки, с колоннами и высоченными воротами, здание, напоминающее своей архитектурой университет имени Ломоносова, который примыкал к нему. Оно казалось естественным продолжением университета и называлось Министерством внутренних дел СССР. После очередного отказа Наум решил посетить улицу Огарева, 6. Его и Нонку принял генерал Вереин, "генерал — выше некуда", как объяснил Наум жене. Не дослушав Наума, генерал перебил его:

—Почему вы ваши письма адресуете американским евреям? Вы же хотите в Израиль. — В его голосе звучало раздражение, и Наум окончательно убедился в том, что адресат выбран ими правильно. Нонка вдруг как с цепи сорвалась, закричала пронзительно, по-бабьи: что вы нас мучаете? Вы не нас убиваете, мы живучие, вы убиваете русскую историю! Разместили на улицах Герцена и Огарева, борцов за светлое будущее, все пыточные управления! Какая пища для Запада!.. — Она визжала до тех пор, пока генерал Вереин не закрыл глаза, сказав Науму настороженно, с досадой:

— Все образуется, только, пожалуйста, уведите отсюда свою жену!..

Наум вытолкал из кабинета Нонку, а потом, завершив разговор с предельно вежливым, ускользающим от ответов генералом, сказал Нонке, которую бил нервный озноб: — Истерика—истерикой, а про Запад упомянуть не забыла. Нет, ты определенно не безнадежна!

В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской и дамский портной. Наум любил насупленного носатого старика, который, сам того не ведая, первый заставил Наума задуматься об Израиле. Реб Менахем на этот раз выглядел озабоченным. Он выпил чай с нонкиным ореховым тортом, посмотрел в окно и сказал: — Хочется погулять, а? Я бы хотел...

На улице он зашептал, озираясь: — Нюма, у меня есть прямая связь с Израилем. Мои дети уже там... Так вот, зачем ты пишешь все время в Америку? Нюма, старые сионисты против. Израиль против. И зачем ты связался с этими гоями. Этот Петренко или Григоренко... Наум уставился на старика ошалело.

— Реб Менахем, вы так хорошо шили штаны. Зачем вы сменили профессию?

У старика заслезились глаза, стали совсем мутными. Наум попытался смягчить свой ответ, принялся объяснять, что речь идет о защите гражданских прав и, если у человека есть сердце, он будет с людьми, а не с обезьянами... Старик обиделся еще больше, прошамкал решительно: — Нюма, если тебя посадят за гоев, Израиль защищать тебя не будет. От о зой!

Спустя неделю Наума вызвали к директору завода. Там был и Никанорыч — лысый профсоюз, и парторг, а кроме них, еще какие-то незнакомые лица.

И у директора, и у парторга светятся желтоватым огнем значки лауреатов Ленинской премии, которые они получили за его, Наума, "всевидящий прожектор", как они его условно называли. Наум посмотрел на лауреатские значки с удовольствием: его, Наума, работа...

Директор вытер платком серое, лоснящееся лицо, поднялся, протянул Науму руку. — Наум, поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется настолько, что не исключено, вскоре отпочкуется в отдельный институт. Мы бы вас, ясное дело, не отдали. Но вот... — он кивнул в сторону незнакомых людей. —Они настаивают...

—Извините, а кто они?

— Наум, ты всегда отличался большим тактом... — иронически начал директор, промакнув лицо платком.

—Нет, почему же, — отозвался один из незнакомцев. — Можно сказать. Министерство обороны СССР.

— У-у! Богатый дядя!

Тут все сразу повеселели; незнакомец, костлявый, седой до желтизны, открывший, откуда он, подошел к Науму, представился, протягивая руку: — Академик ... — Он назвал известное имя. — На организацию института и опытного завода при нем отпущено 180 миллионов, — добавил он. — Институт будете возглавлять вы.

—Я? — испуганно воскликнул Наум. — У меня пятый пункт!

—А у меня какой? — ответил академик с усмешкой.

—А вы полезный еврей! — вырвалось у Наума. — Поздравляю!

В кабинете сразу затихло. Даже воздух, казалось, стал иным. Более плотным. Тишина сгущалась. "Ловушка, — мелькнуло у Наума. — директора-евреи в России повырезаны уже лет тридцать с гаком. Замов по науке — по пальцам пересчитаешь... Блатари!"

Директор завода, видно, по лицу Наума понял его мысли. Помедлив, спросил с утвердительной интонацией: — Значит, по-прежнему безумны?

"Э, запахло психушкой", — мелькнуло у Наума.

— Объединение семей - не безумие! — выпалил он. — Все Гуры, отец—мать... — Он перечислил также всех братьев и других родственников, — все т а м!

— Это вместо спасибо, дорогие Ленинские лауреаты?

— Мы не отдадим вас, с вашим научным потенциалом, противнику, — сказал молчавший доселе человек в черном свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым пунктом. — Это в интересах России, которую вы предаете.

Наум круто повернулся и вышел из кабинета. Домой не поехал. В голове гудело. Себя погубил, ладно! Нонка-то, бедняжка... А Динке-картинке института не видать, как своих ушей.

Домой вернулся поздно, обрадовался тому, что Нонка уснула. Оставил записку, чтоб его не будили, так как в лабораторию ему идти не надо...Его разбудил телефонный звонок. Наум прошлепал босыми ногами к аппарату.

— Говорят из Комитета государственной безопасности! — отчеканила трубка. — Вам заказан пропуск. Ждем вас сегодня в 13 ноль—ноль!

Наум ответил с хрипотцой, со сна, что ему не о чем говорить с Комитетом государственной безопасности.

— Почему? — И голос такой, словно и в самом деле человек удивился. Актеры!.. Науму вдруг ясно представилось вчерашнее, и в нем поднялось бешенство. Он прорычал: — С потомками Малюты Скуратова мне разговаривать не о чем!

Трубка помолчала, затем удивилась, на этот раз искренне: — Зачем же вы так, Наум Иосифович?

— А вот так! — И Наум положил трубку.

Надо действовать немедля. Иначе конец... Наум метнулся к кровати, сунул ноги в тапочки, отыскал в своем растрепанном блокноте номер справочной ЦК партии. — Говорит доктор технических наук Гур. С кем мне говорить? Меня преследует ГБ!..

— Одну минуточку, — отозвался женский голос, и тут же включился мужской голос, переспросил, кто говорит и в чем дело... В конце концов Науму назвали номер телефона и объяснили, что он может говорить с начальником Административного отдела ЦК КПСС товарищем Галкиным.

Наум принялся рассказывать товарищу Галкину суть дела, скрестив на руке средний и указательный пальцы.

—...Вся семья у меня в Израиле. Здесь мне жизни нет. Секретности тоже. Ни первой, ни второй... Никакой! Четыре года дергают. То увольняют, то принимают. То с кнутом, то с пряником. Зачем мучают? Не отпускают к семье?.. А теперь еще КГБ приглашает меня на беседу. Я хорошо знаю ГБ, и у меня нет никакого желания с ними встречаться

. Ответил голос спокойный, даже добродушный:

—Ну, что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего в этом такого нет.

—Простите, это не просто приглашение..

—Ну, почему... Это приглашение. Ну, как чай пить.

—Когда приглашают пить чай, я вправе не пойти. Это не одно и то же.

—Ну, что такое. Можете пойти! Наум почувствовал, что звереет.

—Знаете что, товарищ Галкин, — жестко произнес он. — Я хочу знать, кто сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если КГБ, то сегодня я, а завтра — вы! Вы должны это знать!

Трубка ответила медленно, похоже, через силу: —Вы можете не идти... — и вдруг язвительно, с нескрываемой усмешкой:—Но, скажите, кому вы будете звонить там, в своем Израиле?..

Голос Окуловой прозвучал в трубке на другой день в 9 утра. Какой-то необычный для нее голос, вялый. Он сообщил, что Гур Наум Иосифович может придти в ОВИР МВД СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль все будет готово.

Наум схватил такси и через десять минут был в Колпачном переулке.

У Наума подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула, наконец, взглянул на Окулову. Она снова смотрела куда-то вбок, в глазах ее была скука. Только на щеках выступил румянец.

"Убивают гады, — спокойно, как будто не о себе, подумал Наум. — Ишь, разрумянилась... Эльза Кох".

Наум тут же отправился на улицу Горького, на Центральный телеграф, вызвал Иерусалим, чтобы сказать отцу, что, видно, не вырваться ему никогда. Поиздеваются и загребут... А спустя сутки по звонку из Израиля Нонка, подкрасив свое узкое, гордое лицо "под грузинку", как она считала, вылетела в Сухуми. Деньги из аэропорта она несла в ободранном чемоданчике, с которым в Москве ходят разве что в баню. В такси не села, затиснулась в городской автобус. Дома, в коридорчике, подле сохраненной на всякий случай поленницы березовых дров, сунула Науму чемоданчик и только тут, позеленев, грохнулась в обморок.

В сберкассе неподалеку от ОВИРа Наум выгрузил из боковых карманов пачки сотенных бумажек. Старуха-кассирша взглянула на груду денег, и серое, измученное нищетой и невзгодами лицо ее погрустнело. Она сказала, вздохнув: — Чего вам, евреям, бояться! Тут вы жили богато и там будете жить богато.

-Мы не за богатством уезжаем, мать, — ответил Наум, вытягивая провалившуюся под рваную подкладку пиджака связку сотенных. — Уезжаем за равноправием.

—Эх, мил человек, неужто мы не понимаем!..

Визы в ОВИРе были готовы. Наум сунул их, мельком оглядев, в боковой карман и тут же кинулся к выходу.

—А что это у вас подмышкой? — остановила его Окулова.

—Боже, чуть не забыл! — воскликнул Наум. — Дарю вам плакат, который висел в моем доме пять лет. Советский плакат! Вот номер Главлита... — Наум развернул его, выскреб из кармана кнопки и прикрепил на дверь старшего лейтенанта МВД Израилевой, оформлявшей его визы. "Отечество славлю, которое есть, но трижды—которое будет. В. Маяковский".

Подполковник КГБ Окулова рванулась к плакату, но Наум остановил ее жестом. — Руку на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?.. О котором сам Сталин сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да это же статья 70, пункты АБЛГДЖ...

Ответом ему был треск рвущейся бумаги.

Когда на руках клочки бумажек, которые называются визами, оказывается, можно купить билеты в Вену, в Париж, Лондон... И так же просто, как билет в кино. Чудеса!

Хорошие вещи Наум отнес ребе Менахему и соседкам сверху —многодетным вдовам, а рухлядь вынес во двор и запалил.

Мальчишкам-то радость! Сбежались со всего переулка, визжали, прыгали через огонь. Весело глядели то на приятеля дяди Наума, низкорослого, борода лопатой, от которого разило вином, то на длинного, лысоватого дядю Наума — трезвого, горланившего хриплым голосом: — Гори—гори—гори ясно, чтобы не погасло!..

"Только б не спохватились! Не закрутили колесо назад!" — повторял про себя Наум, складывая пальцы на руке крестиком.

Увы, закрутили назад! Чего боишься, того не избежать! Поздно вечером, за девять часов до отлета, Науму позвонили из ОВИРа: срочно явиться в Колпачный переулок. —Ваши визы, Наум Иосифович, не в порядке.

Наум понял, что повис на волоске. Кто может перешибить волю административного отдела ЦК КПСС? Военный министр? Шеф КГБ Андропов? Брежнев? Чтоб им ни дна, ни покрышки!.. Наум ответил мертвым голосом, что уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего.

Ему ответили тоном, не предвещающим ничего хорошего, что его ждут!

— Ой, Муха! — Нонка заплакала. — Я давно знаю. С советской властью не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж правды не ищи.

Пришлось поехать. Откажешься — отберут визы утром, в аэропорту Шереметьево. Наум набрал номер Льва Шинкаря. Лева Шинкарь, все знали, во время самолетного процесса ходил с огромным магендовидом из серебряной бумаги. У него визы не отберут, даже поднеся к носу пистолет... Шинкарь примчался тут же. Наум сунул ему бумажник и наказал хранить, как зеницу ока. — Отдашь только, если лично я тебе скажу. А нет — нет!

Прикатили в ОВИР втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели наверх, где его ждали начальник ОВИРа полковник Смирнов и плотный мужчина в стереотипно-черном "свадебном" костюме. По углам стояла служба. Похоже, никого домой не отпустили... Мужчина в черном, видно, был очень важной особой, и Смирнов и все остальные искоса на него поглядывали.

Когда Наум вошел, кто-то сбоку от него сделал едва уловимое профессиональное движение: оба внутренних кармана Наума оказались вывернутыми. Наум опешил.

—Ну, мастера! Вам только в трамваях работать.

—Положи на стол визы! — пробасил "свадебный".

Наум усмехнулся. — Я не идиот! Виз здесь нет. Они на улице. Во мраке ночи.

—Положи визы! — проревел черный костюм.

—Я свои визы не положу. Они выданы на законном основании.

"Свадебный" колыхнулся на стуле. — Если не отдашь визы, умрешь так, как никто еще не умирал в СССР.

Наум вынул из кармана очешник, вытянул роговые очки, напялил на широкий, с раздутыми ноздрями, нос. Лицо у "свадебного" было упитанным и непроницаемым. Строго говоря, лица у него не было. Оплывшая номенклатурная харя. —Вот теперь вижу, как выглядит Малюта Скуратов! — произнес Наум в бешенстве. — Ваши предшественники отрывали у живого человека голову. Вы можете повторить все это, я знаю. Кто вы, если вы смеете так говорить?

— Меня знают!

Наум нервно повел длинной шеей. — С непредставившимися мне незнакомыми людьми я не разговариваю!.. Вот начальник ОВИРа Смирнов — это представитель советской власти. Его имя известно и здесь, и за границей. А кто вы? Кто приказал вывернуть мне карманы, чтобы визы сами выпали? Пришли поучить МВД, как разделываться с "жидочками" во мгновение ока?

Позднее Наум узнал по описаниям друзей, что это был начальник еврейского отдела КГБ.

— Я вас спрашиваю, кто вы? — Тишина становилась угрожающей. Наум демонстративно постукивал ногой по полу, ждал, пока тот уйдет...

Что говорить, это была в жизни Наума нелегкая минута. Он не выдержал устрашающего молчания, заговорил первым: — Приказа о моем аресте у вас нет! То, что вы хотите отнять у меня визы, я понял еще днем. Моя жена позвонила в Голландское посольство, говорила по-немецки... О вашем самоуправстве известно там, известно моим друзьям, сразу станет известно корреспондентам. Так просто это вам не пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не буду!

"Свадебный" тяжело поднялся и, поведя широченными плечами, точно намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета.

Старшим остался начальник ОВИРа Смирнов. Он достал пачку папирос, зажег, протянул пачку Науму (остальные стояли по углам, не шелохнувшись). Уставясь на Наума удивленными серыми глазами, принялся уламывать его с сердечными интонациями в голосе: —Я говорю тебе, как отец. Положи визы, тебе же лучше будет...

Наум взял из пепельницы обрывок бумаги, поджег от папиросы и, протянув руку над столом, ладонью книзу, поднес желтое пламя к ладони. — Я оставлю вам свою руку, но не визы!

—Хватит! — воскликнул Смирнов, когда кожа на руке Наума стала чернеть от копоти и огня. — Не надо! — И вытер лицо платком. — Вот Федосеев визу отдал, а ты чего-то сопротивляешься.

—Федосеев русский, а я — еврей! Есть разница?

—Наум, ты не расист. Нам это известно. Не прикидывайся!

— Да, не расист!.. Просто евреев травят две тысячи лет. Раньше начали... Это — Алеф! — Он загнул палец. — Бет! — Он загнул второй. — Я из той семьи, где один дед был комиссаром, второй раввином, который не пожелал уехать при подходе немцев, потому что еще не были вывезены дети. Гимел! — Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать?

— Не надо! — торопливо ответил Смирнов и снова вытер платком лицо, шею.

—Далет! Гуры попали в тиски между Сталиным и Гитлером и на две трети уничтожены. Уцелевшие имеют право на самооборону?

Смирнов замахал обеими руками: мол, хватит, хватит... Наум вглядывался в широкое, лопатой, морщинистое лицо Смирнова. Лицо крестьянина, а вернее, затурканного председателя колхоза, которого зачем-то нарядили в милицейский мундир с погонами полковника. Красные глаза Смирнова слезились, лицо было предельно усталым, но не злым. Наум пытался постичь: они хотят его сгноить в Сибири, как обещали на заводе, или это просто какая-то задержка? Что происходит? Курили молча.

— Вот что, товарищ Смирнов, — предложил Наум. — Визы я не отдам. Но, если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я могу согласиться только на одно: мой отъезд будет отложен! Виза будет продлена. Здесь же. И возвращена.

Смирнов, вздохнув и поднявшись со стула, сказал, чтоб Наум подождал полчаса. В приемной ОВИРа.

Наум вышел в приемную, где сидела, сжавшись в комок, Нонка с еще не стертыми грузинскими бровями, а поодаль, совершенно независимо от Нонки, вполоборота от нее, бородатый Шинкарь со скрещенными на груди руками штангиста-тяжеловеса. — Горим? — шепнула Нонка.

— Пока еще тлеем, — едва слышно ответил Наум и стал в удивлении озираться. По приемной начали сновать какие-то высокие чины, прибыл и торопливо поднялся по лестнице незнакомый генерал КГБ. С его делом, понял Наум, связаны большие чины. Знать бы, что стряслось. Смирнов намекнул бы, будь это во власти ОВИРа... Наум принес Нонке стакан воды на случай, если ей станет плохо. Тут, наконец, Наума позвали.

— Мы согласны, — объявил Смирнов изнеможенно. — Мы продлим вашу визу.

В углу колыхнулся подтянутый, молодцеватый капитан МВД Золотухин, спросил, может ли Наум дать слово джентльмена, что он не попытается уехать в течение десяти дней, на которые будет продлена виза? — Даю! — ответил Наум, чувствуя, как бросилась в лицо кровь. Наум не верил ни одному слову чиновников, поэтому процедура подписания виз была не совсем обычной. Он сбегал вниз, взял у Льва Шинкаря только свою визу. Принес, положил перед Смирновым. И тут выскочил из своего угла Золотухин. Бойко выскочил он, по-скоморошьи, воскликнул весело: — Давай, я подпишу! Полковник Смирнов сказал мрачно: — Брось шутки! Надо звать Окулову.

В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей, либо тех, кого очень не любят. — Окулову зови, говорю! — повторил Смирнов.

"Боже! — мелькнуло у Наума. — Право подписи у Ведьмы с Лубянской горы! А советская власть только на печать дышит... Ведьма-то сидит на ней верхом обеими своими половинками".

У Наума появилось ощущение, что он попал в подземное царство. Увидел то, что советский гражданин видеть не должен. "Теперь точно — или выпустят или убьют. Ведьму подглядел... на работе!" Он протянул руку, еще не веря, что виза с ведьминой подписью "Смирнов" окажется у него. Нет, дали. Он взглянул на дату выезда — все так, через десять суток! И — повернулся к Окуловой, которая, как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом. Спросил, как шпагой кольнул: — А если в тот день не будет самолета, что тогда?

Окулова впервые взглянула на него в упор. В пронзающих человека ведьминых очах таилось бешенство. Оно прорвалось и в голосе, дрогнувшем от бессильной злобы: — Ни одного лишнего дня держать мы вас не будем!

Тут только Наум поверил, что, похоже, когти подобрали. Выпустят жертву...

Спокойненько спустился к Шинкарю, сидевшему в той же позе, недвижимо. — Господин памятник Льву Шинкарю, — громко сказал он. — Вольно! Гоните остальные бумаги.

Когда продлили остальные визы и вышли из ОВИРа, "топтун" наружного охранения в шляпе, натянутой на уши, сказал Науму мрачно, вынырнув на мгновение из темноты: — Что? "Свою "я" показал?! И тут же исчез.

Наум постоял оторопело и сказал вполголоса: — Ребята! Мы в преисподней. Бегом отсюда!.. — И он припустился бежать вверх к Маросейке.

Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане, Наум сообразил, из-за чего эта вся катавасия. Через два дня открывается Международный сионистский конгресс. И он на него приглашен. Телефонировала из Израиля "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил не пустить Наума Гура на "сионистский шабаш", как называет газета "Правда" все еврейские конгрессы и конференции. Видно, был звонок из ЦК, и потому так забегали генералы. "Господи! Дела-то — говна-пирога, а двадцать генералов по кругу носятся, держась за сердце".

Последние десять дней он чувствовал себя, как заключенный, у которого кончается двадцатипятилетний срок заключения. Нанес на бумагу десять квадратиков и перед сном перечеркивал по одному. Восемь осталось, семь, шесть... Последние двое суток Наум уж не смыкал глаз. Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол.

...В Вене Наума встречало "Евровидение". Молодцы с телекамерами снимали полуспящего Наума, зеленую, почти прозрачную Нонку и Динку—картинку, портившую все кадры: она показывала операторам язык. Пухлая дамочка из "Евровидения" спросила Наума на плохом русском языке, что чувствовал он, Наум Гур, когда покидал Россию..., летел в самолете..., ступил в свободный мир.

Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих французских духов "Шанель—5" (это Нонка определила), на массивные золотые подвески в ее ушах и усмехнулся. Этого ей, голубе, не понять.

— Извините, это большой разговор, а я смертельно устал, — и он галантно выгнул свою жирафью шею.

—Два слова! — дама заволновалась. — Вам делают паблисити!

—Не надо паблисити! Дайте закурить!..

Пока он закуривал невиданно-длинную папиросу, телеоператоры работали, как черти. Присаживались, скрючивались, пытались поймать худющее, с заострившимся носом, лицо Наума.

— Правда ли, что вы записали на пластинку Гимн покидающих страну социализма? — взволнованно спросила дама, поднося к губам Наума микрофон.

— Ги-имн? На пластинку?.. Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете? — Наум захохотал, закачался от смеха. — Под Лубянский оркестр записал. — И только тут он остро осознал, что свободен. Свободен! Больше не будет Ведьмы! Дирижеров в свадебных костюмах!.. Свободен!.. Он взболтнул длинными ногами, как стреноженная лошадь, ударил ладонью по подошве своего испытанного туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в восторге слова своего "гимна"...— Тюр—лю—лю, тюр—лю—лю, тюр—лю—лю, .Тель-Авивскую тетю люблю.

..Мы прибыли встречать Наума затемно. Припали носами к толстым пуленепробиваемым стеклам аэропорта Лод, его "застеклили" после стрельбы по людям японцев—смертников из "Красной Армии". На ленточных транспортерах выплывал багаж. Туристские, из крокодильей кожи или цветного пластика, саквояжи и — изредка — картонные, трехрублевые, с обитыми краями, "еврейские" чемоданы, как их называли тогда в Москве.

Явилась Геула, которую встретили добрыми ухмылками. Человек не религиозный, она неделю назад отправилась к Стене Плача, незаметно, как ей казалось, запихнула в стену, между белыми глыбами, записку к Господу, чтоб Науму удалось вырваться...

Наум целовался со всеми, тряс, ощупывал. И года нет, как расстались. А мать подалась, под глазами тени. Отец, Дов просто обуглились. Отец, вроде, усох, шея худая, жилистая. У Дова проседь в бороде.

Вспомнилось, как в одной из сходок под Москвой, когда собрались евреи, подошел к ним старый цыган из табора и принял их за сородичей из табора по соседству. "Романы?" — спросил. "Нет, евреи!"

—"Ай, врешь, романы!"

— Романы? — весело спросил Наум. Захохотали, закрутили Наума. Дов, не теряя времени, дернул Наума за руку и принялся объяснять, кто за этот год скурвился, с кем не надо разговаривать. Чаще всего он произносил слова "Мисрад Ахуц". Наум на радостях не воспринимал ничего. Потрогал бороду Дова. — Как проволока! Как тебя бабы терпят?

— Не терпят, — Дов вздохнул, хотел что-то добавить, но тут вдали раздался глухой взрыв.

Солдат с американским автоматом спросил носильщика деловито: — Внутри? Снаружи? Носильщик ответил, что снаружи, и солдат зашагал спокойнее: не его участок.

Наум поглядел на аэропорт, спросил без удивления: — Галина Борисовна и тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня? Сергуня жив?!..

Выяснилось, что Сергуня остался дома. Он, известно, гастроном. Взялся готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски. Салаты.

Сергуня встретил Наума в белом бумажном колпаке, полез целоваться. — Погоди, — сказал Наум, отталкивая его. — Ты чего плел по "Голосу Америки" насчет Меира Кохане? А?! Попадись ты мне тогда под горячую руку...

—С-сыны, сегодня не надо! — просвистел-прошелестел Иосиф.

Больше об этом не говорили. Но у Сергуни лицо погрустнело, хотя салаты и острые израильские "хацилим" хвалили громче обычного.

Когда графины были опорожнены, Дов сбегал за добавкой, принес отвратительную сивуху с наклейкой "Водка прекрасная". Наум попробовал, изумился: — И тут наклейки врут?

Дов разлил сивуху по стаканам, Иосиф встал и сказал со слезами в голосе.

— Ну, теперь, слава Господу, все Гуры на воле. В своем государстве. Споем, евреи? И запели евреи в своем еврейском государстве:

Наум начал искать работу с первого дня. "Вправе ли я пойти в ульпан, учить иврит, если в Москве я объявил себя преподавателем иврита?"

Гуры решили, что Наум, как всегда, шутит. Какое! Он оставил в ульпане под Иерусалимом Нонку и дочь, а сам решил двинуться вдоль Израиля. — За меня золотом плачено, — сказал он отцу. — Бедная страна, а не поскупилась. Обязан вкалывать с первой минуты.

Для начала он позвонил Шаулю бен Ами, поблагодарил за "выкуп". Голос у Шауля потеплел: — Слушай, ты первый русский, который сказал мне спасибо... Что ты привез? Два изобретения. Электронный прибор "поиск"? Поиск чего? Нефти? Газа? Урана?.. Локатор дальнего обнаружения? Это все не по моей части. Иди на "Таасию Аверит"! Это наш исследовательский центр.

И на другой день голос Шауля не потерял прежней теплоты. — Что?.. Требуют двенадцать характеристик от старожилов? Теперь, вроде, шесть?! Нет, двенадцать?! Слушай, Наум! Ты — ученый. Ты можешь стать на их точку зрения. Тебя они не знают...

— Меня не знают. Но истребитель "МИГ—25", где использовано одно мое вовсе не военное изобретение, они должны знать?! На черта им двенадцать старожилов. "МИГа—25" даже в Штатах нет...

— Советские самолеты! Советские самолеты! — перебил Шауль с внезапным раздражением. — Только один наш летчик сбил над Суэцким каналом четыре советских истребителя. Что стоит такая техника?! Не берут — иди туда, где требуется меньше рекомендаций от старожилов. Десять! Шесть!

Наум с силой нацепил трубку на рычажок. Вспомнилось невольно: "Принесите справку из домоуправления и... 26 тысяч рублей..."

"Так! Государство привередничает... Пойдем по частникам! Черт побери, мир свободный. Конкуренция. Кому-нибудь все-таки захочется на мне нажиться?.."

Быстро проглядел газеты. Фирме "Мороз", вроде бы, нужен электронщик. Наум был почти благодушен в тряском автобусе, который вез его через весь Тель-Авив в большую частную фирму, выпускающую холодильники. "Из социализма в капитализм — на железной кляче", —улыбнулся он. Мемуары, что ли, начать писать?

Наума принял пухлощекий, с выпученными добрыми глазами, хозяин. Он снял пиджак и, оставшись в жилетке, приказал принести кофе и торт. Пододвинул Науму кожаное кресло и сообщил, что его родители из Шепетовки.

— Ты не из Шепетовки, между прочим? Ты просто вылитый сын ребе Шломо!.. Да, я-таки встречал русских, но кто может поверить тому, что они говорят?! — Он нарезал торт, пододвинул его к Науму, налил кофе себе и гостю, отхлебнул глоток, уставясь на Наума с неистребимым интересом:

—Нет, ты только мне не скажи, что в каждом городе нет раввина!.. Ой, только не скажи, что не видел хупу!..

—Хупу?.. Это ...балахон над новобрачными? Не видал! — Пухлощекий стал дико хохотать, сполз от смеха на самый краешек кресла. — Так уж не скажи, что всем владеет государство!.. Такси тоже в государственном владении?.. Ну, а рестораны?.. Нет, этого ты не скажи никому! Как может ресторан управляться государством? Кельнеры — государственные служащие?

Науму стало скучно, он раскрыл толстую папку с копиями своих дипломов и патентов. 84 патента, к счастью, все удалось вывезти...

Документы Наума хозяин отстранил так, словно тот всовывал ему фальшивые деньги. — Иоселе! — закричал хозяин, убирая остатки торта в холодильник. — Позовите Иоселе! ~ И объяснил горделиво: — Мой Иоселе из Аргентины. В Рио был профессором, о!

Пришел Иоселе, маленький еврей лет сорока в синем халате, увел Наума в свое бюро — стеклянный куб, в котором работали за громадными кульманами чертежники. На столе Иоселе лежали какие-то сгоревшие сопротивления, электродетали, и Наум приободрился. Положил перед Иоселе свои документы.

—Вы русский доктор технических наук? — удивился Иоселе. — А что такое русский доктор? Насколько это ниже международного звания доктора — ПИ ЭЙЧ ДИ?.. Выше?! Вы убеждены в этом? — Лицо Иоселе как-то поскучнело. Он спросил, а что такое ПИ ЭЙЧ ДИ в русском эквиваленте. Кандидат?! —Он вдруг понесся вскачь как хозяин:— Ты только не скажи никому, что "кандидат" — это пи эйч ди! Можно быть кандидатом в парламент, кандидатом... я знаю?.. на Нобелевскую премию. Но... кандидатом в науку?.. Нонсенс!.. Нет, ты только не скажи... — Он взглянул на Наума и осекся на полуслове. — Ну, не надо сердиться! Все эмигранты предлагают себя выше рыночной цены.

По знаку Иоселе принесли огромный рулон кальки. Развернули. Иоселе разъяснил, что это схема новейшего оборудования, которое поступит на завод. Была заказана в Англии, есть темные места.

—Слушайте, как вас?.. Гур? Вы не родственник генерала Гура?.. Нет? Господин-товарищ Гур, я даю вам два часа! Затем мы соберемся, и вы прочитаете схему, ответите, если сможете на наши вопросы. Наум бросил взгляд на схему. —Зачем два часа. Давайте сразу!

Иоселе погладел на него искоса, снизу вверх, ткнул рукой в правый угол. — Начните отсюда.

По мере того, как Наум говорил, Иоселе перемещался вокруг стола, весь живот у него был в мелу, он не замечал этого. Когда Наум кончил, Иоселе глядел на него, приподнявшись на цыпочках.

— Я возьму тебя консультантом! — воскликнул он восхищенно. — Один раз в месяц, хочешь? Плачу, как профессору-американцу! Толстяк заплатит!

— Спасибо, но я ищу постоянную работу...

Иоселе сел верхом на стул, не отрывая возбужденного взгляда от схемы, и сказал честно: — Слушай, Гур! Ты здесь пропадешь!.. Ты, — он произнес по складам, — ты овер-ква-ли-файд!

— Что-что?

— О эти русские! Он нашел в лондонской схеме две ошибки и не знает, что такое "оверквалифайд"...

Иоселе дергался на стуле так, словно он впервые скакал верхом на коне. И скакать боязно, и слезать боязно...

— Слушай меня, доктор Гур, — наконец произнес он. — Ой—вой—вой! Мне тяжело тебе это сказать... Я тут Спиноза. Ты придешь, -и-я знаю? — окажется, что я не Спиноза... Зачем мне это? Вот тебе телефон Ицика. Ицик начинает компьютерный бизнес. Кто знает, возможно, там ты подойдешь!

К Ицику надо было ехать через весь Израиль. В маленьком городке возле Бершевы, где на главной площади возле газетного ларька верблюды щипали колючки, к Науму вышел темнокожий надменный человек в безрукавке и, отстранив взмахом руки документы Наума, процедил сквозь зубы:

Наум присел на разбитый ящик, валявшийся у шоссе. Голова как чугуном налита. На зубах скрипел песок. Стучали оконные триссы. И горячий воздух пустыни ("а т а м зима, все бело!"), и песок во рту, который уже надоело сплевывать, и верблюды на главной площади, где продают газеты всех стран, и надменные темные люди, которые отшвыривают тебя, как собаку, — все казалось нереальным. Страшный сон.

"Оверквалифайд"... Чем лучше специалист, тем ему... хуже? Как Америка стала Америкой, если эта премудрость оттуда? Врет, проклятый аргентинец!..

Из конторы Ицика выглянула лысая голова. Пожилой человек, щеки обвисли. Тоже, видать, хватил горячего до слез. Приблизился к Науму.

— Товарищ русский, можно тебя спросить?

— Тамбовский волк тебе товарищ!

— Ай, не обижайся! — Лысый всплеснул руками. — Звонил Иоселе. Сказал, что ты "мумхе"... Как это по-русски? Рили спешиалист!.. Не обманщик!.. Знаешь, у меня вопрос. У русских есть специалисты, что даже выше пи эйч ди? Это может быть?

Наум поднялся с ящика, шагнул к автобусной остановке. Обернулся в ужасе. — Откуда вы все?! Из каменного века?! Из тундры?! Где вы храните свои представления о России — в вечной мерзлоте, чтоб не провоняли?.. Глушь нерадиофицированная!

Подошел дребезжащий, в песке и глине, автобус на Бершеву. Лысый побежал за автобусом, крича: — Русский, иди к Меиру! На "Хеврат Хашмаль!" Его все знают! Меир! "Хеврат Хашмаль"!

В Бершеве на указанной ему остановке Наум сошел не сразу. Поставил одну ногу на землю, огляделся - тут ли? Автоматические двери закрылись, защемили вторую ногу Наума, и автобус тронулся. Наума протащило по пыльной обочине метр, не больше. К счастью, его огромные полуботинки всегда были полурасшнурованы. Наум выдернул ногу, а ботинок уехал.

Сгоряча он встал, да, видно, подвернул ступню, охнув, повалился. Вокруг него тут же собралась пестрая толпа, кричавшая на арабском, иврите, румынском, фарси.

—Ша-ша! - крикнул Наум, пытаясь подняться. —Кажется, обойдется.. — Он помассировал ступню, шагнул раз, другой, произнес по возможности веселым тоном главную утешительную фразу Израиля: "Ихие беседер!" (Будет хорошо). Южане переменчивы - тут же стали хохотать. А как не хохотать! Ковыляет длинный, как сосиска, человек, одна нога в ботинке, вторая в полусорванном носке с дырявой пяткой.

—Подожди! - закричал кто-то из толпы. - Я принесу тебе ботинки!

Минут через пять-десять возле Наума, усевшегося на песок, громоздилась куча старой обуви. От лаковых полуботинок с искрошившимся лаком до сандалет с веревочными завязками. Увы, на его разлапистую ногу не налезало ничего. — Тут нужны лапти, — сказал он самому себе.

— Э! — прозвучало из толпы на чистом русском языке. —Да ты из наших?.. У меня есть лапти. —Оказалось, парень из Ленинграда. Дома на стене у него висят лапти, купленные им в магазине "Художник". Добротные декоративные лапти.

—Погоди! Принесу чего-нибудь... — Он притащил огромные, как тазы, шлепанцы. В другой руке держал, правда, розовые лапти, но Науму их не дал. Повертел перед носом, мол, не врал, видишь. Но Наум уже загорелся. — Дай примерить! Не бойся, ничего с ними не сделается! Поднялся с земли в лаптях, привстал на цыпочках, как бегун на старте, сказал решительно: — Иду наниматься!.. Да, в лаптях! Это отвечает их представлению о России!.. Какая тут самая респектабельная фирма?..

Но парень вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул ему шлепанцы, сказав, что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. — Станешь работать — вернешь долг.

Но первым попался не магазин, а офис какой-то фирмы, выпускающей заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие. "Погоди тут!" — бросил парню и рывком открыл зеркальные двери.

—Хелло! - воскликнул он на гуровском английском. — Я из России. Ищу работу. Вот мои документы!

— Русский фасон? — И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж руками всплеснул.

— Боже упаси! В России я ходил в лаптях! Эти мне выдали в аэропорту Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел!

Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел. —Не будь у вас докторского диплома, — произнес он участливо, — я, пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником...

— Шеф, у меня есть идеи!

— В Израиль... с идеями?! — воскликнул босс и даже закашлялся. — Идеи покупают только в Штатах. Здесь покупают лишь русских олим —на те же американские деньги. — Он углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на прощанье: — Семью вы здесь прокормите. Устроитесь где-либо! В Израиле все устраиваются... Но если есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и себя, и идеи!..

Парень, принесший ему шлепанцы, завел его в магазинчик, узкий, как расщелина, купил Науму сандалеты из пластика, затем довел до офиса "Хеврат Хашмаль". "Хеврат" оказалась нечто вроде Мосэнерго. Только труба пониже, дым пожиже. Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей с трубкой в углу рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит — не возьмет. Назвался инженером-электриком. Меир сказал, что ему нужны линейные техники. Да, тянуть проволоку, лазать по столбам. Не все время. Потом будет другая работа. Пыхнув трубкой, Меир сказал, что Науму придется съездить в Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к работе...

Наум взглянул на круглые часы офиса. Три. Конец рабочего дня в семь. Успеет! Складывая документы в папку, медленно пошел к выходу. Попросить денег на дорогу? Кроме торта у Иоселе, с утра ни маковой росинки... У дверей ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн...

На центральной автобусной станции Иерусалима Наум подошел к солдату с ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил, показал записку с адресом. Солдат прочитал название улицы и сказал: — "Мамила"! Район воров и проституток...

— Он-то мне и нужен! - удовлетворенно воскликнул Наум. В конце-концов, он отыскал облупленный, с подтеками и копотью, квартал, примыкающий к старому городу. В сером бетонном кубе времен английского мандата гудел, как самолетный мотор, старый кондиционер. Щуплый, одно плечо выше другого, белолицый, пожалуй, даже болезненно-белолицый чиновник в кипе из черного бархата листал бумаги. Взглянув мельком в красные от ветра и песка глаза посетителя, он снова уткнулся в папки, которыми был завален его железный, с приоткрытыми глубокими ящиками, стол. Читая, он раскачивался на стуле, словно молился. Переворачивая лист, он бормотал: "Ма ешь?" (Ну, и что?) Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?"

Вошел без стука парень в рваной майке, с огромной самокруткой во рту. Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли?

Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма, сказал нагловато: — Ма ешь?

Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в папку. Голос у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова, когда он уговаривал Наума отдать визы. Он просил Наума не волноваться, все устроится со временем... Рассказал, что сам он приехал в свое время из Румынии, жил в палатке, мостил дороги, воду носили в бидонах, но, Господь милостив, все устраиваются в конце концов. Но это место он дать ему не может.

—Место монтера, — вырвалось у Наума удивленно. — Не можете?!

— Ма ешь? — и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном: — Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то так. ...Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Енисей, есть такая речка? Самые большие мосты, говорил... В Израиле нет речек. Один Иордан, который перейдут козы. Пусть едет строить мост через Ламанш, через Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! — И обронил с презрением: — Пустостроитель.

— Позвольте! — оторопело возразил Наум. — Если человек может рассчитать ферму моста через Енисей, он рассчитает все: заводскую ферму, башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел...

Чиновник посмотрел на Наума, прищурясь; лицо его вздрогнуло, как от тика. Он хотел что-то заметить; но тут взгляд его упал на электрические часы, показывавшие семь вечера, точь-в-точь, и он порывисто встал. Прежним добродушным тоном предложил Науму довезти его до остановки автобуса.

— Сам дойду!

—А тебе куда?.. Я довезу ближе, садись, садись!

Темнело, пока крутились по слепым переулкам, стало совсем темно. Чиновник высадил Наума где-то среди полуразрушенных строений, гаражей, свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус.

Наум брел километра три в густом и вонючем мраке по каким-то узким улочкам, мусорным кучам, глыбам, терял направление, несколько раз падал, какие-то черные девчонки хватали его за руку. Он матерился во весь голос. Автобус доставил бы его точно до Центральной автобусной станции. А чиновник нарочно завез, что ли?

Этот его проход по грязному и темному району "Мамила" показался Науму символическим. Фонари, вон они! Но тебя гонят к ним так, чтобы ты по дороге разбился в кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как он, в палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу — квартира тебе, так походи, голубок!..

"Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества чиновных задов! Даже сверхзаслуженных!.." — Наум вскинул руки. Погрозил израненными, слипшимися от крови кулаками ночным фонарям. — Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?!

На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к отцу с матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на щеке. Ладони были красные от крови.

Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся с головой и беззвучно рыдал.

Нет, он ни о чем не жалел. Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо юным и — токарем, монтером, без дипломов с золотыми каемками... Наум отбросил колючее солдатское одеяло отца и уселся на постели, широко расставив острые ободранные колени.

Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю вперед", — усмехнулся Наум, но от еды не отказался. Дали сыну денег. Наум позвонил Нонке: мол, вернется к следующей субботе... Он ходил "по объявлениям" и на второй день, и на третий. На четвертый день упитанный поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский диплом Наума — обычная советская липа... "Где ты купил свои бумажки?"

К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке — не было сил... Одно осталось - заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим...

Отправился пешком, пока солнце не жжет. Остановился возле мастерской, где жужжали токарные станки. Пригляделся. Станки английские, начала века. В России такие давно на свалке. Спросил у парня в заляпанной мазутом солдатской форме, не нужен ли ему токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно, и я прокормлюсь. Парень захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному животу.

—Ты откуда взялся? Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как налог прыгнет?!.. А, ты русский. У нас социализм. Пять станков — доход, парноссе, шестой — крокодил. Все сожрет!.. Почему? Чтоб не было монополий. Чтоб никто не вспорхнул выше других!

Наум поглядел на него и произнес очень серьезно: — Теперь, парень, я знаю, что в Израиле надо вырвать с корнем: лавочный социализм!..

Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли?

Наум был так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох, эта "девятка"! И туда - конечная "Университет", и в другой конец — конечная "Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и... залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом, обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.

А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" — подумал Наум.

А за студенческим общежитием — огромное строительство. Заканчивались новые корпуса. Много их, и все разные. Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел все здания, остановился возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме". Ощутил озноб от восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А размах?! "При таком размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!" Наум пошел куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить..." Настроение явно менялось к лучшему. Остановился у отдельного дома, облицованного серым гранитом, праздничного.

На углу дома рабочий в брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то табличку. На табличке было начертано, что дом построен на средства мистера Джеймса Гуля из Нью-Йорка. Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом возведен на средства госпожи и господина Блума из Чикаго. — Ошибочка получилась? — весело спросил Наум.

—Какая там ошибка, — произнес рабочий раздраженно. — Черт занес этих Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги. А где он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю и приворачиваю...

— А где деньги Блумов из Чикаго?

— Ты знаешь? Я знаю? Считается, что ушли на другие цели... — И сплюнул зло: — Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну.

Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день.

Апельсинов купил столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые. Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину. Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты — специалисты? А мы — советский мусор? "С мороза?!" Дипломы — поддельные! Инженеры, как один, трубочисты!.."

Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала к своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно. Знала: если разбушуется, то уж пошло-поехало...

— Зачем выкупали — тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам?

Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил .бы внимание на эту пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с арабскими сосудами...

"По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже узрели или ее не успели переменить?"

Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор — горбатится вверх-вниз, а вбок — некуда. А они приближаются. Шествуют.

Когда они поравнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший, исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном английском: — Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа распяли? Господа, говорю, нашего, а-а?!..

Туристы вздрогнули и — боком, боком — кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом...

9. О ЧЕМ СПРОСИЛА МЕНЯ ГОЛДА МЕИР?

Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы, Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до слез у иммигранта один шаг.

Единственный, кто не мог простить Науму шутки на улице Долороса, — его отец. Столько раз в Воркуте, в угольном забое, уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего продали!..", что словеса эти уж не могли прозвучать для него шуткой. Иосиф перестал здороваться с сыном. Впервые отправился к нему через месяц, не ранее, когда Нонка сообщила по телефону, что у Наума опухоль. Не рак ли?

Иосиф и Лия тут же выехали в ульпан "Мевасерет цион" под Иерусалимом, где по-прежнему жил Наум с семьей. От автобусной остановки Лия почти бежала. Влетела в белый, на одну семью, домик; рассеянно чмокнув Наума в щеку, сказала, чтоб лег на кровать.

Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати свешиваются — нет опухоли, встал — снова появилась.

—Грыжа! — определила Лия. — Слуцай простейший. — Это уж она для Нонки, у которой от слез поплыла краска с ресниц. — Нецего звать Яшу! — Лия и обрадовалась, и закручинилась: вот уже месяц Наум числился "электромонтером" — грузил телеграфные столбы. "Лагерная работа — баланы таскать, — вздыхала Лия. — В лагере мы такие грыжи удаляли - чик-чак! Когда доктор запивал, я управлялась сама... Грыжа, сынок! — повторила она Науму, который почему-то оставался хмурым.

— Ты всегда скажешь какую-нибудь гадость! — грустно ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку.

Когда Наума положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже выписали.

Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых, раскиданных на пригорке домиков ульпана "Мевасерет цион".

—Отец, — прозвучал с кровати неунывающий голос Наума, едва они переступили порог. — Твоего сына зашили, как старый башмак. Яша сказал, сносу не будет...

Иосиф медленно опустился на клеенчатый диван, закрыв глаза. Никогда, ни в каком лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом ударила его сильнее, чем он думал

Он привез детей на родину. Смогут ли дети отвоевать свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений время еще не пришло. Просто собрать бы, как в Москве, за столом и потолковать откровенно: как себя чувствуют? Что думают?.. Разговорятся ли? Если Гуры не хотят говорить — клещами не вытащишь!.. Сейчас, да! самое время... —Сыны! — тихо начал он. — Здесь мы одни, спешить нам некуда... Давно хочу спросить вас. Кто как себя чувствует? Без эвфемизмов, а?.. Да и чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем Ближнем Востоке, тебе и карты в руки.

— Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф с состраданием.

—Нет не тяжело Но старую собаку учить новым трюкам ?! Так вот, взгляд басета на Израиль вас интересует?.. По милости поголовно уважаемого Бен Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским аулом если угодно. Кустарями без мотора. На Университет дали деньги - строят, на промышленность не дали - копошатся на мусорных английских станках..

В комнате начался шум.

—Ша! - оборвал Иосиф.

Наум поглядел на дождь, вдруг захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об известном историческом эпизоде. В 1948 году в Израиле после завоевания независимости состоялся военный парад. Первый еврейский парад за две тысячи лет. Построили из не струганных досок амфитеатр. В первых рядах сидели новоиспеченные министры, генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше - народ. Самую последнюю скамью, «галерку» отвели представителям международных сионистских организаций. «Они получили немалые преимущества, - с иронией заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи не мешая никому - за ними уже никого не было...»

- Картина ясна? - заключил Наум. - В первую же минуту существования Израиля наш великий и премудрый... чтоб мать не раздражать, имени не называю... плюнул Западу в физиономию: хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет, гоните тугрики и... молчите в тряпочку! Он отбросил прочь Запад вместе с индустрией XX века. И потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только в таком виде на ножках-коротышках, я здесь приемлем... А ты, отец, удивляешься, почему я в депрессии... - Наум вдруг пролаял сиплым басом: - Гав-гав! Фр-р-р.

Лия вздрогнула, прижала руку к груди.

—Спокойно, мать!. . Дов! — скомандовал Иосиф. — Твои ощущения?

Слушайте, Гуры, я не породистый басет. Басет — собака ученая, дорогая. Ее в рюкзаке носят. Вынули из рюкзака — впала в депрессию... Могу я допустить такой комфорт — быть в депрессии, я, приблудная дворняга, которую отовсюду гонят палкой?.. Черта с два! Я псина битая, голодная, жру все и этот окаменелый пирог буду грызть. Буду! Собака грызет — зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да что я? А у кого натура поделикатнее? Кишка потоньше? Привязывают эту чиновную каменюку к каждому, кто хочет проявить себя как личность. Начать серьезное дело. Я к чему это говорю? А к тому, что это не меня топят. Меня хрен утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят!

Иосиф сжался, закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!" А когда сказал отставному генералу Наркозу, который занимается абсорбцией: "Четырех сынов тебе привез. Два инженера, хирург, экономист...", — Наркоз рубанул с генеральской прямотой: "Единственные инженеры, которые нам нужны,—это чернорабочие".

Иосиф задышал тяжело: "Зачем генерал Наркоз в таком случае брал Иерусалим?! Чтобы выстроить евреев- ученых, инженеров, врачей, историков и... промаршировать с ними в лавочники и «пакиды» - стрючки канцелярские...

Лия быстро достала из сумочки шарик нитроглицерина, Иосиф бросил его под язык. Заговорил медленно: — Я начал, с-сыны, наше движение в Израиль. Я думаю все время, не могу не думать: если бы не я, Дов, может быть, не угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы Жанной д'Арк. Это большое несчастье, когда женщине приходится стать Жанной д'Арк!.. Я остро ощущаю свою ответственность... — добавил с усилием: — ...она да! станет моей виной, если мы не добьемся перемен. Дети чувствуют себя в Израиле приблудными с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют от дверей палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов?

— Два из Штатов, от фирм Ай-Би-Эм и "Дженерал электрик", одно из Западной Германии... А что?

— Думаю, тебе незачем терять время, утирать плевки с лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься... не пархатым русским, а американским ученым. И эта "номенклатурная" сволочь таки да, залебезит перед тобой, как лебезит перед американскими гастролерами.

— Отец, ты гений! — Дов даже привстал от избытка чувств. — Может, ты и мне что-нибудь придумаешь?

Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не кончил, едва Дов забасил что-то с яростью в голосе. — Нет, нет, Дов, не будем идти от ощущений, от первых синяков... Да, нас пытаются обезличить, оглупить, обокрасть, отняв единственное, что у нас есть, — наши профессии. Но это, сыны, наша страна. И мы отсюда не двинемся!..

Дов умчался в Тель-Авив: неотложные дела, встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что доберутся домой на автобусе. В тревогах как-то выпало из памяти, какой сегодня день. А день был "Ем шиши". Пятница. Автобусов и след простыл. "Шабат" на носу... К счастью, подвернулся грузовичок. Увы, не попутный. Шофер-марокканец, изможденный, грустный, в замасленном армейском берете, высунувшись из кабины, потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол, заплатишь — подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму, но, узнав, что они олимы не из Америки, а из России, уменьшил цену впятеро. — Десять лир — не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?..

Не до вопросов было Иосифу. Он сидел, притиснутый между шофером и Лией, и думал, думал свое... Тысячелетиями евреев загоняли в торговлю, в ростовщичество, как в вонючее гетто. Всюду начиналось с того же — "мерзостен египтянину каждый пастух"... Все презираемые аборигенами профессии охотно предоставлялись нам.

XX век, слава Богу, изменил лицо еврейства. Появилась альтернатива вонючему гетто — интеллигенция, специалисты всех профилей... И вот мы, да! в своем государстве, которого ждали со дня девятого Аба. Когда римляне разрушили Храм... По какой дороге оно пошло? По рабской, мерзостной, на которую евреев заталкивали веками? Да или нет?.. Страшно подумать: .Гуры-специалисты могут оказаться здесь излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен Гуриону, пусть он и не у дел, к Моше Даяну, в парламент. А потом уж, да! сделать выводы... Может быть, эта рижанка права. Недостаточно в страну приехать, ее еще надо отвоевать у "рыжих лошадей". Да, надо идти в правительство. Господи, Боже мой, чтоб сыновья дома чувствовали себя, как в галуте?!.."

Когда подъезжали к Иерусалиму, зажглась первая звезда. Еще поворот, и город приблизился, как корабль, рассеивая тьму...

У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного парня -ешиботника в мятой, выгоревшей шляпе, который размахивал руками, похоже, призывал на головы едущих все кары небесные.

— Чуть опоздали, — досадливо произнес Иосиф. — Я хотел добраться до субботней звезды... — Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол — новый район Иерусалима, где горели почти в надзвездной вышине московские светильники. Зеленые бабушкины абажуры и золотящийся модерн из ГДР. Желтоватые фары грузовичка начали выхватывать из темноты силуэты машин. Автомобили стояли густо, моторами к домам, как стадо, теснившееся у кормушки.

— Видите, кто здесь живет, — внезапно заговорил шофер. — Взгляните на номера!

Номера как номера. С белой каймой. Номера машин, купленных новыми иммигрантами. Без налога. —На этой улице одни олим из России, вы видите? — Шофер оторвал руки от руля и обвел ими вокруг. — Они получили квартиры со скидкой. На три человека — три комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только что приехали, и у них квартиры. У всех машины... Не у всех? Почти у всех!.. А я здесь родился. Отец привез семью из Марокко, десять детей... Я стал двенадцатым. Отец воевал на войне за Независимость. Брал Латрун. На горе обгоревшие казармы, видели?.. Сам я был ранен осколком в 67-ом. В сознание пришел только в госпитале Тель Хашомер... Я сижу со всей своей семьей, у меня пока пять детей, в одной-единственной комнате и чулане, который переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И ты думаешь, это моя машина? Это машина брата — у брата гараж. Я наемный рабочий на этой машине... За что же так? Вам — все, а мне — ничего, а?

Грузовик резко затормозил.

—Доехали? — спросила вздремнувшая было Лия

— До-ехали! — ответил Иосиф сквозь зубы.

Встреча с Голдой Меир произошла гораздо раньше, чем он мог ожидать. То ли ее захлестнули письма русских иммигрантов: испокон века русские искали управы на обидчиков в "слезницах" на высочайшее имя; то ли поток "слезниц" и проклятий израильским властям, хлынувший в Россию, становился угрожающим, — так или иначе Голда Меир сама пожелала увидеть "представителей" русской алии.

За неделю до встречи с Голдой позвонил Барбой, профессор из Киева. Барбой только что прибыл и был полон радужных надежд. Он сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня идут на штурм... "Стена"? — кричал он по телефону. — На каждую стену есть свой штопор... "С той поры его так и окрестили — "штопором".

Позвал всех Гуров "ввинчиваться"... Яша сказал, что в этом есть смысл. До встречи с Голдой побывать у ее министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским художником Юрой Красным.*

Абсорбция, абсорбция, Не стой ко мне задом, Повернись — Пеледом...

Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом, самом высоком небоскребе Тель-Авива. Скоростной лифт возносит — дух захватывает. Вываливаются из него евреи, оробев. А которые из одноэтажной Бухары или аулов, те вначале по стенам рассаживаются на корточках, отдышаться, оглядеться...

Натана Пеледа на месте не оказалось, и все двинулись к юрисконсульту министерства, потолковать о новых законах, о которых ходили разные слухи. Тут заявилась еще толпа старожилов: полковник-отставник, приезжавший к нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив все свои дела, искали работу для "олим ми Руссия".* Пришел выбритый до синевы Ури Керен в новом костюме и кипе, за ним — маленький, худенький Барбой, который тут же помчался куда-то ввинчиваться...

Плотная круглолицая женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные головы, груди даже чуть занесло в сторону. Оглядев толпу, она спросила строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего свою кипу с серебристой, как козырьки у морских капитанов, окантовкой.

—Вы, конечно, только прибыли? Олим ми Руссия?

—Я сабра в третьем поколении! — с достоинством ответил старик.

—И вы сабра? — обратилась она на иврите к полковнику... — И вы?.. Значит, тут нет олим? — вскричала юрисконсульт министерства. И без передышки — видно, накипело у нее, сердечной: — Никаких законов об олим не будет! Русские нам не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля — сразу в Америку! На Южный полюс! Куда угодно!..

Сквозь толпу начал пробуравливаться маленький, худющий Барбой, крича на ходу: — Моя фамилия Барбой! Я оле из России! Мне здесь больше делать нечего!.. — И умчался, сбивая с ног молоденьких чиновниц с картонными папками и чашками горячего кофе в руках. — Босяки! — то и дело слышалось со стороны лифта. Расстроенный Барбой забыл нажать кнопку вызова. — Антисемиты!

Даже Гуры, хотя чего уж ни навидались, были ошарашены. Где это происходило? На Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для того, чтобы заботиться об иммигрантах...

Многие ушли, Керен озабоченно взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась, сказала, что она историк, и что Ирина Эренбург, дочь Ильи Эренбурга, просила ее выяснить... При слове "Черная книга" старик обхватил ладонями свои худые щеки, постоял так несколько секунд, затем отвел Геулу в сторону. О чем они шептались оставалось неизвестным, пока Ури Керен не произнес вдруг гневно, полным голосом: — Ой-вой-вой! Все возможно, доктор Геула, раз в правительственных учреждениях существуют такие монстры. Не услышь я своими ушами — не поверил бы... Когда прислали книгу в Израиль?.. В 1946?! Ой-вой-вой! Будем искать, доктор Геула, подымем на ноги всех историков... Запишите мой адрес и телефон... — И Керен заторопился к лифту.

Наконец, министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу на своего разбойника - юрисконсульта. Всех до одного выслушал. Затем развел руками. — Ничего не могу поделать. У нее квиют. Постоянство! — И он уселся в кресло.

Кресло у Натана Пеледа было на колесиках. И было ясно, что министр он без году неделя, ему, бывшему кибуцному агитатору, очень нравится быть министром. Он катался во время беседы туда-сюда, отталкиваясь от своего большого полированного стола. Кресло к тому же было вращающимся. И министру удавалось проехаться сразу из одного конца стола к другому, ближе к собеседнику, и одновременно повернуться в кресле. Обычно так стремительно перемещаются безногие или парализованные в своих ультрасовременных инвалидных колясках на больших колесах. Министр был человеком цветущего здоровья. Но не прошло и получаса, мы уже воспринимали его как парализованного. Он ничего не мог. Ничего не решал... "Ускорение строительства? Дотации?.." — К бумагам Дова он даже не прикоснулся.

Иосиф уже слышал, что министры в Израиле, за редким исключением, дела не знают. Недавно один из новых министров давал интервью для прессы. "Наша партия получила два министерских места, — заявил он репортерам. — Мне предложили на выбор места министра связи или министра транспорта. Так как я ничего не понимаю ни в связи, ни в транспорте, то я остановился на должности министра связи..."

По правде говоря, Иосиф считал такой ответ шуткой. Какие тут шутки!.. Все пили кофе с тортом, которое приносил, как младший по чину, помощник Пеледа по Северному округу. И переглядывались: сразу уходить или вначале торт доесть?.. Решили — сразу. Выкатились, не чуя под собой ног.

Больше никаких коллективных походов к министрам Гуры не предпринимали. А если приходила вдруг кому-либо такая идея, тут же вспоминали министра абсорбции в инвалидной коляске...

Другое дело — Голда! Верховная власть! К тому же сама пригласила...

Блестевший на солнце гулин "фиат" набит Гурами до крыши. Я приткнулся на каменные колени Сергуни, который всю дорогу философствовал о пользе "фиатов" для Израиля. — Ни на минуту не забудешь, что живешь в маленькой стране!

Марокканцы с огромными кобурами проверили нас по списку и провели в зал заседаний, похожий своим огромным столом из дорогого дерева на "дубовую ложу" в Союзе писателей СССР. Посередине стола чернел микрофон. Сергуня щелкнул по нему ногтем, сказал: — Издох!

— Что такое "издох"? — спросил сипловатый голос. Господи, Голда! Откуда появилась?

Пока за столом усаживались, Сергуня, побагровев от волнения, объяснял ей значение слова.

— Министр связи здесь? — Голда назвала его по имени. — Почему у тебя все "издох"? И как раз ко времени... — Министр связи кликнул кого-то и, не дождавшись, неуверенно полез под стол, начал дергать провода.

Я пришел настороженный. А сейчас разглядывал Голду Меир с почтительным любопытством. Если бы кто-нибудь зааплодировал, я бы, наверное, поддержал. Голда, накинув чадру, пробиралась в свое время к королю Иордании; доставляла в Палестину оружие, была частью истории Израиля. Новых иммигрантов журналисты неизменно спрашивали, какой портрет висел у них дома — Голды или Моше Даяна? Когда Геула ответила "философа Бубера", это вызвало легкое замешательство.

Голда, "носатая еврейка с ридикюлем", "Шауль в юбке", как окрестил ее Дов, существовала как бы отдельно от той Голды, которая вошла в "дубовую ложу". Носата-то носата, да что из того!.. Крупная, широкой кости, женщина. Двужильная, видать: Израиль — ноша нелегкая. В больших, внимательных глазах — доброжелательность и ...воловье упорство. Пристукнула кулаком по столу, министр связи аж взмок. Историческая Голда, описанная в десятках книг и восславленная, начисто заслонила от меня сейчас Голду, отдавшую всех нас в руки Шауля бен Ами.

За Голдой Меир вошло много очень старых людей. Позднее я узнал, что их называли "кухней Голды". Один из "кухонных старцев", усаживаясь, шепнул что-то соседу, и у него выпала челюсть. Он сунул ее на место и затих. Остальные разглядывали нас, как пришельцев с другой планеты.

Кто-то спросил, здесь ли Яков Гур. Говорят, он оперировал Хрущева?

Яша от неожиданности рот раскрыл, как-то потерялся, пожимая плечами. Геула пришла ему на помощь:— Хрущева оперировал Брежнев, — и засмеялась легко, освобожденно. Белолицая, улыбчивая, она казалась за этим столом вымахавшей до люстры десятиклассницей, которую привели приветствовать деятелей партии и правительства, а она, белозубая, забыла о своей роли.

Голда опустила глаза. Сидела молча, сжав руку, лежавшую на столе, в морщинистый, в синих венах, кулак. И я увидел, как начало меняться лицо Иосифа. Из буракового оно стало огненным. Голда спросила, чтоб как-то начать неофициально, сколько у Иосифа сыновей. И где неугомонный Дов, который, говорят, уже открыл собственное дело?..

Иосиф стремительно, как на военном параде, поднялся и... сказал о том, о чем ранее говорить не собирался. — Дов просил передать: он столько отсидел за политику, что теперь от слова "заседание" у него делается головокружение...

У Голды и мускул на лице не дрогнул. Она подняла набрякшие старческие веки и со свойственным ей умением обходить колючки на дороге произнесла обыденно-усталым голосом: — Начнем!..

Основным оратором был Сергей Гур. Могила настаивал. Мы не возражали, но записки Сергея каждый из нас прочитал с карандашом в руках. Оказалось, Сергуня составил большой и серьезный документ — проект закона об абсорбции. Словечко абсорбция толковый словарь Ушакова объясняет, как "поглощение, всасывание, растворение..." Именно так, видимо, представляли себе сподвижники Бен Гуриона процесс вживания "галутных евреев" в государство Израиль. Всосутся, бедолаги, растворятся. Куда деваться-то!..

—То есть? — Голда спросила с удивлением. Такого она еще не слыхала.

—Не поедет в Израиль!

Прошелестел гул неодобрения, недоверия. — Сионисты не поедут в Израиль? Кем угодно?..

Намек поняли. Голда как-то отстраненно поглядела на окно, в которое лупил зимний дождь. Старики стали переговариваться между собой. Шауль бен Ами, сидевший где-то сзади, неслышно приблизился к Голде и положил перед ней записку, и Голда снова подняла сузившиеся глаза на Геулу...

Сергуня побелел, перелистал сразу несколько страничек своего доклада. Он хотел начать и — не мог. Его глаза метнулись в сторону Гули, Гуля потянулась к нему и головой, и плечами. Сергуня сразу успокоился, мысленно перелистал несколько страничек доклада и обратился к тем его строкам, которые предназначались только ей и которые он помнил наизусть:

— Господа, газеты много пишут о трудностях жизни в тоталитарных странах. Но никто не говорит о сложностях жизни в демократическом обществе. Действительно... мамаш! созрел ли человек для свободы? Принесет ли она ему счастье, если он и здесь судит обо всем, как там, — по советским, по лагерным меркам?.. Вырвались! Дыши вольно!.. Не умеем!.. Мы не гибки, не склонны к копромиссам. Мы, как первобытные люди, охотно беремся за камень... Для нас дико, что политические противники в кнессете кричат друг на друга, как сумасшедшие, а потом вместе едут удить рыбу... Мы теряемся в условиях свободы, ждем, что государство за нас решит, устроит, подскажет... Над нами подсмеиваются: "Эвед нерца!" Почему "Эвед нерца", когда мы хотим счастья — себе и Израилю!..

Это понравилось. Голда бросила на него взгляд почти материнский.

"Вторая нога аиста", как Гуры окрестили свой проект закона об абсорбции, была вдохновенно забыта. Сергуня пытался продолжать, но Голда уже дала слово маленькому рыжему человечку из института имени Вейцмана, затем плечистому профессору из Хайфы. Они принялись шумно благодарить Голду за великую заботу о русской алии.

Иосиф Гур обычно называл такие выступления: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" Когда плечистый из Хайфы возопил о том, как много Голда проявляет заботы об ученых, Иосиф перебил его: — Это вранье!

—Ша-ша! — встрепенулась Голда. — Скажи, что это не совсем так... — Голда улыбалась. Так было приятно услышать, что человек доволен. Почти в восторге. Профессор вдохновенно закадил дальше.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся: Иосиф Гур. — Гриша, — шепнул он. — По-моему, тебе самый раз прервать благодарственный молебен...

Я произнес всего несколько слов, не помню уж каких. На оставшейся карточке-памятке начертано: "Ибрагим и гераклы"; "рыжая лошадь в квиютном стойле..."

Голда остановила меня. Вежливо, но решительно. — Меня интересует вот какой вопрос. Из тех, кто прибыл за последние два года, некоторые уже уезжают. Уезжают неустроенные — это понятно. Но уезжают и прекрасно устроенные. Все есть у людей. Квартира, машина, работа. А они бросают все...

Госпожа Голда Меир! Вы спрашиваете, почему уезжают отсюда устроенные? Потому что у них есть глаза и сердце. И советский опыт: плюют в лицо соседа, завтра плюнут в тебя... Да, не каждый может вынести, когда его знакомый или даже учитель, известный профессор, работает смотрителем кладбища, больше года обивает пороги университетов или уже вскрыл себе вены... О трагедии ученых, попавших в руки генерала Наркоза, да! говорит весь русский Израиль. — Иосиф переждал чье-то бурчанье и выкрики. — Так где же ваш сионизм, господа? Почему вы лишаете нас дома? Толкаете по унизительному пути торгашества? Ссорите с обездоленным миром черных, раздраженных нашими иммигрантскими "льготами"? Не нужны нам "льготы"! Мы приехали не за "льготами"! Мы приехали за равноправием. Или, по вашему убеждению, каждый еврей должен жить в Израиле, несмотря на то, что вы его травите, как собаку?!

Возмущенные возгласы звучали теперь со всех сторон. Даже тот, у кого выпадала челюсть, не мог успокоиться. Крикнет, вставит челюсть, снова крикнет.

У дверей я взял Иосифа под руку, довел до лестницы. Из зала заседаний быстро прошагал, на ходу набрасывая плащ, Шауль бен Ами. Задержался на секунду возле Иосифа, который сразу распрямился, перестал держаться за сердце. — Сионизм предполагает существование Герцеля, — бросил Шауль насмешливо. — Нам новый Герцль не нужен!.. И в мою сторону, на ходу: — И русская элита тоже!..

Мы застряли в парадном переждать дождь. Отошли в сторонку. Мимо нас проскочили, нервно гомоня, Гуля и Сергуня. У Сергуни подвернулась плохо надетая галоша. Гуля задержалась, протянула отставшему палец. Сергуня схватил палец, и они выскочили на дождь, размахивая сцепленными руками, как школьники, и смеясь чему-то.

Иосиф глядел им вслед, повернулся ко мне, лишь когда гулин "фиат" затарахтел у ворот, поджидая нас. — Господи, дай хоть им счастья!

10. ОБЕРТОН ГЛАВЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА

—Ни к чему! - перебил его отец. - К Даяну стоит идти?

—Я бы ни ногой!

— Когда ты был у него? - сердито спросил Иосиф, понимая, что сердится он не на сына, а на самого себя. В жизни еще не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас. — Был когда?! — просипел он.

— Ну, в марте 71-го, если не ошибаюсь. Расположились в его саду -_нечто вроде замкнутого дворика времен римского владычества. Вокруг — разные археологические обломки. Водки не было. Генералы пили, как студенты. Полстакана на весь вечер. Затем выступала какая-то певица. Пела старые песни под гитару. Ну, такой уютный домашний вечер.

—Ни одного серьезного вопроса не задали?

—Задали. Да только не они, а Вероничка. Мы с ней искали способы давления на Брежнева. Она спросила генералов, можно ли добиться от Америки торговых ограничений, ежели Москва "закроет форточку". Начнет выпускать только калек да психов.

— Ни в коем случае, — ответили генералы. — А теперь Джексон такой закон готовит! Сам читал в газете.

—Повременим с генералами, - заключил Иосиф. - Ладно, гитарист у нас есть. Гитара тоже. Сергуня, бери гитару!.. — И затянул тоненько.... - Сергуня едва успел подыграть - из нового фильма "Скрипач на крыше", который Иосиф смотрел со слезами на глазах. По Шолом-Алейхему фильм. Бог мой, мог ли предположить Тевье-молочник, что он когда-либо запоет про свой деревенский восход-закат... по-английски?! "Санрайз-сансет..."

Геула опоздала, прибыла к художественной части. Попела со всеми вместе "Санрайз-сансет"..Затем поднялась и, закрыв глаза, прочитала из Ахматовой, с каждой строчкой все тоскливее:

И застучала каблучками по лестнице. Сергуня оглянулся растерянно, кинул на диван, на ноги к отцу, гитару и бросился вслед за Гулей. Да не успел. Умчала Гуля. И Сергей не вернулся. Постоял у фонаря и, как ни кричал ему из окна Дов, ушел куда-то в ночь.

— Эх, чего-то с Гулей?! У меня аж сердце захолонуло, - сказал Дов, вернувшись к нам.

Мы потолковали-поохали о Гуле, женщине ранимой, которую, наверное, после встречи с "партией и правительством" трясет, как в лихорадке... А затем проспорили до полуночи, как всколыхнуть общество. И что такое "общество"? Газеты? Оппозиция? Конечно, оппозиция, которая всегда хочет хоть каких-то изменений!..

Поэтому я так обрадовался, когда Иосиф и Дов предложили мне встретиться с генералом Ариэлем Шароном, который просил собрать "русских побоевитее"...

Генерал, я знал это по газетам, ушел из армии и занялся политикой. Кажется, хочет создать свою партию. Может, такой и нужен Израилю? Хотя он, говорят, правый до умопомрачения. Э, правый-левый, кто-то должен же взять пожарный шланг и вычистить Израилевы конюшни!..

В маленькой комнатке собралось человек двенадцать русских. Дов, Шинкарь, "самый храбрый еврей Советского Союза", еще несколько таких же ребят, пробивших своей головой "железный занавес"... Народ, в основном, от правительства независимый: медики, водопроводчики, инженеры, бывший подпольный миллионер Сулико. И Иосиф, не отводивший от Шарона глаз.

Моложавый, коротко остриженный генерал полулежал на откинутой назад кожаной спинке кресла, забросив ноги повыше, как американец. Говорил он запросто, как с друзьями — бесхитростный, честный, откровенный - такое производил впечатление. "Ох, - мелькнуло у меня, — съедят его политиканы вместе с пуговицами..."

В комнате было жарко. А вскоре стало душно, хоть окна открывай. Попытались открыть - дождь заливает. Захлопнули.

Сильный вентилятор, стоявший на столе, был направлен на Ариэля Шарона, теребил его светлые волосы. Шарон нежился под освежающей струей, вытягиваясь на спинке кресла и шевеля ногами в модных полуботинках. Хорошо генералу. Свежо. Уютно.

Остальные, по другую сторону стола, задыхались, прели. Лица залоснились. Как в бане.

А он в это время говорил твердым командным голосом генерала — национального героя: — Социалисты губят алию... А мы всегда будем с вами на равных. Как в этой комнате! Как сейчас, так и всегда! Равные права, равные обязанности. Я вам обещаю это! Твердо! Только помогите сбросить партию Труда, четверть века губящую Израиль. А потом, как в этой комнате. Как равные...

Я тихо поднялся, махнул рукой в сторону Иосифа - мол, не пора ли отчаливать? и, пройдя сослепу (пот заливал глаза) по чьим-то ногам, вывалился из невыносимо душного равноправия.

Дня через два Иосиф внезапно получил телефонограмму из Канцелярии премьер-министра. Его вызывала Голда.

Голда Меир постучала карандашом по столу и сказала сипловато, с мужской хрипотцой:

— Вот не знаю, как быть с учеными из Советского Союза, со специалистами оттуда... Я несколько раз слышала советских скрипачей. Очень хорошо они играют, технично, но все-таки что-то не то. Иная школа, не тот уровень, к которому привыкли. Всегда чего-то не хватает... Это не только мое мнение. Техники ли, проникновения в замысел композитора... увы, недостает. Всегда слышится какой-то обертон...

У Иосифа спина похолодела. Глава государства! Задала "обертон"!.. И главное, на уровне Никитки Хрущева, только без бумажки... Э-эх, Наума бы сюда. Он бы показал ей "обертон"!..

Пока Иосиф гневался, принимал валидол, начались высказывания. По кругу. Хайфа заявила решительно: у них мест нет. Бершева обещала подумать... И тут Голда сказала: "Пожалуйста, следующий, кто там за вашей спиной?"

Наконец поднялся Юваль Неёман, усталый, умный Неёман, первым открывший двери университета для русских ученых, и начал искать выход из непривычной, сковавшей президентов тишины...Но Иосиф уже не слышал этого. Он выбрался, держась за стенку, в приемную, и помощник Голды, ни о чем не спрашивая, уложил его на диван и вызвал врача. Военный врач прибыл тут же, выслушал, сделал укол, хотел перенести больного на брезентовые армейские носилки, разложенные возле дивана, но Иосиф показал рукой, чтоб не трогали. — Заживет, как на собаке, — сказал он по-русски. Слов не поняли, но оставили лежать. Врач достал блокнот и стал выписывать рецепт, спросил фамилию больного...

— Иосиф Гур! — почему-то повторил помощник и, вскочив, стал листать книгу приема к Премьер-министру. — Вы рано явились! — бросил он Иосифу. — Ваша очередь после этого заседания.

— Вовремя я пришел, — тихо возразил Иосиф и закрыл глаза. — Как раз к голдиному "обертону"...

Помощник пожал плечами, подал Иосифу горячего кофе, кусок торта и спустя полчаса-час, когда торопившиеся президенты высыпали из дверей Премьер-министра, как школьники на переменку, Иосиф сбросил ноги с дивана, поправил свой шелковый воротничок, торжественный светло-серый галстук. Встал рывком, заметив помощнику: "Оклемался".

И тут вышла Голда, что-то втолковывавшая президенту из Хайфы. Увидев Иосифа, она воскликнула: — Как хорошо, что ты здесь! Прошу!.. — И показала ему рукой по направлению к своей двери. Иосиф поколебался и шагнул в кабинет.

Прихлебывая горячий кофе, сказала хрипловато, что после приема в Иерусалиме она запросила об Иосифе Гуре все данные и сейчас хочет выразить ему свое глубокое уважение. И она просит извинить тех членов ее кабинета, которые... — она пожевала толстыми губами, подыскивая примирительное слово... — слишком разволновались...

Голда, если б дело было только в членах кабинета!..

—Понимаю тебя, Иосиф, - Голда взглянула на собеседника пристально. — Израильское общество не проявляет большого гостеприимства... — И вдруг совсем доверительно, по-домашнему: — Когда-то в кибуце Мерхавия меня послали чистить люль... как это по-русски?.. курятник. Я пустила туда новую курицу. Такую же белую, как все. Заклевали! Насмерть заклевали!.. - Она усмехнулась. - Видно, законы биологии сильнее разума.

—У кур! - едко заметил Иосиф.

Голда подтвердила грустно:

— У кур... — Положила на стол большую руку со вздутыми венами, сказала, что только что, на заседании, на котором он, Иосиф, выступал, было принято решение учредить фонды абсорбции ученых.

—...Для начала в фонд выделено сто миллионов долларов. Государство будет платить ученому год-два-три, пока ученому не дадут прижиться... Ты доволен?

—Вы создадите новые научные центры?!..

—Не-эт! Ученые будут работать в уже существующих институтах, и те в конце концов будут вынуждены их абсорбировать...

Иосиф пожал плечами.

— Боюсь, разлетятся миллионы... мелкими пташечками. А затем ученых — в шею!..

Голда отпила кофе, не отводя глаз от синих губ Иосифа —У тебя, я вижу, есть свои предложения?.. Только не надо волноваться! Все будет хорошо! Ты уже не т а м, Иосиф!

Иосифу хотелось молвить словечко: мол, вашими молитвами, — но решил не отвлекаться от дела, достал свое письмо к Голде, в котором он предлагал на гористом Севере Израиля, в прохладном городке Цфате, создать прикладной институт, в котором могли бы работать ученые-исследователи, инженеры, техники, и местные, и иммигранты, которые пока не нашли себя в Израиле. Любые затраты вернутся сторицей.

— Большие затраты?

— Один истребитель "Фантом". Ученых России нужно принять, хотя в Израиле будет одним "Фантомом" меньше.

Голда взглянула в окно, по которому барабанил дождь, ответила с едва скрытым раздражением:

— Почему ты считаешь, что устройство Гуров сейчас самая важная проблема государства?.. Я называю, ты понимаешь, Гуров условно... Устройство интеллектуалов из СССР... Что? Хорошо, присоединим к ним южноафриканских, аргентинских, даже американских... Что, это важнее кибуцного строительства, дебатов об Иудее и Самарии, квартир для молодоженов, о чем кричат все газеты? Наконец, важнее "Фантома" или нескольких "Фантомов"? Почему мы должны считать все жгучие проблемы подчиненными, а устройство Гуров, в широком понимании, — проблемой номер один? Конечно, оппозиция может так говорить: они ни за что не отвечают...

Иосиф взглянул на Голду пристально. Отбрасывает Гуров, не пришедшихся ко двору, или... действительно ничего не понимает? Осталась в тридцатых-сороковых, когда профессора, беженцы от Гитлера, развозили навоз? Сейчас семьдесят второй, не пойдут физики в твой кибуц...

Глаза Голды, чуть прищуренные, смотрели честно и... удивленно. Большого труда стоило Иосифу продолжать спокойно. Только от напряжения стал свистеть чаще. — С-спасение Израиля, в котором нет полезных ис-с-скопаемых, — научная индустрия. Концентрация ученых, которые сами идут в руки. Онкологов. Электронщиков. Математиков, благо в СССР ныне во главе математических институтов стали единомышленники академика Понтрягина, зоологического антисемита. Скоро весь цвет математиков будет здесь... Как вы вс-с-стретите их? Как нас?!.. Международный раковый центр в Израиле может дать миллионы. План канала Средиземное море — Мертвое море с перепадом в четыреста метров даст столько энергии... дух захватывает. Только такие проекты, это проекты ваших ученых, сделают Израиль притягательным для современного еврея, особенно молодого и средних лет: духовное удовлетворение для него чаще всего — профессиональное удовлетворение, вы знаете об этом... С-сейчас или никогда! С-сейчас или никогда!.. Вы потеряете ученых - вы потеряете все. Вс-се!.. С чего надо начать? Начните с Цфата... Не хотите Цфат, поедем в Негев, в жарищу, но — начните... Умоляю, не распыляйте ста миллионов, вложите их в создание научного центра, который вначале будет на самоокупаемости, а потом станет давать прибыль. Голда, мы приехали д о м о й. Мы не хотим быть нахлебниками. Мы хотим, чтоб Израиль был богат и независим...

Голда чуть сгорбилась, снова поглядела в слепое от дождевой ряби окно, ответила вяло:

— Возможно, что ты прав, Иосиф. Но я не Сталин, я не могу своей властью решить эти вопросы. Каналы... — Она усмехнулась грустно. — Даже в России это теперь называют волю... Как?.. да, волюнтаризмом... Здесь же будет такой крик, что лопнут уши. Оставь свое письмо, я разошлю его... — Она пожевала губами...

— В курятники? — Иосиф помрачнел, понимая, что ухнут еще сто миллионов в прорву, а "чужих" как отталкивали, так и будут отталкивать.

—Иосиф, кто тебе эта Геула? — Голда снова взглянула на собеседника испытующе. — ... Кто она?.. Историк-доктор? Боюсь, она не найдет здесь работы...

Иосиф поднялся. — Я так и думал. В голосе нашей Гули всегда слышится какой-то обертон...

— Иосиф! - воскликнула Голда. — Я не сказала о ней ничего плохого!

Но Иосифа Гура в кабинете уже не было. Он шел к воротам, стараясь унять раздражение. Хотя о его визите к генералу Ариэлю Шарону не было сейчас произнесено ни слова, он почувствовал, что Голду волнует не столько их судьба, сколько иное: с кем пойдут русские евреи? С ней или с Ликудом – многолетней оппозицией? Против нее...

Иосиф после разговора с Голдой к официальным лицам более не ходил. "У меня к ним идиосинкразия, — говорил он. — Отравился "кухней Голды"...

Продолжал обивать пороги, только Дов. Он, наконец, точно выяснил, кто именно в "орвеловском министерстве имени Пеледа", как он называл министерство абсорбции, распределяет средства. Наконец, Высокое Лицо согласилось его принять. Дов положил перед ним чертежи домостроительного комбината, в который он хотел превратить свою убогую площадку для отлива блоков. Заключения экспертов. Две разбухших папки.

— Что даете вы? — жестко спросило Высокое Лицо, косясь на подписи экспертов. Дов сообщил деловито, без улыбки:

— У меня в кармане вошь на аркане! Ну, железные подкосы, песок, цемент, когда выцарапаю.

Высокое Лицо не поняло. Затем усмехнулось и стало ронять стереотипные фразы чиновников министерства абсорбции: — Государство — не дойная корова... фонды не предназначены... Можете оставить документацию... На очередном заседании межминистерской комиссии...

И вдруг лицо его подалось вперед и, казалось, чуть заострилось, как у гончей, почуявшей добычу: — Слушай! А ты не из Риги?!..

Дов собирался уж ответить уныло, что, мол, нет, не из Риги, но увидел, как преобразилось, зажило лицо чиновника. Тугие, как у младенца, щеки стали наливаться вишневым цветом. И Дов подтвердил, как нечто само собой разумеющееся: — А то откуда же!

В Риге он не бывал, но зато сидел на Лубянке с полусумасшедшим рижанином, который целые дни бредил Ригой; ходил по камере и твердил сомнамбулически: “ Ждешь на углу Суворова. И в "Блаз-му" на новый фильм... А потом вечер в "Грибке"... Боже, как ели в "Грибке"!.. А утром с Мартой в Сигулду!.."

Дов закрыл глаза и начал бормотать сомнамбулически, почти как сосед по лубянской камере: — Наколешь девочку на углу Суворова... И в "Блазму", на новый фильм... Если девочка теплая — вечер с ней в "Грибке"... Ма-ать твою... как ели в "Грибке"! А утром девочку под крендель и — в "Сигулду"!..

— Дорогой мой! — вскричало Высокое Лицо, вскакивая на ноги. — Что же ты сразу не сказал, что ты из Риги?! Я так скучаю по Риге! По летней прохладе в Дзинтари!..

— Отец! — забасил он на всю улицу. — Повернулась она ко мне, сука!.. Что? Абсорбция — сука. Не задом повернулась, а — Пеледом!.. Пеледом, говорю. Понятно?!

Я искренне радовался за Дова. Но, возможно, только после этого подарка "земляку" я начал постигать "израильский балаган", как называют местные порядки сами израильтяне. Случайно дали на доброе дело... А сколько миллионов роздано землякам "просто так", расшвыряно, проиграно в Лас Berace и Монте-Карло, на ипподромах? Каждый день газеты оппозиции приносили что-либо подобное...

Мы считали месяцы, дни, оставшиеся до смены правительства Голды Меир. А Сергей даже набросал по просьбе отца на последнем листке отцовского календаря за 1973 год огромную рыжую лошадь, которую выпрягают из колымаги.

— С Первой Конной пора кончать! — заключил Иосиф жестко. Вскоре он позвонил мне, просил зайти. Оказалось, сегодня проводы Наума. Он улетал в Америку. Фирма Ай-Би-Эм предложила ему оклад — 60 тысяч долларов в год. Контракт на три года. Мы пили за его удачу. Он опаздывал. А потом позвонил откуда-то из-за города, что явится поздно. Он задерживается у Бен Гуриона. — Где-э? — вырвалось у Иосифа... — И что?

Наум не мог проститься с Израилем, не побывав у Бен Гуриона. Купив билет, он позвонил Геуле. Она приехала на своем "фиатике" тут же. Наум был как-то торжественно взволнован, сидел в ее машине, распрямившись, как палка.

—Наум! – воскликнула Геула.- Не собираешься ли возвращать авиабилет, а? Наум молчал, только повел длинной шеей.

—Точно! Ты собираешься собрать полки и под командованием Бен Гуриона двинуться на Иерусалим, захватить общественный гальюн и кнессет!..

Наум усмехнулся: — Ты меня поддержишь, птица Гамаюн?

—Заедем за Сергуней! С гор скатимся, налево — Арад...

—Давно бы так! — радостно воскликнул Наум.

—А... ничего не так, — сердито возразила Геула. ~ Просто мы с ним обиваем пороги вместе. Дерьма наглотались по уши. А сейчас... нечестно его в стороне оставить, не так?

—Так! Так! — Наум захлопал длинными руками, как крыльями. Он ничего не мог скрыть, тем более своего восторга. Воскликнул, когда они круто — колеса заскрипели — свернули в Арад: — Но если ты ему подсунешь, как мне, отмороженный на ноге палец, Бог тебя не простит...

—Еще слово, и я тебя высаживаю!

Наум затих немедля: эта высадит! Посредине пустыни! И глазом не моргнет! Такая порода..

. Пока Геула ходила за Сергуней, он думал о Бен Гурионе. Все говорят, что он был олицетворением жестокой воли. Диктатором! Когда государство повисло на нитке, бросил необученных евреев прямо с корабля на этот проклятый Латрун. Знал, что половина поляжет, а — погнал...

Когда люди Бегина доставили транспорт с оружием, взорвал транспорт прямо у причала. Говорят, вместе с командой... А как насаждал иврит! Образовал патрули, которые даже к Хаиму Нахману Бялику, беседовавшему на улице со своими гостями на идише, подступили, как с ножом к горлу. — Доктор Бялик! Говорите на иврите!

— Ну, антисемиты, — смущенно шутил Бялик, видя, что его гости из Европы сердятся. — Не дают поговорить по-еврейски...

А в Буэнос-Айресе все разошлись так как никто не понимал ни слова, а Бен Гурион как начал, так и завершил доклад о вновь образованном государстве Израиль — на иврите... И ведь он победил, железный Бен Гурион! Мертвый язык стал живым. Внедрил! Теперь на нем говорят дошкольники, торговцы, ученые, изучают во всех университетах мира...

"Почему же сейча-ас, когда он ушел от дела, война всех против всех... Почему бы ему не грохнуть кулаком по столу! Он же не иммигрант! Основатель Рабочей партии! Железный диктатор! Иначе херутовцы его и не называют. Впрочем, кроют и похлеще. Ныне на его глазах все трещит по швам... Да подай он клич, полстраны подымется. Вот кому сказать о ста миллионах долларов, которые могли бы пойти на дело. Только сейчас Наум понял, отчасти поэтому и поехал.

Наконец, примчался Сергуня. Даже в полумраке угадывалась его счастливая улыбка. — Молодец! — воскликнул Наум, когда тот пролез на заднее сиденье. — Выглядишь, как огурчик.

На длинном лице Сергуни появился оттенок самодовольства, и Наум продолжил почти без интервала: — Зелененький, весь в пупырышках.

Геула усмехнулась: — Ну, Наум, ну, бес!

Часа через два они добрались, наконец, до кибуца Сде-Бокер на юге пустыни Негев. Попали на ужин. На пустыре высилась большая, вновь отстроенная столовая. Огромные окна, как маяки... Бен Гурион располагался в центре за общим столом. Наума, Геулу и Сергея посадили напротив него. Кто-то пояснил громко: —Они только что.из России!

— А, вновь прибывшие, — отозвался Бен Гурион слабым голосом. Крупноголовый, в парадно-черном костюме, он глядел куда-то поверх голов, вспоминая о своем визите в Москву в 1923 году. Он стоял на Красной площади', смотрел парад... — Тогда было совсем не то, что при Сталине. Евреи были, как все другие... Ленин был демократом, не в пример Сталину.

— По-моему, вы сильно идеализируете Ленина! Как все социалисты! — не удержался от возражения Наум, и Сергуня толкнул его локтем.

Бен Гурион не ответил, оставаясь, видно, в кругу своих давних воспоминаний, оживленный ими. Он был мал ростом, ноги его не доставали до пола. И, когда говорил, болтал ногами. Наум заметил это, когда уронил вилку и нагнулся за нею. Это мешало теперь Науму сосредоточиться, смешило.

"Железный диктатор, а ножки коротки, — весело мелькнуло у него. — Нет опоры. Государство маленькое..." Наум встряхнул головой, чтобы уйти от ненужных мыслей.

Бен Гурион, что уж там говорить, производил впечатление человека умного и сильного. Говорил кратко, немногословно. Он был суровым логиком, за это Наум простил ему даже болтающиеся ножки. Особенно он тронул его, когда сказал, что всегда верил в русских евреев.

Имена гостей, представившихся ему, он не запомнил; спросил, намазывая на хлеб авокадо, правда ли, что они пели в Москве сионистские песни.

Сергуня попросил гитару, они начали песню "О нашей стране, которую видели только во сне..." Давид бен Гурион заплакал. Слезы покатились по его обвислым, бульдожьим щекам. Затем запели "Кахоль ве даван", песню о своих любимых цветах— цветах израильского флага— белом и голубом. У Бен Гуриона стали трястись губы. Он был взволнован, более того, потрясен. Гуры оживили в нем, сами того не подозревая, прошлое.

После ужина, когда все разошлись, Наум спросил маленького Большого Давида о том, ради чего прикатил. Что будет с инженерами, техниками, учеными, которые приедут из СССР. Смогут ли они бросить якорь, если первая группа ничего не может найти? Сто миллионов дали на поддержку ученых, но деньги эти разлетятся мелкими пташечками, и ученых станут выталкивать... — ...Это ужасно, господин Бен Гурион! Инженеры, техники, доктора наук — это же для Израиля... манна с неба. Неоценимое богатство, доставшееся даром... и богатство выбрасывают на помойку!.. Если бы создать на эти деньги научный центр?! А?!..

Бен Гурион молчал, и Наум спросил, существуют ли какие-нибудь планы экономического развития страны, которые дали бы возможность евреям из СССР найти в Израиле свое место. Стать нужными.

Давид бен Гурион снова поглядел куда-то поверх голов и сказал: — После еврейских погромов XIX века была алия Билу. Первые погромы дали этих знаменитых Билу, которые не боялись ни лихорадки, ни голода... Знаешь ли ты, сколько процентов из тех знаменитых Билу осталось в Израиле?

—Понятия не имею! — вырвалось у Наума, его снова поддели локтем в бок. На этот раз Геула.

—.Из тех знаменитых Билу 99% вернулось обратно... — В Россию?! — вырвалось у Наума.

— Ну, вернулись куда-то, не удержались в Израиле. — Помолчал, поболтал ногами.— А знаешь ли ты, какой процент первой алии вернулся обратно?.. 98% уехало обратно. А знаешь ли ты, сколько вернулось из второй алии? Тоже 98%. А сколько ушло назад из немецкой алии? Из чудом уцелевших? — Бен Гурион по-прежнему смотрел куда-то вверх, взгляд его скользил над головами гостей. Никаких вопросов не задал. Не поинтересовался, кто они по профессии, эти люди, решившие потревожить основателя государства, как его величают. Какие у них судьбы? Есть ли семьи? И зачем потревожили? Из любопытства?.. — Из каждой алии, — продолжал он монотонным голосом, — возвращалось назад 98%. Ну, и что? Советские евреи тоже могут уехать обратно...

— Они не могут вернуться обратно' — вскричал Наум. — У них нет даже гражданства! И зачем они вернутся? На муки?! Подохнуть в болотах Биробиджана?!

Бен Гурион пожал плечами.

Наум переглянулся с Геулой, вытащил платок, промакнул свою лысину. Похоже, судьба отдельных людей Бен Гуриона как-то не затрагивала...

На Наума, Геулу и Сергуню он больше не смотрел, так ни разу более не взглянул. Глаза его отрешенно скользили над головами, и вспоминал он так, словно разговор шел о событиях III века до нашей эры или о греческих войнах! "А знаете ли вы, сколько осталось в живых после битвы при Фермопилах?" Поколения — как волны. Что вспоминать? Волны приходят, разбиваются о берег, откатываются в белой пене. Наползают новые. — Настоящие сионисты — это те, кто сумели остаться в каждой алии, — завершил он столь же бесстрастно, как и начал. И болтнул ногами. — Кто остался, несмотря ни на что! — и он стал сползать со стула, нащупывая пол загнутыми вверх мысами ботинок.

Наум поднялся и, едва Бен Гурион ушел, нырнул в ночь, стараясь, чтоб Геула и Сергей не заглянули ему в глаза. "Дов же предупреждал! Дов же предупреждал!" — повторял он с горечью, забыв, что Дова он обругал, Дову не поверил. Геула ухватила Наума за рукав.

—Куда ты мчишься. Машина во-он где!.. Боже, да ты плачешь?

—Что ты, Гуля! Глаз засорил. Песок чертов. Пустыня! Не Синай, правда, но песка и колючек... каждому хватит...

Мы провожали Наума на другое утро. Иосиф в аэропорт не приехал. Болел. Лия осталась при нем. Дов и Сергуня опаздывали. Геула с Яшей помогали Нонке тащить какие-то сумки и пакеты, которые все время развязывались. Похоже, Наум спать не ложился. Да и у Яши глаза красные. Видать, проговорили братья всю ночь.

—Вот так, — сказал Наум. — Израиль уезжает из Израиля... Нескромно, но факт! Ребята, только не трогайтесь за мной... Приеду — проверю!

Мы захохотали, расцеловались с Наумом. Яша вздохнул. — Ну, Наум, твой путь ясен, — сказал он с доброй грустью. — "Пан Америка" уже заводит моторы. Дов вообще на коне. Яша взглянул на меня. — Писатель может писать свое даже на вулкане Фудзияма.

— Особенно плодотворно во время извержения! — воскликнул Наум.

Яша не улыбнулся. Не принял шутливого тона. Сказал с прорвавшейся вдруг горечью, которую я не могу забыть по сей день:

— А я попал в капкан!..

II. КАПКАН

Яша произнес это с таким отчаянием, что я остался с ним. Угарный огонек безумия почудился мне в его глубоко посаженных синих глазах. В таком состоянии стреляются или убивают других.

Я отказался сесть в геулин "фиат", заявив, что у меня есть дела в Тель-Авиве. Никаких дел у меня не было. Я бросился за Яшей к автобусу, мы успели впрыгнуть в отходившую машину.

— Яша, что с тобой?

Когда-то Лия сказала, что у Яши глаза врубелевского демона. О, Господи! Чего только не покажется матери! В запалых синих глазах Яши стыли ужас и виноватость вечного "ч с и р а",1 гонимого "члена семьи репрессированного", которому нет места на этой земле. — Да что с тобой?!

— Ничего особенного, — ответил он тихо; хотя автобус был пуст, он прошел назад и сел на последнюю скамью. Уставился в окно, на толпу только что прилетевших, среди которых выделялись русские — своими картонными "еврейскими" чемоданами.

—Еще каких-то идиотов принесло! — вырвалось у него. — В Вене был открыт для них весь мир. А они сюда...

—Яша, что с тобой?! .Может быть, помогу? Напишу.

—Ты уже защищал в "Маариве" дирижера "с мороза"... И что? Все мы в дерьме по уши! Больные ждут операции по полгода. В поликлиниках врачи принимают по шестьдесят человек в день. Слушают сердце через рубашку: раздеваться-одеваться пациенту нет времени. А эти гады!... — Он не договорил: его била дрожь.

Надо было как-то снять напряженность, рассмешить его, что ли? — Яша! — воскликнул я, как мог, весело. — Ты зря от писателей отбрыкиваешься. Кто спас от небытия древнюю цивилизацию? Гомер или римские легионы?

Он покосился в мою сторону и — захохотал. Хохот был сухим, отрывистым, как кашель, но вместе с тем стал нервной разрядкой.

— Пойдем, Гомер, выпьем! — предложил он, когда автобус подкатил к грязному восточному базару, который почему-то назывался Центральной автобусной станцией Тель-Авива. — Ну, да... выпьем!.. Что ты на меня уставился?

Яша был единственным непьющим в семействе Гуров. Он прихлебывал на вечеринках молоко, и поэтому Дов окрестил его "молочным братом"...

— Я начинал в Беломорске, — продолжал он с усмешкой. — Водку там пьют дамы. Мужчины глушат карельскую бражку. Стаканами. Зелье вроде мутного, сладковатого пива. Разит сивухой и дрожжами. Бр-р!.. Домой тебя несут, как царя... Пора вернуться к истокам. Однова живем!..

Мы проходили по полутемному коридору автостанции, гудящему от телефонных страстей; какой-то шутник смел телефоны-автоматы, как мусор, в один угол. Абоненты с трубкой в руках болтались из стороны в сторону, как висельники, заткнув свое второе ухо пальцем. Чуть поодаль, на каменном полу, позванивали баночками с монетами нищие. Тучный инвалид демонстрировал прохожим свою культю. Кто-то кинул ему медную монетку. Инвалид тут же швырнул ее обратно в спину жертвователю. Яша буркнул подавленно:

— Израильские нищие наглы, как государственные чиновники. Мелочь не берут.

У выступа стены приткнулся газетный киоск, увешанный английскими и ивритскими журналами с порнографическими рисунками на пестрых обложках. Яша мётнулся к нему, пробежал одну из обложек загоревшимся взглядом и — отвернулся с отвращением. Он прочитал издали "Записки спаниеля", а оказалось "Записки Сталина". Тьфу!

Мы купили пол-литра водки, заглянули в одно кафе, в другое. Всюду толчея. Яша укоризненно выговаривал мне, что смеяться над ним нечего: спаниель — это человек, это больше, чем человек, это Пося, а кто Сталин?..

В Израиле ни в одном кафе, ни в одной забегаловке и даже фалафельной нет того специфического запаха coветского "нарпита", который шибает в нос в любой заводской или студенческой столовой, в любом ресторанчике России, — неистребимого запаха прокисших щей, прогорклого масла и еще чего-то такого, что точнее вывески свидетельствует: здесь "Народное питание"... "Жри, что дают! Разносолов не держим..." Я даже постоял немного, подышал, видать, от ностальгии.

Мы сделали еще несколько виражей около автобусной станции, пока отыскали полупустое кафе. Уселись за дальний столик, накрытый липкой клеенкой. Подошел официант, смахнул крошки.

— Пожалуйста, смочи тряпку в горячей воде и вытри, чтоб мы посидели, как люди! Будь так любезен! — Яша сморщился болезненно, как всегда, когда приходилось настаивать на очевидном. — Прошу тебя!

Официант вернулся с горячей тряпкой, вытер стол, оглядывая нас изучающе. Спросил по-английски, давно ли мы из Штатов?..

— А, русим! - воскликнул он на иврите и перестал вытирать. Мы разлили водку по бумажным стаканчикам, выпили за то, чтоб смогли нашарить крюк, каждый свой крюк, чтоб зацепиться как-то в родном треклятом государстве..

—Или повеситься, — добавил Яша без улыбки.

Я молчал, и Яша не торопился, никуда не торопился, — таким я его не помнил.

Только после третьего стаканчика, потыкав вилкой в красноватый от перца салат, произнес с усилием: — Может быть, я ошибаюсь, но... жизнь не стоит того, чтобы за нее все время дрожать. Цепляться за нее зубами...

Возможно, эта мысль помогла мне выжить, не сойти с ума. Помню, я стал тогда спокойнее... А Яша произнес это к чему?..

— Я жег его. Термитными бомбами.

— Напрасно жег. Я тогда из немецкой комендатуры удрал. Из-за пожара. Кокнули б меня, не видел бы я всего этого... — Яша разлил остатки водки, выплеснул в рот, закусывать не стал, отстранив тарелку с отвращением. — А пОтОм меня били в Орске, на Урале. Дали мне специальную подставку, табуретку с подпиленными ножками. Без нее не дотягивался до тисков. Кормежка была — пайка хлеба и баланда, которую приносил в цех и разливал слесарь, по имени Васька -баландер. ГОлОдал, как лагерник... Как-то бежал ночью, после смены, по снегу. Идти нельзя, ботинки — рвань, окоченеешь. Набросились на меня человек тридцать. Со всего цеха. Повалили и — топтать ногами: "Жид! Россию продали!.." Я лежу скрюченный, закрывая голову руками. Пинают сапогами под ребра. "Жид! Россию продали!"...

И я решил тогда, что буду защищаться. Я взял штамп ~ кусок спрессованного железа, по форме напоминает старую русскую гранату РГД-ЗЗ. Весом этак в килограмм. Наточил финку. Тоже пригодилось... Появился у меня в цеху приятель — светловолосый конопатый гигант Сашка Золотаревский, еврей из Москвы. Мы ходили вдвоем. Решили: если нас тронут, мы будем не драться, а убивать... От шпаны отбился. Но тут за меня взялось государство.

Мы с Сашкой, патриоты, подали заявление. На фронт добровольцами. Вызвали нас в большую комнату с косо повешенным красным флагом на стене. Мы знали: раз пришли повестки из военкомата, значит, мы с Сашкой — солдаты. Вышел военком, говорит: "Золотаревского взяли, эшелон такой-то, тогда-то. А тебе, — ткнул пальцем в мою сторону, — отказать. И скороговоркой: — Ты — ЧСИР!" — Чего? — спросил я, решив: дознались они, что мне еще и шестнадцати нет. Тогда-то комиссар расшифровал впервые: Член Семьи Изменника Родины. И это — навсегда...

Меня били смертным боем в детдоме. За морковь — по голове железом. Били немцы из комендатуры. Били в Орске рабочие. Топтали ногами. Но никто меня так не топтал, как этот комиссар. Я-то надеялся втайне: "Может, все кончилось. Отец был в чем-то виноват, а я — честный человек. Рабочий класс. Васька-баландер мне наливает миску, как всем. ан нет!..

Сашку Золотаревского убили через два года, когда его с парашютом бросили в Польшу. А меня, считай, в том военкомате. Оказалось, я не человек, я какой-то ЧСИР. Вроде крысы.

Я ушел с работы — без денег, документов, продуктов. Мне жить не хотелось. И не стал бы, может, жить, если б не Мишка Занд. Знаешь его? Видел у нас в Москве. Или здесь, в Иерусалиме?.. Стою я у железной дороги: самая легкая смерть — под паровоз. Гудят рельсы, кто-то за руку меня хвать, оттащил. - 'Ты что, парень, глухой?" Я говорю: "Я не парень, а чсир..."

—"Правда! - воскликнули сзади радостно. - Я тоже чсир!" Два чсира — уже полегче... Привел меня Мишка на элеватор, где сам ишачил. Клали мне на спину "центнеровый мешок" - сто килограмм, и я подымался по деревянному трапу. И так двенадцать часов подряд. Вверх-вниз, вверх-вниз. Голодный, весь в фурункулах. Изредка мешки рвались. Просыпавшееся зерно я отгребал ногой в сторону, и вместе с Зандом, как пещерные жители, перетирали это зерно двумя камнями, варили похлебку. Миша Занд был младше на год-полтора. Ему и пятнадцати не было. Позвоночник детский, слабый. Таскал он мешки, пока спина не хрустнула, произошло смещение позвонков. По сей день мучается... Он мне помогал, я ему. Может, тогда у меня и появилась шальная идея — стать врачом, медбратом, санитаром, кем угодно. Выручать кому плохо.

Два чсира — не один. Разговаривали с ним в открытую. Я стал думать, сопоставлять, позже начал расспрашивать о родителях, и ощущение огромной несправедливости навалилось на меня. Как сырой туман. Вдруг стало холодно до дрожи.

У Яши лицо и всегда-то чуть виноватое. Доброе и виноватое. Словно извиняется человек за то, что живет на свете. Израиль не снял этого выражения. Добавил растерянности, прибитости, что ли?

—Яща, я ни черта не понимаю!.. Ну, ученые им не нужны. Допустим! Зачем ветряной мельнице компьютер!.. Но ты же врач. Люди всюду люди. Ты сделал десять тысяч операций. Был звездой клиники Бакулева. В Москве к тебе попасть было невозможно.

—А им звезды не нужны. Они и Бакулева, прилети он сюда, заставили бы урыльники мыть.

—У кого ты был? Я хочу знать имена тех «патриотов» Израиля, из-за которых вот уже около года твои руки в бездействии.

—Мафия себя не афиширует...

—Торчит какая-то голова над забором?

— Ну, министр здравоохранения. Виктор Шемтов, член ЦК партии МАПАМ. Самая радикальная партия! Левее левого уха. Марксист-ленинец. Был у него...,

Я поднялся, сказал решительно: — Пойдем!

— Ку-да?

—В больницу! Ты дождешься там своего нового барина и будешь бить ему челом. Я застенографирую ваш разговор, запишу, если хочешь, на свой карманный "маг", вызовем Сашу Кольцатого, киношника, или другого оператора. Пусть они снимут скрытой камерой сцену продажи русского раба новому господину. Мы покажем это в "Последних известиях"... Я буду лупить их за тебя, пока они не посинеют. Всю морду им раскровавлю.

Яша взглянул на меня с тоской. — Гриша, ты человек другого характера. Другого темперамента. Ты и в Москве на стену лез. Я не могу. Я не Дов. Я даже не Сергуня.

—Затопчут!

— Значит, тому и быть! Я не боролся в России, я только закрывал голову.

— Неправда! На заводе ты ходил с железным штампом, похожим на гранату РГД. И даже сделал финку.

—Почему — прощай? До свиданья!..

Он вяло махнул мне рукой и пошел наверх, к автобусной остановке, горбясь, не оглядываясь. Я бросился в телефонную толчею, болтался с трубкой в руке, как удавленник. За Довом кто-то пошел — не нашел. Геула еще не вернулась домой. Сергуня... чем поможет Сергуня? Иосифу и Лие звонить не стал. И без того едва держатся на ногах... Очередь за моей спиной начала роптать, я не вешал трубки, набирал номер за номером. Когда звонить стало некому, я испытал чувство, близкое к ужасу. И... набрал номер Шауля бен Ами. Услышав его медленно-спокойный голос, повесил трубку на рычажок. Проклятая советская привычка! От ужаса... звонить в ЦК.. Выскочил из сырого коридора, задев ногой консервную банку с мелочью, выдвинутую кем-то из нищих почти на середину прохода. Выбежал на улицу под звон медяшек и хриплые проклятия.

Яша стоял на углу рядом с торговцем-велосипедистом, который отрывисто каркал — рекламировал горячие фисташки на всю автостанцию. Яшу толкали. Он не чувствовал этого. Похоже, не слышал и карканья велосипедиста с жаровней на колесах. Он стоял на холодном ветру недвижимо, держа в руке вязаный берет, который забыл надеть. Затем медленно двинулся к остановке...

12. "ТЕ, КТО УБИЛ НАШУ МЕЧТУ О ДОМЕ, - ПРЕСТУПНИКИ!"

Яша слез с автобуса и поплелся по узкой улочке в старый Тель-Авивский госпиталь — нагромождение обшарпанных построек и пристроек. Охранник его знал и пропустил, взяв под козырек ладонью вверх, как козыряют в английской армии.

По коридорам слонялись больные. Санитары натирали полы, мыли окна. Шутка ли - новый босс!.. Скорая помощь привезла кого-то.

Врача — ни одного. Как вымерли. Даже старшего нет, у которого "квиют". "Белые отступили, красные еще не заняли, — Яша усмехнулся горестно. — А в приемном покое пока кто-то истекает кровью..."

Личный звонок — "махшир", — который был прицеплен к его нагрудному карману, не звонил. Никто не вызывал. Яша уселся на стуле возле пустого кабинета заведующего отделением (старую табличку с фамилией уже содрали), и снова у него мелькнула почти паническое: ради чего унижаться? Здесь все чужое. Даже запах...

Яша говорил, что у него "слабый нос". Запахи изводят порой сильнее ругани, стона, толкотни; вызывают цветовые ощущения. Запах чистой клеенки, очень чистой, блестящей, белой... И, конечно, йодоформа, немножко резкий, дающей ощущение строгости и ощущение обязанности. Это и был запах, с которым сроднился. Мечты, чистоты, свежести, долга. Чувство родного дома...

Он помнил, как приехал в заваленный снегом по крыши город Беломорск. Двухэтажное деревянное здание в Сороках, на Больничном острове, казалось девственно чистым, почти стерильным, благодаря пурге. А вошел внутрь — нет домашнего запаха. Почти две недели он себе места не мог найти, пока не появилась чистая белая клеенка, блестевшая от воды. А хлоркой разило серьезно: дезинфекцию производил сам. Никому не доверил. А уж халаты врачей были ослепительно белыми, накрахмаленными.

Вспомнил халаты! Уже здесь, в Израиле. Его, Наума сунули к мальчишке-стажеру. Стажер был убежден, что знает все и сделает самым наилучшим образом. Через полчаса он побежал к шефу за помощью, а шефа и след простыл...Яша был потрясен. Ущемление грыжи — операция примитивная, но коль стажер таков, что он и ее не мог знать, то как можно оставлять его без наблюдения? Больной для шефа — крыса, что ли?

Оказалось, даже не крыса. Подопытным крысам, которых привозили для опытов в московское НИИ, они давали имена. Спрашивали по телефону, как ведет себя Мишка? Что с Машкой?.. Поел ли гигант Бармалей?

Первая операция повергла Яшу в ужас. Увидел как-то свою фамилию в списке хирургов. "Яков Гуров - удаление желчного пузыря у больного "X"." Яша глазам своим поверить не мог. Он этого больного никогда не видел. Диогноза не ставил. Даже рентгеновского снимка не показали... Как он будет удалять желчный пузырь. если он даже руки на живот этого больного никогда не клал?!

Профессор Старр выслушал Яшу и сказал иронически-покровительственно: — Не видел больного? И не увидишь. Я .его видел!

—Но я же буду его оперировать?!

—В этом отделении оперирую только я. Один я!.. Я ставлю диагноз. Я оперирую. Понял? Тебя вообще нет... Кому я, по занятости, доверяю что-то делать вместо себя, это никою не касается Иди!

Яша не мог с места сдвинуться. Шеф не соизволил сказать даже о результатах обследования. Есть в желчном пузыре камни или нет? Есть ли основание к такой операции?.. Был бы профессор Старр еврейским вариантом академика Бакулева, тогда, возможно, Яша не стоял бы перед ним соляным столбом. Но профессор Старр был обычный "зауряд-врач", и только он, Яша, знал, что "зауряд-врач"... - это недоучка времен войны...

О да, резать и шить Старр умел, двадцать лет практики не могли не сказаться!.. Но как только начиналось установление диагноза, он барахтался, как мальчишка, которого столкнули в воду.

Однако он был ныне профессором знаменитой израильской больницы Ихекот, а Яша хирургом "с мороза", который не мог забыть иронической усмешки министерского чиновника: "Вам 45 лет. Хирургом вы здесь никогда не будете. Выкиньте это из головы..."

—Чего вы торчите тут? - зарычал Старр. - Больной уже под наркозом... — Яша бросился в операционную. Увидел накрытого простыней человека. Ни лица, ни рентгеновских снимков. Ничего!.. Отказаться? Тогда ему останется только лезть в петлю... Он взял чуть дрожавшей рукой инструменты - слава Богу, они на всех языках звучат одинаково. Тут в операционную вкатился на коротких ножках профессор Старр: взглянуть, как русский справится с операцией.

— Скальпель! — твердым голосом приказал Яша. Из-за страшного напряжения он сделал операцию молниеносно. Она заняла не более пятнадцати минут. Остановился лишь затем, чтобы сделать, по привычке, внутриретгеновское обследование: не осталось ли камней? Спросил у Старра, не прибегнем ли к рентгену?

—Нет!

—Нет?! Зашивать! - распорядился Яша.

На другой день Яшу поздравлял весь персонал. Анестезиологи, которые были в операционной, рассказали всем, что никогда не видели подобной работы. Технично, четко, блистательно!.. "Кол аковод! Молодец! Все хорошо!" Для всех это был праздник, а для Яши - катастрофа. Он работал, как слесарь...

По опыту Наума, Яша решил, что помрачневший после операции "зауряд-профессор" Старр выгонит его на другой день. Он выгнал его тут же...

Но дело же не в Старре-матерщиннике, фельдфебеле от хирургии... Яша взял с подоконника сорванную табличку, на которой было написано "профессор Фридман". Старик Фрид был питомцем классической немецкой школы, и, хотя он, как и полагается питомцу немецкой школы, кидал в сердцах инструменты, кричал под горячую руку на сестру, но он был Хирургом Божией милостью. А что это меняло?

В тот день, когда он, Яков, явился сюда, "скорая" привезла больную с разлитым перетонитом. Ее положили, а затем позвонили мужу, чтоб забирал домой. А на другое утро "скорая" доставила ее в катастрофическом состоянии... Оказалось, два доктора переругались. Фрид смотрел больную первым, а должен был, по обыкновению, осмотреть и дать заключение вторым, после старшего врача. Медсестра умоляла не ругаться, не кричать при больных, а они скандалили и в палате, и в коридоре. Поскольку в мнениях не сошлись принципиально, больную приказали выписать. Человек сам по себе их не интересовал...

Это походило на китайскую казнь. Выбривают человеку темя и ставят под капель. Одна капля ударит - пустяки. От сотой - уж голова гудит. Тысячная — убивает...

Наконец, Фрид перестал являться по ночам. Какой бы сложный "случай" ни был. Дежурные вызывали русского, и Яша решил, что, наконец, все встало на свое место. Заведующим отделением, как у Бакулева, он быть не собирается. Он — полноправный старший врач, этого достаточно. Он был почти горд! С улыбкой вспоминал панику на лице немки — хирургической сестры, — когда он впервые встал к операционному столу вместо старика Фрида. Она бросила больного и побежала звонить к Фриду домой. Теперь она учит русские медицинские термины на случай, если доктор Гур забудет во время операции ивритское слово. Доктор не должен отвлекаться.

И вдруг... отшвырнули, как окурок. Как грязь. К 12 ноль-ноль чтоб и духа не было... Старр, Фрид, новый босс — какой-то калейдоскоп бесчеловечности! Чужое! Все чужое!.. Но в таком случае зачем он здесь? Ради чего? Ждет плевка? Пренебрежительного жеста: "Вон!"

В России они вели себя гордо. Всегда. Как-то прибыл из Москвы в Академгородок, где работала Регина, секретарь ЦК Суслов. Бросил директору института академику Мешалкину фразу, которая облетела весь Академгородок: — Ты что, организовал сибирскую синагогу?

В тот же день имя Регины, подготовившей доклад для Международного Онкологического Конгресса, было заменено благозвучным именем Мешалкина. Гуры собрали вещи и, не взяв подъемных, уехали в Москву. Мешалкин примчался на станцию, уговаривал остаться. Дудки!

Яша тогда машинально шагнул к дверям и вывалился в сырую ночь. Десяти минут не прошло, прибегает главный врач Татьян-Иванна:

—Яш, ты что?

Яша объяснил и вздохнул трудно: —Не буду я его оперировать!

—Дак он же помрет.

—Ну, и пусть! А мне какое дело! Отправьте его куда хотите.

—Дак ты же знаешь, что нелетная погода! (А когда она была тут, . летная погода!) Нешто самолет из Петрозаводска выпустят сейчас?!

— Отправляйте поездом!

—Поездом? Прободную язву? Он же подохнет по дороге!

—Наверное, подохнет. Не пойду! — Татьян-Иванна стала голосить, как на похоронах, говорить, что всех врачей посадят, а кого и убьют. Не помнит он, Яша, о товарищах, и должна же у него быть совесть врача... Русские врачи лечили даже немецких военнопленных!

— Вот-вот, когда он будет у меня военнопленным, я его буду лечить. А пока я у него в плену. Не буду! Сказал "не буду" и почувствовал неуверенность. Не сможет он выстоять перед нажимом Татьян-Иванны, да и перед собственными сомнениями. Товарищи вокруг, врачи. В самом деле, пересажают всех. А уж его-то, Якова, точно кокнут.

Яша отправился в операционную, окликнул главную сестру. —Зина, дай мне бутылку со спиртом... Большую!

Яша был начальником отделения, слово его для Зины — закон. К тому же знала, что начальник - не пьяница. А спирта в жизни не пил!.. Передала трехлитровую бутыль без колебаний. Яша принес ее домой и начал пить. Стакан за стаканом. Методически. Напился до остервенения, кричал: пусть всех гебистов тащат к нему на стол, он их скальпелем, скальпелем Наконец, потерял сознание и свалился на пол.

Проснулся с адской головной болью. Сидит рядом с ним на кровати Татьян-Иванна, гладит по голове, как маленького ребенка. — Ну, Яшенька, отошел?

Сбросил ноги с кровати, обхватил голову руками, пробормотал частушку, которая уж много лет как прилипла к нему, не оторвешь:

Быть бы Якову

Собакою,

Выл бы Яков

С утра до ночи...

— Дак тОгда пОшли, миленький, - проговорила Татьян-Иванна своим вологодским говорком. — Оперировать...

Яша встряхнул головой, подумал, что действительно не может, не имеет права отказаться от операции.

—Татьян-Иванна, но лечить я его все равно не буду!

—Дак и не надо! Ты только сделай свое дело. А уж мы как-нибудь выходим гада. Нам не привыкать!

Выходили гада! Яша помнит, что на обходе он проходил кровать капитана быстро-быстро, потому, что тот все время пытался схватить его руку и лизнуть. "Ужасное ощущение", - вспоминал Яша.

И, пожалуй, только сейчас он остро, всем своим существом осознал, почему он заставляет себя унижаться, утирает плевки с лица и сиднем сидит перед этой плохо вымытой чужой дверью, где нет ничего родного. Чужой запах. Чужие лица. Чужой язык, на котором он лопочет, как годовалый младенец. Он давал клятву Гиппократа, и он останется здесь, кем бы его ни взяли, пусть даже санитаром или поломойкой...

Новый босс появился в конце рабочего дня. Он шел, твердо, по-хозяйски ставя ноги в тяжелых туристских ботинках. Высокий, лет сорока двух. В одной руке он держал папку, во второй теннисную ракетку в кожаном чехле. Яша поднялся, одернул пиджак, сделал полшага вперед, не более. Босс повернул к нему лицо и посмотрел, как сквозь стекло. Захлопнул за собой дверь.

Двери открыть он не решился. И без того все ясно. Голова кружилась. Втянув голову в плечи, почти волоча ноги, он вышел на грязный больничный дворик. У стены был свален кирпич, лежали сырые бревна. Он опустился на одно из них, чувствуя себя опустошенным, избитым в кровь, почти до потери сознания, как когда-то в Орске, когда рабочая шпана топтала его сапогами. Мысль работала вяло, словно не о самом себе, о ком-то.

Эмиграция - это все равно, что ампутация ног. Говорят, возможна регенерация конечностей, кто-то поднимается на ноги. У него этого ощущения нет. Эмигрировать вторично? В Штаты? В Австралию? Это вторая ампутация... Для нее, видно, пропущены биологические сроки. Здесь он спокоен за будущее Регины и детей, а там?!.. Нет, улететь он, как Наум, не может. Но совсем уйти он волен.

Ручка была почти точной копией отцовской, которая хранилась дома, в особом футляре. Только перо было золотое, паркеровское. Пододвинул к себе казенные бланки и начал писать свой последний отчет:

Глаза Яши остановились на слове "Итого" внизу листка. Это "И того" на иврите и на английском было из какого-то иного мира. Яша уставился на него, не понимая, откуда оно... Наконец, понял. Резко зачеркнул "итого" и приписал:

13. "МИНИСТР"-ЗАБАСТОВЩИК-ШПИОН

Над подъездом тусклила лампочка, забрызганная краской, и Яша еще издали увидел, что дверь, всегда запертая, распахнута настежь, словно кого-то выносили.

Узкая лестница в огоньках папирос. Забита людьми?! Вонь, как в курилке. Яша протянул руку к кнопке, чтобы осветить ступени, но кто-то сделал это раньше и сразу несколько человек вскричало: —Это он!

— Яков Натанович! — Знакомый протезист протянул к нему свои тонкие, как жерди, руки. — Мы вас ждем... уже пятый час ждем... Я из Самарканда, помнишь меня?.. Из Самарканда, жил возле караван-сарай, вы шутил — все ишаки собираются мой улиц на партсобрание... — И его круглое узбекское лицо расширилось вдвое.

На узбеке была тюбетейка, наушники из ватина, а поверх всего капюшон из куска прозрачного пластика.

Яша уставился на него, как на привидение. Затем молча двинулся к лестнице, выставив вперед руку, чтобы расступились.

Молодая женщина чуть подвинулась, а когда он поровнялся с ней, взвизгнула истерично:

— Вы работаете, вам хорошо! А нам пропадать?! — Да, мне хорошо! — машинально бросил Яша, не останавливаясь. И тут подъезд точно взорвался. Все заговорили разом. Лампочка на лестничной площадке, которая по обыкновению горела лишь несколько секунд, погасла, кромешная тьма разила человеческим потом и дымом, орала на все голоса. Яша кинулся вверх, ступая по ногам. Кто-то схватил его за полу пиджака. Швы треснули; женский голос вскричал, рыдая, в лицо Яше, что он турок и русских ненавидит. Кто турок, Яша не понял, но в этот миг он словно "разморозился", стал воспринимать окружающее. Гневно: "Что за бедлам!?"

Подъезд гудел теперь, как пустая бочка, по которой бьют кувалдой. За спиной прокричал узбек, перекрывая гул, от которого ломило уши:

— Яков Натанович! Спаси лудей! В чем они виноваты?! — Он так и прокричал: "Лудей!", и Яша впервые подумал, а каково здесь "лу-дям из Самарканда", которые не знают даже русского.. Кто-то нажал кнопку, подъезд снова осветило. Яша огляделся. Вокруг незнакомые лица, измученные, иные истощенные. На всех отпечаток беды.

Если и существовала разновидность врачей, которых Яша не любил, так это были именно зубные. Конечно, он знал дельных стоматологов, порядочных людей. Не рвачей... Но сколько попадалось "зубни-ков", которые рвали и с живого и с мертвого! "Духовные золотарики!" — окрестил он их.

И тут только до него дошло, почему зубные врачи сгрудились в его подъезде. Об этом кричали со всех сторон. Они избрали делегацию. Идут в правительство. А господин Гур выдвинут руководителем.

— Что? - У Яши бессильно опустились руки. — Я? Я... Я же не зубной...

Снова погас свет, и нервный голос спросил из темноты: — Вы доктор Яков Гур, который не берет с иммигрантов денег?

—Не беру, так что?

—Н-нет, я не подыму на казацкой пике. Никого... - Яша пытался вырваться наверх, пиджак его снова треснул.

—Вы что, не из семьи Гуров?! Вы не врач?!

Яша бессильно схватился за перила. — Если вам угодно знать, кто я, отвечу: я — коровье дерьмо, которое в Москве считалось врачом.

— Стойте! — закричало сразу несколько голосов. - Это вы... лично вы, доктор Гур-Каган... не берете с олим за прием?.. Лечите за так?.. Тогда вы не крутите нам" голову! Вы нам поможете!

—Нужно! — воскликнул молодой женский голос, в котором угадывались слезы. — И немедленно! - Кого? — Министра здравоохранения!

—Яша усмехнулся недобро. — Министры в Израиле — муляжи. В инвалидной коляске... Что они могут?

— Нет! — возразил тот же голос. — Признать или не признать дипломы — это их дело, разве вы не в курсе?

— Да, — Яша впервые остановился. — Это входит в юрисдикцию государства, вы правы. Но я-то что могу? Плетью обуха не перешибешь!

— Если вы нам не поможете, мы погибнем! — И женщина зарыдала горько.

Тут снова зажегся свет, и Яша увидел, что она почти лежит на ступеньках, ухватив его за полуоторванную полу пиджака. Лицо у нее щекастое, с выщипанными бровями.

— Кто вы? — спросил он с неприязнью.

— Я Лола Кац-Иванова, из Черновиц! — сообщила она, давясь слезами. — Турок, эта черная задница, хочет, чтоб я подметала улицы... — И она вдруг разразилась бранью, как базарная торговка: — Ишаки израильские. Мы в Германию уедем, там наши дипломы признают.

Яша шагнул вверх сразу на две ступеньки. Еще пролет, он захлопнет за собой дверь квартиры и — кончено! Пусть этот базар катит в Германию. У каждого свой финал...

И тут его взгляд упал на серое, истощенное лицо, прикрытое седыми, взлохмаченными волосами до бровей. Мирра Гринберг — его соседка, бывшая зечка. Позже он прочтет о Мирре в "Архипелаге Гулаг", что она едва не сошла с ума, когда ее вместе с другими студентами калининского мединститута запихнули во время дела врачей в уголовный лагерь. Мирра травмирована навсегда. Ей время от времени начинает казаться, что такой-то врач — переодетый гебист, другой — лагерный надзиратель. И что вообще кругом одни зеки и вохра... . Лагерные галлюцинации посещают ее в Израиле почему-то чаще, чем в родном патриархальном городе Сапожке. Если Яша видел ее возле дома или в поликлинике одну, забившуюся в угол, значит, она в этот момент снова была там, в лагерном кошмаре. Вохра хорошо знает русский язык и специально говорит на какой-то фене, чтоб ее не раскрыли... Порой кажется, что больница "Ихикот", куда ее взяли санитаркой, — это завуалированный лагерь. Вот-вот "врачи" снимут халаты, и тогда начнется...

Измученное лицо Мирры точно ударило его: он вправе распоряжаться своей жизнью, но если он безучастен к гибели других, то чем он лучше местных мафиозо? Тогда он таков же, как вся эта "медицинская" падаль...Яша спустился на несколько ступеней и, трудно вздохнув, сказал в лестничный пролет: — Господа зубодралы! Подымайтесь ко мне и расскажите все по порядку. Снимайте у дверей обувь! Скоро явится жена, а в квартире культ чистых полов.

Точь-в-точь, как и его, Якова Гура. Но сколько прибыло в Израиль хирургов? ...А зубные врачи хлынули в Израиль, как поток сквозь рухнувшую вдруг плотину. Конечно, медицинскую мафию не смыть даже потоком. А все же...

Зубные врачи отобрали для визита к министру пять самых, по их мнению, "жестоковыйных евреев". Яша с ужасом увидел, что включили одних горластых истеричек. Не удалось отбиться только от Лолы Кац-Ивановой из Черновиц. Черновицы требовали, чтобы от них была Лола и никто другой. От остальных кликуш Яше удалось избавиться. Вместо них по его просьбе избрали иссохшего узбека и лагерницу Мирру, которые умели и помолчать.

К полудню измученная автобусными пересадками делегация добралась, наконец, до чистого, благоустроенного района Иерусалима Сен-Симон, где располагалось Министерство здравоохранения. Здания из белого камня высветили улицы, создали праздничный фон. Надежда сверкнула даже в глазах Мирры, которая всю дорогу угрюмо молчала. Как и Яша, который ничего хорошего не ожидал и сейчас. Более того, чем ближе подходил к министерству, тем неувереннее становились его шаги. Он опасался все провалить одним своим появлением. Министры не любят встречаться с теми, кому они лгали.

Яша сказал о своих опасениях зубным врачам: "Если вы хотите, чтобы ваша миссия оказалась провальной с первой минуты, я пойду!" — честно предупредил он. Но они ничего не хотели слышать. "На миру и смерть красный", — заявил узбек.

Министр Шемтов, худощавый, подтянутый, белый отложной воротничок рубашки поверх пиджака, на посетителей не взглянул. Что-то читал. Поднял неулыбчивое мужицкое лицо, увидел Якова Гура и снова уткнулся в бумаги.

В первый раз Яша от такого приема растерялся. А сейчас вдруг ощутил волну негодования, которая поднимается в нем: "Чует кошка, чье мясо съела..." Он показал жестом своей обескураженной делегации — садитесь!

—Сколько в Израиле зубных врачей, отданных псам на растерзание? —спросил Яша у своей делегации. Спросил достаточно громко. Министр, не отрывая ручки от бумаги, поднял один глаз. Яща подождал, пока он положит ручку, и сказал, что он изумлен профессионализмом людей, которые загоняют в Израиле врачей из СССР в беличье колесо. Работать не дают, так как нет израильского диплома. И, с другой стороны, мешают этот диплом получить. Яша говорил сдержанно, с подавленной яростью, минут пять. Заметил в заключение, что, по-видимому, следует принять немедленные меры, иначе это вызовет катастрофу русской алии...

Министр вскочил на ноги. —Ты меня учить не будешь! Ты разговариваешь с министром, а не с кем-либо. Оставь свои советы для себя!..

Яша сдержался, ответил, как мог спокойно-улыбчиво: — Я разговаривал с министрами в России, и челюсть у меня от страха не дрожала. Почему бы ей дрожать в Израиле?..

Министр Шемтов пристукнул кулаком по столу и крупным шагом вышел из кабинета. Яша посмотрел ему вслед и невольно остановил взгляд на круглом лице Лолы Кац-Ивановой, перекошенном от ужаса. Все пропало! — кричали ее округлившиеся базедовые, навыкате, глаза. — Все и все!..

Яша заставил себя подняться и, обойдя широкий полированный стол, сесть в кресло господина Шемтова.

— У меня нет другого выхода, как стать министром, — произнес он с мрачноватой веселостью в голосе. Он взял ручку министра, кинул ее небрежно в стаканчик с остро отточенными карандашами. Быстро сделал из чистого листика кораблик, который каждое утро сооружал для Олененка. Лола улыбнулась."Так-то лучше..." — подумал Яша, чувствуя, что сам он еще не успокоился. Мысль работала четко, словно встал за операционный стол, на который положили человека, истекающего кровью.

— Вот что, други, — тяжело произнес он. — Судя по королевскому приему, нам оказанному, нас здесь хотят, как невеста у Шолом-Алейхема хотела себе чирьев на голове. Возможно, я не прав, но в этих условиях у нас нет другого выхода, кроме итальянской забастовки. Прямо на рабочих местах, которых мы, по милости господина министра, не имеем. Так что не выходим отсюда, пока нас не выслушает Голда Меир или кто-либо по ее прямому указанию. Понятно?

Лола открыла рот от изумления и захлопала в ладоши. Мирра взбила нервно прическу "мальчик без мамы". Узбек, похоже, устал сидеть на стуле. Он походил по кабинету, устроился у батареи отопления на полу, сложив ноги калачиком, и заключил решительно русской пословицей, — видно, он очень любил русские пословицы: "Семь бед — один обед!.."

Яша протянул руку к телефону министра, почти убежденный, что телефон уже отключен. Ничего подобного!..До вечера Яков связался примерно со ста пятьюдесятью врачами в разных ульпанах, поликлиниках, квартирах. Со всеми редакциями газет. Оповестил Гуров. Сергуня аж присвистнул: "Кабинет министра захватили? А почту-телеграф как же?" Дов воскликнул с восторгом: "Ну, суки, ну, придумали! А что же мне делать? Подымаю на ноги иностранных "корров", лады?"

На другое утро весть о забастовке русских врачей в кабинете марксиста-ленинца Шемтова облетела Израиль. В десятках ульпанов врачи развесили плакаты, протестующие против гонений интеллигенции из России.

Чиновники из Министерства вначале открывали дверь без стука, кричали, затем вежливо стучали, в конце третьих суток забастовки — скреблись одним пальцем. Предложения, которые они приносили, было одно другого заманчивее: "Вы все получите работу".— "Израильские дипломы вам выдадут сегодня, ... нет, завтра. Что, завтра суббота? Значит, послезавтра". Наконец, решили воздействовать на упрямцев индивидуально: "Лола Кац! У вас трое детей, что вам думать о всех! Вот ваш диплом! Вы теперь работаете прямо у дома!.."

Чиновников первая неудача не обескуражила. В распахнутую кем-то дверь вошел коротенький человечек с толстой папкой.— Мирра Гринберг, - произнес он торжественно и достал из папки бумагу, - У вас есть право на работу... Вот ваш "ришайон". - Последнее слово он почти пропел: "ришай-о-он". Подняв над головой бумагу с гербовой печатью, он шагнул к Мирре. — Вы — узница Сиона, и вам не о чем более беспокоиться... Ну, Мирра? Время— деньги...

Яша не заметил, как Мирра оказалась возле него. Она дрожала. — Они нас кончат! Они нас кончат!.. - повторяла она сдавленным голосом. Яша взял Мирру за руку, сжал до боли, глядя в ее расширившиеся зрачки: — Мирра! Побег удался! Мы уже не т а м...

Мирра ткнулась лицом в его плечо, дрожа всем своим худющим телом и причитая: — ...кончат! Сейчас начнется!..

—Мы не там, Мирра. Мы - здесь!..

—...кончат!.. — Так до конца Яша не смог бы сказать определенно: она т а м? Или здесь?

В три часа дня у Военного министерства толпились "зубницы" в своих лучших платьях. Над ними колыхалась, словно тычинка в бутоне, голова Володи Розенблюма, грозы иерусалимских подрядчиков.

— Слава Богу, появились, - воскликнул он, увидев Яшу и Меира. —А то, думаю, что я буду делать с этой свадьбой! Прямо оторопь взяла...

Их ждали, отвели в угол двора, впустили в добротный особнячок типа "обкомовских вилл" в Крыму. Свет не сильный. Обивка кресел сероватая. Не броская. Тона подобраны со вкусом. Во всю длину кабинета стол человек на двадцать пять. Вокруг него можно ходить, если нервничаешь. Голда вошла почти сразу, приткнула рядом свой неизменный ридикюль. Вздохнула тяжко и, "не замечая" протянутых рук "зубниц", попросила высказаться Меира Гельфонда, лицо которого было непроницаемым.

Меир излагал свои мысли на хорошем иврите — Яша не понял ни слова. Но от того, что поджатые губы Голды не распустились в приязненной улыбке, а, пожалуй, поджались еще сильнее, он понял, что Меир, как всегда, надежен...

— Хорошо, — сказала Голда, выслушав всех до единого и не мешая "зубницам" выкричаться, - я создаю Государственную комиссию, в которую войдут Министр здравоохранения Шемтов, Генеральный директор Подэ... — И она принялась перечислять имена правительственных сановников...

— Вот это да! — процедил Яша сквозь зубы. — Создают очередную комиссию могильщиков, а мы хлопаем ушами. Видно, Дов прав: логикой на Ближнем Востоке ничего не возьмешь. Только палкой по голове!

Меир посмотрел на Якова Гура долгим взглядом: — такого Яшу он не знал...

Яша встал и попросил Голду тоном самым сдержанным, но твердым включить в комиссию кого-либо из зубных врачей.

— Этого не будет! — воскликнула Голда. — Вы не государственные лица. И даже не общественные. Вы не представляете никого. Только самих себя. И никто рядом с министром в Государственной комиссии сидеть не будет... Этого не будет!

— Минутку, дорогая Голда! — вскричала Лола Кац-Иванова и бросилась к дверям с криком: — Совещание представителей!..

"Зубницы" умоляли Яшу сдаться. Не перечить ей. Хватит! Всего достигли!

— Вы верите ее похоронной комиссии? — удивился Яша. — Тем же самым людям, которые вас зарывали, не успели только могильного холмика поставить? Да ведь они уже убили нас. Вы понимаете, уже убили, осталось несколько взмахов лопат...

Лола Кац-Иванова — в рев. Узбек Соломон сказал смятенно, что большинство боится. "Мы только луды... А они - все!" - добавил он и заморгал.

Лола Кац-Иванова вцепилась в Яшу мертвой хваткой: "Делай, как знаешь!"

— Ну, что ж, — сказал Яша, вернувшись в кабинет Голды, преодолевая дурноту. — Коль русское еврейство даже не представители общественности, мы остаемся здесь. У нас уже есть опыт сидения в министерском кресле.

— Как здесь? — оторопело спросила Голда.

— Так, госпожа Голда Меир. Забастовка врачей переносится в кабинет Премьер-министра государства Израиль.

Встань Голда Меир с кресла, Яков Гур немедля бы занял его. Но Голда не поднялась. Дураков нема!.. Посмотрела на Якова пристально: — А ты думаешь, что справишься с обязанностями Главы правительства?

Яша вспомнил, как стушевался на первой встрече с ней, и он заставил себя на этот раз ответить с подчеркнутой убежденностью: — Конечно! Но пока что мы требуем минимума: в правительственную комиссию будет включен один из нас или мы отсюда не выйдем.

За окнами особняка было достаточно военной полиции, чтобы всю общественность протащить за ноги по синайской пустыне. И затем утопить в Суэцком канале. По сталинским меркам и это было бы слабым наказанием. Захват кабинета Главы государства?! Впрочем, в любом государстве была бы вызвана полиция...

Не позвала полиции Голда. Единоборствовала одна, героически. Сражалась, как Илья Муромец с Идолищем поганым. Многое простил ей Яша за это...

"Сиденье казаков под турецкой крепостью Азов", как позднее окрестила Гуля это совещание у Голды, началось в 15.45. Сейчас был двенадцатый час ночи. Голда выкурила несколько пачек сигарет, выпила, по подсчетам Лолы, 12 чашек кофе. И ни разу — за восемь часов — не поднялась со стула. Общественность выскакивала время от времени, а Голда — нет.

— У нее плохие почки, — печалился Яша. — Меир, ты — терапевт, объяви "медицинский перерыв", а мы клянемся, что за это время власти не захватим...

Около полуночи вперед стал осторожно выдвигаться профессор Подэ, Генеральный директор Министерства здравоохранения. — Вы — врачи, как вы можете так задерживать Голду? Ей пора отдыхать.

— Ах, мы врачи! - вызверился на него Яша. —Признали! А что ж тянули с признанием, мы бы сюда не пришли. Бездельники! Сели Голде на шею...

Господин Подэ взмахнул ручками и бросился на свое место.

В половине первого ночи Голда, наконец, поднялась со стула и быстро вышла. Яша встал тоже, — Меир вынул носовой платок и вытер взмокший лоб.

Однако она тут же окликнула своих министров и спустя четверть часа вернулась с правительственным решением о составе комиссии. Последним был допечатан доктор Яков Гур.

Многое забывала Голда, куда более важное для государства, а вот этого забыть не могла до самой смерти...

Недели две у Яши не было сил искать работу. Он стал домашней хозяйкой. "Тыбой", как он себя называл. ('Ты бы сбегал за молоком..." 'Ты бы сдал бутылки...") Вдруг в десять вечера звонок. Госпиталь, из которого — Яша считал — его выгнали в шею, вызывал его на ночное дежурство. Немедленно! "Машина за вами выехала!"

Яша улыбнулся измученно, опустился на первый попавшийся стул, ноги не держали. "Как лошадь распрягли; как лошадь запрягают... Ни слова человеческого..."

На автобусной остановке, где он ждал госпитальную машину, случайно увидел Мирру. Автобус уже подходил, Яша кинулся к ней, взял Мирру за холодные, как лед, руки и произнес пересохшим от волнения голосом: —Спасибо тебе, Мирабель!

—За что?

—Спасибо, Мирра!.. Спасибо, седая моя девочка!..

— Да за что?!

—Ты куда сейчас?.. В Ашдод?.. Ты там живешь?

Она побежала к автобусу, ее короткий зеленый плащик ветер раздул, как крылья. Оглянулась! Яша помахал старому, скрипящему автобусу.

...Он раздевался, мыл руки после очередного дежурства, когда из дома позвонили. — Яша! — кричала Регина. — Примчались грузины! В Ашдоде резня!.. Ничего не знаю!

Гортанный голос поодаль от трубки вскричал: — Дарагой, нужен хороший доктор! Душа-доктор! Это я — Сулико! В Ашдоде льется кровь!.. Как выйдешь, гляди белый "Вольво"... Льется кровь, дарагой!

У руля пригибался знакомый Яше паренек, Ицхак, раньше работавший на "скорой помощи". На перекрестке Ицхак спросил у чистенького беловолосого шофера соседней машины, сколько сейчас времени. Тот ответил: щесть шестнадцать. Без двадцати секунд...

— Еки! — иронически прокомментировал Ицхак. ( Восток, и российский, и черный, относились к “немцам” без любви) — Без двадцати секунд, видите ли!..

Он круто обошел другую машину, не сразу рванувшуюся у светофора, когда мигнул зеленый свет, и смуглый шофер, видно, марокканец, оставленный позади, яростно прокричал вслед: — Хамор! Здесь тебе не Грузия! —Яша поежился, словно это его обозвали ишаком.

"Вольво" затормозил так круто, что Яшу сорвало с сидения. Он проснулся. Оказывается, всю дорогу дремал. Шоссе в Ашдод было перегорожено баррикадой из машин. Ни одна из них, впрочем, не была перевернута или изуродована. В беспорядке расставлены красные, зеленые "Фиаты", "Форды" с номерами в белой кайме, старенькие "Мерседесы" с надписью "Такси", огромные самосвалы "Вольво" с грузом земли или бетона в железных кузовах. Машины-бетономешалки, заляпанные раствором. Ни раскидать, ни объехать!..

Яша выскочил из "Вольво". Его ждали. За баррикадой стоял "Форд" с заведенным мотором. —Сюда, сюда, дорогой! — кричали ему со всех сторон. .

.."Форд" влетел на площадь с огромной клумбой-розарием. Возле нее толпились женщины, многие — в черных одеждах. Курчавые босоногие мальчишки бежали за машиной, крича: — Доктора везут! Доктора!..

"Доктора ждут, как мессию..." —Яша поймал себя на том, что он пристально вглядывается в лица женщин, стоявших кучками. В огромных угольных глазах грузинок стыли тревога и боль.

"Она не может быть тут! — Яша рассердился на самого себя. — Нашел время..."

Воздух стал влажнеть, чувствовались запахи моря, нефти, тавота. К порту, что ли? Машина остановилась около группы взлохмаченных мужчин. Одни жестикулировали яростно, доказывая что-то друг другу. Другие сидели на земле. Возле них лежал на земле мужчина с окровавленным лицом. Под запавшими глазами синюшные тени, губы сухие потрескавшиеся. Яша шагнул к лежавшему, расстегивая докторский баульчик. Склонился над ним и — не мог удержаться от восклицания: — Сандро?!

Может, померещилось?.. Нет, точно... Лежал взлохмаченный, с седыми висками, Сандро, отец шестерых детей, с которым он познакомился в Вене. Губы у Сандро спекшиеся, в крови.

— Он упал в обморок, — объяснил кто-то. — И Абрахам тоже, — показали на костистого человека с ободранным лицом, прислоненного к стене дома.

—Голодная забастовка? - спросил Яша утвердительным тоном. -Какой день голодовки?.. Третий! Почему у всех сухие спекшиеся губы? И — обмороки? Как-то вы странно начали.

— Голодовка, доктор, - прошелестел Сандро. — Мы не едим и не пьем.

— Как?! — Яша, склонившийся над Сандро, распрямился. — При голодной забастовке необходимо пить! Чем больше, тем лучше! В такое пекло — не пить?!

—А разве можно? - неуверенно спросил рыжебородый великан, который, похоже, был тут заводилой.

—Обязательно! Без воды — это сухая забастовка. Совсем другое...

— Это написано в еврейских книгах? — настороженно спросил рыжебородый... — Ты сам голодал?.. Где?

— У Стены Плача.

И пяти минут не прошло, пикапы, "Вольвы", "Фиаты" стали сгружать ящики фруктовой воды, кока-колы* Пока забастовщики пили, смеялись, лили на себя воду прямо из бутылок, закрыв глаза от наслаждения, рыжебородый рассказал Яше, что произошло.

В Ашдодском порту начались увольнения. Первыми уволили 21 человека, "из них, понимаешь, 16 наших". Объявили, что нет работы. Это было враньем: на другое утро порт принял 36 новых грузчиков; по городу разнеслось немедля: "Наших гонят, берут марроканцев..."Начальник порта, не привыкший объясняться с грузчиками, выгнал делегацию из кабинета, бросив им вслед, что они сезонники. Сезон кончился — вон!.. И это было враньем: они работали в порту год и два месяца.

Тогда-то и началось. Тридцать четыре грузчика Ашдода объявили, что будут голодать до смерти. "Израиль или смерть!" — сказал рыжебородый. За воротами порта толпились женщины в черном и голосили, как могут только голосить грузинки на кладбище. На третий день, когда голодавшие стали падать в обморок, в Ашдод съехались почти все грузины, старательно разбросанные по стране.

Яша обследовал голодавших и установил, что шестеро из тридцати четырех — на грани гибели. Особенно плох был Сандро, израненный, потерявший много крови. Яша пытался отправить его в свою больницу — тот и слышать об этом не хотел. —Умру среди своих, — произнес он с трудом.

— Умереть я тебе не дам, — сказал Яша. Но для этого нужна была, по крайней мере, вакцина от столбняка. Он написал рецепт, начертав поперек него по латыни С1ТО (быстро), и гонцы на двух машинах рванулись в ближайшую поликлинику, где была аптека.

За спиной Яши творилось невообразимое. Жены и детишки голодающих голосили, рвали на себе одежду, умоляя отцов прекратить голодовку. За ними начали всхлипывать, а затем выть сотни грузинок, примчавшихся из Хайфы, Тель-Авива, Бершевы.

Уехавшие за лекарством вернулись с пустыми руками. Объяснили, что аптекарь грубо отшвырнул рецепт с надписью С1ТО, сказал, чтоб встали в очередь. А очередь там на час-два...

— Цхе! — послышалось от ворот. — Чэловек умирает, а они — "в очередь". Это было последней каплей. Схватив железные пруться, грузинские евреи выгнали из порта всех. С дикими гортанными криками толпа взяла штурмом муниципалитет, Гистрадрут и все другие государственные и "рабочие" организации, которые до этого часа еще не были заняты. Чиновники были в ужасе. Где-то пустили "красного петуха".

Яша между тем съездил на одной из машин в аптеку, привез вакцину от столбняка и, наверное, первый раз в жизни поднял глаза к небу, чтобы ОН не дал умереть отцу шестерых детей, прибывших в свою страну, где можно жить честно.

Яша вытер лицо и кинулся к какому-то сухонькому невысокому начальнику, который стоял у большой машины под охраной автоматчиков.

— Не дай Бог кому-нибудь выстрелить! — кричал Яша. — Не смейте стрелять!

— Кто вы?! — сурово спросил офицер охраны, перекладывая автомат "Узи" с плеча на руку.

—Доктор Гур! Умоляю, ни одного выстрела!.. Даже холостого!.. Кто прибыл?

—Не знаю!

— Я — доктор Гур! — изо всех сил, так что надулись на шее жилы, проорал Яша невысокому человеку через голову охраны. — Кто вы?.. Кто вы?!.. — Месяца три назад ему и в голову не могло придти, что он способен крикнуть так властно и так исступленно: — Отвечайте, кто вы?!..

Невысокий худощавый человек скользнул по нему взглядом, чуть подтянулся: — Я — Шимон Перес, министр транспорта.

— Умоляю, никакого насилия! Люди хотят работы! Самой простой, черной работы! Семьи голодают!..

Но Шимон Перес, видно, и сам понял, что происходит. Когда Яша возвращался к порту, полицейские джипы исчезли, словно их языком слизнули.К концу дня забастовщики подписывали с Шимоном Пересом соглашение. Они получают работу в порту, обычную тяжелую работу грузчиков. Кто-то сказал, что в Ашдоде существуют районы, в которых нет ни детских садов, ни школ, ни клуба — ничего. Министр произнес расхожее слово государственных мужей: - Совланут! (Терпение!)

Яшу доставили к Сандро, он перебинтовал его, ободрил: кажется, больше ничего ему не грозит, вынул записную книжку, чтобы на всякий случай оставить свой телефон. Надо объехать еще четверых, к часу ночи, наверное, справится...

Он закрывал свой докторский баул, когда в квартиру вбежала Мирра. Руки у нее были в чем-то белом: видно, как услыхала о нем, бросилась тут же, рук не успела помыть. — Быть здесь, в Ашдоде, и не заехать?! — вырвалось у нее. — Глазам своим не верю!..

По правде говоря, целесообразно задержаться здесь до утра возле самых тяжелых... Если освободится заполночь, звонить?

— О, Господи! Конечно!..

Яша сообщил домой, что задержится до утра, волноваться нечего, оставил у Сандро телефон Мирры и вывалился во влажную израильскую ночь, пахнущую нечистотами и магнолиями.

...У Мирры было розовое от возбуждения, чуть примятое подушкой лицо. Когда он позвонил, что выезжает, на ее голове, видно, были накручены "бигуди". Она успела их снять, но жесткие и почти седые волосы не желали укладываться, торчали пучками. Увидел бы такой впервые, пожалуй, стал бы тихо пятиться назад. Дама из психушки. Точно. Заметив в его глазах недоумение, едва ль не испуг, она быстро ушла в другую комнату.

Яша уселся на табуретку и тут же вернулся мысленное тому, что тревожило. Он, признаться, не ждал грузинского "взрыва". Да и забыл об этих странных евреях в кепках-аэродромах. "Чужую беду руками разведу", — корил он себя. А ведь над ними глумились с первого шага...

Со склада аэропорта Лод им выдали чемоданы, набитые камнями. Что не отняли в аэропорту Шереметьево, то украли в аэропорту Лод... До сих пор в ушах Яши стоит гортанный крик семьи Сандро, обобранной до нитки "своими".. Той ночью Сандро стало плохо, и старший сын Сандро Ицхак, тоненький, розоволицый, похожий на девушку, бросился к врачу. Врач не явился ни ночью, ни утром. Ицхак забежал в полицию: "Отец умирает, врач не идет!" В полиции разъяснили, что Израиль — свободная страна. Полиция здесь на врачей давление не оказывает.

— Свободная? — воскликнул парень в отчаянии. — Помирай свободно, да? — И, войдя в поликлинику, вытащил нож, приставил его к горлу дежурного врача. Врач к отцу не шел, а бежал...

Случаи опустошающих грабежей на складах Лода израильские газеты не замечали долго. Печать сообщила лишь о том, что некто из Грузии угрожал врачу ножом... Обыватель улюлюкал, кричал проходящим грузинам: Какашвили! А жители гор стали жить с того дня в Израиле по законам гор. Хорошему человеку — душа нараспашку, негодяю — нож...

Газеты запестрели "фактами насилия", главным образом, после громкого процесса в Назарете, где араб соблазнил горянку, муж которой служил в израильском флоте. Арабу — нож. Горянке засветили такой фонарь под глазом, что ее портрет обошел все газеты, словно фотография кинозвезды.

Голда Меир обратилась в суд со специальным посланием. Просила судью учесть, что люди веками жили по другим законам. Судью уводили через чердак, по крышам соседних домов, хотя он и внял просьбе Голды Меир.

Теперь Ашдод... Когда-то марокканцев называли в Израиле "сакинИм" (ножи). Теперь так все чаще кричат грузинам: "Какашвили! Сакиним!.."

Нет, он, Яков, не сторонник кинжального правосудия... Но в порту никто и не грозил расправой. Они даже не пили— так боялись отступить от закона.

...Мирра вышла к Яше в цветастом шелковом платке, губы чуть тронуты розовой помадой. Ну, теперь не из психушки, точно! Он улыбнулся, подал руку. Она прижала ее к своей щеке. Щека пахла ночным кремом. Чужой сладковатый запах. И коридор чужой, с примятым окурком на полу. И желтые гардины с какими-то грубыми кружевами. — Мирра! — воскликнул он, взяв ее за влажные руки. — Сегодня я впервые видел людей, перед которыми готов стать на колени. Да-да, девчонка! Мы - европейцы, супермены-хлюпики. Эгоцентрики, дерьмо! Что ты думаешь об этом?

—Сегодня у меня было такое ощущение, будто я не выезжал из России!.. Мирра, тебе никогда не приходила мысль об общности большевизма и сионизма? Те разглагольствуют о светлом будущем человечества. Эти скромнее: только для евреев. И тут и там доктрина выше человека... Мы в последнее время только об этом и спорим: Дов, и я... Наум после своего визита к Бен Гуриону швырнул идею и улетел. А мы тут кипим... А что ты думаешь?

Мирра понесла в комнату кофейник, он за ней, как привязанный. Разлила кофе, вынула из буфета пачку печенья. —Я, признаться, никогда не думала об этом... —Зеленые глаза ее стали серьезными, глядели куда-то далеко-далеко. — Ты не подымешь меня насмех? Де, дура "зубница"! В отношениях людей... да? я не нахожу ничего общего с Россией. Я из города Сапожка, из глубинки. В Твери жила, в Вологде. Глубинная Россия добрее к человеку, мягче. Незнакомого не оскорбят, не обзовут... да?.. Только пьяное хулиганье, бывает,влепит сходу: "Жид!" "Вонючий армяшка!".. Так это пьянь! Отребье человечества... да?.. А здесь?..

Он откинулся на спинку стула, плеснув на колени кофе. Она не права? Достаточно пройтись по пригородной улице, куда не заглядывают туристы, войти в задымленное кафе, куда забегают шоферы и прочий рабочий люд, чтобы наслушаться споров о том, кто есть кто на незримой этнической лестнице. "Курди" упрямы, как ослы. Годятся только таскать кирпичи. "Парсюки" (иранцы) — барышники, торговцы коврами, жмоты. Марокканцы — воры, проститутки. Хуже них только "Какашвили". А в госпиталях? Здесь своя элита: "еки" и англосаксы. Затем идут чехи, венгры, поляки, румыны с их железной круговой порукой и мелким расчетом. Русские замыкают. Это - "славянские китайцы"... Сколько раз он это слышал! Ниже только восточные евреи- сефарды: йеменцы, иракцы, "парсюки", индийцы...

— Мирра, дай водки! - он пристукнул пальцем по столу. — Налей стакан! По-русски!

— Яшенька, что с тобой, а?.. Есть только медицинский спирт. Я купила зубной кабинет, промываю оборудование. Мне "ришайон" дали. Первой...

— Гони медицинский! В честь твоего кабинета, который мы откричали... Говорят, ни одна профессиональная группа из иммигрантов не смогла отвоевать себе полного равенства. Только зубные врачи. И только в Израиле. И, помедлив: — Я был в порту, Мирра. Целый день провел в порту...

Она присела к нему, как к маленькому. — Яшенька, кончат! Сперва за нас в глотку вцепился, теперь... Кончат! — В голосе ее звучали и страх, и жалость, и мольба не ходить больше по острию.

Яша круто повернулся к ней. Глаза ее от расширившихся зрачков стали черными. Привычным жестом отвернул веки, поглядел в зрачки. Она была явно не т а м, а здесь, в этой свежепобеленной комнате с дурацкими гардинами из города Сапожка. — Кончат, Яшенька! Они не прощают ничего. Ты же видел! Это грязь! Грязь! Если б не ты...

—Я врач. Мирра! Врач идет туда, куда зовут.

"Похоже, кого-то хотят соблазнить", — отстраненно- весело мелькнуло у него и он не ощутил в себе чувства протеста...

Яша пытался думать о ней. Что-то было в ней общего с тем Яшей, который, возможно, умер. Он вначале не мог постичь, а затем понял. Это ее неуверенное, к месту и не к месту, "да?" после каждой фразы оставляло впечатление о человеке, который не уверен ни в чем. Яша хотел успокоиться в думах о ней, приблизиться к ней. Но ничто не возвращало ему покоя. Напротив, все вокруг начало раздражать. К желтым, в цветочках, гардинам из города Сапожка повернулся спиной. Уселся возле кровати. Потянуло непривычно-отвратным мускусным запахом потного тела, сохраненного откинутой простыней. Отодвинулся от железной кровати, взгляд упал на розовые трусы, брошенные на стул. Трусы были оторочены аляповатыми и крупными, как дубовые листья, кружевами. Он в досаде зашвырнул их на шкаф; еще б чуть, и они бы вылетели в окно, в которое сочился запах прибоя. Шлепанье босых ног на кухне вызвало вдруг острое чувство утраты чего-то неопределенно-желанного, радостного...

Захотелось уйти из этой комнаты. И побыстрее! Яша вскочил со стула, шагнул к дверям, но тут же вспомнил, что у всех раненых оставлен телефон Мирры. Если что, звонить будут сюда. Раздосадованный, он толкнул балконную дверь. Балкон был узким, захламленным, но на нем тем не менее как-то размещалась старенькая тахта с продавленным валиком.

Ночь теплая, сырая. Не умрешь и без одеяла. Яша быстро вернулся в комнату и, оторвав от своей книжечки рецепт, написал на нем привычной докторской скорописью. Нет, пожалуй, более торопливо: "Мирра, дорогая! Не откажи в любезности разбудить меня в семь ноль-ноль".

Не спалось. Дверь балкона скрипнула. Спросили шепотом: "Яшунь! Дать снотворное?" Яша замер. Так и лежал, скрюченный, с затекшей ногой, пока не забарабанили во входную дверь.

—К Сандро! Быстрее к Сандро, дорогой! Машина ждет... — У Сандро дым коромыслом. Сидят вокруг стола, кричат... Выяснилось, Сулико выведал у верного человека, почему уволили грузин. Чтобы не давать "квиют", постоянства. Сезонники — это мусор. Мусор выбрасывают и сжигают. И в новом договоре тоже ничего не сказано о постоянстве. Значит, они были мусором и остались мусором... Кому жаловаться?

— Голде? — неуверенно предложил юный доктор Дарико, прилетевший из далекого Шарм-аш-Шейха, где он служил в армии.

—Цхе!

— Гистрадут?

—Вы их видели в Ашдоде, когда была стачка?!

—Доктор, — воскликнул Сандро, держась за окровавленную повязку, — ты знаешь людей, у которых об этом болит? – Он и раньше был сухим, жилистым, а сейчас... краше в гроб кладут. —Назови хоть одного исраэли, у кого это болит?

—Цхе-э! — Крики продолжались до тех пор, пока Яша не взглянул на часы. Он опоздал на работу...Ицхак гнал белую "Вольво" так, что Яша вбежал в больничный коридор вовремя. Больного перекладывали с каталки на операционный стол. Стол на колесиках двинулся в блестящие недра операционной. Яша быстро разделся до белья. Натянул на себя стерильную зеленого цвета рубашку и штаны, бахилы на ноги, чтобы закрыть туфли.

Вытер ноги о клейкую ленту, снимающую грязь с ботинок. Вздохнул бодрящий запах йодоформа и — ушел из этого нестерильного мира до четырех часов дня. Когда он вернулся в раздевалку, чуть пошатываясь, ему протянули газету. Судя по газете, в Ашдоде восстали обезьяны. Оказалось, на какой-то улице разбили витрину овощной лавки. Вокруг этой витрины и плясали. Яша отшвырнул газету, как скорпиона.

Домой попал он поздно и — не было сил даже есть — упал на кровать. — Спи! — сказала Регина, поднося к нему чашку куриного бульона. — Я про тебя все знаю... Она кивнула в сторону газет, наваленных на столе. — Ну, еще глоток. Еще!

Когда он проснулся, ее уже не было дома. Натан кричал, суча ножками. Олененок успокаивал его: — Папу разбудишь! Папу разбудишь!

Он окликнул Олененка, дал ему склеившихся ирисок, которые купил вчера, по дороге домой. Расспросил, как у него в садике, не обижает ли кто. Олененок отвечал на хорошем восточном иврите, такое "Ха" не у всякого сабры услышишь. "Заброшенный ребенок", — у Яши кольнуло сердце. Все вокруг профессора, все заняты с утра до ночи — некому с ребенком поговорить по-русски. Скоро мы с ним перестанем друг друга понимать...

К приходу Регины Яша приготовил цыплят-табака, это было в Москве его кухонное хобби. Яша притащил со двора тяжелые камни и наладил "производство".

Регина была так рада цыплятам "в честь Ашдода", как она их окрестила, что не спросила даже, где он ночевал в Ашдоде. И лишь через неделю вдруг подступила к нему:

— Слушай, ты ночевал в Ашдоде у какой-то своей "зубной крали"!..

—Куда же я вас брошу, на помойку? — машинально ответил он, щупая пальцами ее горло. — Слушай, тебе надо сделать "общий обмен"! Мне не нравится твоя щитовидка..

Регина заплакала. — Я этого заслуживаю... Я этого заслуживаю, чтобы ты в кого-то втюрился.

—Да ни в кого я...

— Ты добряк, мягкий, как воск, человек. — Регина его не слушала. — А мы живем в несчастной стране. Что ни человек — трагедия... Я заслуживаю этого, но, пожалуйста, не оставляй нас. Я тоже нашла было в Москве идиота, надолго ли?

Неизвестно, прошли бы они это минное поле, не взорвалось ли что, но, к счастью, прозвучал телефонный звонок. Регина сунула Яше трубку и ушла, стараясь не разреветься в голос, заперлась в спальне. Звонил Дов.

— Поздравляю! — пробасил он с какой-то нервной веселостью. — Только что вернулся с рынка "Кармель". Слышал своими ушами: тебя арестовали, как шпиона. Разоблачили, понимаешь. Были свидетели, видели воочию, как тебя засунули в полицейский джип... Как, почему? Зубных врачей на бунт спровоцировал, грузин на власть натравливал. Не исключено, брательник, скоро тебя повысят в заместители Арафата... Ладно, брательник! Плюй на все! Дома порядок?.. Ну, покедова, со шпионским приветом!

14. ВЕРХОВНЫЙ ТРИБУНАЛ ФРАНЦИИ

— Все, что у нас творят, давным-давно написано в древнерусских летописях, — на другое утро вскричал мне Дов по телефону. — Это ты мне дал копию? Три странички? Переснятые с книги... Нет? У кого же я заначил? Ладно, разберемся! В общем, в летописи, что ни случись, конец один: "А Ивашку бросили с раската..." Слушай, опять все заварилось. Как в древности... Не пришелся ко двору, — в Ивашки. И точь-в-точь по моему следу... В совейские шпионы мы с Яшей вышли... Что? Век свободы не видать, коли вру! И не боятся, суки, что за спиной Яши уже целый батальон спасенных им...

За шутливым тоном Дова чувствовалась тревога. Выдержит ли мягкий Яша то, что вынес Дов, прошедший и Крым и Нарым?.. В конце разговора он обронил, что мне предстоит лететь в Париж. Точно! Был в Министерстве иностранных дел, вызовы в Москву посылал кой-кому, как раз слышал разговор, что следует оповестить Григория Свирского. Кто-то настаивает, что послать в Париж нужно именно тебя, ну, а кто-то, конечно, отталкивает тебя "под раскат"

... Телеграмму из Министерства я получил недели через две. Международная лига по борьбе с расизмом и антисемитизмом (ЛИКА) просила меня немедля вылететь в Париж, чтобы участвовать в судебном процессе против советского посольства в Париже. "Подробности узнать в Министерстве иностранных дел Израиля". Я позвонил в Тель-Авив. Шауля бен Ами не было, хотя я слышал, как секретарша спросила его на иврите: "Звонит Свирский... да! ...да!" "Его нет!" — ответила она мне.

— Я хочу посмотреть, как они смогут меня не взять! — насмешливо пробасил медвежатистый, спокойный Иохведсон, надевая свой синий китель с отпоротыми офицерскими погонами. Китель звенел, как свадебная сбруя. Иохведсон был героем Северного флота, торпедоносцем, и боевых наград у него было как раз чертова дюжина. —Вперед! - сказал он негромко, как, бывало, в полете, когда выяснялось, что немецкий караван устрашающе огромен и возникала заминка. — Надевай свои регалии тоже. Подам документы. Диплом с отличием. Посмотрю им в глаза...

Постучали в дверь института. Потоптались у канцелярского стола. Вышел к нам через некоторое время корректный молодой человек. Безукоризненный серый костюм. Безукоризненный пробор. Лицо строгое. Иохведсон покосился в мою сторону, помню ли уговор? Начнут юлить, врать, он возьмет хлыща за галстук и подымет на минуту-другую, а я произнесу краткий спич.

Уже тогда начался расовый отбор в дипкорпус, — удивительно ли, что расизм стал воздухом советских посольств и что именно они предлагают свой устоявшийся за четверть века антисемитизм всем нам...

И тут я поймал себя на том, что мне хочется говорить в Париже о судьбе российских евреев не только там, но и об их эмигрантских терзаниях. Почему вся западная пресса, все международные Комитеты защиты прав человека перестают интересоваться судьбой своих подопечных из СССР, как только они достигают Вены? Пролетели люди Вену, и все: растворились в западном смоге... Что они, ослепли на один глаз, все эти Комитеты и Подкомитеты, и глаз охватывает пространство только до Вены?

Конечно. -Израиль не СССР. Здесь не затолкают невинного человека в тюрьму без суда. А затолкают - пресса на страже. Здесь не прикончат за письмо, за статью, за книгу. Т а м воистину — проблемы эпохи варварства, здесь - эпохи цивилизации. Тем не менее Комитеты существуют в э т о й эпохе. Отчего же защита прав российского человека только до Вены. Помощь попавшим в беду - до Вены! Озабоченность ученых в Академии наук судьбой своих коллег — до Вены! Как будто человеческие муки после Вены — уже не муки. На всех языках радиостанции мира выручали Гуров, пока они не миновали Вену. Ну, а миновали "отверстую Вену"?..

Мне вспомнилось кафе в "Бейт Соколове", полное иностранных корреспондентов, в котором я был недавно с Довом. Все знали Дова, улыбались ему, но хоть бы один спросил, каково здесь его семье, которую многие из них выручали из беды, пока Гуры были т а м.

Трудно сказать, тогда, в полете над Францией, или полугодом позже возникла у меня мысль написать эту книгу, но, когда колеса "Боинга" ударились о землю и девичий, как колокольчик, голос прозвонил нам на иврите, английском и французском о том, что самолет компании "Эль-Аль" приземлился в аэропорту Орли, в этот момент — помню отчетливо — я подумал: — Будут в Израиле судить тех, по чьей вине иммигранты выбрасываются из окон, лезут в петлю или в советское посольство!..

В Париже меня встретил моложавый жизнерадостный человек, смутивший меня своим именем. Никак не приобщусь к западному амикошонству. Впрочем, амикошонство это, видимо, лишь на русский слух, привыкший к тому, что у взрослого человека есть имя и отчество. В России "Ваньками" и "Катьками" взрослых людей не зовут. Весельчак протянул руку: — Мики!

Мики открыл "USSR" от 22 сентября 1972 года, и я сразу насторожился: где я мог читать сей опус? Или слышать? "Мир принадлежит сынам всемогущего Иеговы...", "Иудею строго запрещается спасать от смерти акума, т. е. "гоя", нееврея, как было пояснено тут же. "Акумы не должны считаться за людей...", "Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать его гою..." "АКУМЫ"... Это меня и насторожило. Нынешние так не пишут. Куда там!..

Я раскрыл свой кожаный саквояж и, откинув новейшие фолианты шевцовых-евсеевых, погромщиков свежепатентованных, достал пожелтелую от времени брошюру — идейное кредо русских антисемитов 1903—1905 г. г. Написал ее как раз перед началом Кишеневского погрома идеолог черносотенного "Союза Михаила Архангела", скрывшийся под псевдонимом С. Россов. Скорее всего, Шмаков или Пуришкевич. Название книжицы "Еврейский вопрос". Подзаголовок "О невозможности предоставления полноправия евреям..." У меня оказалось 4-е издание "Санкт-Петербург, 1906 г." Книжицу эту оставил мне в наследство Степан Злобин, писатель-историк. Когда умирал, сказал жене: "А полки с антисемитской литературой отдашь Грише". Книжица была в выводах своих решительная.

Обратил внимание Мики Бавли на ссылки. Что это за излюбленные цитаты! Одни и те же! И, главное, в том же порядке. Даже опечатку оставили.

Мики схватил мою книжицу, проглядел ее, сравнил с советским текстом и вдруг, отшвырнув и брошюру, и советский журнал, стал бегать в крайнем возбуждении вокруг стола.

— Мики, ты что?

А он ни слова не может вымолвить, ловит открытым ртом воздух, носится вокруг. И тут я начал догадываться. —Мики, у советских — копия?

Он только головой мотнул в ответ и снова бегает. Я, по правде говоря, вначале не поверил. Это ж не для внутреннего употребления, распивочно. А на вынос. В цивилизованный мир... Они, конечно, халтурщики. Но чтоб т а к и е?!

Отвлекся я от своих мыслей, смотрю, Мики Бавли набирает номер телефона. Долго крутит диск, а потом, не в силах сдержаться, кричит кому-то на иврите. —Что в Тель-Авиве? — спросил я, когда он положил трубку. —В Тель-Авиве карнавал!.. — И снова запрыгал, взбудораженный, взъерошенный. И вдруг он замер, как громом пораженный: —Как же Шмуэль этого не знал, а?! Ну, профессор Шмуэль Митинге?! — Лицо его стало жестким. Он повторил оторопело: — Шмуэль... как же? И не знал. Бог мой!

Утром Мики Бавли вез меня за Сену, к зданию с куполом. Кругом гранит и ажаны в синих кепочках-кастрюльках, вежливые, как экскурсоводы. Дворец Правосудия республики Франция.

Мики Бавли как растворился. «Экскурсовод» в синей кастрюльке показал мне дежурную камеру, в которой свидетели ждут вызова. Все друг друга знают, раскланиваются. Фотограф снует, слепит вспышками. Оказалось: что ни свидетель, то либо бывший министр, либо депутат французского парламента. В углу, окруженный депутатами, сидит престарелый лауреат Нобелевской премии президент Рене Кассен. В другом углу, в толчее раввинов и министров, главный раввин Франции Каплан. Лицо хмурое, словно предвидит, что через семь лет снова начнут взрываться у французских синагог бомбы и прольется кровь...

Начали свидетели исчезать. Сперва самые именитые, затем бывшие министры, которые, как все "бывшие", более терпеливы. Я, по правде говоря, стал подумывать, что меня решили "забыть". Поняли, что цепи рвутся серьезные. Как бы они не врезали — "одним концом по барину, другим по..." еврейскому мужику Шаулю бен Ами с его политикой "тишайшей дипломатии". Такая сейчас начнется "тишайшая"! То-то Мики Бавли, служивый человек, исчез, ако тать в нощи.

Но — нет, зовут!.. Служитель трибунала в чистенькой накидке широким жестом показал, куда двигаться. В одном кармане пиджака у меня речь, заготовленная в самолете, в другом книжица "Россова..." Тащу с собой и кожаный саквояж — полное собрание сочинений шевцовых-евсеевых, юдофобов современных, из личной библиотеки. Может, пригодится...

Ввели в зал Верховного Суда. Прохладно. Или это только я ежусь? Тихо-тихо. Слышится лишь скребущий звук. Словно кто-то напильничком точит. Сверху восседает судья, дебелая дама, которую, как меня предупредили, следует называть "ваша честь". Сбоку, чуть ниже, Генеральный прокурор Французской республики, сутуловатый узкоплечий интеллигент. В своей черной мантии он похож на летучую мышь.

Зал полон. Человек двести-триста. Почти все обвешаны аппаратурой. Пресса. Я сунул кожаный саквояж куда-то за спину, на столик. Поднял над головой желтоватую книжицу. Объяснил, что сие значит и кто автор. И главное, что началось после ее публикации в Российской империи. Кишиневский, Харьковский погромы — перечислял долго...

Попросил я председателя Верховного трибунала положить палец на второй абзац статьи, напечатанной в посольском журнале "USSR". А сам стал читать брошюру — кредо "Союза Михаила Архангела"...

После нескольких моих фраз, вижу, отвалилась у судьи челюсть. Слышит своими ушами, а поверить не может. Так и садит "ваша честь" с открытым ртом. "Вот оно — несчастье цивилизации, думаю. — Представить себе не может, что такое возможно..." Минут через пять "ваша честь" выразительно поглядела в сторону Генерального прокурора Франции. Позднее узнал, Помпиду, тогда Президент Франции, попросил Генерального прокурора принять все меры, чтобы процесс не превратился в политический. Тот, говорят, старался. А что ныне делать?

Судья, откинувшись в своем тронном кресле, испытующе смотрела на него до тех пор, пока тот не передернул нервно плечами. Мол, кто ожидал, что эти советские окажутся такими идиотами? Тут я понял, что дело сделано и нечего терять время. Около меня переминался с ноги на ногу переводчик Верховного трибунала, высокий, горделивый русский дворянин, судя по осанке. Лицо у него испитое, с запалыми щеками, нос с красноватой шишечкой. Он не только мои слова переводил мгновенно, воспроизводил даже обмолвки, покашливание. И то сказать — суд! Бывает, свидетель правдив не тогда, когда говорит, а когда оговаривается.

Раз ты дело свое знаешь, дорогой, читай сам! С листа. Вручил я ему Россова — вот, говорю, от сих до сих. Когда он кончил, "Ваша честь" прикрыла свое лицо руками...

Я стал озираться. Зал обшит коричневатым заморским деревом. Все время раздается какой-то странный звук, который я принял, когда вошел, за слуховые галлюцинации. Прислушался, да это древесный жук делает свое дело. Я улыбнулся ему, невидимому. История, как древесный жук, делает свое дело. Все прогрызает. Полвека Москва тараторила об интернационализме, о дружбе народов. А глядь, одна древесная труха осталась...

Когда все поднялись, чувствую, схватили меня за локоть мертвой хваткой. Пока не вывели из зала, не отцепились. Кто-то с сигарой в зубах и с магнитофоном на плече, вынул записную книжку и стал вносить туда какие-то фамилии. Оказалось, что пресса меня делила. Кому когда...

Первые дни я рассказывал с удовольствием. Давал подержать желтенькую брошюрку "Союза Михаила Архангела", позволил кому-то снять с нее копии. Мики Бавли пропал, отдал меня на поток и разоренье... Появился только на восьмой день. Привез мне вороха газет — на французском, английском, испанском, немецком, норвежском... Почти в каждой — фотография обложки с именем "С. Россов"..., в половине газет — фотографии и сравнительный анализ текста С. Россова и журнала "USSR". Вот, прославил неведомого автора! Больше у него текста никто не украдет, вся мировая пресса на страже!

Понял я: дело сделано. Представитель агентства "Ассошиэйтед пресс" загляделся на вошедшую в кафе красотку, я попятился и — нырнул в толпу. Оторвался... Скрылся я у старого парижанина Бориса Юльевича Физа, который вместе с Никитой Струве руководил старинным русским издательством "Имка-пресс", где выходили мои "Заложники". Покойный ныне Борис Юльевич был человеком предельно застенчивым и тактичным. Он тотчас понял, что я в бегах, и успокоил меня. — Здесь вы как в неприступном замке!

Он целый день объяснял по телефону, что меня у него нет и быть не может. Но дважды входил и просил извинения. —Григорий Цезаревич, вас просит Татю. Возьмите, пожалуйста, трубку.

— 'Татю?! Первый раз слышу. Но коль Борис Юльевич просит..." —Я - Татю! - прозвучало на хорошем русском языке. — Политический редактор газеты "Ле Монд". Григорий Цезаревич, когда вы выступали — пять лет тому назад в Союзе писателей, я был корреспондентом "Ле Монд" в Москве. И вывез на Запад стенограмму вашей речи в боковом кармане пиджака...

— А! — вскричал я. — Так это из-за вас меня исключили из партии. И перестали печатать. Семья чуть с голоду не подохла. Заходите...

Вечером, когда я лежал почти бездыханный, снова вошел на цыпочках Борис Юльевич Физ. — Григорий Цезаревич, тысячу извинений! Из Лондона .звонит Анатолий Максимович Гольдберг.

Я вскочил с кровати, как солдат на побудке. Анатолий Максимович! Да кто из русских интеллигентов не вскочил бы, услышав, что к нему звонит Анатолий Максимович! В сотнях московских НИИ инженеры не начинают рабочего дня, пока не поведают друг другу, что сообщил из Лондона знаменитый и мудрый Анатолий Максимович Гольдберг, политический комментатор Би-Би-Си... В писательских домах творчества его голос звучал из-за каждой двери, и однажды старуха-уборщица, подметающая писательские "творятники", прокричала при мне глуховатой Мариетте Шагинян: "Я ваше Би-Би-Си поставила на шкаф".

Анатолий Максимович был человеком-легендой. Конечно, я немедля согласился, чтобы он прилетел. Он явился поздно, высокий, широкогрудый, похожий на капитана дальнего плавания. Когда в прихожей раздался его голос, я дремал и, встряхнув головой и отогнав сон, приготовился слушать Би-Би-Си...

Ночью мы отправились с ним в кафе. Я рассказывал ему так горячо, словно в первый раз. Отдал копию "Россова". Обратно мы возвращались часа в три ночи. Сеял мелкий дождичек. Из ярко освещенных кафе и темных подъездов то и дело выходили юные негритянки, немки, француженки и что-то говорили изысканно, по-французски. О смысле я, пожалуй, догадывался, но вот в каких выражениях они высказывают свои идеи? Двум немолодым людям. Русскому человеку все интересно.

Анатолий Максимович улыбнулся: — Они просят разделить с ними уют...

В израильском самолете "Эль-Аль" мне пришла в голову мысль, от которой я вскочил на ноги, опрокинув столик с едой. Эта мысль и определила мое поведение, по крайней мере, на полгода. Расистские статьи были опубликованы не только в Париже. Подобные "исторические экскурсы" Агентство Печати "Новости", издательство заведомо КГБ-шное, обнародовало и в Лондоне и в Риме... Авторы вроде разные, а текст один: евреи — враги человечества. Хуже гитлеровцев. Ждут- не дождутся минуты, когда "Бог отдаст им всех на окончательное истребление..."

Я прилетел в Израиль в полночь, не поехал в Иерусалим - домой, скоротав остаток ночи в аэропорту, и рано утром уже был в Министерстве обороны Израиля. Потребовал, чтобы меня немедля приняли; у меня точные сведения — Советы начнут войну против Израиля уже в этом году. Возможно, летом...

Меня привели к низкорослому, краснощекому старшему офицеру в зеленой мятой одежде, по которой - демократия! - не отличишь генерала от повара. Он чем-то был похож на французского ажана, охранявшего комнату свидетелей во Французском Дворце Правосудия. Толстое круглое лицо, сонный взгляд и чуть заметная брезгливая гримаса.

Бой мой, как искривилось в иронической усмешке лицо стратега! Он думал, возможно, что я разверну перед ним копию плана военных действий, сфотографированного в Москве, в кабинете маршала Гречко, или секретный приказ по сирийской армии, на худой конец. А я сую газеты и пожелтевшую книжицу 1906 года. Что он, газет не читает?..

Стратег зевнул и даже не извинился. — Еще один пророк из России, - сказал он офицеру-переводчику. Офицер почему-то не перевел.

—Можно узнать вашу фамилию? - спросил я по возможности смиреннее.

—Когда вам разрешат стать в Израиле школьным учителем, а я приду в первый класс, тогда вы будете спрашивать у меня фамилию, — сказал он яростно и встал.

Спустя три дня я добился полного успеха: меня перестали где-либо принимать...

Я вернулся домой к рукописи "Полярной трагедии", от которой меня оторвал Парижский трибунал. Телефон звонил непрерывно. Друзья хотели узнать, что произошло в Париже. Как съездил? Я опешил. Разве об этом не было в израильских газетах?" Не было, - отвечают. - Где-то проскользнула строчка о предстоящем процессе и все..."

Тут уж я вовсе отказался что-либо понимать. Весь мир освещает процесс во всех деталях, поместили даже портрет посла СССР во Франции товарища Абросимова в парадной, блещущей нашивками униформе, которому пришлось покинуть Париж. И, как оказалось позднее, навсегда. И Париж, и западный мир... А Израиль молчит? Непостижимо!..

Пожалуй, все стало проясняться, когда я, услышав по радио о приговоре Парижского трибунала, позвонил на радостях профессору Иерусалимского университета Шмуэлю Митингеру. В трубке прозвучал в ответ взбешенный голос израильской знаменитости: — Мне уже двенадцать человек звонили! За одно утро! — И знаменитость бросила трубку.

И тут только я вспомнил удивленный возглас Мики Бавли, когда я вытащил из саквояжа желтоватую от времени книжицу Россова и показал на цифры "священных цитат": — Как же Шмуэль этого не знал?! Ну, профессор Шмуэль Митингер?!

В самом деле, мелькнуло у меня, процесс, кроме международной ЛИКИ, готовили два университета: Иерусалимский и Тель-Авивский, специально занимающиеся проблемами иудаизма и современного еврейства. Целая колония историков под руководством знаменитого профессора Шмуэля Митингера.

Шмуэль Митингер, естественно, — главный научный консультант министерства иностранных дел. Правая рука — по научным проблемам — Шауля бен Ами, специального представителя Голды Меир. И вдруг оказалось, что он — дилетант. По степени дилетантизма на уровне израильского Министра абсорбции. Не знал - не ведал даже главных изданий "Союза Михаила Архангела"?!

Международный процесс был бы проигран, если бы не какой-то русский, который и в Париж-то попал случайно? Шауль бен Ами, как и профессор Шмуэль Митингер, устал от звонков и на все недоумения членов правительства и кнессета отвечал многозначительно: — Мы ему помогали...

Когда меня спросили об этом, я поступил крайне неосторожно: удивленно поднял брови.

Однако меня тревожили, естественно, не потуги чиновников "сохранить лицо", а их каменное неверие в то, что истребительная война против Израиля вот-вот начнется...В этом же году. 1973- м... Всерьез меня не принимал никто.

Кроме одного человека...

15. БОЛОТО, В КОТОРОМ ТОНЕТ МИР

Этим человеком был Иосиф Гур. Он провел меня в свой кабинет, сооруженный в лоджии, где он писал стихи на языке идиш и делал из цветных тряпок кукол для своего театра "Израильских миниатюр", как он его назвал. Он уже показывал свою куклу "Наша еврейская мама" в сатирическом спектакле "Кухня Голды Меир". Зрители, набившиеся в арендованный гараж, падали от хохота со скамей. Иосиф ждал, что ему вот-вот выделят для театра хоть какой-либо сарай и тогда он развернется.

—Поехал бы ты к Голде, Иосиф? — сказал я. Иосиф не ответил, вдруг улыбнулся кому-то в окно. Светло улыбнулся, как ребенку. Я привстал и увидел на улице Лию. Она шла, пряча лицо в наставленный воротник, хотя погода была безветренной. Глаза Иосифа стали встревоженными, он кинулся к дверям, навстречу жене. Окликнул ее. Она не торопилась входить, старательно утирая платком слезы. Оказалось, ее выгнали с работы. Госпитальное начальство сказало, что Лия стара: зачем им держать почти пенсионерку, если они могут взять на ее место молодую девчонку?

—В Москве мой портрет висел на "доске почета"; я гордилась тем, что была медсестрой на фронте, а здесь я гожусь только на помойку... Плечи Лии задрожали, Иосиф обнял ее, пытаясь успокоить. Но Лия рыдала все сильнее.

—А сколько лет Голде? — спросил я. — Думаю, она неравнодушна к "избиению стариков — олим", о котором слышу со всех сторон... Ты бы сказал ей и о жене, Иосиф? — Иосиф бросил на меня такой взгляд, что я понял: сболтнул чушь.

Примерно через месяц он позвонил мне и спросил, не хочу ли я поехать с ним на Голаны. — Там сейчас наш Сергуня. Кончил парень свое годовое исследование... Да-а, уже год пролетел... Его университетская стипендия испарилась; теперь дышит вместо нее горным воздухом. Поедем и мы, подышим, а?

На этот раз под моим окном взревело сразу два клаксона. Тоненький, Геулы, и каркающий — Дова. Я выскочил на улицу и ахнул. Машины набиты Гурами и их друзьями, как автобусы в часы пик. У Геулы — голов не сосчитаешь, Дов машет рукой: мол, давай сюда.

Сигнал тот же, Дова, но... что у него за машина? Двойная, со следами свежей краски, кабина, а за ней кузов грузовика с железными бортами. В кузове листы толя, черепица, банки с краской. Оказалось, Сергуня и группа русских пытаются основать на Голанах молодежное поселение. На границе с Сирией... Там, в шалашном городке, и назначена встреча. — Это им в подарок, — Дов махнул рукой в сторону кузова. — Психов надо поощрять!

Пока я усаживался на заднее сиденье, рядом с Яшей и Иосифом, Дов объяснил мне, где он "оторвал" такой хитрый грузовичок. — Пошли блоки, пошли панели. Военные заявились, охреновели... Где, говорят, ты был раньше? Мы тебя двадцать лет ждали... — Он хохотнул сипло. — Заталкивают в буржуи... Двинулись? На первом ухабе утрясетесь!

И в самом деле, утряслись.

И я понял, что в ней боролись резкая на язык и зоркая мать, хранительница семьи, и — сестра милосердия, которая знает, что в Израиле все сложнее. Она ждала, что Яша заговорит первым. Но он молчал... Так она и не сказала Яше ничего. Отвернулась от нас и стала смотреть на дорогу. Затем спросила Дова строго, как у него с учетом. Деньги потекли большие...

— Учет? — усмехнулся Дов придурковато. — Как только Пинхас Сапир из Америки прилетает, я его на аэродроме встречаю, деньги отнимаю.

—Я серьезно спрашиваю! — рассердилась Лия. — Серьезно? — скосил глаза на Иосифа. — Бардак, как в Эсесерии. Коль главная идея сдохла, ты же сам говорил, отец...

Яша толкнул Дова в плечо: мол, взгляни на отца, какой у него вид...Хватит спорить!

Дов лег грудью на руль, подумал, что отец говорит об идеологии, как винодел о бутылке старинного вина. Все знает: каков букет, где и как зрел виноград, из которого сделано вино. А потом бутылочку откупорили, понюхали и брр... Уксус... Потому мы нежеланны. И там, и тут: с идеями приехали. А на хрена попу гармонь. Тем более ребе...

Иосиф собирался что-то сказать, но Лия перебила шутливо: — Иоселе, ты хочешь переспорить своих сыночков?

Машина скатывалась к Мертвому морю так быстро, что закладывало уши. Справа остался библейский город Иерихо, зеленый и недружелюбный, дорога сделала петлю возле блеснувшего, как лезвие, Иордана... На память пришли есенинские строчки: "Буду тебе я молиться, славить твою Иордань", но они как-то не вязались ни с шелестевшей речушкой-ручейком, ни с колючей проволокой, которая тянулась вдоль нее. Иногда "колючка" в два ряда, иногда в пять. Машина мчалась вплотную к ржавой пограничной ограде. "Колючка" отражалась в воде, и Иосиф сказал вдруг: — Иордан-то — наш брат, лагерник...

Дорога была пустынна, долина — безжизненна, и каждый из нас углубился в свои мысли. Проскочили какие-то ворота, видно, запирающие на ночь шоссе, я оглянулся и замер. Глаза Иосифа расширены, он глядит в упор на "колючку", которой конца нет. Подпер свой плохо выбритый подбородок коричневато-красным кулаком с торчащим пальцем: — Иордан-то — наш брат, — повторил он. — И даже вышки есть.. —. Глаза его были далеко.

И я подумал, что напрасно Дов поехал этой дорогой. Два часа колючей проволоки! На черта Иосифу эти радостные воспоминания! Вся жизнь у него, можно сказать, "колючкой" опутана. Войну отбурлачил в пехоте. Сколько друзей оставил висеть на колючей ограде?.. Затем лагерь... Губы у Иосифа были синими.

— Слушайте, я расскажу вам веселую историю! — воскликнул я голосом рыжего, выскакивающего на ковер. — О том, как бежал в Турцию...

Машина вильнула, мы едва не врезались в покосившийся столб. — Ты?! — вскричал Дов, выправляя руль. — В Турцию? Через границу? Мать честная! Я всю жизнь мечтал!..

Иосиф тихо засмеялся. Наверное, он слыхал об этом моем побеге. От дяди Исаака, что ли?.. "Расскажи, расскажи! — сказал. — Только со всеми подробностями... Как зачем?! Мы живем в мире ловушек... Ловушки всюду одинаковы; только на той границе они материализованы. Предельно. Концентрат человеческого вероломства. — Он порозовел, отвел глаза от проволоки, располосовавшей и Иордан, и желтое небо. — Занятная история...

История действительно была занятной. Однажды я попал на границу по писательским делам, и вечером, когда мы "усидели" вдвоем с начальником заставы два пол-литра столичной, я спросил его, на кой черт они тут существуют, пограничники. В век массового туризма и спутников-шпионов... — То-то вы на всех заставах убиваете время шагистикой да развели огороды и свинарники. Что еще делать? Кого ловить-хватать? Помогаете колхозам, и на том спасибо!

Начальник допил свою водку и уложил меня спать. Пробудился я оттого, что меня сильно тормошат. Продрал глаза, взглянул на часы. Три часа ночи. И снова голову на подушку.

— Вставайте, — шепчет.

—Зачем?

— Бежать!

— Куда?

—В Турцию!..

Я уставился на него изумленно, а он говорит почти с обидой, что все устроено, округ знает, Москва дала "добро"... Я начал тихо трезветь. Вспомнил, что существует в пограничных войсках так называемый институт "условных нарушителей". Приезжает на заставу какой-либо полковник из округа, надевает ватник потолще и "бежит" через границу. Проверка.

Обиделся, значит, начальник на мои слова — мол, зря они хлеб жуют, позвонил в Округ, а те в Москву, и Столица разрешила пустить писателя Свирского "условным нарушителем". Пусть понюхает границу. —А солдаты знают, что я... это... только до погранстолба? — спросил я дрогнувшим голосом.

—Что вы! Какая же это будет проверка!

Я поежился. Непривычное дело в Турцию бегать. — Слушайте, а пограничники вооружены?

—А как же! У каждого автомат Калашникова. С полным боекомплектом.

—А они меня... не того, а?

— Нет, что вы! Пограничник, если обнаружит вас, вначале должен крикнуть: "Стой!" Правда, один раз. А уж потом... У вас слух хороший?

Я понял, что меня не спасет ничто. Если не побегу, все погранвойска СССР будут смеяться целый год. Я брошу тень сразу и на Союз писателей, и на москвичей, и на еврейский народ. И я побежал...

Господи, как они слушали, Гуры!.. Дов время от времени восклицал возбужденно: "Ну, точно!.. Ну, как со мной!.." А когда я рассказывал о кобеле, который неподалеку от пограничного столба едва не скрутил меня в бараний рог, оживился Яша. Он простонал от восторга, узнав, что Акбар, так звали кобеля, вообще-то "псина" добрейшая. На нем дети катаются. Но служба есть служба... А уж если входит в питомник начальник зэставы, Акбар вообще начинает зубами клетку рвать — лютость изображать. "Кормят-то за злобность", — объяснил солдат-собаковод.

Яша даже руками прихлопнул: "Ну, умен, как Пося. У меня все проблемы дома не с Региной, а с Посей..." Лия круто повернулась к нам, дождалась, наконец, своей минуты. Но было поздно. Машина объехала Тивериадское озеро и стала подниматься по зеленому склону. Начинались Голаны.

Иосиф положил Лие руку на плечо. Обожженное солнцем дубленое лицо его стало спокойным. И я вздохнул с чувством исполненного долга: "рыжий" свое дело сделал, не ведая, правда, какое это может иметь продолжение.

Дорога стала круче, мотор взвыл; сверху, на зеленой террасе, показались легкие строения, почти карточные домики. Крыши круты, горят на солнце. Нечто вроде праздничного базара из фанеры и теса. Казалось, рвани ветер посильнее — подымутся домишки в воздух, точно вспугнутый чем-либо птичий базар.

— Ничо! Я Сергуниной компашке дома отгрохаю, — просипел Дов удовлетворенно. — Буду на Голаны блоки возить, сюда заверну. Как не порадеть родному человечку!..

В поселении "Алия-70" Сергуни не было. Позавчера его взяли на ввоенные сборы, "мелуим", на иврите. Он звонил, сказал — доберется через час. Прикатил тут же, и двадцати минут не прошло. Его "Виллис" промчал напрямик, по проселку. Сергуня обнялся с родными, представил парня, который его привез. Парень был поджарый, рослый, с бронзовым, гордым лицом вождя индейского племени. На затылке маленькая, домашней вязки, белая кипа, приколотая булавкой. Он застенчиво подал темную руку.

— Абрахам! — представился. У меня от пожатия слились пальцы.

— Господи, какой красавец! — воскликнула Гуля. — Белые такими красавцами не бывают...

—М-мда... — произнес Сергуня уязвленно. — Тебя всегда тянуло к летчикам и абиссинцам. — Гуры захохотали. Оказалось, в Москве у Геулы дома висел портрет негуса Хайле Селассие — подарок какого-то студента-абиссинца, мечтавшего увезти Геулу в свою солнечную Аддис-Абебу.

Затем мы вернулись в "шалашный городок", где все время что-то лопотал на иврите полевой телефон, стоявший на полу в самом большом домике, превращенном в столовую. — Не беспокойтесь, он объявит, если что, — сказал Сергуня, когда мы стали напряженно прислушиваться к бормотаниям и командам телефонной трубки.

Грузовик Дова уже был пуст, кто-то из парней резал толь, мерил, прикидывал. Мы достали из багажников машин свои запасы. Дов развел у домика жаровню, сделали шашлык, который Лия заранее отмачивала в уксусе и еще каких-то снадобьях по рецептам Регины. Дов отыскал в своем грузовике заветную фляжку со спиртом. Сергуня сказал, что Абрахам умеет сооружать из двух капель спирта и яичной скорлупы коктейли. Закусили, кое-кто поспал.

А затем Иосиф попросил вынести из дома стулья, надо потолковать...Расселись на стульях, на доске, положенной на обломки камней, не остывших от дневного жара. Солнце снижалось над Тивериадским озером, которое зажглось желтым огнем, слепило. Гряда у Сирии лиловела. Иосиф поднялся на ноги:

Захохотали. Кто-то встал, и Дов полетел со скамьи, тут уж все развеселились. Иосиф не сердился. Горный воздух. Тепло. Уютно. Почему не посмеяться?..

—Так вот, оказывается, зачем мы приехали, — послышался задиристый возглас Гули, когда все затихли. — Военный совет в Филях!.. Изба, правда, не кутузовская...

Сергуня поглядел тоскливо в сторону Тивериадского озера, которое на глазах гасло, затем на братьев, сказал тихо: — Я не вижу никаких возможностей быстрых перемен. Вы предложите что-то, о'кей! По моим наблюдениям, превращение "ада абсорбции" в рай или хотя бы в чистилище невозможно. Люди всюду люди... Алия всегда будет прорываться так, как мы, оставляя на "колючке" кровь, кожу, а порой и погибших. Как можно изменить, не знаю действительно, мамаш...

— Уничижение паче гордости! - просипел Дов. - Это у тебя есть... Ты скажи, кто виноват? Кто натравливает на нас? Боишься, что ли чего?

—Дов, — произнес Иосиф с досадой, — еще слово — и ты отправишься прогуляться в сторону Сирии...

Сергуня молчал. Лия, вскрикнув, показала в сторону озера. Все поглядели на Тивериадское озеро, которое слепило, как белое пламя. Не вода — разлившийся огонь...

— Господи, какое счастье, что все мы уже здесь! — Геула вздохнула, откинулась на камне, в глазах ее горел закат. — Сергуня, я назначаю себя твоим стражем. И пускай хоть Могила меня накажет...

Абрахам распрямился пружиной. Решил, что его заманили в ловушку, что ли? Гордо откинувшись, он направился на тонких и длинных, как у танцора, ногах к машине.

— Ну вот, — Сергуня воздел руки к небу. — Ни за что обидел человека. Не понимаем мы друг друга. Чужие они мне, азиаты!

Яша поднял руку, как школьник, спросил, правда ли, что черные евреи в Израиле дискриминированы. — Ты видел демонстрацию "Черных пантер"? Они несли плакат: "Г о л д а, н а у ч и н а с и д и ш у." Дело, кончено, не в идише...

Сергуня потер щеку, как всегда, когда вопрос был труден, и сказал, что ощущение дискриминации может создаться оттого, что европейские поселенцы, на треть беглецы из Освенцима, вылезли, благодаря репарациям, из бараков. Черным же никто не помогал. Это так, о'кей! Но главное не в этом... — Прибыли мы, и прибыл гордый проводник верблюдов Абрахам, который знает пустыню Сахару, как свои пять пальцев. Его здесь научили шоферить, о'кей, это его возвысило в глазах семьи, где он тринадцатый ребенок. Зачем играть в прятки, «ашкеназим», европейские евреи по своим образовательным параметрам, по привычке оперировать научно-техническими достижениями XX века оказались, естественно, намного выше проводников верблюдов... В условиях равноправия вперед выходит белый ребенок. Это не вина азиатов, а их беда. Но это-то и вызвало ощущение, что они, азиаты, дискриминированы. Нет, Яша, если всерьез... это не дискриминация. Это, пожалуй, встречи разных культур... О 'к ей?

— Нет, совсем не о'кей! — негромко возразил Яша. — В таком случае... может быть, я ошибаюсь, но целесообразно открыть университет для черных? Как в Вашингтоне.

— Яша, дорогой, кто об этом думает! В Израиле что ни проблема, то взрывпатрон... Но гораздо раньше, чем нас сожжет вулкан, мы провалимся в болото.

— Да не пугай ты к ночи, черт бы тебя побрал! — ругнулся Дов, и все опять развеселились.

— Такие страхи на ночь, это действительно ни к чему, — Геула поднялась, кинула Лие свой теплый платок и... направилась к Абрахаму, который одиноко сидел за колесом своего "Виллиса".

Сергуня сделал вид, что это его никак не озаботило. И глазом не повел. Но произнес вдруг с таким остервенением, что Иосиф вздрогнул: —Болото, которое нас засосет... уже засосало... вот оно! — И показал на досчатые домишки своего поселения с картинно-крутыми театральными крышами.

—Спятил! — пробасил Дов.

—Дов, пройдись в сторону Сирии! — сказал Иосиф жестко.

— Подкованный ты, собака, — уважительно прогудел Дов, когда Сергуня покончил с историческим обзором. — Что же получается, а? Евреев двадцать веков презирали за ростовщичество. Основали еврейское государство, и тем же путем?..

Сергуня покосился в сторону "Виллиса", где голоса затихли. В машине никого не было. Он огляделся растерянно, наконец, заметил в сумерках белую точку — кипу Абрахама, затем, присмотревшись, две фигурки, бредущие по дороге; Абрахам, видно, что-то рассказывал, размахивая руками.

— Страну, которую евреи ждали две тысячи лет! Нет им оправдания... — воскликнул Сергуня, и такая горечь отразилась в его синих глазах, что все затихли. — Пришельцев из России выталкивают, выбрасывают... Измордовали Яшу, Наума, меня. Сколько нужно сил и ухищрений, чтоб зацепиться, не уехать куда глаза глядят. Выталкивают и тех, кто не нужен, и тех, кто нужен, как воздух. Вот, вытолкали нашу мать. Стара, о'кей! Я заинтересовался статистикой. В Израиле сейчас 1500 вакантных мест медицинских сестер. Госпитали вопят: нет сестер. Яша, так?.. В 1971-72 годах из СССР прибыли только 802 сестры. В чем дело? Газеты объясняют стыдливо: "Наблюдается отсутствие терпимости медсестер к их коллегам из России..." Эскимосы на севере убивали своих стариков. Оставляли их у костров на съедение волкам. Это честнее, чем убивать израильским способом, выбрасывая медсестру на улицу за год или пять до пенсии. Откуда такая бесчеловечность? Дикость это, варварство, а не отсутствие терпимости...

— Перейди, пожалуйста, на другие темы, — перебила его Лия голосом, в котором звучали слезы.

— 0'кей! Извини, мама!.. Вернемся к научному анализу. Поставим вопрос прямо: выгодна ли Израилю алия? Если невыгодна, мы можем вопить до седьмого пришествия: нахлебники никому не нужны!.. Тем более, что алия из СССР отличается от других. У нас нет сакраментальных 20% средств, которые надо вложить в дело, чтоб государство его поддержало. Бывшие советские граждане прилетают обобранными до нитки, по сути нищими. Кому нужны нищие? — Сергуня оглядел притихших слушателей, затем посмотрел в сторону "Виллиса", потом на проселок. Темнело быстро, а вокруг, сколько видел глаз, никого не было. Острая бородка его метнулась туда-сюда.

—Сергуня, дорогой, — произнес Яша с печальной иронией, обращенной, похоже, к самому себе. — Поверь моему опыту: женщины от Гуров уходят, но всегда возвращаются...

Сергуня улыбнулся смущенно, потоптался, сказал: — Вернемся к нашим баранам. — Он еще раз оглянулся и, пересилив себя, продолжал тоном университетского лектора: — Человек — это инфраструктура, которая под него создана. Каждый экономист вам скажет, что любой новоприбывший — это столько-то метров шоссе, место в школе, на заводе, в театре и пр. Инфраструктура в Израиле стоит очень дорого: камни носят на спине, а раствор в брезентовых шайках... о'кей!.. Я подсчитал, хотя реальные цифры достать почти так же трудно, как в СССР: бюджет Сохнута засекречен. Когда я пытался однажды просмотреть финансовый ежегодник Сохнута, мне показали на дверь... Конечно, бетах! Это настораживает. Не засекречивают ли махинации? Воровство? Изучение американского бюджета показало, что из сотен миллионов долларов, выделяемых на алию, в дело идет примерно половина. Остальное — на чиновничий аппарат, помещается в иностранные банки для спекуляций и попросту раскрадывается...

О'кей! Ворам нищая алия выгодна, однако выгодна ли она стране? — Он полез в задний карман выгоревших, мятых армейских брюк. Щеголеватый Сергуня выглядел в них бродягой. Достал небольшие карточки. — Вот американские данные. Сколько бы общество ни вложило в устройство одного человека, пусть даже сто тысяч, это неплохое капиталовложение. Примерно 7% годовых. Я признаю цинизм этого подхода, бетах! Но алия, особенно квалифицированная, — это хорошее вложение... К тому же случается, что два-три ученых вообще могут — своими патентами — оправдать затраты на алию. С лихвой! — Сергуня по-прежнему держал в руках свои карточки, но больше не взглянул на них ни разу. — В 1972 году процент лиц с высшим образованием из СССР равнялся 42%. В этом году, судя по первым месяцам, выше 50%. А в среднем по Израилю лиц с высшим образованием 18%...

Большая алия выгодна всегда. Вызывает подъем и расцвет страны. О'кей? Тогда в чем же дело? На нас спустили всех собак, нашвыряли под ноги капканы, ловушки... Почему открыто, цинично предаются интересы Израиля как государства? Мой ответ — п е р е р о ж д е н и е ! Перерождение Рабочей партии МАПАЙ, которая называется израильтянами не иначе, как партия КЕДАЙ. "Кедай" на иврите имеет смысл однозначный: "выгодно, стоит..." Партия энтузиастов, пробыв у власти четверть века, переродилась в партию оплачиваемых должностей...

А коли так, то власть и захватили те, с которыми мы так часто встречаемся в канцеляриях... Кто нагнетает враждебность, если не они? ...Что? Согласен, отец, не все они. Но сколько таких! Сколько ушатов грязи опрокинуто на нас?! Дезинформируется и армия, и население: "русским все дают бесплатно". Сатирики упражняются на своих подмостках: "Русская алия - это два "В": "Вилла-Вольво... "Государственное телевидение показывает их профессиональный гогот крупным планом... Недавно обнаружили у грузинского еврея сомнительные водительские права - аршинные заголовки во всех газетах. От кого, думаете, я это узнал? От моего Абрахама. Он газет не читает, но как только появляется что-либо подобное... Он копит свое доброе чувство к нам, он копит... Кто подбрасывает дровишки в костер?.. Они губят все, к чему ни прикасаются. Понастроили в Израиле города без промышленности, города-спальни, скажем, Маолот на границе с Ливаном. Стоят пустые здания. Разбросаны по всей стране. Как памятники культа некомпетентности. Никто не хочет там жить: негде работать! У меня как экономиста просто иногда волосы встают дыбом

. — Социализм — это учет, — усмехнулся Дов, посасывая сигаретку; он держал ее в кулаке, как привык в лагере.

—Перерождение народной толщи, Дов, пожалуй, опаснее, чем партии "Кедай". Университет закончил исследование, в котором меня тоже пригласили принять участие: три четверти опрошенных сказали по сути, что мы им ни к чему. Вот точные цифры, — он протянул перед собой карточку с видом несколько ошарашенным, словно ему могли не поверить. — За алию только четверть населения. Половина израильтян ответила: "Ло ихпатли!", по-русски говоря, алия им "до лампочки". Четверть — открыто враждебна... Отчего так? Мы несем изменения — им изменения не нужны. Одному перепадает часть дармовых американских денег, другой паразитирует на арабах. Третий считается выдающимся специалистом, и вдруг появляются конкуренты... Деформируется мораль. Как-то мы были с Гулей в бассейне.- Он снова покрутил головой. — Были, значит, в бассейне. Слышим: "Ицик молодец! Умник! В университет поступил

— "Подумаешь, умник, — отвечает из воды толстощекий пловец. — Умник — это кто ничего не делает, а деньги к нему текут".

Это и есть нравственная левантизация. Азия разлагает и нас, не сомневайтесь. Я тоже задумываюсь в горькие минуты над тем, не принять ли предложение нашего знакомца Сулико, который ищет для своих махинаций экономиста, умеющего молчать...

О'кей! Нас 'зарывают в три лопаты. Правительство Голды, которое не жалует инакомыслов. Еврейское местечко, которое боится города. И Азия, для которой мы Европа. "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут... " Учиться надо было, оказывается, не по Марксу, а по Киплингу...

— Я тоже хорошая сволочь! — просипел вдруг Дов из своего одеяла. — Нанял араба-сварщика за полцены.

Послышался тихий голос Иосифа, в нем звучали боль и нарастающая ярость: — Гибнет мораль... гибнет мораль...

Вот, по-видимому, почему в каждой алии уходили из страны самые образованные. Самые ценные. Те, которые желанны везде... Да что там самые ценные! По свидетельству Давида бен Гуриона - не слышал бы собственными ушами, никогда бы не поверил! — из каждой алии... знаете, сколько оставляли Израиль?! - Цифры он произносил шепотом. Так Сергуня шептал разве что в московской квартире, косясь на потолок...

— Трудный вопрос, отец. — Сергуня ответил вполголоса. — Надо менять экономическую структуру общества. А если общество этого не хочет?

— Мертвяков надо гнать, которые к власти присосались, — просипел Дов. -Я бы всех бен гурионов метлой....

16. "ГДЕ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЙ ЗНАЧОК КГБ?!"

Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал какие-то команды. Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя, как в летной землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность" и разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах, вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты, ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется...

Я не сомкнул глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно постичь жизнь в стране, в которой родился, вырос, воевал и писал книги, легко ли постичь ее здесь, где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам, как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный листок для малограмотных...

Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда позвонила моя жена, работавшая в столице пустыни Негев, в городе, который называется «Семь колодцев» или на иврите Беер-шева, и прокричала в трубку, чтоб я немедля выехал к ним. — Тут какая-то заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури...

Я уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на окно, откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне Негев! — Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! — ответил я жене тоном самым решительным. — У меня гранки на столе.

—Ты должен быть здесь! — возбужденно настаивала она. — От нашего имени громоздят какой-то обман. А ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают бой...

Спустя десять минут я мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва.

Кинотеатр "Керен" охранялся, как Кремлевский дворец во время торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать почти всю организационную комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и я стал продвигаться сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых полицейских, жующих жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые осматривали дамские сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех израильских универмагах заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается, и обыскивают, но чтобы этим занимался целый взвод?!

Когда я вошел, говорил, по всей видимости, председатель — румяный старичок с белыми кудряшками. Он походил чем-то на прозаика Федора Гладкова, который вместе с Максимом Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен Роллан прошел мимо протянутой руки Горького к румяному, в белых кудряшках, Гладкову со словами: "Вначале с вашей супругой". "Супруга" на этот раз оказалась бойкой и нестерпимо визгливой. Я не сразу понял, отчего такой визг.

Оказалось, на трибуне плохой микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то объяснявшего залу, было совсем не слышно. А посередине длинного стола президиума, возле "белых кудряшек", — гулкий, превосходный, для многотысячного митинга под открытым небом. Председатель может легко заглушить любого выступающего, что он и делал в эту минуту.

Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: "Тебя жареный петух в ж... не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня, наверное, вся Варкута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины социализма" куда подальше...

За трибуной топчется медлительный румяный паренек в безрукавке, Ицхак, сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на трибуне почти бутафорский, и кричал в зал без его помощи:—Ты пятьдесят лет в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в Комитете новоприбывших? Значит, ты самый плохой израильтян: не мог, понимаешь, за пятьдесят лет прижиться, абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово придумал такой, чтоб прастой чэловэк подавился!

Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали исключить из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории СССР не жил. Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года, когда она не была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели. Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо: —Кто вас выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!!

—П-президиум, — ответил старик в некотором замешательстве.

—А кто избрал президиум?! — не унимался Дов

Белые кудряшки плямкали губами беззвучно.

Зал захохотал, зашумел: в самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно по количеству стульев.

Однако сменить самозванный президиум оказалось совершенно невозможным: возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый президиум и сейчас не шевельнулся, словно и впрямь приклеился к стульям. Какая-то полная грузинка вдруг закричала: —Доктора! Доктора к микрофону! Он был, он все видел!

И зал начал кричать, а затем скандировать: —До-ок-то-ра! До-ок-то-ра!

— Какого доктора? — взвизгнули кудряшки.

—Доктора Гура!

И зал снова заскандировал: —Докто-ра Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!..

Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура, который явно не желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из грузинских евреев закричал на весь зал: — Товарищи, встаньте! Не бойтесь, вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и это на четыре года! Долой советский балаган!

На сцену рванулись человек двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека, который кричал в сторону президиума: —Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать нечего!

Полицейские уже поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в ярости не уголовники.

Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки прокричали сорванным голосом: —Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв!

Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил, проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами. Проблемы новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока участники не стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и стали "крутить кино", кидаясь на любой шум.

Во время перерыва я пытался выяснить, почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену, "приклеился к стульям" президиума. Мне объяснили охотно, что Комитет, или "совет старейшин", как его окрестили, получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет), — устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу — к чему отказываться от "светской жизни"! Это, считают старейшины, их пожизненный кусок от "американского пирога".

А пока что я собрал Гуров и повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена: странное глинобитное сооружение с плоской крышей, слепой, без окон, стеной, выходящей на улицу. Такие глинобитные "дворцы пустыни" я встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не спасали. Московские ватные одеяла оказались к месту.

— С-слушай, — шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. — Я просил выделить из их миллиона копейки... сущие копейки на кукольный театр. Но что такое кукольный театр, если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги культуры. Кровь из носу, их надо выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми...

Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в последнем ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его лица закрывали большие темные очки, и он до смешного походил сейчас на "заграничного шпиона", каким его изображают в советских детективах. "Забеспокоились...", — мелькнуло у меня не без злорадства. Но уже не беспокойство — страх и смятение появились на обрюзгших сановных лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне подошел худой, костистый человек в измазанном известкой пиджаке. — Сандро! — крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии руки.

Сандро улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от стены, вдоль которой стояли, прислонясь к ней плечами, полицейские, прозвучал зычный бас: — Советская провокация!

Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит, — святая правда. Крикунов было не так много, человека три-четыре, но они были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с профессиональной клакой. И в самом деле, она точно знала, эта "комитетская" клака, когда подавать голос. Когда Сандро говорил о том, что вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: — Советская демагогия!

Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем аплодировал Сандро яростно.

Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди, как "своего человека". "Свой человек", высокий, худощавый, почти бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и сказал очень спокойно, безо всяких эмоций.

—Моя фамилия Мансековский. Я — сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я утверждаю, что на Съезде есть много людей с фальшивыми мандатами.

Белые кудряшки затряслись из стороны в сторону.

— Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат! •

Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и поднял его над головой. — Меня никто не выбирал, — продолжал Мансековский, держа мандат на вытянутой руке. — Понятия я ни о чем не имел... Прибежали ко мне в сапожную, сунули мандат, влезай, сказали, в автобус, надо ехать. Зачем? — спрашиваю. — "Надо! — отвечают — Ты будешь называться делегатом с решающим голосом от кибуца Гиват-Хаим".

— Они только что пригнали из кибуцев два автобуса фальшивых делегатов! — прокричал Дов Гур, стоявший в дверях. — Я уезжать собрался, смотрю: Съезд закрывается, а тут везут...

— И меня вот так же! — подтвердил Мансековский. — Приволокли делегатом из кибуца Гиват-Хаим, в котором я никогда не жил.

Зал помолчал в ошеломлении, затем кто-то захохотал диким, припадочным смехом, и тут началось невообразимое. Рев, вой. Пронзительный женский голос вскричал над ухом: - "Ура! Попались!" ...Я оглянулся. Бог мой, Вероничка!.. Давненько не видел. Говорили, она нашла работу в Наталии секретарем у юриста, благо иврит знала с детства. -Попались! Наконе-эц-то! — кричала Вероничка, но ее злой и ликующий голос тонул в реве зала.

Я увидел, как встревожились "режиссеры": к Шаулю кинулись сразу несколько толстячков, наклонились к нему, шепчась. Кто-то выбежал из президиума...

Лицо Яши на глазах становилось страшным, незнакомым. Точно его отощавшие щеки мелом натерли. Выпяченные губы дрожали. Он понял, что простодушный Беня Маршак высказал то, о чем другие молчат. Яша с силой оттолкнул полицейского и, прыгнув на нижнюю ступеньку лестницы, закричал:— Ребята! Беня Маршак меня предупреждает, что я не найду нигде работу. Я должен буду уехать из Израиля из-за того, что как врач помогал людям.

Зал поднялся, как один человек. Вскричали на всех языках Союза Советских Социалистических Республик. —Позор!.. Шейм!.. Гановим! Суки моржовые!.. Шоб вы сгынули!..

Какой-то высохший мужчина, сидевший за столом президиума, выдвинулся к авансцене и принялся увещевать доктора Гура: мол, не принимай всерьез. У нас не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял Беню Маршака. Он хотел сказать совсем не то!

— Нет, мне тоже это говорили! — прокричал парень в роговых очках. — Профессор Шмуэль Митинге?.

Голда Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за занавесом, отдыхая и прислушиваясь к грохоту зала. Если Голда и не ведала ранее о фальшивых делегатах, она услышала о них. Своими ушами. Она сама определила момент, когда ей выступить и как выступить. Двинулась к трибуне, оставив по пути, на столе президиума, свой исторический ридикюль. И о фальшивых мандатах и делегатах и звука не издала. Будто никаких престарелых жуликов, тесно сбившихся за столом президиума, и в помине не было.

Старая атеистка, она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де забыли истово верующие грузины. — ...Во имя Всемогущего, во имя вашей чести не становитесь на легкий путь... Это ваш Израиль, ваш Ашдод и ваш Иерусалим. На мою долю выпала большая честь зачитать в Кнессете письмо восемнадцати еврейских семей из Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники... — И дискуссии Глава Правительства коснулась, как обойти?! — Если вы кричите здесь, а не в России, я поздравляю вас с обретением этого права... Засмеялся зал, поаплодировал.

Голда помолчала, переводя глаза с одного лица на другое, вглядываясь в иные из них пристально. На Якова Гура она смотрела столько, что он головой кивнул: мол, здравствуйте, госпожа Голда Меир!.. Наконец, она продолжала, по-прежнему не повышая тона: — Мне кажется, что ни у одного из олим не ощущается избытка любви к старожилам Израиля. Мне тяжело при мысли об удовольствии, которое получит Брежнев, узнав, как вы тут грызетесь. Почему столько ненужной ненависти друг к другу?..

— Брежнев и без того рад тому, что происходит с нами тут в Израиле, — громко произнес Яша, но Голда не слышала того, что не хотела слышать. — ...Не нужен Израиль, нет смысла отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно! — патетически воскликнула она и тут же тихо, едва слышно: — На военных кладбищах нс "вы" и "мы", — там все равны...

Кто-то в зале всплакнул, президиум шумно зааплодировал, и Голда, искусный оратор, чуть усилила нажим: — С каким упоением и энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня пугает этот энтузиазм, а не критика...

—Довэли! - крикнули из первых рядов, но Голду репликой не отвлечешь...

—В нашей стране можно критиковать и кричать. Но разве это нужно... — Она долго развивала эту тему. — Ненависть — это бульдозер, который может все сломать, но ничего не может построить. Не было оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно, это неизбежно... — Голда взяла со стола исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь сцены. Белые кудряшки мчались возле нее, сбоку и чуть позади, аплодируя на ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в сторону. Когда он вернулся к столу, я пригляделся к нему. Он, видимо, отвечает перед Партией труда за выборы. Креатура Голды. Кто он?.. Круглолицый, со светлыми завитушками, он походил на стремительно разбогатевшего купчика, в котором есть уже повадки барина, но остались и ужимки плута, воришки, который дергается и озирается: вот-вот прибьют!.. Коснувшись белыми пальчиками микрофона-глушителя, он оглядел зал торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый.

Зал долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас: — Пожарный команда уехал! И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга. А зачем она приезжала! Хотят ее авторитетом проломить нам головы? Спасти жулье, из-за которого люди лезут в петлю?

— Вы армию не трогайте! — взвизгнули ^судряшки. — Израильская армия — это нечто особенное!

— А ты откуда знаешь? На посту спят и ночью посты не проверяют. Часовые такого храпака задают... —Больше говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на ноги, чтобы отразить поклеп: — Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!..

— Да-алеко пойдет, — яростно шепнула мне Вероничка. Она еще что-то рассказывала о Подликине, я ее не слушал: по ступенькам, ведущим на сцену, подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые кудряшки" заявили Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров уже выступали. А сейчас решили проявить великодушие...

Иосиф поднялся наверх, маленький, квадратный, "бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко лбу огромную темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз не видно, закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй, сильнее, чем всегда. Я едва расслышал. О культуре хрипел Иосиф:

—Архив Михоэлса сбросили на сырой цементный пол... Где музей культуры на идиш? Убивают национальную культуру.

— Ты что, дядя? — прошипел я удивленным тоном. — О серьезном говорят, а ты орешь!..

— Я при вс-стрече с-со знакомыми, — хрипел-высвистывал Иосиф, — всегда на вопрос, как дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать! Дома же вот уже третий месяц просто нечего... - он поднес ко рту кулак, прикусил палец, -нечего кусать... Если б не сыны, - он замолчал, покачался из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну:

— Я поэт на языке идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя специальность — режиссер театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших качества растлили Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая коллективная безответственность. Всеобщее коллективное неуважение... Это говорим мы? Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого кладбища морали и, к своему изумлению, бежим по "запретке", на которой нас выбивают одного за другим. Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые убийцы...

— Советская провокация! - крикнули из первого ряда. И откуда-то от стены.

Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки.

— Кто они, наши убийцы? — прохрипело за моей спиной, со сцены. — Я да! назову их имена...

— Ты где партбилет оставил на хранение?! — взбешенно стеганули из президиума. — В каком райкоме?!

— И синий ромбик энкаведешника! - проорали у меня над ухом. — На Лубянку отнес на временное...

Завершить фразу "клакеру" не удалось. Я двинул ему кулаком между глаз так, что у меня долго болели пальцы. Он вскочил с кресла и бросился меж рядов, вопя изо всех сил: — Миштара! Миштара!

Но полиция по-прежнему топталась возле узких лесенок, боясь отойти от них хоть на шаг: они видели, эти ошеломленные ребята в черных форменных фуражках, что стоит им посторониться, как зал рванет на сцену и затопчет самозванный президиум, сметет со сцены, как мусор. Один из полицейских взглянул в нашу сторону и — отвернулся...

А "партийное мурло" неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: — Миштара! Миштара! —Домчало до прохода и к дверям - бегом.

Я пришел в себя оттого, что кто-то схватил меня за руки, повторяя высоким голосом:— Григорий Цезаревич! Григорий Цезаревич! Что вы делаете?! - На круглом лице Веронички были смятение и ужас.

— Больше не буду! — почему-то сказал я, видя, как побежал к дверям и второй "клакер", из другого ряда: понял, наверное, что пришла пора бежать.

Я не слышал больше слов Иосифа, заметил лишь краем глаза: он покачнулся и, не докончив фразы, стал медленно спускаться по лестнице. Не останавливаясь, ушел из душного зала.

Яша привстал, проводил его встревоженным взглядом, но тут назвали его имя — отчет мандатной комиссии. Отчет уже не был секретом для многих. Подтвердилось, что, по крайней мере, около ста "делегатов" срочно доставлены из кибуцев и не имеют никакого отношения ни к выборам, ни к иммигрантам из Советского Союза. Более сорока мандатов — просто аляповатые фальшивки-самоделки. Видать, запас "настоящих" фальшивок оказался недостаточным.

Естественно, отчитаться доктору Гуру не дали, хотя он, как председатель мандатной комиссии, имел право на пятнадцатиминутное выступление. Едва он упомянул о фальшивых мандатах, белые кудряшки закричали, что вопрос о мандатах передан на рассмотрение президиума.

И тогда зал превратился в одну людскую волну, хлынувшую к сцене, как цунами...

Президиум точно смыло. Ни одной души за столом. Откуда-то от дверей белые кудряшки прокричали в микрофон, который не выпускался им из рук, как трофей, что работа съезда прерывается, делегатов просят идти на ужин!

— ...А назад вход только по мандатам"! - вскричал он фальцетом.

— По фальшивым?! — откликнулся зал, как эхо. — Жу-улье! ГанавИм!.. Смэрть за смэрть!.. Око за око!..

Старички в испуге выкатились из зала, крикнув что-то полицейским. И тут произошло неожиданное. Как только руководящий стол опустел, за него немедля уселись полицейские, устало сняв свои черные кепи. Видать, ошибка министра здравоохранения Израиля, бросившего свое кресло на произвол судьбы, была учтена. Яков Гур отнесся к этому благодушно: — Пускай посидят, с утра на ногах! — Затем он шагнул к авансцене и произнес совсем иным тоном: - Может быть, я ошибаюсь, но здесь, по-моему, остались подлинные олимы из СССР. Без фальшивых делегатов. Продолжим работу съезда! А они пусть ужинают.

И минуты не прошло, погас свет. Яша протянул руку к микрофону. Микрофон тоже оказался выключенным. Вскоре стало невыносимо душно. Похоже, и вентиляцию выключили, гуманисты.

—Надо избрать президиум, - сказали из темноты зала.

Яша показал на полицейских. — У нас уже есть президиум.

Раздался хохот, полицейские, не привыкшие еще к новой роли, застеснялись, встали, потянулись к выходу. Начальник стражи старательно запер дверь зрительного зала с противоположной стороны.

И вот мы остались одни, во мраке и страшной духоте. Время от времени кто-либо зажигал спичку; она тут же гасла. Но порой можно было заметить в желтоватом, неверном огне спички лицо говорящего.

Врач из пограничного кибуца в Галилее, один из немногих иммигрантов из России, согласившийся работать с кибуцниками, крепкий бородатый парень говорил: — Я спрашиваю моего старика, который почти мой приемный отец. Он прекрасный человек. Почему вы-то едете на съезд, вы в стране почти полвека? Он поднял глаза к небу и ответил: "Я маленькая птичка. Там решили. Вот и еду". И мой старик показал пальцем на небо... Я тридцать лет слышал в России: "Наверху решили!.. Там сказали!.." Хватит нам советской власти плюс электрификация.

— Минус электрификация!..

Грохнули разом. Какая тут электрификация. Сидим на своей исторической родине в кромешной тьме. Будь это там, на доисторической родине, нас бы быстренько погрузили в "черные вороны". Не дали бы задохнуться... Спасли бы! А тут сидим, задыхаемся вполне добровольно. Демократия!..

Слова просили многие; из Ашдода, из Хайфы, из кибуца. Но вскоре решили не говорить, а действовать. В вонючем, с сернистыми запахами, мраке (слышалось лишь чирканье и вспышки спичек, похоже, подожгли сразу целый коробок) избрали новый президиум и подготовительную комиссию Съезда подлинных олим из СССР.

Однако у простодушного Ицхака из Ашдода начала было подергиваться нога в такт песне, я шагнул к куцряшкам и, положив ему ладонь на плечо, спросил: "Вам плохо? Вызвать скорую помощь?"

Он кинулся от меня прочь и забегал по сцене, размахивая ручками и с разочарованием глядя на своих коллег, которые не смогли выдернуть из-под нового президиума стулья. Молодые и средних лет парни сидели за столом с красными, напряженными лицами, точно они не за столом восседали, а бежали в штыковую атаку.

Более года назад из ульпана, в котором мы занимались, уволили Пнину, женщину-волонтера; заявили ей гневно: "Вы не с нами, вы с ними..." Мы удивлялись, не хотели верить в такое... Сегодня точно землетрясение колыхнуло Израиль. Зазмеилась в пустыне Негев пропасть-трещина. С одной стороны — мы, с другой — о н и.

П р е д с т а в и т е л и н а р о д а, прости Господи... Не выходил у меня из памяти Шауль бен Ами, который просидел у дверей в темных очках весь Съезд, не вставая, и вновь и вновь, будто наяву, я слышал его слова, сказанные Иосифу и мне в канцелярии Главы Правительства: "Новый Моисей нам не нужен!.. И русская элита тоже!".. Ну, а Ури Керен? А кибуцник Мансековский? А Беня Маршак? Коренные израильтяне, оставшиеся честными, тебе нужны?

Они очень точно представляли себе, что делали, господа из Партии труда, удивляя нас не своими ухватками, этого мы навидались и в СССР, а скорее крикливой наглостью и карикатурностью своих действий. И они добились своего, толкнули камень с горы...

Стали уезжать из Израиля даже те, у кого до Бвршевы об этом и мысли не было. Первым на другой день к нам забежал Каплун, инженер-мостовик, с которым мы летели из Москвы. "Не поминайте лихом. — Он усмехнулся горестно. — Смазываю лыжи... Не зря их вез..."

Каплун был тружеником. Из тружеников тружеником. Еще в ульпане, чтоб семья как-то свела концы с концами, он отправился к строительному боссу Менахему, которого знала вся Нетания. Тот отвел небрежным движением руки документы Каплуна и сказал, что стройке нужен рабочий-электромонтер. Положил он Каплуну две с половиной лиры в час, в два раза меньше того минимума, который получал на его стройке рабочий-араб. Когда Каплун вскоре заявил боссу, что он с ним, слава Богу, расстается, тот вскочил со стула, крича: "Никуда не уходи! Я твой оклад удесятерю!.. Не хочешь, увеличиваю в пятнадцать раз!" Каплун усмехнулся, спросил босса Менахема, почему же тот раньше не увеличил зарплату, он ведь знал и его полное безденежье, и его, Каплуна, квалификацию. Менахем и глазом не моргнул: — А зачем? Ты и так хорошо работаешь!

А какой поток "плохих писем" хлынул в Россию! "Бершева" стала символом, п о в о р о т н ы м з н а к ом Последствия Бершевы Израилю придется расхлебывать еще много лет, но об этом в своем месте...

А пока что мы выходили из кинотеатра "Керен", ошарашенные увиденным, и на другой день узнали из ивритских газет, что земля колыхалась не только в пустыне Негев. Толчки разошлись по всей стране, обрастая слухами и страхами.

Газеты противопоставили русских всему Израилю. Всей стране, а не только партийным геронтократам. Аршинные заголовки газет взывали к небу:

Лишь одна газета осмелилась щелкнуть в нос правящую партию: опубликовала заметочку под заголовком: "Я фиктивный делегат Съезда с фальшивым мандатом", — заявил один из делегатов МАПАМА"

Если б это было лишь газетным бредом! Когда я выходил из зала, мне показалось, что Яшу сажали в большую машину, которая сразу куда-то рванулась. Оказалось, мне не померещилось. Якова Гура доставили на казенной машине, в сопровождении "искусствоведа в штатском", в Шин-Бет, израильскую контрразведку (такого не удостаивался даже Дов) и сказали прямо:

—У нас есть подозрение, что вы агент КГБ.

— Что-о?!

—Не понял? Засланный в Израиль агент КГБ.

Тут только Яша пришел в себя. — Я думал до сих пор, что вы — не рынок "Кармель". И не кибуцные фальшивки. Что Шин-Бет не занимается политическими инсинуациями. А вы такое же дерьмо, как и все!.. Ты что, в самом деле считаешь, что я шпион? — спросил оскорбленный Яша у молодого, подтянутого "искусствоведа".

Тот усмехнулся и сказал, что лично он убежден, что доктор Гур не агент КГБ, а честный человек. Но... к ним поступил документ от члена правительства они обязаны дать отчет. А начальство любит перестраховаться...

Словом, — заключил он, щелкнув каблуками, — если доктор Гур хочет спокойно продолжать свою активность в Израиле, то Шин-Бет мог бы получить при помощи детектора лжи документальные данные, агент или не агент доктор ГУР

Первая мысль обиженного Яши была послать их всех куда подальше... Потом подумал: а почему разом не выбить из рук этих гуманистов крапленую карту? Ведь уже всех Гуров обляпали грязью!

И потом, признаться, его, Яшу, разбирало любопытство: а как это делается? Тем более, что "искусствовед" сказал, видать, для утешения, что месяц назад на "детекторе лжи" сидел Ицхак Рабин, герой Шестидневной войны, давал показания в связи с делом Ашера Ядлина, человека...ого-го! какого!

Часов через шесть измученный, голодный Яша выбрел, наконец, из коридоров Шин-Бет и позвонил из автомата домой. Никого не застал. Тогда он набрал номер отца. Рыдающий лиин голос ответил:

— Умер Иосиф! Нет у нас отца!.. Там умер, в вашем дурацком кино. Его отвезли в больницу уже мертвым...

Яша выронил трубку и долго стоял, прислонясь лбом к стеклу кабинки. Его спина в мокрой на лопатках рубашке содрогалась. Снаружи кто-то колотил в стекло жетоном. Яша не слышал.