Часть III.
УТОПИЯ
ПО-ИЗРАИЛЬСКИ.
Глава 1 (24)
"Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ
ЧЕРЕЗ ГОД..."
До разрыва
первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну
игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где
"заедает".
Еврейское
счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в
Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на
работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде,
и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская
"амуты" - дощатый вагончик между
Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если
гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом
тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не
пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел,
ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера,
если придет..."
К началу второй
недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах всё есть, никто ничего не
расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на
соседней стройке как работали, так и работают. А олим
что, лыком шиты?
Ночь, конечно,
холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную
в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва,
дождь раскаленных осколков. И светлые бусины всё новых и новых
"Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет,
- земля качается под ногами будто палуба.
Небо перестало
быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит
на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю
искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом
в полнеба багровое зарево.
Дов возвращался
со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще
машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские
кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне
время "путешествия по стране" до предела:
Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати,
поставили две круглые домашние электроплитки:
можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе.
Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны
вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские
ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что
возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом,
зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя
ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный
сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны
помоложе выходили на улицу, "позыриться на
иллюминацию", как они объясняли.
Так и поймали
вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда
обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает
привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка
его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду,
поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими
деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у
"амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов.
Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не
купят жители города - раскошелится родное государство. При таком нашествии олим
деться ему некуда...
Отняв у олим
лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки
решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская
афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы
"взять" у них грунт.
Бить господина
Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких
залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять
появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова
грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех
городских стражей закона. Когда Лаки -
пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в
наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
К удивлению
простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же
ночь, а дело по факту мародерства "потеряли".
С Лаки всё
ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь
Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка.
Софочка боялась
панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не
нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал
переводить Галию, нуждающуюся в постоянном
врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в
остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы
Дова рукой подать.
От неожиданного
предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое
обычное "лады".
Однако Софочка,
хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону.
Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь,
свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка
тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный!
К часу ночи все же добрался.
Софочка не
спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой
комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило
страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
Маски
противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной
бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался
подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было!
Минут десять
сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась
сорвать маску. Противогазы выдали непривычные - тупорылые, без длинной
гофрированной трубки, обычной в российских масках.
Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов
был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и
изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил,
уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить
химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову
бесноватого Саддама может придти.
"Нравится
сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох,
и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
В один из
вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной
кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам
уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..."
Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист
Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка
осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми,
которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, -
призналась она восторженно.
Софочка
раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на
тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще
всего, завершались холодящим спину тревожным
сигналом "нахаш цефа"
и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять
минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за
которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от
умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но
сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая
ее угнетает, забираться в "мамат" -
закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся
в магазинах Израиля для новорожденных.
... По счастью,
радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее
виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не
пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над
ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы
привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
Дов и Саша
переглянулись. "А барышня-то с коготочками",
-шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем
Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не
мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не
так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась.
Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было.
Когда
расходились по спальням, Эли, промолчавший весь
вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в
стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не
случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли
сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного
редактора.
- Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя
создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов
скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого
проклятая "амута" захиреет. Да и не сама
"амута" им была страшна, - пример её. Русские
евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят
пример? - Боятся они тебя, "рыжий!"
... Эли
отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. - Худо! Думал, он
покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
- Предатель!
- воскликнула Софочка.
- Еще один
"Сыч" на нашу голову!
- Предатель и
изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, - сколько она разрушит?!
- Пока, слава
Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за
пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще
не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают
до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер
нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и
многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим
ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему
обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных
на орбиту. Глядишь, и долетят.
Эли долго не
появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты",
там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как
упустить?
- Да не осуждаю
я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по
профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то
под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего
брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз -
всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..."
Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
- Ну, уж дудки,
- отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь - выскользну ужом...
- А перекроют кислород?
Эли ответил не
сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто
не слышит?
- Дов,
признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую
сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским
крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка
на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом,
чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем.
Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и
мои руки еженедельник, я его за месяц-другой
сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что
для этого надо. В каждом номере
"гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
- Задумано
лихо. Тут и я тебе помощник, но...
- Что? Убить могут, объявить
советским шпионом?
Дов усмехнулся:
- Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя.
Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в
гостинице - ни у кого таких не видал: китайский
фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по
серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда
прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.
- Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в
чистом виде.
Улыбнулись. На
том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов
узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили
и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и
слова не сказал. Председатель "осминожной
комиссии", которому Эли подарил картину Галии,
посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не
дают хода настырной олимовской "амуте":
"Это все
не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом,
указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там
строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или
просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти
от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений
совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика -
тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не
самоубийца.
Телефонные
объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую
ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном,
Софочка и детишки, с которыми она проводила все
время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане,
километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над
Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там
смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому
востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
Порой Софа не
могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось,
лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку.
Саша,
посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия
Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его
она считала вторым отцом.
Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва
началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление:
"Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..."
Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту",
он передал свой кабинет профессору. Что тут
началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное,
предвидел это.
И немудрено!
Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому
режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди
других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что
никакого отношения к театру она не имеет.
- Вы звоните по
объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что
набирают драматических актеров.
- Мне очень плохо, -
ответили на другом конце провода.
Подобные звонки
следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый
человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани
срыва, тревоги и беды.
До первых разрывов "Скадов"
многим казалось, большой нужды в нем, российском ученом психодокторе, нет. Американцы
и многие европейцы, действительно, спешат со своими проблемами в кабинеты
дипломированных психологов. Но в России подобными дипломами с гербовыми печатями украшаются разве что парикмахерские. Психологи
и психиатры? Тьфу-тьфу, пронеси, Господи! В России
со своей душевной мукой привычно идут к друзьям, а не к врачам. Купят бутылку,
и в гости - облегчить душу, дать совет. Попав из огня да в полымя, под "Скады" Хусейна, иные пришельцы из России, неожиданно для себя, рванулись к телефонам
психологов, как утопающие к спасательному кругу.
Профессор Шор
согласился приехать в Иерусалим на сутки-двое лишь
в том случае, если у него будет телефон, соединенный
с прежним номером.
- Big deal! - иронически воскликнул Дов, -
к приезду Аврамия все было налажено. Профессор устроил свой кабинет на третьем
этаже, в комнате с окном во всю стену. Окно выходило на Иудейские Холмы, над которыми сиротливо высился недостроенный,
брошенный дворец иорданского короля Хусейна.
- Это еще
старая война, ее остатки... Я приехал, - соседушка Хусейн уехал, - объяснил Дов с усмешкой,
когда Аврамий спросил его, что там темнеет на горизонте. -
Сейчас бывший соседушко у Саддама Хусейна правды ищет. Ох, не достроит ему иракский
Саддам дворца! А со мной мог бы вполне договориться!
Аврамий
прикатил вместе с женой. Рива отправилась в университетское
общежитие, где Юрыч (сказала, и вся засияла, засветилась) готовился к защите докторской по
математике. Дов попросил Софочку отнести на третий
этаж завтрак, кофе. А заодно прихватить и бутылку
водки: у Аврамия сегодня работа вредная. Софочка
поднялась туда с подносом, да там и застряла.
Профессор
спустился лишь к обеду и - предложил Дову выйти
прогуляться. Закрыв за собой дверь, взглянул на Дова с холодком, спросил: - Отец Софочки знает, что
она скоро станет матерью? Он крутой мужик, может явиться сюда и с берданкой. - Не дождавшись ответа, Шор утомленно
присел на каменную ступеньку, добавил, что реакция Софочки на дальние "Скады" вполне адекватна: она боится за
ребенка.
- Если не иметь
ввиду беременности, по психофизическим показателям,
- заключил он, не сдержав иронической улыбки, - такую девушку может устрашить
только прямое попадание.
Эти сутки
телефон не умолкал. Софочка принесла фрукты и снова пыталась задержаться. Интересно
же! Аврамий, не отрывая трубки от уха, показал ей
жестом, чтоб исчезла.
- То, что вы
боитесь, это нормально, - убеждал кого-то Аврамий, - не боятся только
покойники.
Часа через три
Софа снова поднялась, поставила возле профессора кофейник, сахар. Он быстро
направился к дверям, предупредив на ходу, что через минуту вернется. И тут же
зазвонил телефон. Женский голос поинтересовался: "Это ли телефон
психолога?" Софочка подтвердила, и в трубке зашелестел, не прерываясь, как
пламя из отцовской паяльной лампы, горячий голос, сообщивший о том, что ее семья в беде, дети не спят, комната сырая...
Софочка хотела
прервать, мол, психолог отлучился и вот-вот явится, но, - какое! - не могла и
словечка вставить, пока профессор не перехватил трубки.
- Честное
слово, она не позволила мне и рта раскрыть, - попыталась оправдаться Софа.
- Естественно,
- ответил Аврамий недовольно, хриплым голосом: - Когда человек стонет от боли,
он ждет чего?.. Выговориться надо человеку, выговориться - боль унять! Вся
родня на другом континенте, кругом тут всё чужое. Никто не внемлет человеку, никто его в
упор не видит, - кроме разве Саддама Хусейна с его еженощными подарками. Живой
душе нужно выговориться?!
После долгого
приема, к позднему ужину, профессор спустился
осунувшийся, зеленоватый. Дов налил ему стакан
водки и Аврамий выпил ее, как воду. Рива хотела
остановить его предостерегающим жестом, но сдержалась, не сказала ни слова. Похрустывая луком, Аврамий сообщил с усмешкой
новость: у желающих вернуться в Союз советское консульство требует справку, что они не
сумасшедшие.
- Вот, дали
год... А что, в самом деле побежал русский олим? Или
только психи?
- Я подсчитал,
- не сразу отозвался Аврамий, - если взять тысячу сабр
и столько же олим, то количество самоубийств будет один к пяти. Война тут ни
при чем: что российским эти краткие тревоги по сравнению с тревогой
непроходящей, без жилья, без будущего?! Иным война даже улучшила самочувствие.
"Я больше не изгой. Впервые я, как все".
- О-ох! - протянул Дов. - Русского еврея хлебом не
корми, дай утешиться. Не помню, чтобы лагерь и войны облагораживали. Хоть
справедливые, хоть несправедливые.
- Вот это речь
на мальчика, а мужа! - воскликнул Аврамий удовлетворенно. - Психозы осажденной
крепости - реальность. Не исключено, по сей непредвиденной причине
государственный сионизм и теряет свое гуманистическое наполнение. Человечность,
попросту… Вам не кажется, Дов, что он вообще исчерпал себя, стал камуфляжем,
прикрывающим борьбу израильских партий за власть... Каков сионизм, в моем
понимании? Сионизм, не ограничивающий себя созданием государства. Речь идет о
несравненно большем, о сохранении еврейского народа, проблеме вечной, но, как
показал двадцатый век, отнюдь не решенной. Человеку не дано предвидеть зигзаги истории.
Мы уходили отсюда, если судить по нашей общей биографии, дважды. Моше Даян не был
глупцом, можем уйти и в третий раз. Нужна крепкая диаспора, Дов. Чтобы было
куда отступать Израилю, в случае гибели Третьего Храма.
- Ну, это явный
профессорский загиб, - Дов даже вскочил со стула. - Извините, профессор, но это
идеология отступничества, моя Руфь подскользнулась на том же.
- Почему я так
ставлю вопрос? - продолжил Аврамий, искоса и быстро взглянув на побагровевшего
Дова. Израиль имеет свою Димону. И, насколько мне
известно, не прочь построить у себя там же атомную электростанцию. А если в Димоне или в другом месте случится что-то с
реактором?
- В Израиле это
невозможно, - взметнулся высокий голос Ривы. -
Судьбу Израиля решает Господь!
Аврамий
отозвался с улыбкой: - Господь, Рива, тебя услышал и не допустит нового
Чернобыля, но возможна просто утечка радиации, как
бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного
самоубийства лично меня никак не устраивает.
- Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами,
- опасная ересь!
Аврамий только
плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых - плодить еретические мысли. - Добавил жестче:
- Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда
наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии
разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или
"отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до
остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное
высказывание Бен Гуриона
об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех
еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя
в Эрец Исраэль, я бы
выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти
у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!...
- Социалисты
у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая, профессор!
Все сорок лет живем под разными "Скадами".
- "Скады", "Скады",
- с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий
и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не стоит
прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи,
то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...
К обеду Дов
привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою дородную жену лишь по
имени назвал - Тома!
Потомственный
кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина
лет тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду. Все люди, как люди, а она
спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный
кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся кусок мяса, от
людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань
знать будут!
Потом голос его
стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и Аврамий спустились вниз. Дов
поднес потомственному стакан горилки. Томе -
коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся,
совершенно удовлетворенных, отвез их на
Центральную автобусную станцию.
Софочку мучило
любопытство. Как можно всего за полчаса всех
успокоить, ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с
военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий
отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в войне,
психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле"
- синюю книжечку для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и полагается. Испуганная
Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж хочет избавиться
от нее. А тут еще и
"Скады"... Анрамий
показал Томе свой "Теудат-оле",
выписанный лишь на его
имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать
о жалобах пациентов он, психолог, был не вправе и
потому подтвердил лишь, что Тома была в тяжелой
депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к ним, как
хочет.
Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не
пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются
новые миры.
- Если вы
думаете, друзья, что человека в депрессии заботит
обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность, более
всего, бережет свою целостность. Не "Скадов"
боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы
Виноград.
- Ка-ак?! - Софочка изумилась.
-
Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление людей о
самих себе? Летит в тартарары
человеческая личность. Я глубоко сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь
года три по Святой земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным доктором,
адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие фокусы - диву
даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны создадут здесь
психологическую службу на русском языке.
- А
женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись.
- Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов.
- Я не
психолог, - возразила Рива.
- Я даже своего мужа понять не могу.
Посмеялись.
Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка. Ответит святая женщина -
профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти
ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но
дежурит у телефона, как и я.
Софочке
хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те часы, когда
пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и задыхаться там под
вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как
все сложно, саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому
подкатила машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через
окно. За рулем сидел Эли в пижонской кожаной
куртке. Вместе с ним вылез рыженький веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с
длинным козырьком и женщина лет тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим шарфом почти
до земли. Оказалось, Эли привез не женщину-психолога,
как померещилось, а свою дочь и Енчика, внука. У Енчика было заплаканное
лицо. Софочка провела всех
к профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.
- Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях,
связях в научной мире
и остром понимании людей не смог а России отбиться
от шпаны? - басил Дов,
подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И
смириться с судьбой неудачника-изгнанника?
Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим
мыслям, затем заговорила в обычной певучей и медлительной манере.
- Я вам так
скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в порту уголь или
чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя.
С другой стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам
сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах сомнение?
Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что
меня сбила машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в
Боткинской, были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это
произнес усталый мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте
дефибриллятор! Так вот, дефибриллятор
- для электрического разряда на сердце мог изобрести в тридцатые
годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый
мальчик с необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия
его была Гуревич, а
звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У него были золотые
руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом сумасшедшего,
и даже великий Вишневский презрительно отозвался об изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один
случай воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря.
Гуревич
бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста, поскольку был
любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам
сказать, Дов, теперь без дефибриллятора
нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских учебниках написано, что
Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца слава? Нобелевская
премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в
обтрепанных брюках - типичный неудачник.
Скажете, это
особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда? Я вам так отвечу на
это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов,
который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет мудрейших
института Склифосовского
поднял его насмех: собака о двух головах?! Кому
нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но
одному человеку это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни проходил в Москве, и
всё время проводил в подвальной каморке Володи Демихова.
Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем расспросил
Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир сенсация о
первой в мире пересадке
сердца, произведенной Кристианом Бернардом. Недавно
Володя Демихов прислал Аврамию
свою фотографию. Горько на нее смотреть: спившееся лицо,
потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко,
успешно лечившего астматиков...
-То-то Наум мне
все уши прожужал, что вы его спасли!
- Наум -
человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно слышать. Скажите,
кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?
Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью
движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих
российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий
в этом ряду. В России стоит любить только неудачников! - И они одновременно
засмеялись. Софочка поглядела на них и улыбнулась.
Из комнаты
профессора вышли Эли и Ёнчик.
Глаза у Эли сияли. Софа, человек любопытный,
выведала все же: мальчика привозили на
освидетельствование: отец Ёнчика, Гади, предположил, что Ёнчик так же болен, как
и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось,
Ёнчик был в деда, который, не считая давнего
микроинфаркта, никогда ничем не болел.
Они сидели в
гостиной, Эли и Ёнчик, обнявшись. Оба носатенькие,
патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы
мои", умилилась Софочка.
Она не спала до
утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов",
ни далекого зарева не было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде
Аврамию: "Разве у меня запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина -
матери-одиночки".
Как только
Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по
каменному полу тапочками, Софа выскользнула из-под
руки похрапывающего Дова, согрела кофе, принесла поднос с завтраком в комнату
Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и профессор остался один, Софочка собралась
с силами и открылась: никакие "Скады" ее
не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в
том... - Опустив глаза, она объяснила, что... живет с Довом.
"Сама к нему пришла, не думайте!.. Так вот и
пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель,
а Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись,
призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть
будущее, семья, дети, но как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О,
дети Сыча! - Аврамий улыбнулся
Софочке,
сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал бы мне сейчас
по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без "хулы", все
равно, приду...
Встретившись
чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони картину! Дай Софочке
разобраться в самой себе.
В это утро Аврамий договорился с Довом,
что Ревекка пока останется у него: к сыну поближе,
от "Скадов" подальше. И попросил довезти
его до автобусной станции. Дов не хотел отпускать
старика: - Добровольно под "Скады"? Как
это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад, тогда и
двинетесь.
- Мои больные в
Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели
требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. - У
моих пациентов в карманах не звенит.
Ревекка
остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.
- Ну, вот,
кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив семейство Шор. -
Поживем, Софочка, спокойно.
Не тут-то было.
Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:
- Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите
его номер. - И положила трубку. Через минуту снова
раздался звонок - тот же голос.
- Дов! -
Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя!
Дов взял трубку
и открыл от изумления рот, точно звонок был с того
света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый -
вспомнил это голос Сусанны, "Сусика",
дочери дяди Исаака-воркутинца, у которой был
прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в Израиль.
- Насовсем! -
вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них!
Вернулись, значит, все дети Исааковы? Всё
семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?!
Никуда не отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб
приготовила комнату, в которой работал Аврамий. У
дверей становился:
- Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе.
Они стояли у
аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали
гортанно, разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших
вываливался из таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в
меховых шапках. "Сибирия", как говорят
израильтяне.
"Аврамий
прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады"
русскому еврею не помеха".
Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в
беличьей шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж
Сусанны Исааковны, в кроличьей шапке с
болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да
противогазы - выдали вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не
узнать: сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули
вещи в машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна
казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет
в Иерусалим, к нему, и чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив,
спросил все же: -А следствие было?
Сусанна
Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали. Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые
святые русские слова испохабили. От матери произвели "матерщина", от
деда - "дедовщина".
Сусанна
Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.
... Как в воду
глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили ему, что все русские
дипломы и звание профессора государственная комиссия признала. И, в связи с
чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу предоставили кабинет в здании городской мэрии.
Выслушав
рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее всего, ничем не поможешь, но... завтра он
приедет.
Война
окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно
берегите!"), повез семейство Сусанны
Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб
отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде,
стали оживать, светлеть, а Сусанна попрежнему
хмурится.
После ужина,
когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать
словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.
- Нет мальчика.
Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям,
у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать.
В московских газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать, да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он в поэты не
готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский. Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре.
Он даже кошку, которая его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не
могу об этом говорить. Могли спасти, но не дали
самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.
В исхудалой, дрожавшей руке
держала переплетенную рукопись. Машинально перелистывала странички. И
вдруг прочла со
слезами на глазах:
Да нет, я, как снег...
На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я
умру через год
В вашей памяти - снег
прошлогодний И лед."
А ведь он хотел
уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она
зарыдала. Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все
идеи умерли. И желания тоже. Осталось одно -
спасти дочь...
Недели через
две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее
мужа-инженера, тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил, просил позвать к
телефону кого-либо из алии семидесятых, и всё
устраивалось. Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна
по возрасту могла получать пенсию, никакой пенсии
ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в мисрад.
Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он дорастет до
пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался со времен
Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж.
Сусанна
Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась. Испугалась
Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом
психованном мире происходит... В Израиле мне "хупы"
не будет. А без "хупы", вроде, и замуж
не выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку
гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы
этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с
сыночком".
Глава 2 (25).
Никто не был
так счастлив в эти дни,
как Софочка: она обрела подружку, которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни
один гость больше не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с тревогой про будущие
роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал сделать выбор... К тому же, с кухонным делами,
тяготившими ее, стало намного легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама,
тетя Сусанна, для "королевского стола"
(стол то и дело становился "королевским", на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой,
украинские борщи, - появился избыток свободного
времени, который можно было посвятить Зое.
Подружились с
Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола" картошку,
целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова
она на птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка
поохала и ободрила, успокоила, сказав, при любом
повороте событий, ребенок - счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка
обняла ее масляными руками, всплакнула благодарно.
Зоя попросила
учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако
Дов ее энтузиазм охладил.
- Малограмотный
дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины
объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы
"впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан,
где преподают профессионалы. К его удивлению, это не удалось. Можно было лишь
занять очередь. Дов почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: -
Раньше прилетали тридцать тысяч олим в год, ныне
вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган вырос соответственно. Раньше ты еще
ничего не понял, а на тебя уже в мисраде орали. А
сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в очереди
выстоять.
Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов
нанял учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на
уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя
стала говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих ошибках,
однако начала сама себя поправлять. "Прогресс
налицо", - констатировал Дов.
В конце марта
Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо: - Шабаш! Сейчас во
всем мире весенние каникулы.
К этому времени
она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по
вождению машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку
по Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".
Софа не
отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти мать, такой,
какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой, гибкой, глаза
большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в норильском Доме
Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка, втайне от
отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери раскосые глаза были
нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих "
половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что
впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза,
завтракать!"
Первые две
недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам"
- магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и
порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины
рекомендации и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из
неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли без каблуков. Туфли
взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки выглядели
неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы старомодны, а
для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.
- У тебя
неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле длинные широкие юбки
носят лишь бедняжки "дати", которые в
париках. Ноги нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной
команды", говорит Дов, тебе их надо
показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо распушить на плечах,
чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий берет: черные береты в
Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.
Софе удалось
одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не
носила, забрала свой "водопад" резинкой.
- Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и
повезла Зайку смотреть Святой город.
Новый город
Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка поступит учиться,
увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы Иерусалима, какой-то
музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина, зажатая зелеными откосами.
- Бросила
взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая остановка -
мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на
телевизорных заставках.
- Для
Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня,
- торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения... впрочем,
суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам,
возле которых расхаживали солдаты с автоматами.
На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не
курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а
запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу подносила. И
к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:
- Душистый
перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох,
не для моего носа!.. Шафран, мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то
пыталась выяснить, спросила у старухи-арабки, как называется травка, куда идет.
Старуха не ведала ни русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок
всё, в горшок!
Софочка вывела
Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у Софы была первая встреча с
ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к стене, но старик-охранник ее турнул.
- Твое ли тут
место, женщина?! - И показал на другую часть стены.
- Опять законы
Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. - Куда от них денешься? -
Предложила двинуться назад, к машине.
- Подожди! -
бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади,
удивляясь толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..
Зоя мечтала
посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского парламента, и его
мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?..
Госпиталь. Там, в госпитальной синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы,
звери, сыновья патриарха Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.
- Откуда я
знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по искусству. Съездим,
а?
Чего для Зайки
не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили
к Кнессету, окруженному металлической оградой.
- Я его таким и
представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное сооружение
с "Маген Давидом" на крыше, а окна на
фасаде, как бойницы.
Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:
- Руси? - И
добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?!
- Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал
покровительственно улыбаться, деловито поводил возле
них рукой с искателем, попросил открыть сумочку и, не найдя ничего для
государственных мужей
опасного, показал, куда двигаться.
Яркое южное
солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они
тоже пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к
триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы,
с галстуками, наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые,
но больше - пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все
замкнутые, хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.
Продраться
сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился, другой, вроде, и не
слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами, ждали, пока народ схлынет. А
народ не торопится. Стали рассматривать гобелены проверх
голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины. На нем ангел трубит в
шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять
заповедей.
- Вон, гляди,
Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.
- А кто этот
красный, с гармошкой?
- Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает
струны.
- Играет на
гуслях!
- Почти так. В
Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на гуслях". Но
это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира. Про лиру
Пушкина...
- Знаю-знаю!
Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! - воскликнула
Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось мужичье.
Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в Иерусалим", a тут софочкин возглас:
"Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, - она стоит, онемев, руки на
животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя".
В глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном с
новорожденным, а рядом мужчина с ножом.
- Чего он туда
с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой?
- Это мадонна с
младенцем.
- Господи,
значит, что? Не живи?!
- Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и
мире. "Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, -
примирение религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе
верующего еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.
- Христос был
евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она
приблизилась к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на
полу. Софочка огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами
голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный
пол зала приемов. Все ясно: семисвечник,
виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда черный каменный глаз. Зоя
недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым лучем.
На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.
- Что такое? Да
что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут
мужичье, зал заседаний посмотрим. На галлерею всех
пускают. Это точно.
Поднялись. Зоя
повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула, что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла.
И в самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника.
- А я думала,
просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками не достать... - И
как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое число, почему не
знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до
ста двадцати", кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ.
Оглядев все,
вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула и толпа. Вокруг
рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то наступил Софочке на
ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:
- Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как
семга на нерест.
Внизу, за
большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от
гостей, было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой, коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом
еще какие-то министры, фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не
только не аплодировал им, как отметила Зоя,
но даже не взглянул в их сторону. Лишь на галерке зашептались.
Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне
широким хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он
говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке:
"О чем он?"
- А что? -
отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный
сверху зал.
- Интонация
какая-то угрожающая.
Софочка
прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с ними на деле, а кто лишь на словах...
Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас
заполонили галлерею дли
гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались в проходах,
теснились у баллюстрадки,
подняв руки и приветствуя кого-то внизу.
- Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим
голосом. - Грубый шантаж!
Слово
"шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила, что это не
просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость -
дальше ехать некуда.
- Есть и такая? - удивилась Зоя.
- Увидишь! -
бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я
больше не могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.
- Драка в Клессете?! Ты что, Софка?
- А ты
думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они друг друга за
грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки старик-хавер
Клессета кричал другому: "Засранец!"
- Она вдруг побелела и опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.
Зоя подхватила
Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке
Софочка быстро отдышалась. Сказала бодро:
- Ложная
тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка, откуда ты всё
знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с тобой просто
дикая сибирская кошка.
- Махнемся не глядя! - Пухлые
губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе
всё свое... Ага, не хочешь! - И, вздохнув. - Ты -
талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете, знаешь, сколько надо
работать?
У выхода
охранник спросил игриво: - Ну как, девочки, нагляделись?
- Досыта! -
весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла группа парней. Один
окликнул их: - Девочки, туда! - И показал на дорожку, ведущую куда-то наверх.
Зоя пожала
плечами, и они с Софочкой двинулись к машине.
- Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! - крикнул им
вдогонку тот же молодой человек. Софочка остановилась.
- Забастовка?..
Никогда не видела. Посмотрим, Зой?
- А
как ты?
- Я оклемалась!
- Знаешь, - не
сразу отозвалась Зоя. - Я еще полна Шагалом..
- Ну всё, тогда
едем домой.
В этот момент
Софу кто-то окликнул. - Ты где, шальной ребенок, пропадаешь? Век не видела.
- Это папина знакомая. Из нашей ночлежки… Какой
ночлежки? Да "Sunton"- Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре
вернулась.
- Зайка, нас
приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой.
Зоя взглянула
куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной
остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские. При
оружии. С дубинками.
- Это на
случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, - с
нервным оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". - Пошли в Сиреневый сад! Зоя двинулась следом.
Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся женщинам, впрочем, вполне
добродушно. Наверху, на зеленой площадке, отделенной железной оградой,
полулежали и сидели прямо на земле сотни людей, разморенные жарой. Лица у всех
были мрачные и усталые. С самодельной трибуны оратор кричал в микрофон:
- Ни в одной
израильской школе нет врача, а для нас нет места?!
- А, -
догадалась Зоя. - Судя по транспарантам, тут израильский Гайд-парк.
Двое молодых
ребят держали белое полотнище, на котором было написано по-русски и на иврите
"АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки болтались на
ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ РЫНОК
ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня:
"ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА
ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И далее - целый список. Эта простыня
была наколота на острые прутья ограды, загнутые сверху в сторону митингующих.
- Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, -
отметила Софа.
- Чего хотят
эти русские врачи? - спрашивал поодаль какой-то мужчина с фотоаппаратом, видно,
корреспондент.
- Мы не против
экзамена, - объясняла женщина - врач из гостиницы "Sunton". - Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят
два врача сдали в Афуле первый экзамен, его
отменили только потому, что его сдали все. Вот их ответ, запишите: "По
теории вероятности Эйнштейна (так и сказали!), все
экзамен сдать не могут. В Америке из общего числа врачей-иммигрантов сдают
только восемь процентов". Отменили и - никаких конкретных доказательств!
Чего им, мерзавцам, стесняться в своем отечестве?!
- Тихо! Без
эксцессов и оскорблений! - кричали со стороны трибуны. - Мы, семеро. Вот
фамилии... Мы пойдем в Кнессет...
Чем-то были
очень знакомы Зое эти молодые лица. - Знаешь, -
сказала она Софочке. - Столько интеллигентных лиц сразу я
видела только на концертах в консерватории. Они своего добьются.
- Дов говорит, навряд ли. У него фамильный опыт. Его
родной брат Яков, хирург из Москвы, ослеп, пока добился места... Кстати, ослеп
в той же Афуле.
- Непонятно мне
это. - Зоя вздохнула. - У мамы есть школьная подруга. Врач в Ленинграде. Ее
продали в Африку. По контракту на три года. Если в Израиле избыток врачей,
почему не продать их в Африку. Врачами же по
контракту. Молодежь на это пойдет, и
Израилю выгодно.
- Расскажи Дову. Что он тебе ответит?
- ... Дов
выслушал, сказал ехидно: - Богатая мысль. Продать русских врачей в Африку, чтоб
их там съели... Напишите об этом в газетку.
- Кто станет
слушать сопливых девчонок?
- Есть свой
человек в Гаванне! Я ему звякну. И вообще, может,
ему работник нужен?
Этот разговор
произошел уже дома, а по дороге, когда проезжали автобусную станцию, Софочка
вновь заметила на щеках Зои слезы. Спросила расстроенно:
"Ты чего?" Зоя разрыдалась в голос. Софочка прижалась к тротуару, затормозила. -
Ты чего, Заинька наш серенький? - И сама захлюпала носом.
Зоя закрыла
ладонями лицо, плечи ее вздрагивали. Потом отняла руки от лица, сказала: - В Кнессете ... этот угольный глаз... из самой земли. -
И горестно процитировала знакомую Софочке строчку: - "... Я лечу над
Москвою, как над Витебском старый Шагал..." И снова ладони к лицу. И - в голос безутешно. Софочка не
удержалась, заревела. Обе рыдали до той минуты, пока кто-то не постучал в
боковое стекло.
- Что
случилось, девочки? Оказалось, вокруг машины
толпа. Приблизился полицейский в черной пилотке, поиграл пальцами по стеклу,
повысил голос в раздражении. - Тут стоять нельзя!.. Что у вас?!
Софочка, ни
слова ни говоря, завела мотор.
... В конце
недели Дов предупредил Софочку, что дома будет деловая встреча. Приедут самые
главные кооперативщики. Саша, Аврамий, а, возможно, и Эли. "Готовь стол!
Первым явился
Саша. Весна на него действовала благотворно: загорел и даже чуть раздобрел. Сказал,
что он в сшиве, как гусь на откорме. Софочка
поздоровалась с ним холодно, похвалила с усмешкой:
- Отъелся,
наконец, добрый молодец . Из-за щек ушей не видно.
Саша был чем-то
взволнован. Переминался с ноги на ногу,
всклокоченный, как никогда. Майка выдернута из штанин,черная кипа
сдвинута, висит на булавке. С Софочкой перебрасывался словами рассеянно, пришел
явно не к ней.
Как только Дов,
не спавший ночь и вздремнувший "на часик", появился, потягиваясь, Саша достал из портфеля несколько газет
на иврите, русском и английском. Воскликнул с тревогой в голосе:
-
Слышали, что произошло в Кнессете? Все сегодняшние
газеты... - Из сашиных восклицаний можно было понять, что его беспокоило сообщение, на которое Софочка и Зоя просто
не обратили внимания. Зоя потянулась к газете и, отойдя в сторонку, прочитала
вполголоса, для Софочки, информацию, отмеченную галочкой, что Кнессет большинством голосов увеличил ссуды на покупку репатриантами квартир вдвое.
- Ну, и что? -
воскликнула Софочка. - Дали больше, это плохо?
Дов исчез в
ванной, Саша устало опустился на краешек стула.
- Саша, почему
же это плохо? - с капризной настойчивостью спросила Софочка. Голосования ее
интересовали мало. "Сии игры меня не колышат",
- повторила она про себя отцовскую фразу, услышанную еще в Норильске. Спросила,
чтоб еще раз увериться, Саша ей ни в какой просьбе не откажет.
- Плохо - это
мягко сказано, - ответил он... - Не понимаете? Чего же тут, Софочка, не понять? - И вздохнул. - Мы можем
купить с вами квартиру. За сто сорок тысяч долларов?
- С вами? Ни в
коем случае!
- Со мной, с
отцом - я не об этом. Покупаем квартиру. Щедрое государство выписывет нам ссуду. Под банковский процент. На тридцать лет.
- Про "машканту" я все знаю. Надо найти
"гарантов" и казна раскошелится.
- Софочка, но
если казна раскошелится, как решил Кнессет, вдвое, автоматически
взлетит вдвое и цена квартиры. Вчера стоила восемьдесят
тысяч, сегодня сто шестьдесят. Кабланы же не о вас
заботились. Они гонят цены вверх. Соответственно взлетят цены и на строительные детали. Это
ударит по нашей "амуте", как
ничто другое... А кабланы хапнули сейчас из
государственного бюджета не меньше миллиарда
долларов. Это грабеж... Что, Зоя? Если это грабеж, почему
дремлет полиция? Да потому, девочки, что расплачиваться,
в конечном счете, будет кто? Казна, что ли? Жулики
из банка "Тарот"? Ни и коем разе. Ограбят Софочку
и Зою, в банковских фигли-мигли неискушенных... Очистят
до нитки!.. Вы, что, все еще верите израильским банкирам?! Вы даже не заметили,
что всех нас... в кандалы. И ручные, и ножные. Поверьте, девочки, вы так же
глупы, как и я! Как все олим! Без исключения. Кто
из наших мог бы подумать... Ростовщичество банков в
Израиле узаконено. К концу договорных тридцати лет мы выплатим этим ворам лишь
процент, а не саму ссуду: банковские проценты привязаны к индексу цен, вы
понимаете это?! Они увеличат одолженную нам сумму в тридцать раз. И мы с вами в долговой яме. Навсегда.
- И тут законы Оттоманской империи! - ахнула Софочка. -
Какой ужас!
Девчата
принялись обсуждать услышанное, а понурившемуся
Саше вспомнился его бывший сосед по гостинице, старый ворюга Эмик, который называл властителей страны
"медвежатниками". Уважительно называл: для него
"медвежатник" был специалистом по несгораемым шкафам - вершина
искусства и славы.
- А вот ведь
как на деле... - Саша не заметил, что говорит
вслух: - Мафия! Никто не переубедит меня...
- Мафия?! - как
эхо, отозвалась Зоя. - Если в стране хозяйничает мафия, то почему здесь
твердят, как заведенные: "Израиль - страна демократическая". Слушайте,
это для меня важно. Мама росла в царстве слов: "Россия будет самой яркой демократией
земли", как обещал Горький. А здесь? Демократия лишь в том, что обывателю
разрешается открывать рот? - А по твоему, Софа?..
Тут вышел
раскрасневшийся, в банном халате, Дов. Сказал, есть
хорошая новость. Только что закончилось экстренное заседание правительства. Ицхак Шамир и министр
финансов Модаи заморозили решение Кнессета о двойной цене квартир на год. Заявили, что у
государства нет сейчас таких больших денег. Завтра об этом будет в газетах. Так
что нам пока дадут жить по-своему, Саша. Надо успеть. - Широкие рукава его
халата взметнулись вверх, и он стал похож на большую взлетающую птицу. - Ну,
как вам наши орлы-кабланы, а? Какова подготовка?
Как в армейском штабе! Нейтрализовали "рыжего", пошли психической
атакой на Кнессет. - Он перечислил еще несколько
продуманных шагов своих коллег- кабланов.
- Всех взяли за
горло...
- И в лужу! -
воскликнул Саша.
- Лишь на год.
- Дов поднял палец. - Гиены кровь почувствовали, не отступятся...
Извинившись
перед Софочкой и Зоей, мужчины поднялись наверх, чтоб обсудить ситуацию на
рынке квартир. Дов докладывал руководству "амуты"
о своих уточненных планах.
По мнению
Софочки, в голове Зои в те дни будто щелкнул какой-то включатель
Дов, по ее
просьбе, выписал "Jerusalem Post". Теперь она кидалась с утра не кофейнику и вафлям, а к газетам. Кидалась,
как на рынке к травкам. Водила носом по страницам. И пока не
"обнюхает" всю прорву бумаги, пахнувшую вонючей типографской краской,
никуда ее не вытащишь.
Однажды приехал
редкий гость, Наум. Специально прибыл - познакомиться с подросшим "Исааковым племенем". Софочка, отмечая это
событие, торжественно внесла творожный с изюмом пирог и остановилась, в
ожидании обычных восклицаний и похвал.
Именно в эту
минуту Зоя, взглянув на гостя своими изумленными глазами, спросила, как он
может объяснить такой факт? И подала Науму один из еженедельников, в котором
приводились выдержки из доклада Государственного контролера Израиля Мириам Бен-Порат. Государственный контролер сообщала новость
чрезвычайную: накануне и в дни войны в Персидском заливе населению Израиля было
выдано, согласно армейской проверке, один миллион триста тысяч заведомо
неисправных противогазов.
- ... Значит,
мы все остались живы лишь благодаря Саддаму Хусейну, который раздумал нас
травить. Решил, себе дороже, так? -допытывалась Зоя. - Правда, я читала позже,
что какой-то армейский штабист выразил свое несогласие с таким вглядом. Но ведь Государственный контролер не девочка
Зоя... А израильский Кнессет, вот на это что... - Она показала отчеркнутый
абзац. - Слушайте! "Израильский Кнессет отказался расследовать историю с
противогазами". Даже при Брежневе была бы создана для отвода глаз комиссия
по расследованию. А здесь - Кнессет свободен. Так извините, от чего он
свободен? От ответственности? От совести? Отказался, и - всё. Как понять? И
потом как же это согласуется с романтическим иудаизмом Шагала на стенах
Кнессета?
И Наум, и Дов
вытянули шеи. Дов хмыкнул одобрительно:
- Девица-то
твоя, Сусанна, в деда пошла. Оченно для воровского
правительства опасная. Наум оживился, в глазах чертики запрыгали. Принялся
объяснять, зачем Израилю Кнессет и что такое парламентское
государство.
- Допустим, вы
правы, - продолжала вопросы Зоя, когда Наум завершил
свой рассказ, состоящий главным образом из библейских притч, к которым он прибегал
чаще всего для ухода от серьезных тем. - Но, если граждане Израиля для власти -
ноль без палочки, докука, то газетный стереотип "Израиль - демократическая страна", такой же розовый миф, как
приведенная выше горьковская
фраза. Как же жить?! - Тонкий возбужденный голос ее
прозвучал вдруг такой искренней тревогой, что все,
кто был в комнате, подняли на Зою глаза.
Девушка
вытянулась, как струна - высокая, тоненькая, в прозрачной батистовой блузке. Шея
длинная-предлинная. В больших, чуть раскосых восточных глазах - печаль. Волосы
схвачены на затылке розовым школьным бантом.
Как будто
свежим ветерком пахнуло.
Дов с Наумом переглянулись. Хороша! Дов
воодушевленно пообещал, что на следующих выборах он
предожит Зайку в Государственные контролеры. Наум
скривил губы в усмешке.
Когда через
несколько дней почта принесла открытки,
приглашающие Дова на очередное действо, связанное с
образованием "русской партии", Дов сказал Софочке, чтоб она впредь
все бумажки отдавала Зайке.
- У нее голова - Дом
Советов, а забот нет, - пояснил он.
Утром
следующего дня позвонил Эли, попросил Софу сообщить
Зое, что берет ее на работу в свой еженедельник. Пусть
завтра приходит
- Мама! -
закричала Зоя, шутливо отбиваясь от Софочки, которая кинулась ее целовать. -
Меня берут на работу, честное слово! Может быть. Нам повезет?!
Глава 3
(26)
"ЭЛИ ВИЗЕЛЬ И ОБМАНУТЫЙ В Е
К".
На другой день
Зоя вернулась с работы в слезах. Неведомый никому Рафик, которого Эли увольнял из еженедельника, устроил
ей скандал, кричал, что он старый сионист, а ему предпочитают всякую шваль,
которую в Израиль загнали палкой. Дов позвонил Эли,
спросил, в чем дело?
- Советские
сценки, - ответил Эли. - Нужен грамотный человек с
острым журналистским глазом, а мне навязывают либо болвана с партийным билетом,
либо гоголевскую даму приятную во всех отношениях, которая пьет чай с самим
губернатором и, в угоду ему, выступает в ивритских
газетах с успокоительными припарками: "Нельзя
обвинять Израиль в том, что происходит с ними, ведь мы сегодня принимаем людей,
которые нас не хотели".
- Эли, это мне
не ново. Бывшие в Союзе "полезные евреи" сходу лепятся в
"полезные исраэли". Ширится капуцинская рать. Привыкай!.. Зою оставляешь? Лады!
Когда подобные
реляции "полезных исраэли" начали появляться одна за другой, Дов
понял, что Эли не смолчит. И точно! Свежую газету Зоя привезла вечером, но
целый день раздавались в офисе Дова звонки:
"Читал?"
Дома он
пробежал газету с любопытством: чем это Эли всех взбаламутил? Оказалось,
упомянул в колонке редактора "полезных исраэли-семидесятников"
вскользь, всего одним абзацем:
"Все мы слетели с русской печки, где, как известно,
закон, что дышло... Правомерно ли, по привычке, вошедшей в нашу кровь,
глумиться теперь над законами израильскими? Репатриант, который прибыл в
Израиль, НЕ ОБЯЗАН исповедывать
сионизм, как и любой другой "изм"... НЕ
ОБЯЗАН ПО ЗАКОНУ".
Дов отложил
свежий пахучий газетный лист. Сказал как бы сам себе: "Во парень! Не
бранился, шухера не поднял,
ограничился абзацем, а все заметили. Профессионал! Поутихнут жополизы, кто поумнее... Нет, не ошибся я в нем!" Тут же
позвонил к Эли:
-
Рыжий-полосатый? Люблю я тебя! Счастье какое, что у нас есть теперь свой выход
в мир... Слушай, Зайка показывала мне статейку
об их походе в Кнессет. Кого встретила там, возле Марка Шагала...
Читал? Так вот! Через две недели в Иерусалиме
открывается ВЕК, -
Всемирный Еврейский Конгресс, слыхал?.. Очень
своевременно дать бы гоголевским дамам по темечку. Говорят, пожалует сам Бронфман
- Председатель ВЕКа, канадский миллиардер.
- Дов, -
послышалось в трубке. -
Идеологические перезвоны в Израиле естественны, как дождь. Раскрывай зонтик и гуляй. А посягательство на карман?! Зайкина статейка тут, как слону дробина. Короче,
дай подумать.
Как и просил Дов, приглашения на всевозможные форумы и конгрессы
Софочка передавала теперь вместе с газетами Зое. Дов Гур
посещал подобные действа лишь в первые месяцы израильской жизни. Затем, как
ножом отрезал. И лить однажды отправился на "тусовку" - военный парад
в честь юбилея государства.
Словечко
"тусовка" Дов привез из перестроечной
Москвы. Понравилось оно Дову. И само слово, и то,
как его в Москве произносят: небрежно, с иронической улыбкой. Он пробежал
взглядом приглашение на меловой бумаге и сказал себе, что на "тусовку" ВЕКа, пожалуй, пойти стоит. Более
того, ему самому или Саше следовало бы пробиться к трибуне и рассказать, как
схватили за горло их "амуту". Власть не
любит терять лицо в присутствии таких персон, как Бронфман,
и может быть, оставит их самстрой в покое, а то,
дай Бог, еще и раскошелится.
Парадная
громада, - бетон и стекло лучшего в Иерусалиме концертного зала "Беньяней Аума"
высится на холме, напротив центральной автобусной станции. Дов прикатил туда за
полчаса до начала, чтобы потолковать с дружками, которые съедутся со всего
Израиля. За спиной гомон и толчея пассажиров, а здесь никого. Какие-то одинокие
фигуры бродят от одного входа к другому,
спрашивают, где будет Конгресс? Никто не знает. Дов буркнул в досаде
"Театр начинается с вешалки" и сел в стороне на скамейке. К нему
подошел один из бродивших по вестибюлю парней, сказал, что видел его в Москве
прошлой зимой. Оказалось, нужный вход ищут ребята из делегации советских
евреев, прибыли из Белокаменной на Всемирный Еврейский Конгресс. Дов
разговорился с москвичом. "Виктор, -представился тот. -
Инженер-механик".
- На свои
прилетел, механик?
- На свои? Да я
едва на эти штиблеты наскреб, - И он показал блестевший ботинок. - Три тысячи
рублей содрали, разбойники. А уж авиабилеты теперь?! Нас семьдесят душ,
Бронфман привез.
Дов, ни
слова не говоря, повел гостя в буфет. И сам проголодался, да и его подкормить
надо.
- Слушай,
Виктор, - по пути спросил Дов. - В Союзе, судя по всему, "ночь длинных
ножей", а в перспективе "окончательное решение еврейского
вопроса"?
- Как, в
перспективе?! Столица забита беженцами. Помедлишь,
и тебя накроет...
- Значит,
ничего нового?
- Нового?..
Дичаем помаленьку. Все новое - у вас. Не поняли? Вчера встретилась советская
делегация с главой Сохнута Симхой Диницем. Наш руководитель, Членов его фамилия, видели
его? Невысокий такой, говорливый - шустрик. Передал Симхе
Диницу наш общий плач: "Вы нас всегда хорошо
принимаете, спасибо, но, когда мы приезжаем в качестве репатриантов, увы,
совсем другая картина..." И перечислил кое-что, известное нам из писем
отсюда... Симха Диниц
нашу общую клизму "не заметил", - начал сыпать о едином народе, о
величии момента. Забыл он, что ли, что мы советские? Я с рождения перекормлен
общими словесами. Меня рвет от них... В фойе Конгресса, прежнего, московского,
вы обронили памятную мне фразу: в Израиле бороться за свои права труднее,
чем в Москве. Бьешь, как в сырое тесто. Тогда не постиг, а сейчас
начал понимать...
Когда,
позавтракав, вышли из кафе, навстречу, по боковой эстакаде концертного зала,
двигался вразброд армейский оркестр, волоча футляры с инструментами. Солдаты
торопливо жевали, направляясь к своему автобусу: парадная часть, видно, была
завершена. Дов подумал, это хороший признак: на многих подобных тусовках
фанфары и медные трубы были главными действующими лицами с первого часа до
последнего, а тут выслушали их и сразу приступили к делу.
У дверей зала
раздавали наушники - перевод на шесть языков. Как в ООН. Взял и Дов,
прошел в концертный зал.
Любил Дов этот
прохладный, с высоченным потолком, иерусалимский
концертный зал Беньяней Аума. Похаживал сюда на знаменитых гастролеров.
Однажды, уже во время войны, когда был концерт Исаака Стерна, прозвучала
тревога. У Стерна смычок из рук не выпал. Зрители
надели противогазы и... продолжали наслаждаться скрипичным концертом. Славный
зал! Есть что вспомнить!
Сбоку сцены
объявление: какой язык на каком канале зазвучит. Дов послушал ивритского переводчика, затем переключил на русского. Ему
казалось, сохнутовский вождь Симха Диниц, как
многорукий бог Шива, одновременно и председательствует на Всемирном Еврейском Конгрессе, и стоит, в разных лицах,
на трибуне: одни и те же общие словеса о еврейском единстве и историческом
моменте взлетают, как мыльные пузыри, и тут же
лопаются с громким, усиленным микрофоном хлопком, не оставляя следов. Тонко, по
традициям Востока, польстили Бронфману, лягнув все
прежние составы Еврейских Конгрессов, которые, как пошутил
председательствующий, были недостаточно еврейскими.
Когда назвали
имя очередного оратора, какая-то молодая, спортивной выправки дама в строгом
костюме "бизнес-леди" быстро подошла к
названному и повела его к трибуне, шествуя перед ним, ик
герольд. А затем сопровождала на обратном пути, до
места, словно в зале таилась угроза.
Так же, -и туда, и обратно, - провели и следующего. "Странный
ритуал. Знак особой чести, что ли? - подумал Див недоуменно. Он не обращал внимания на эти "новшества" до тех пор, пока слово не взял
известный узник Сиона Гилель
Бутман*, попавший "за решеты"
в связи с самолетным делом. Бутман произнес по
адресу властей несколько фраз не вполне почтительных. Он вспомнил, что когда его друзья запросили
согласие Израиля на "операцию "Свадьба" (похищение самолета),
русский отдел израильского МИДа запретил ее категорически.
Дов усмехнулся: и он не забыл этой истории. Шауль бен Ами, правая рука Голды Меир - главный в делах
алии "тормазной" - был известен у московских активистов под недвусмысленной кликухой "Могила". Он заявил
тогда, что, удайся захват самолета, "мы бы их арестовали и судили". Мягкий
человек Бутман, с улыбкой говорил, а, видать, не простил этого Шаулю.
Гилель Бутман
вспоминал недолго, - председательствующий сделал едва заметный знак, и возле Бутмана оказалась та же бизнес-леди, давая понять
оратору, что его время истекло. Но Гилель Бутман еще не завершил выступления, пытался продолжать. Тогда она положила руку
на его плечо, точно американский полицейский, предупреждаюший
нарушителя о своем появлении. Бутман замолк, но не
ушел, и тут только все поняли, с какой целью
существует дама со спортивной выправкой. Зал - в едином порыве - вскричал
протестующе. Председатель поднялся, сделал торопливый знак рукой, Бутман, мол,
может продолжать.
Дов еще в самом
начале послал записку, что хочет выступить, А
сейчас понял, к трибуне не подпустят. Конгресс расписан, как военный
парад на Красной площади. Фанфары - "Слушайте все!",
затем общие слова, зачитанные по бумажке, ну, и, как водится, Семен Михайлович
Буденный на буланом жеребце.
В этот момент и
объявили: Шауль бен Ами. Дов решил, что ослышался. Думал, Шауль давно помер. Когда
встречал его, Дова, в Вене, вроде немолод был...
Говорил Науму, когда нагрянули русские евреи, как туча: "Не помри Шауль вовремя, сейчас бы точно
дал дуба".
А вот он - тут,
вечный член ЦК рабочей партии, жизнь положивший на то, чтобы заткнуть рот алие семидесятых. Ярко встало перед глазами Дова
забытое, точно молния осветила все белым огнем.
Вена. Первый
шаг на свободе. "Долгожданного первенца" -Дова - чествуют на квартире
израильского посла, как героя. Шауль горячо поздравляет с приездом, называет
"первой ласточкой". Дов достает зашитые в подкладку письма отца и Геулы, сеструхи. Геула днем раньше отказалась
от советского
гражданства, отослав в Кремль
свой серпасто-молоткастый и прочие бумаги
Оказалось, отдавать такие письми-мольбы
полномочному представителю Голды Меир все
равно, что бросить и
колодец. Отчаяние охватило
Дова, когда он понял это. Тогда-то шкурой постиг,
отчего московские активисты окрестили социалиста Шауля бен Ами Могилой. Увы, не единственный он тут -
могила, ох, не единственный!
Трудно было
привыкнуть к мысли, что их, первых отказников, не замечали сознательно, отмахивались от них, как от комаров, -
предали, не задумываясь, в убеждении: израильская политика и судьбы простых
евреев никак не пересекаются. Если и грезилась им алия,
то без олим. Не удалось бы в те дни передать письма-мольбы
английскому корреспонденту в Израиле, который опубликовал их в Лондоне, в
газете "Обзервер", хана бы Гульке, нашей "деве Лубянской"...
Гулька была совестью Гуров, в жизни никого не обидела,
не оскорбила, а, прилетев в Лод, не смогла
удержаться, - высказала Могиле то, что думала: мы, Гуры,
спасены не вами, а вопреки вам. "Не будь западной прессы, что осталось
бы от еврейского движения в России - новый Бабий Яр?"
И все - святая
правда. Старая полуслепая интеллигентка, в очках, как бинокли, Дора Подольская*, бывшая правозащитница, отправила в те годы серию статей о
бесправии евреев в СССР. Статьи легли на дно министерского "сундука"
Шауля, а Дора - в Сибирь. Сколько таких историй знал Дов? Сотни!.. Если
кто-либо из стихийных сионистов публиковал на Западе материалы, Шаулем не завизированные, или, того хуже, был связан с
сахаровским комитетом, Хельсинской
труппой или с кем-либо из диссидентов, Могила тут
же отбивал депеши по консулатам: ни слова о "сомнительных"! В
сомнительных тогда ходили, благодаря ему, и Ида Нудель, и Володя Слепак, и
Натан Щаранский.
Ни от кого не скрывал Дов своих горестных открытий, да только никому
до них не было дела. Так прямо и ответила Дову
известная американская благодетельница-сионистка, принимавшая его в Чикаго в
шестьдесят девятом, - одна из тех дам-организаторш, которые любят Израиль
рыцарски, без страха и упрека, и... издалека:
-"Шауль губит алию
- это правда. Но что мы будем делать с этой правдой?!"
А Шауль - вот
он! Улыбается, как ни в чем не бывало. Постарел, но все такой же, гренадерского
роста, лобастый, выправка армейская. А что он несет, вечный борец с алией из России? Дов не поверил, если б не услышал
своими ушами, как знакомым низким басом вещал Шayль бен Ами, Что именно он всегда был главным радетелем русской алии,
стоял у самих ее
истоков. "Может, подняться и перебить? - мелькнуло
у Дова. Пока Дов
размышлял об этом, слово предоставили писателю Эли Визелю*, бывшему
узнику Освенцима, лауреату Нобелевской премии. Эли Визель - худой, с впалыми щеками, говорил негромко. Затих
зал. И в тишину упали слова, которые в Израиле произносили редко. А на подобных
форумах - впервые. Эли Визель напомнил, что некогда он назвал еврейство СССР
"евреями молчания". Это было, как он теперь понимает, не вполне
справедливым. Подлинными "евреями молчания" были американские и
израильские евреи, которые упорно замалчивали усилия советских отказников,
крушивших железный занавес.
Долго зал не
отпускал легендарного человека, посмевшего высказать на Всемирном Конгрессе
нежеланную политикам правду.
Не успел
успокоиться зал, как "королевский герольд" сопроводил на сцену
пожилого мужчину с густой рыжеватой шевелюрой.
Оказалось, герольд привел самого Бронфмана,
всевластного главу Всемирного Еврейского Конгресса,
и тот торжественно наградил Эли Визеля почетной
медалью "за самоотверженную работу для алии".
Таких медалей и
орденов раньше не было. Но, коль освятили именем Эли Визеля медаль номер один,
значит, появятся. И точно. Почетную медаль "за самоотверженную работу для
алии" номер два вручили... Дов вскочил: "Не может быть!"
Взял Шауль медаль, не поморщился. С неподвижной улыбкой
оглядел сверху вниз лица зрителей.
Ложь
происходящего была настолько велика, что зал вдруг затих, как на похоронах. Никто
не вскрикнул, не запротестовал: на глазах повторялась сцена в духе реляций
нацистов: ложь должна быть гигантской, сшибающей с ног, тогда никто не
усомнится.
Пока Дов размышлял о происшедшем в
смятении, Бронфман за герольдом проследовал в зал.
Дов не мог
придти в себя. Сейчас должны подняться из могил ребята, застрявшие из-за шаулей навечно в сибирских лагерях. Кто-то обязан был туг, без задержки,
прокричать, что многолетняя политика Шауля бен Ами
"социалистический Израиль - всё, человек - ничто" - это кровавая
химера! Сейчас прозойдет что-то невероятное: "У
гроба встали мародеры".
Но... ничего не
произошло. На сцену вызывали по одному бывших отказников, борцов за алию и советских зеков, которые обрели, в свое время,
мировую славу. Вот поднялся по ступенькам Володя Слепак.
Эдуард Кузнецов
не отозвался. Сказали, не пришел. Натан Щаранский тоже. Объявили, не появился по болезни. Список больных рос. "Вчера только Эдика
видел, и вдруг занемог.
Что-то не так".
Дов, пошедший к выходу, задержался у дверей. "Неужто никто ничего не предпримет?! Такие
фигуры, как Вронфман, имеют право лично не знать тех, кого они награждают." -
Дов огляделся, понял, в зале почти нет
"первых", - тех, кто знал доподлинно, кто такой Могила.
И
действительно, москвичей-шестидесятников, самыми первыми прорвавшимися из
российских городов в Израиль, на сцене не было. Никого. Вымерли, как мамонты.
Ни бесстрашно-дерзкого Давида Хавкина, ни
зека-юриста Авраама Шифрина, ни заводилы-гитариста Виля Свечинского,
ни по детски совестливуюТину Бродецкую, ни других
старых друзей Дова - ни одного из бывших зеков не назвали, которые, уже с
израильской визой в кармане, рисковали свободой, провозя в подкладке одежды
письма замученных сионистов, московские адреса для первых вызовов.
Вызванные на
сцену отказники стали спускаться вниз. Дов окликнул Владимира Слепака.
- Что
стряслось, Володя? Почему нет никого из "самых"?
-Меня тоже не
было в списках, - отозвался Слепак. - Один из корешей
спросил, а где Слепак? Тогда вписали...
О медали Шауля
он сказал стыдливо: - Решили все залакировать. Что уж тут?
Дов взглянул на
быстро удалявшегося Бронфмана, перед которым "королевским герольдом"
ступал, открывая двери, уже сам Симха Диниц, усмехнулся. "На президентских высотах,
наверное, как на Эльбрусе, кислорода мало. Вольно дышать не приходится..."
В ту ночь Дов не ложился долго. Захватил у
"пташки" по дороге несколько папок с документами. Перебирал,
откладывая для Эли старые, пропахшие пылью бумаги. Вряд ли они есть только у
него. Нет, не верилось, что все смолчат. "Протухают бывшие герои,
повязанные по рукам и ногам, купленные кто чем, но ведь каждому на роток не
накинешь платок..."
И точно. В
газете "Хадашот", на русском языке, от 21
мая 1991 года появилось письмо Узника Сиона Авраама
Шифрина под недвусмысленным названием "Издевательство
над историей". Не смолчали зеки. То ли еще будет?!
Потока писем не
было, но через неделю прислали ему с оказией газету из американского города
Денвер. Дов обрадовался, газета на английском, шила в мешке не утаишь! По пути
в офис заехал к Эли в еженедельник.
- Вот! - воскликнул победно. - И сочинять не надо, - газета из
Штатов. Целая страница, все по правде, как есть... Называется "Hush, hush", - по-русски "Тш-ш..." О Могиле... Дай Зайке,
она переведет, и в печать!
Эли взял газету. На его востроносом лице особой радости Дов не заметил. Но глаза сверкнули. "Оценит, -
подумал Дов. - Сам говорил, такие статьи для нового издания как воздух". -
Изучи, изучи, голубь. Вечером созвонимся, - бросил уходя. Эли отложил гранки
номера, взял в руки карандаш и принялся за чтение:
"Как
оказалось, предательство вознаграждается публично. Это
нестерпимо, - начал он вслух. Лицо его стало серьезным и встревоженным. -
Различные лидеры, профессионалы и волонтеры американских еврейских организаций,
а также министерства в Израиле не сделали ничего, чтобы помочь таким
отказникам, как Ида Нудель,
Слепак, Менделевич и,
конечно, Щаранский. - Тут он оглянулся на дверь и
дальше уже читал про себя. - И во главе этого перечня идет, конечно, Шауль бен Ами (В статье Шауль назван
Нехемией Леваноном -
именем подлинного помощника Голды Меир, одного из прототипов " Могилы" - Г.С.). Он
возглавляет этот перечень.
Он, Шауль бен
Ами, не только ничего не сделал (как и Всемирный Еврейский Конгресс и другие
подобные ему организации), но и как ведомая им корпорация в Штатах,
Национальная Конференция для советских евреев, он сделал все что мог, чтобы предотвратить помощь определенным
русско-еврейским отказникам.
Документы легко
собрать. Мы, те, кто еще помнят о тех тошнотворных, бесивших всех нас,
выброшенных кошке под хвост встречах с Шаулем и его
различными агентами в Штатах и в Израиле.
Почему никто не
помог?.. Потому, что длинные руки Шауля дотягивались до каждого угла. Он, как и
многие его коллеги по рабочей партии, были убеждены, что Щаранский
"политически подозрителен" по нескольким причинам, - не последняя из
них та, что он имел связи с "Амнести Интернейшнл", организацией, которую советская
власть терпеть не могла.
Именно
публичные заявления Щаранского сделали его
"плохим евреем", который не способствовал налаживанию связей с
Советским Союзом и которого, следовательно, надо было "задвинуть" или
даже дискредитировать.
Надо сказать,
что усилия дискредитировать Щаранского были предприняты еще до его ареста... Каждая
деталь этой истории, включая документ, обвиняющий брата Авиталь Щаранской в том,
что он является агентом КГБ, отвратительна и шокирующа.
Конечно, маловероятно и даже невозможно,
что история предательства советских евреев когда-либо будет написана, а если
такое и произойдет, то, я убеждена, эти писатели будут проигнорированы или дискредитированы...
Действительные герои современной истории еврейства те, кто не жалея
своих жизней за свободу, продолжают бороться за нее, несмотря на таких
бюрократов, как Шауль бен Ами, и всяческие трюки его министерства и
"управляемых" еврейских организаций во всем мире.
С годами мы,
спасавшие советских "отказников", узнаем все больше и больше, -
распознаем бессилие и неспособность тех, на кого уповали.
Что касается
честных наград, они будут раздаваться (если вообще это произойдет) авторитетом,
от которого даже Шауль бен Ами не сумеет скрыть своих намерений.
Анита Штиглец*,
Денвер,
США."
Эли взглянул на незнакомое название - "UN. Intermountain
Jewish News,
Эли огляделся.
Обшарпанная, душная комнатушка, которую сняли для
еженедельника, не показалась ему такой уж страшненькой, как всегда. Он встал,
приоткрыл дверь в коридор и позвал Зою, которая сидела в такой же комнатушке, напротив него. Взял в руки американскую газету.
Пускай переведет и готовит к печати...
Когда Зоя
появилась, он вдруг задохнулся, будто ему дали кулаком в живот, и, промакнув лоб платком и кинув газету в ящик стола, сказал негромко:
- ... Зоинька, надо как-то оживить
наш газетный "творятник"!
На побелку денег пока нет,
на цветочки - тоже, развесьте, пожалуйста, сатирические
странички со стихами, карикатурами, фотографиями
Израиля из американских
журналов, какие приглянутся. Словом, украсьте нашу обитель
Дов позвонил в
конце дня. Эли
отозвался о статье американки с энтузиазмом, редким у него за последние месяцы:
- Скрыть такой материал - преступление. Глупо, более того, непрофессионально.
Да-да, Дов. Но,
признаюсь, что с другой стороны...
- Поротая спина
чешется? - Дов хмыкнул понимающе. - Боишься, что Анитино письмо для наших камнеголовых,
что слону дробина? Давай тогда по-крупному. Есть встречное предложение. Я
расскажу тебе, как встречали алию все годы. И
марокканскую, которую завозили в Пустыню Негев или на север, куда подальше,
бросая ей рваные армейские палатки. И - нашу, российскую. Нас начали
дискредитировать с первого дня. Все, Эли, открою. И про царей, и про нас.
Расколюсь аж до ж… Ставь магнитофон, час в день
твой. Выпустим труд. И чтоб они сдохли, паразиты!.. Ну, а американку, Анитку эту, на твою совесть: хочешь печатай, хочешь
нет. Не буду на тебя давить... Ну, что ты не
мычишь, не телишься?
- Дов, разговор серьезный. Дай время. Через неделю отвечу.
На другое утро Эли прямо от
Центральной автобусной станции Иерусалима свернул в Сионистский Форум. Слух
прошел, что Щаранский на этот раз привез из Штатов
полтора миллиона долларов. Для олимовских бизнесов.
Тысяч бы пять-десять дали, - и на компьютер хватило б, и на ремонт. Наверх, к Щаранскому, конечно, ни ногой. Остался внизу, заполнил
нужные для просьбы о деньгах бумажки. Почувствовал, кто-то дышит в щеку. Поднял
глаза. "Ворон" сутулится рядом, руку тянет. Заглянул в бумаги Эли,
посоветовал, где что писать, как лучше мотивировать.
Потеплел Эли к
"Ворону." Неожиданно потеплел, когда столкнулись на концерте, а потом
поехали в кафе. Давненько не удавалось поразмышлять о высоких материях. А тут
обоим захотелось подняться на интеллектуальные высоты, душу отвести. К тому же Эли не
одобрял Дова, который без брани и имени
"Ворона" не произносил.
Впервые
собеседники общались почти по дружески: - Социальной базой Октября, - утверждал
Эли, получая удовольствие от своих, в прошлом рисковых и независимых мыслей, -
движителями пролетарской революции были вовсе не пролетариат и крестьянство,
как дурили нас, а люди типа Рокка из булгаковской повести "Роковые яйца" или
Невзорова, полулюмпена-полуинтеллигента, из повести "Ибикус
или похождение Невзорова" Алексея Толстого.
- Знаете, так -
слово в слово - говорит Федотов. Он называет это "Новая демократия", -.ответствовал
"Ворон".
Что ни выскажет
Эли, ну, самое выстраданное, "Ворон" повторяет, как заведенный: - Знаете, и этот тезис - почти дословно
Федотов...
В
"петушиных боях эрудитов", как называла Галия
в Москве подобные споры гостей Эли, "Ворону", видимо, не находилось
равных. Эли был уязвлен: Бердяевым он зачитывался,
а до Федотова руки не
доходили. На другой день отправился в библиотеку, открыл для себя русского
философа Федотова, который всё предвидел.
Физик
"Ворон", и в самом деле, оказался недюжинным эрудитом: пытался
категориями точных наук проверять категории гуманитарные. Настороженность к
нему не исчезла, "Ворон" оставался
"Вороном", но говорить с ним было интересно. И сейчас, когда Эли
заполнил все бумаги, как советовал "Ворон", протянул ему, неожиданно
для себя, перетянутую резинкой папку со своим
редакторским "загоном". Сверху лежали два
главных "гвоздя", которые готовил к печати, хотя и протестовала
"поротая спина," как ехидничал Дов.
"Ворон"
с готовностью согласился потолковать, и они ушли в пустую комнату, где Эли
раскрыл папку.
Первая работа
не вызвала у "Ворона" возражений. В ней Саша Казак возмущался тем,
что ночью в Иерусалиме разрушили памятник жертвам
Гитлера и Сталина, сооруженный на средства
канадского украинца по имени Юрко. Ломами и кувалдами работали, - разнесли в
куски.
- Дельная
статья, - сказал "Ворон". - Хорошо бы чуть больше обобщений. Быдло всюду быдло. В
России крошили памятники на еврейском кладбище, здесь украинец не пришелся ко
двору нашим местечковым суперменам.
Статью в
американской газете пробежал глазами. Затем вернулся к началу,
перечитал еще
раз внимательно. Бросил на Эли острый взгляд.
- Что вы сами
об это думаете, Элиезер?
Эли усмехнулся:
- Думаю, после этой публикации наш еженедельник пойдет нарасхват... По сути? Хуцпа, обман всего мира. Дело ведь не столько в Его
превосходительстве по имени Шауль бен Ами. Когда власти берут на вооружение тотальное
надувательство...
"Ворон"
кивнул: правильно понимаете, Элиезер.
- Мы это уже
проходили, - добавил Эли. - Штудировали годами. Тогда это называлось "Краткий курс
истории партии" Если ложь измерять, как морские волны, то сегодняшняя ложь
- на двенадцать баллов.
"Ворон"
снова кивнул: никаких возражений. Затем взглянул куда-го
поверх головы Эли, сказал тихо и доверительно, что ему будет очень недоставать
приятного собеседника, когда того потащат на
Голгофу…
- Элиезер,
поверьте, я не робкий человек, я издавал в Москве самиздатский
журнал. Но если боксер "в весе пера" выскакивает на ринг, где стоит
чемпион мира в тяжелом весе... через минуту "пух и перо" будет лежать пластом на досках, хорошо, если не окровавленных.
- Сравнение
некорректно Наше
"пух и перо" разлетится по миру, обретет сторонников,
- Знакомая картина еврейсхого погрома, - сказал "Ворон", и они
засмеялись.
Помолчали,
приглядываясь друг к другу. - Значит, - врать, врать и врать? -
вырвалось у Эли.
- Ну-у, зачем же, - отозвался благодушно " Ворон". - Есть иные пути. Не мне учить
ветерана "Литературки"! Кто лучше вас
знает, что на любое событие можно взглянуть с противоположных
углов: "Зал наполовину полон" и "зал
наполовину пуст".
- Тут другой, я
бы даже сказал, уголовный случай, - произнес Эли твердо. - Можно не ограничиваться выкриком искренней
американки, а подготовить книгу документов, воссоздающую всю полноту картины за
двадцать лет. Появилась у меня такая возможность…
"Ворон"
откинул голову, как птица, готовая клюнуть. - Не пугайте меня, Элиезер! Ну напишете, и что? В Израиле уж чего только не
было. Взаимные проклятия, скандалы с судами, с тюремными приговорами, и что? Система
изменилась? Олим пошумят два дня. Тем более. Могила -
прошлогодний снег. Его партия в оппозиции... Да зачем тебе это?.. Дали Могиле
орден? Оправдали свое собственное злодейство, тупость?
Так и есть, никаких возражений... Только что из этого? Горе
воителю Хаиму Барлеву тоже дали орден за
песчаный навал - "линию Барлева" на Суэцком канале, которую арабы размыли в единый миг. Кому
сегодня до этого дело?.. И потом, пожалей родных олим. На мой взгляд, мы должны
помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а ты посыплешь соль на раны. Спасайся,
ребята! Все идет прахом! Это укрепит веру людей в
Израиль? Мало у нас самоубийств? - Заметив в глазах
Эли смятение, чуть дожал: - Впрочем, скорее всего, найдется хитроумный
прилипала с докторской степенью, который - абсолютно в духе вашей "Литературки" - шепнет нашим сановным
троглодитам, чтоб не выпасть из их тележки: "Не замечать, не
рецензировать! Нет на свете такой книги!"
- А если книгу
все же заметят? Газеты днем с огнем ищут читателя...
- Ну, Эли, тут
имеется большой набор. Скажем, можно обронить с ученым видом знатока: "Каждый эпизод сам по себе верен, но
общая картина искажена".
- Обычное
жульничество?
- Элиезер, умоляю вас, не стройте из себя курсистку. Просто
обычный, знакомый вам до слез социалистический реализм, который жуликоват по
определению. Другими мы уже не будем, Элиезер! Наше время ушло…
Глава 4 (27)
ПЕРСИДСКИЙ КОВЕР ДЛЯ ЁНЧИКА .
Дов измучился, сдавая на окраине Хедеры первые два дома. Амутяне требовали, чтоб вручал ключи от квартир не
так, как в России ("деревья и дорожки потом"), а так, как в Израиле - чтоб была посажена на
клумбе последняя роза.
С дорог он
начинал. Без них тут, как в пустыне, песком забьет.
Дов заменил кое-где побитый бутовый камень, и новоселы успокоились, хотя до
кустов руки не доходили: надеялся, признаться, и так съедят. Все же из России
люди, беженцы к тому ж.
"Палаточники" не выкамаривались. Сперва взяли ключи, потом отправились
поглядеть на покупку. Заупрямились одни Кальмансоны,
точно знавшие, что и где недоделано. Приехали гамузом
в офис, высказались обидно: - Дов, русскую халтурку
не покупаем... Пришлось подчиниться. Кальмансоны
выложились на постройке как никто, имеют право и на обидные слова. Только они
обратили внимание и на гигантские трубы электростанции Хедеры. Электростанция
на угле - дым стелется по небу, угольная пыль по земле - экология не идеальная.
А что делать? Спасибо, землицу дали. Дареному коню
в зубы не смотрят.
Сдав дома в Хедере,
Дов принялся за коттеджи в городе Кирьят Каде, у самого моря. Возвел первый, подороже: два
этажа из белого камня, шесть комнат, огромные окна. "Почти дворец!" -
ахнули амутяне. Позвонил к Эли: - Говорят, ты всё
начал? Бери!
Но не спешил
почему-то Эли в новый дом. Может, горько ему было въезжать без жены, ради
которой он и впрягался в эту увязшую по ступицу
кооперативную телегу. В тот день, когда Эли сдал, наконец, свой номер в
замызганной гостинице "Sunton", Дов сказал себе, что
напрасно его торопил...
Ночью позвонили
из Кирьят Када, сообщили, что Курта Розенберга увезли в больницу. Курт был в Польше, в составе израильской делегации. Интервью с ним
печатались в польских газетах, фотографии
рассылались по всему миру: Курт кладет венок на могилы своих друзей. Курта
принимает Лех Валенса,
Курт, Курт... Когда Курт Розенберг вернулся домой,
нашел в своем письменном ящике предписание Сохнута:
немедленное выселение, на сборы дается три часа... Прочитав бумажку, Курт стал
тяжело оседать на пол...
Дов вспомнил горькую
фразу Курта.' "Как человек я израильским властям ни к чему, я им нужен только,
как музей..." И зубами скрипнул с досады:
"Добьют его наши гуманисты".
Целый день об
этом думал: на этот раз выселяли одного Курта, остальных пока оставили в покое.
"Что так? Выбрасывали заводилу, чтоб потом расправиться с остальными
стариками? Или убедились, что знаменит и на улице не останется?" И тут
пришла Дову хорошая идея: Курт - единственный оставшийся в живых питомец Корчака. Собрать по всему миру деньги для Курта, на
дом. И сообщить ему в больницу, что первый дом "амуты"
- его! Это лучшее лекарство. Оно быстро подымет Курта, вернет к жизни.
Но как
посмотрит на это Эли? Эли не Сашка, тот бы сразу согласился. Настаивать Дов
права не имеет: только "рыжий" поднял "амуту",
здоровье свое оставил в проклятых мисрадах. Вся "амута"
проголосовала за него. Нет, давить нельзя.
Можно... дать понять осторожненько, да и то не
сразу.
Дов позвонил
Эли. Предложил, коль ему не к спеху, повременить с переездом месяц-другой. Распродажа будущих коттеджей идет вяло,
не хотят олим лезть в кабалу. Дов задумал первый
красавец-коттедж превратить в модель. Открыть для посетителей. Пусть ходят и
щупают.
- Потом
отремонтирую, перекрашу, - не сомневайся! Эли не возражал, и Дов приехал за его
вещами, чтоб перевести их на время в свой гараж. Осторожно погрузили побитый
шведский гарнитур, кожаные кресла, вытащенные из
кладовки картины Галии. Книги в ящиках - более двух
тысяч томов - с ума сойти! В израильских домах редко увидишь такое богатство.
- Знатная
библиотека! - произнес Дов восхищенно. Эли прищурился болезненно, словно Дов
дотронулся до его раны. Не сказал, выдохнул:
- Это руины
библиотеки. Советская власть не может выпустить человека, не ограбив...
На другой день
отправились в Кирьят Кад. Дов окинул
профессиональным взглядом побелку, просохшие рамы, каменный пол, книжный шкаф
из красного дерева на временных белых ножках местного производства. Заглянул в
небольшую "детскую", которую, как слышал, Эли отвел для Ёнчика. Эли подтвердил: мальчик переберется сюда через год, как только ему исполнится шестнадцать.
Дов удивился: -
А почему Ёнчику страдать до шестнадцати? У евреев бармицва в тринадцать... Раньше не разрешают?.. Ёнчик видел подарок?
- Заглядывал, спит и
видит, когда уйдет к деду.
В углу детской
стоял свернутый рулоном ковер, привезенный прямо из
магазина. Большой ковер - во всю комнату. Дов
отвернул край, попробовал ворс.
- Мать честная!- воскликнул.- Персидский! Мальчишке?!
Он что, турецкий султан, шах персидский… Елиезер, зачем ты его балуешь?
- Ах, Дов, кто у меня еще остался?' - И нахмурился: зятек его, отец Енчика, Гади, по-прежнему Енчика поколачивал, хотя тому все
можно было объяснить: он - логик! "Шалун, неслух, - оправдывается Гади, -сестренок смешит, отца
передразнивает..." Эли
помолчал, сообщил деловито, что Ёнчик неделю назад
завоевал на школьной математической олимпиаде первое место. - И улыбнулся
горделиво, словно это он сам вышел победителем.
Дов еще раз
пощупал персидский ковер. - Первое место, говоришь, занял? Ох, затопчут мальчишки ворс, выльют на него чернила...
Ну, и тяжел! Бери за край, положу пока у себя, где посуше. Дов поставил на
середину гостиной табурет, влез на него, принялся ввинчивать в потолок свой
подарок Эли - французскую люстру с хрустальными подвесками. Такая же висела в
его доме, и нравилась Эли. "Не люстра, а стеклянный водопад",
помнится, восклицал Эли удовлетворенно.
- Коттедж от
твоей люстры не ухудшится.
- Не украдут?;
- Не бывало
такого.
Прямо с
табуретки, щурясь от солнца и бетонной крошки, сыпавшейся от дрели, Дов начал
задуманный им "генеральный" разговор, которому тут никто не мог помешать. Где-то заодно и о Курте Розенберге сможет упомянуть, когда придется к слову...
- Знаешь, Эли,
если б не Наум, у меня, наверное, голова раскололась. Ходил после еврейского
конгресса сам не свой. - Дов спрыгнул на каменный пол, грохнув своими рабочими
ботинками, сказал, садясь: - Тянут Могилу в друзья русской алии, в герои Сиона.
- Зачем?..
- То есть как
это, зачем? - Ты же знаешь, что он за птица! Хотя ты зелененький,
из другой эпохи... Могила давно на пенсии, из своего кибуца
носа не высовывал. Спрашивается, почему вдруг тащат за уши? Даже медальку
повесили... И я понять не мог. Только Наум открыл мне глаза.
Наум, и в самом
деле, открыл Дову глаза... В Израиле небольшим
тиражом вышла книга документов под названием "Теперь или никогда",
протоколы рабочей партии Мапай за 1946-1948 годы. Два автора, журналист и историк,
провели скрупулезное расследование. Картина предстала впечатляющая.
Когда Сталин
намеревался превратить Израиль в свою вотчину, палестинская компартия внедрила
в Мапай свою агентуру,
- взорвать ненавистных Сталину социал-демократов изнутри. Тщательно
разработанная операция называлась "Троянский конь". Внедрили
университетских ученых и... профессиональных убийц. Один из них, как
выяснилось, убил Арлозорова, любимца партии Мапай, коммунисты же от науки охотно занялись своим прямым делом - фальсификацией истории.
Дов нисколько
не удивился, что агентом компартии, а тем самым,
агентом КГБ, поскольку палестинскую компартию Москва всегда держала на короткой
сворке, оказался знаменитый профессор-историк Шмуэль
Этингер?. Встречался он с Этингером
- "маститый историк" сумел внедриться в Мапай,
как никто другой: был главным консультантом Министерства иностранных дел по
проблемам европейского еврейства. И, конечно же, главнейшим - по России у
всевластного Шауля бен Ами, полномочного представителя Голды Меир.
-... Я в Шереметьеве от КГБ оторвался, а в Лоде к
ним и попал, в те же самые руки. Меня Могила в Вене встречал, а потом каждый
шаг контролировал. - Дов прошелся по гостинной, не
заметив, что оставляет грязными, в засохшей глине, ботинками следы на полу. Развел
вдруг руками, так бывало всегда, когда он а волнении начинал разговаривать сам
с собой. Снова повернулся к Эли:
- Теперь дошлые
газетчики вычисляют, кто еще вылез из "Троянского коня"? Намекают и
на Шауля бен Ами.
- Может быть,
не без оснований?
- Н-нет, не верю! Тут любопытно
другое: спелась власть с агентом. Душа в душу работали. Почему, думаешь? Голда Меир приказывала: не злить Россию! А этингеры ради того и внедрялись. Как тут не понять?!
Когда мы стали
подымать еврейство Штатов в защиту советских евреев, Голда тут же высказалась: "Поставить
алию на место!" Шауль
кричал на израильтян, требовавших начать алию
русского еврейства: "Зубы выбью!" Опять этингерам
по шерсти. Дать по зубам для них первое дело... Это,
как понимаю, и роднило Могилу с лазутчиками-коммунистами: общая
безнравственность. Бесцеремонность. И для сионистов, и для коммунистов
человек - ноль без палочки, строительный материал, мусор... А теперь
"отмазывают" Могилу от шпионов-лазутчиков, спасают товарища по
партии... Как тут, повторю, не понять, отчего вытянули Могилу на трибуну
Международного конгресса, придумали ему "медальку имени Визеля" - чист он! Чист! Как и все мы... - Дов
щелкнул по пачке "Мальборо", вытянул сигарету, закурил, искоса
взглянул на Эли. - Самое время появиться и нашей
книге, Эли. Все скажу. Как месили нашу алию, почему приближали к себе
просоветских холуев. Как стравливали нас друг с другом, - до сих пор в Кнессете от русских евреев ни одного депутата, а по
закону быть им не меньше десяти. Начнем работать? Что теперь-то
мешает?
В глазах Эли мелькнул испуг. Ответил не сразу, Дов понял, каков будет ответ. "Интеллигент советского
разлива не может признаться, что боится собственной тени, - мелькнула у Дова насмешливая мысль. - Возведет турусы на
колесах".
- Дов, -
вполголоса начал Эли, прямо глядя Дову в глаза и
отмахиваясь в досаде от его папиросного дыма. - Весь твой опыт честно, без прикрас изложим. И что? Думаешь,
это укрепит веру людей в Израиль?.. На мой взгляд,
надо помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а мы взбодрим эпитафию на
могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив
усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к
ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в цепи,
взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту
цепь, которой опутан Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
"Как
человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про себя.
- ... Где оно,
это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив молчание Дова.
- Хочешь
скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды американец, который строил
в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! - спросил, кто мой хавер
Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я
впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни у
одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за
человека, а за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими
партийными боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном
базаре... Хочет такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не
заметили" даже полуторамиллионной демонстрации
в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут
"списочных" хаверов
Кнессета, - зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, -
"ото давар" - всё едино, один черт, Эли:
премьеры лгут, кабланы шантажируют, банки воруют, и
все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану Маршалла потрачено
сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого израильтянина дают по
тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с протянутой рукой ходим. Без дна
бочка... А тронь-ка сановного вора- министра или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру
по нитке. "Избранники" потеряют власть. "Ганеф
ми ганеф потур",
говорит израильская поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист.
В этом трагедия страны. Главное звено", как ты
говоришь.
Эли молчал,
опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал, Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она
мне не по весу. Надорвусь, и всё!
- Твое право,
Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
- Скорее всего,
Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
- Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую
премудрость. Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что
цари? Тем более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна
была на сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в
кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты эту камарилью в упор не видел, верно говорю?
Потому-то, считаю, именно тебе штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
- Лады!
Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука неспешная. - И уже
спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить, Элиезер. Ты там, пока не
ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в
Переделкино от "Литературки", под бочком
у великих, квартира возле метро "Аэропорт", в теплом писательском
углу, сортир черной плиткой выложен. Парусник на Московском море. Собачки
дорогой породы. И ты всюду желанен. Объехал спецкором Париж, Рим... И всё про
этот сволочной мир понял, поскольку глаза вставлены
в твоей свободной Австралии, мог сопоставить, сравнить. В первый день
знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров,
что, де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет карманов". Значит,
и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты, западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский
Восток, Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
Эли машинально
погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес, оглянувшись: - Это
долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
- А я не
тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься. Интересен ты мне, как
личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не
соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя
абсорбировал, назло нашим баранам. Зачем тебе все
эти игры, баловню судьбы, благополучнику? Затмение
нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из Лондона дорогим гостюшкой.
В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с
"зелененькими", на руках носят... Чего ни
расскажешь, из этой комнаты не уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь,
ну, никак не могу.
Эли сел в раздумьи на
табурет, протянул руку к телефонному шнуру и, скорее машинально,
чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес
раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича
не знает никто, даже его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не
ошибаюсь, в шестьдесят четвертом. Приближалось
двадцатилетие со дня окончания войны. Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне,
конечно, задание: организовать выступления
писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул: Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман,
далее мелкие пташечки. Кинулся туда-сюда. Василий
Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов цветет, легко договорились по
телефону. Илья Эренбург - человек с характером, согласится или нет? А без него
передача о войне, как "пулька" без козырного туза. Отправился к нему
на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился его согласием. Все подготовил, отправил
план по начальству... Вызывает меня ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у
него тяжелая, - острили мы, - от того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и
как кистенем по голове: "Ты кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было!
Ни самого Эренбурга, ни о нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и
- всё!
Отправляюсь в
Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет. Рассказываю обо всем Илье
Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления. Трубку
зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой раз
переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает, приедет
к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у парадного
подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов. Пойдет на
скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут выгнать. Вы готовы к этому?"
"Конечно!"
- воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа
машину Ильи Эренбурга. Простоял, ожидаючи, часа
три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре, Илья Эренбург выехал в Москву,
в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с полпути на дачу и уже не
поднялся...
Начиная
разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли
тема "переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал,
снова сел.
- До этого дня,
Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно обнаженном виде этот мир
описал Солженицын в рассказе "Случай на
станции Кречетовка". Тем лейтенантом на
станции мог стать и я.
И вдруг история
с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника, просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит? Что у них за душой?... Сейчас уже
никому не интересны фамилии этих паханов
"зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного… Сусловы ли, лапа или
иные лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная
"номенклатура" выбросит Хруща на помойку.
Вот с чего начался окончательный развал страны, гангрена,
поставившая Россию на край гибели. С фальсификации исторической правды. Орвелл попал в десятку!
Дов почесал
нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь
кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью
Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду
так...
- В тот год я
перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы
продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос
счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем
я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете
псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую
игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"
А меня проблема
псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения зоологических
антисемитов было не так много. Большинство держалось формы. Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов?
Фамилия была "радийна", как тогда они
говорили. Я хорошо рисовал, интересовался архитектурой.
Кончил архитектурно-строительный институт, а
позднее, уже журналистом с именем, литинститут. Объехал
мир. В Белостоке у меня произошел однажды
интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из
сталинских лагерей. Она ненавидела всё и вся. И вдруг говорит мне:
"Русских жалко. Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с
вызовом. А она: - "Пожили бы с поляками..."
И ведь права
была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии.
Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире,
обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе,
еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы
замыкались на национальные, я относился несколько свысока: если б вы не были
евреями, то вас советская власть устраивала, вы бы
вполне вписались в систему. А я птица более высокого полета, у меня куда более
серьезный конфликт с советской
властью, - не по "пятому пункту". Это
предохраняло от ощущения национальной ущербности. "Все справедливо",
думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это естественно, а не унизительно,
что меня взяли в "Литературку" не завотделом, а и.о. завотдела:
я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал, вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился,
но антисемитизм меня, конечно, не обошел. Еще до ОВИРа.
Как-то в "Литературке"
уволили журналиста-еврея, свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый
сотрудник. Мне разрешили взять любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его
анкета звучала хорошо. "Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная
кандидатура. Обговорил со всеми. Все -
"за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?" Я рот раскрыл. Такие сюжеты
возникали постоянно. В эти постыдные игры заставили играть сотни тысяч людей.
Многие привыкли, не ощущали своей низости, не ощущали стыда. Притерпелись к
подлости государства. Или ты играешь со всеми
вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего цинизма. С упоением
декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего
на капустнике над своим идеологизированным поколением:
"Теперь поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку... Детиздат."
Однако достал
меня, сбросил с коня на землю не государственный антисемитизм. Меня достал
"научный"! Разве не был он естественен в стране, которая называлась
Союзом Советских социалистических республик?! Советы, Дов,
разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь? Нет! Но,
может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены железом и кровью.
Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик свободных... Всё блеф!
Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом идеологическом тумане
выворачивают наизнанку любое понятие...
Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное
убийство царя". И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов",
чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство,
еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о
"ритуальной крови младенцев", теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя нежнейшая привязанность и
гордость, вдруг принимается шаманить своими зарубежными
"откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли русской
свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев...
Ладно, в исторической романистике он не писатель Солженицын, он -
провинциальный учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы
называли юдофобов с российского юга. Но вот и
литературный критик О. Михайлов, образованнейший русский интеллигент, и тот
вдруг попадается на тухлого червячка, на юдофобство.
А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из "Памяти"! Но
каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже по-своему. Из всего,
что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую
концепцию. Значит, не случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных,
незаурядных русских людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича
сломала каторга, русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей
день сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый
русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы это?
- О, да-да, - Дов торопливо кивнул.
- Я начал иначе
думать о русской интеллигенции. Её юдофобство - вовсе не поверхностная сыпь,
прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший национальный организм. Это
интеллигенция имперской России. Она всегда будет ускользать от защиты
националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать виноватого на стороне. Это
меня сразило, душу окровавило. И заставило мучительно думать о том, кто я и с
кем...
Признаться,
достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули, - болит
рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до
революции "Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов
отозвался о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к
народу. Но они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном,
очищенном виде. Только русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью".
Что ж, в этом есть какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей
ее мерзостью - это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал
поочередно статьи и в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но
ведь именно такая Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову
мерзости... Я уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в
Москве, дымил редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив окурок, продолжил: -
Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия
найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля
кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не
представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с
аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я
даже не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр
Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр
Трифонович в капкан, потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить,
сочинил...
Долго молчали.
Наконец, Дов заговорил:
- А ежели тебе
порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты талантливый журналист, критик литературы.
Пиши для себя, для журналов. А хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,
кассиром,-
придумаем что-нибудь.
- Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так
далеко? Я все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю Ёнчику
персидский ковер.
Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец.
Повешу на Ёнчика здоровую каменюку.
Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на три-четыре...
- Давай так и
сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я вступаю в пай... -
И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем плане.
... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике
кампанию: "Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!"
Благородное дело! Может, вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж,
ему другой. Как раз по три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в
Штатах объявим. В крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб
подействовало. Автора найди упорного, страстного...
- Искать не
надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.
- Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С
месяц.
- Ку-да?! Да его там загребут!
- Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...
Глава 5 (28).
РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.
Май был жарким,
а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная продавщица из "маколета"
сказала, что вибрация воздуха плохо действует на дите.
Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова
не хотелось: засмеет! Дите всё чаще поддавало
пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а себя Софочка берегла. Это тоже было
ощущением необычным. Всего год назад Софочка считала себя чем-то вроде сорной
травы. Вымахала выше всех - людям на раздраженье.
Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской
верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил
отовсюду, подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то полдня она просидела
во дворе, на солнышке и к телефону не подходила. "Мерихлюндия" довела
его тогда до того, что примчался посередине дня, увидел, она дома и сразу
повеселел.
О Саше и
говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под сердцем пяточки...
Но спокойной,
как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды прорвалась и
неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване, рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с
огромным, как в кино, экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть. Оказалось, "Алайла" - это прямая
передача из телестудии Иерусалима. Безо всякой
цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы -
шум, как на базаре. Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел
на всех с неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни
голосили: - Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая,
маленькая", выталкивают отовсюду!
"Вобьют
тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала Софа.
Ведущий с
профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие беседер!" ("Будет
хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал,
направился к выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой
блузке. Она была уж у дверей, когда её лицо укрупнили, и оно выплыло вперед -
гордое, с чуть подрисованными бровями.
- Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет
прямая передача. Смотрит весь Израиль.
- Не хочу
слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите свое "ихие
беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!
- Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая героиня.
- Почему,
ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском языке нет?
- Есть, да не
про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою ваши сортиры, получаю
три шекеля в час - в два раза меньше, чем
зарабатывал на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько
получаете вы?
- У нас нет
времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это несущественно. И я бы советовал
тебе не делать обобщения. Твой муж тоже доктор... Ты доктор Красногорский, её муж, не так ли? - ведущий ткнул
пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим.
- Доктор биологии, не так ли? И нашел работу в
Университете. Кем ты работаешь, доктор?
Интеллигентный
человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся, сказал:
- Сторожем!
Студия
загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель Красногорской.
Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому телерепортеру,
губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно. Немое кино.
- Ну, этих
ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов.
- Их "изЬмом" не закандалишь.
- Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос раздувался, как всегда, когда она
была сильно раздражена.
- Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.
- Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.
Дов еще минуту
посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал Софочке о своих успехах -
сдает амутянам уже третий дом.
Софочка
притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал ей никогда... Неделю
мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:
- Сашок не
звонил?
- Нет. - Софочка
встрепенулась. - А что?
Через два дня
снова:
- Саша не звонил?
Софочка
потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки, нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то
женщина. Передала: в Кфар Хабате,
в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме
побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился к
черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
- Детишек много... Чьих-чьих? Ero! Мы думали, он в тюрьме
сидел, а он в это время детей строгал. Вот и
настрогал!
Софочка не
любила себя и за то, что не всегда улавливала, когда шутит Дов, а когда
серьезен? Но ведь разговор о детях, шутить нельзя.
- Вот оно что! - воскликнула она. - У него детишки?! То-то он сразу
сказал, что и моего охотно возьмет.
Дов замер.
- Он, что,
предлагал тебе руку и сердце? Софочка втянула голову в плечи.
"Надо же! Болтушка!"
Дов выругался
про себя, хотя это для него не было полной неожиданностью. Недели три назад
сидела Софочка у него на коленях. Когда вошел Саша, спрыгнула с коленей, как по
тревоге. И стала вдруг говорить о нем зло, что
выгонит его из дому. Чего вдруг озверела? Тогда и мелькнула первая догадка: а
уж не протянулся ли меж молодыми бикфордов шнур? С какой стороны огонек затлел?!.. Разбираться? Затаптывать огонек? Даже если был бы
и вправе...
- Предлагал,
значит? Во-от шустрик!
У Софочки
пылали щеки. Она ушла на кухню. Вернувшись, поставила на стол фрукты. Наконец,
не выдержав, спросила как о пустяке: - Так сколько ж у него детишек?
- Триста.
- Позвони, уточни...
- Интересное
кино. Детский сад, что ли, вы открыли на пару?
- Я тут не при чем. Это хабатники.
- Пейсатые, что ли?
- Хабатники не пейсатые. Они бородатые.
- Ну, в этом
мне за всю жизнь не разобраться! Кто из них пейсатый,
кто бородатый. - И изумленно: - Триста детей!
Звонка от Саши
ждала. Призналась себе в этом лишь тогда, когда кинулась к телефону, а голос
прозвучал не Сашин, чужой. А потом и не скрывала от себя, что ждет. Наконец,
прозвучал торопливый, захлебывающийся
баритон.
-
Саша, - перебила она деловое сообщение для Дова. - Что же ти о детях ни слова. Откуда
они? Взглянуть бы!
Ответил, на следующей неделе повезет два автобуса детей в
Иерусалим, в больницу Хадасса.
-Там и увидишь... Что? Познакомиться с ними? У тебя вот-вот свой будет, тогда и.. Еще месяц ходать? Загляни в Кфар Хабат…
Софочка
услышала, как дрогнул у него голос.- Оставлю тебе место в автобусе…
Всю неделю
ходила Софочка сама не своя… Но как на это посмотрит Дов?
И вообще, за двумя зайцами погонишься...
Всего вовек не учтешь. Про разные предвиденья - это
только в школе говорят. А туг... "Как карта ляжет", говорила, бывало,
мать... "Как положишь, так и ляжет", - сердился отец... Ох, нс шутка все
это, рожать вот-вот, а она...
Решила
посоветоваться с Зайкой, больше не с кем. Когда Зайка переезжала в новый дом,
взяла с нее слово: появись в софочкиной жизни
какое-либо осложнение, чтоб немедленно звонила. А уж тут такое осложнение, не
дай Бог!
За день до
поездки в Кфар Хабат, к
Сашиным детишкам, Софочка все еще не знала, как поступить. Собой рисковала бы -
пустяк, а ведь ребеночек...
Набрала номер
еженедельника. Зайка обрадовалась звонку. Поохали, поговорили о новой зайкиной квартире, решили,
что Софочке удобнее приехать в редакцию: Зайка там днюет и ночует.
- Сегодня,
Софочка, у нас толкотня, но здесь каждый день толкотня, в крайнем случае
подождешь меня минут пять-десять. Договорились?
Приехала
Софочка. В самом деле, толкотня, прямо тусовка какая-то - дым коромыслом! Спросила
Эли, где Зайка, он махнул рукой в сторону дверей,
откуда слышались громкие голоса.
Софочка
приоткрыла дверь. Переполненный зал. Зайка оглянулась на скрип двери, попросила
подождать в ее комнате. - Там сейчас внук Эли, Ёнчик.
Пообщайтесь.
Енчик взглянул
вопросительно на гостью, но, узнав, что она от Дова,
улыбнулся приветливо. Веснушки у Ёнчика медного
цвета. Самая крупная - на кончике носа. Казалось, это от солнца Ёнчик пылает и
светится. Он туг же вызвался показать редакцию, все
рисунки на стенах, все газеты. Чувствовалось, он горд и счастлив: его дед тут
самый главный.
Софочка
огляделась. Обстановочка? Железный канцелярский
стол. Перекошенный, рассохшийся шкаф с подшивками
газет. Все стены увешаны фотографиями, вырезанными из журналов, рисунками,
стихами, даже нотами. Ёнчик тут же повел ее вдоль
стенок, показывая все с таким энтузиазмом, словно
он был автором всех этих стихов и шаржей.
А посмотреть и
в самом деле есть на что. Сверху, над фотографиями, прикноплен
огромный лист бумаги. На нем нарисована умелым
карандашом огромная каменная задница. В этот
каменный зад летит, как снаряд, головой вперед,
новый оле. Под рисунком - подпись-приветствие:: "Правительство
Израиля желает вам легкой абсорбции
Софочка посмеялась, стала смотреть вокруг с интересом. Рисунков
и эпиграмм вокруг - вороха. На разные социалистические партии, которые
"гонимы страхом, делят кассу с "Маарахом"
- рабочей партией. Хороши и стишки на бегемотистого
Ариеля Шарона -
"бульдозера".
- А вот и на
деда! - возгласил Ёнчик. - Похож, верно? Только нос вроде ножичка.
Под дружеским
шаржем не слишком дружеский экспромт на Элиезера, который, по убеждению художника, "как
Плеханов, прыгнул в кусты". Рядом, на полстены, удивленно-обиженное лицо
Натана Щаранского. Схвачено тем же умелым
карандашом, что и государственная задница. Парит Натан над эпиграммой в его
честь:
"Когда тоска, и ни во что не верится,
И мир в окне безденежно-палаточный,
Мы с вами рядом мыслями и сердцем...
А что, ребята, разве недостаточно?."'
"А чего
они хотят, чтоб Щаранский к ним в палатку
переселился, - подумала Софочка недоброжелательно. - Порадовались бы его
детишкам, новой вилле: пострадал больше всех".
Ёнчик показал
гостье и тонюсенькую подшивку нового еженедельника. Софочка полистала свежий
номер, обнаружила заметку с подписью "З.С."
(так Зайка подписывается). Пробежала взглядом: "Сегодня выявилось, у алии-90 целых восемь самолюбивых лидеров, что создает
ситуацию, известную из басни Крылова о лебеде, раке и щуке. Одни лидеры тянут к
партии "Ликуд", те, кто из Сохнуга, - к рабочей партии, и т.д. Алию пытаются
растащить по партиям, враждующим друг с другом, обессилить. По утверждению старожилов, это постоянная тактика истеблишмента. Так было и в семидесятых годах, и
позже".
За этим чтением
ее и застала Зайка. Сказала Софочке утомленно:
- С нашей алией каши не сварить.
Я начинаю думать, что дурацкий гонор - качество национальное. Еврейская
приниженность обернулась тут гипертрофированным
подчеркиванием своего "я". Власть на этом играет, как на
губной гармошке.
Софочка
разволновалась. - Ох, Зайка, не лезь в собачью свалку.
- Софочка, Саша
выступает! - крикнула она возбужденно. - Хочешь взглянуть? Возьми стул.
Софочка
вздрогнула, поглядела на дверь зала с опасением: оттуда
выплывал сизый дымок. Она взяла раскладной стул, уселась за спиной Зайки, чтоб
ее не было видно с трибуны.
Саша сегодня
особенно несолидный, в старой футболке, ушастый, всклокоченный - мальчишка
мальчишкой! Черная кипа опять сдвинута, свисает на ухо. Вокруг шум, но
микрофон, как для уличного митинга, усиливает каждое слово.
"И чего он
опять про мафии?! - недоумевала Софа. - И слово какое ужасное выкопал: "сращивание".
Сращивание политики и уголовных структур...
- В заключение,
хотел бы обратить ваше внимание на еще один аспект болезненной израильской темы
"Кто еврей?" - продолжал Саша. - нееврей, который
добровольно взваливает на себя нелегкую ношу
еврейства, заслуживает по Галахе поддержки и
уважения...
Большинство
зааплодировало, а Софочка стала повторять в затылок Зое испуганным шопотом:
- Он меня
видит! Он меня видит! Зоя повернулась к ней в недоумении.
-Да он на тебя не смотрит!
- Ой, дура я! - вскинулась Софочка. - Разве меня
закроешь твоей стрекозинной фигурой?! Зайка, я буду ждать тебя в садике, на
скамейке. - И зашуршала своей широченной юбкой - чуть не бегом к выходу.
Зоя выскочила
следом, из приоткрытой двери вырвались крики:
- Лидеров из Сохнута на мыло!.. Олимы
всех стран, соединяйтесь на помойке!
Софочка пошла
навстречу Зое. - Что там было... такого? "Еврей - нееврей..."
- Никак не
договорятся, кому сесть князем на Путивле. Ох, Софочка,
дед у меня был мудрый, говорил: каждый народ заслуживает то правительство, которое
имеет... Вот, пустили по рядам листовки, на
посмотри.
Софочка взяла
листовку, на которой было напечатано сверху "Конфедерация новых
репатриантов "AM ЭХАД" ("Народ единый"). И перед текстом эпиграф:
"Не дай себя похоронить!
Мы здесь с тобой не за похлебкой,
И не за ношеной обновкой.
Сюда рвались мы, чтобы жить!"
- Это он! - воскликнула
Софочка, оглядевшись тревожно. -Он такие стихи пишет, я знаю.
Эли уже ушел. Енчик, которому был доверен ключ,
открыл для них кабинет деда. Кабинет чуть побольше Зайкиного,
и тоже весь в фотографиях и рисунках. И опять на полстены Щаранский.
Софочка хотела
по-дружески предупредить Зайку, чтоб не лезла в дурацкие драчки на трибунах, не
стоят мужики того и вообще "не чепляй
лихо", как говорит отец... Но сказать это не решилась, лишь показала
пальцем на карикатуры.
- В обеих
комнатах по Щаранскому. Чего вы к нему
прицепились? Живет тихо, в партийные вожди не лезет.
- Ох, Софка! Да он спит и видит, как ему в партийные вожди
выскочить. По всему вижу, честолюбив …Но - Эли слышал от него самого!- миллионы
долларов американец дал ему с условием, что он не будет создавать партию. Коли
так, скажи, на мой взгляд, об этом прямо! Ребята, я бы рад возглавить, но...
золотая цепь. Приходится ходить, как пушкинскому коту,
все по цепи кругом. Никто бы его не попрекнул: деньги не ему лично, а для алии. А он, вместо этого, теоретизирует во всех
газетах, что "русская партия" вредна.
- Так. может,
он так и думает?
- На здоровье.
Но скажи всем и о золотой цепи! Не бросай на себя тень! А то Эли, вот, убежден,
что Щаранский хитрит-подыгрывает истеблишменту:
сбивает волну. И выжидает момента, чтоб толстосумы сами вытащили его в большую
политику, Без риска... А, может, все не так? Эли потерял здесь жену и просто
недоброжелателен к благополучникам?!.. - Зоя
подошла к окну с разбитой рамой, потянулась к форточке. Софочка внимательно
оглядела ее от волос, туго связанных на затылке "конским хвостом" до
туфлей-лодочек. Лицо у Зайки, когда она прилетела, было как мукой
присыпано. А теперь румянец играет. Брови, правда, начали выгорать, жаль.
Раньше брови, как и "шамаханский" разрез
глаз, взгляда не оторвешь! Худа правда
по-прежнему, ключицы остренькие.
- Зайка,
знаешь, как тебя Дов зовет? Шамаханской
царевной... Ой, Зайка, не знаю, что мне делать?!
Зоя круто обернулась,
спросила с искренним участием, что стряслось?
Говорили шепотком. Софочка объяснялась многословно: сама себя
понимала плохо. Зайка выслушала подружку, плотно сжав тонкие губы, потом сказала, вздохнув: - Знаешь, Софка, у
врачей есть принцип: "Не навреди". Боюсь и я навредить... -
Пошептались еще немного. Наконец, Зайка высказала
такой совет: - Знаешь, у мамы есть любимая поговорка: "не по-хорошему мил,
а по милу хорош". Кого любишь, тот...
- Ох, Зайка, я люблю сыночка!.. Как
же ему без отца?!
Софочка приехала на старенььком "Форде" Дова,
предложила Зое отвезти ее домой. Зоя попросила подождать минут десять. Ей осталось принять
трех человек, принесших рекламные объявления.
-Посиди, Софья, тут, хорошо?
Усевшись за
стол, она достала из ящика кипу обращений к читателям. Эли интересовался, что бы они хотели прочесть в новом
еженедельнике?
Первым постучал сухощавый блондин лет тридцати в блеклых по моде джинсах. Отрекомендовался: Арон, кандидат
математических наук. Протянул свою рекламку, сказал,
каким шрифтом ее напечатать, какую дать рамку, чтоб выделить текст.
"Все
понимает, - подумала Зоя. - Деловой парень, немногословный". Понравился
ей. Пробежав обращение Эли к читателям, сказал, что в новом издании ему не
хватает портретов тех, кто не растерялся, чувствует себя здесь, как дома.
- А то вроде одни
неудачники приехали, смутьяны-критиканы.
Однако, едва
блондин заговорил о себе, сразу потускнел в глазах Зои.
- Я просчитал,
что больше всего денег получу, развозя на дом лекарства. И занялся этим.
- А математика
в отставку? - удивилась Зоя.
- Как?! Именно
она позволила мне просчитать, чем заняться в Израиле, что выбрать...
Вторым появился
пожилой небритый человек. Хромает, на костыле. Сказал, что он инсталлятор,
открыл свою мастерскую. Всем доволен. Одно плохо, - заметил огорченно: - Не
помогаем мы друг другу. - И рассказал на прощанье израильский анекдот; бродит
человек по мелководью, раков ищет. Бросает их в ведерца. Одно из них прикрыто
фанеркой, другое открытое. Объясняет любопытному, почему второе ведерко не
прикрыл. "Тут израильские раки. Кто лезет наверх, того за ногу
назад..."
Вслед за хромым
зашла приветливая тетка из Кишинева. Дородная, с тремя подбородками. Взглянув
на письмо к читателям, выразила желание прочесть в газете рассказ с продолжением:
- Про любовь в парадном: чтоб романтично!
В Израиле тетка
всего год, но на ней уже и колье с бриллиантом и золотые браслеты на запястье
позвякивают. Заметив удивленный взгляд Зои, пропела:
- Где взяла-а? Наворовала! Пятнадцать лет воровала. Только
не говорите, что вы не воровали: в Союзе все евреи воровали.
Едва за ней
закрылась дверь, Зоя не смогла удержаться от возмущения:
- Ну, и монстр! Пятнадцать лет
воровала. Теперь жаждет развлечений, романтика ей нужна. Любовь в парадном...
Эли сказанул бы ей словечко...
Полгорода
проехали, а Зоя нет-нет, да и вспомнит ее,
встрепенется.
- Ну, монстр!.. Думает, газета для нее создана...
Возле дома
выбралась из машины, поблагодарила Софочку. У
дверей оглянулась. Софочка не уехала, сидит у руля неподвижно, лицо в слезах. Зоя
кинулась к ней: - Ты чего, Софа?
Софа хлюпнула
носом. Положила руку на свой выросший живот, медленно вылезла из машины. Произнесла
горестно: - Зайка, ты меня презираешь!.. Как же нет?! Пришла к Дову по объявлению - продаваться. А теперь вообще ...
вот, не знаю, что со мной. Что делать?
- Дура ты, Софка! - воскликнула Зоя, глядя на заплаканное лицо
подруги. - Разве ты продаваться шла?! Запихнуться в щель, чтоб не затоптали. Спрятаться и
от всех и от себя.
- Значит, ты
меня понимаешь! - И они обе заревели, обнявшись.
- Ну, так как
же, Зайка, - спросила Софочка, проводив Зою до парадного. Поехать мне в этот Кфар Хабат или ну их
всех к лешему, мужиков?
- Хочешь на детишек взглянуть? Ну, и погляди...
Утром у Софочки
не завелся ее "Фордик". Всегда заводился, а тут не завелся. "Судьба", - произнесла Софочка
упавшим голосом. Набрала номер Дова, сказала недовольно:
- Конь твой
мертвый!
- Овес,
наверное, на нуле.
- Есть, есть
овес, четверть бака.
- Четверть? А
куда правишь?
- В... Тель-Авив.
- Э, дамочка, чего вдруг? Если назвал
"дамочкой", значит, что-то не по нему.
- Дела есть!
- Гусь,
не осложняй себе жизни. В Тель-Авиве рули к моему офису. По городу не езди.
Лучше в автобусе.
"Жадина, -
сказала она самой себе. - Решил на мне сэкономить". Знала, он вовсе не
жадина, не в этом дело, но почему-то хотелось думать о Дове с неприязнью.
- Так что тебе
в Тель-Авиве?
- В госпиталь!
- выпалила она, чувствуя, что щеки вспыхнули. - По своим делам... По каким? По
женским! Что ты пристал?
- По женским? -
Голос Дова сразу стал встревоженным. - Слушай внимательно, - приказал
он. -Никаких
автобусов и пересадок. - И он стал объяснять, как завести машину, спронуть ее с места. - А
ежели не пойдет, кликни прохожих, чтоб подтолкнули. На ходу заведется.
Софочка
вернулась к машине. Оказалось, в расстройстве не закрыла дверцу. Возле
прохаживался незнакомый парень в замасленном комбинезоне. Вспомнилось
предостережение Дова,
у которого недавно увели уже вторую машину: "Двери на ключ! Район наш
воровской. Каждый третий - автомеханик". Приказала парню в замасленном
комбинезоне: - А ну, толкни! Давай-давай! - Повернула ключ зажигания раз,
другой, мотор зачихал, забился и - заработал на больших оборотах.
"Судьба?!
- Жаром отдалось в висках. - Господи Бож-же, спаси
и помилуй"
Нажала на
педаль газа, махнув парню рукой в приоткрытое окошко, мол, счастливо
оставаться…
Глава 6 (29).
"А Я ВООБЩЕ ШИКСА".
Когда Софочка доехала до поворота на Кфар Хабат, мотор заглох. Не
дотянула. "Бож-же мой, где справедливость?!"
- воскликнула в панике. Счастье, что в багажнике Дова чего только не валяется.
Проголосовала, стоя на дороге с маленьким бидончиком в руках. Затормозил первый
же водитель, седобородый старик в черной шляпе, надетой на засаленную кипу,
сползшую на затылок. Поглядев на бидончик, а потом
на округлый живот юной женщины, сказал, бензин есть, что за вопрос?! он отольет, сколько надо, но не знает, как это
сделать.
Софочка не раз
видела, как одалживают бензин в Израиле, отвинтила пробку на баке, опустила в
бак тоненькую трубочку, втянула в себя воздух. И тут же выплюнула трубочку, что
бы, не дай Бог, не глотнуть вонючей отравы. Глотнуть не глотнула, но полный рот
набрала, едва отплевалась. Бидончик налила доверху.
Старик в черной
шляпе головой покачал. Воскликнул удивленно: - Вейзмир,
какие теперь еврейские девушки! Пьют бензин, как пасхальное вино!
- А я не
еврейская девушка, - вырвалось у нее зло. - Я, по-вашему, шикса!
Один автобус с
детьми уже вырулил на дорогу, но второй еще стоял
у дома, когда Софа издали увидела Сашу. Одна его нога на земле, вторая на ступеньке автобуса. Не садится в
машину, глядит в сторону шоссе.
"Успела!
Успела!" - обрадовалась Софочка, припарковывая "Фордик"
у ближайшего дома, не то белого, не то выбеленного, как украинские
мазанки.
Автобус полон
детишек, и смуглых, щекастых, и болезненно бледных, тощеньких. Все оглянулись на огромную,
как гора, женщину в широком сарафане.
- Это Софа, -
представил ее Саша. - Она тоже из России и такая
же непослушная, как вы.
Дети засмеялись
и принялись рассматривать апельсиновые деревья,
посаженные вдоль дороги.
Когда автобус
выкатился на широкое иерусалимское шоссе, Софочка
уже знала всё про сашину командировку. Саша был в
Москве, затем в Гомеле и еще в нескольких белорусских
городах, пораженных чернобыльским взрывом. Привез больных детей для лечения. Деньги дали хабатники,
те самые, что с бородами, но без пейсов. Оказывается,
чернобыльский ребе был славен на весь мир… правда,
не то сто, не то тысяча лет назад. На кладбище
Чернобыля похоронены самые знаменитые еврейские раввины.
А Саша тоже хабатник? Интересное кино! Только где же его борода? Какие-то
кустики торчат, уж лучше бы брился! Ясно: искали хабатника,
знающего русский язык. У Саши язык дай Бож-же! Вот
и послали в помощь врачам: отбирать детей, отравленных
радиацией. Сейчас он стал детям и отцом, и матерью. Иные родители, сказал,
обещали двинуться в Израиль, вслед за своими чадами, других от своей бульбы не оторвешь. 'Там
хорошо, где нас нет", твердят. Дети окрепнут и вернутся к ним.
Маленькой синеглазой
девочке с голубым шелковым бантом стало вдруг плохо. Саша посадил ее на колени
и принялся декламировать стихи про доктора Айболита. И тут же запнулся, будто
забыл, что дальше. Девочка, а за ней и все ее соседи начали ему подсказывать. Черноглазого
мальчугана на заднем сиденье подташнивало, Софочка
присела рядом, призналась, что и ей тоже плохо, шепнула:
- Давай вместе
дышать ртом. Глубоко!.. Ой-ой, помогай!.. Что?
Бензином запахло? Так я принимаю для аппетита по
столовой ложке, два раза в день.
- Ну да?! -
Мальчик открыл от удивления рот и забыл, что его тошнило.
Вытянули шейки
и другие, с ближайших сидений. И тоже морщились от едкого запаха. Софочка
импровизировала: ей после Чернобыля заменили сердечный клапан. Новый работает
на израильском керосине.
- Ну да?!
Так и
доехали...
Первой
освободилась от врачебного осмотра неказистая крупная девочка чем-то похожая на
нее, Софочку, когда ей было лет двенадцать. Стеснительная угловатая - дичится,
забилась в угол.
Софочку словно
током ударило. Между ней и этим ребенком разница в пять-шесть лет. Живи она не
в Норильске, а в Гомеле, были бы и у нее такие же серые малокровные щеки... Как
складывается жизнь! Случайно не отравили, случайно не зарезали. Было и такое, -
едва спаслась в Норильске от пьяного хулиганья. Возникло теплое чувство
соучастия: не только притихших детишек, но и ее. Софу,
автобус с тихим кондиционером привез врачевать, греть жестким и целебным
израильским солнцем.
- Я буду с
детьми, - заявила она Саше тоном самым решительным, вернувшись в Кфар Хабат... - Что?.. Будто вам не нужны нянечки? Да не за деньги.
За спасибо, ага?! - И с категоричностью, перенятой
у Дова. - Буду утром, лады?..
Она была очень
горда тем, что каждое утро, как и Дов, едет на
работу, и даже не за спасибо: стали платить немного. Правда, мыть шваброй полы
уже трудновато, нагибаться, тем более. Но зато развлекать ребятишек, разучивать с ними песни - второй такой няни не было. "Я
по натуре горлан", говорила, улыбаясь, и вечерами пела детям и
"Коробочку", и "Золотой Иерусалим", и белорусскую - про бульбу и, самую любимую в те дни в жарком Кфар Хабате, вызывавшую у
детей слезы - про перепелочку. "А у перепелочки ножка болит. Ты ж моя, ты ж моя,
невеличка..."
Сердце сжалось,
когда пшеничные косички - только из аэропорта - спросили ее, не заругают, если
попросить еще сосиску, половинку, а?.. "И можно даже съесть второй
апельсин?!"
Вечером, когда
укладывали спать самых маленьких, пятилетний мальчуган потянул ее за подол
сарафана и зашептал доверительно:
- Няня,
попроси, пожалуйста, чтоб меня любили. Софочка обхватила его обеими руками,
прижала к себе, сказав, что его любят все-все, а
он повторял и повторял свое. Оказалось, "любили" у малыша означало, -
поцеловали перед сном.
- Мамочка
всегда так делала.
По ночам они
снились Софочке, эти ее бледные, худенькие
чернобыльские дети. Она гнала "Фордик" по иерусалимскому
шоссе, радуясь каждой новой встрече с ними. "Перепелочки вы мои,
невелички..."
Как-то зашла в
канцелярию, Саша стоял в углу и молился, раскачиваясь взад-вперед. Это был день откровений. Софочка думала,
молиться - это значит что-то просить, вымаливать у Бога. Потому и
поинтересовалась у Саши, что он вымаливает? Саша посадил ее возле себя за стол,
у которого работал. Объяснил, слово "молиться" на иврите "лхитпаллель",
возвратный глагол, - судить, оценивать себя. "Бог не нуждается в моей
молитве. Я нуждаюсь в ней. Критически оцениваю свои поступки и мысли..."
- А ты не придумывешь? Ты
придумщик! - Она поинтересовалась, чем он занят. Оказалось, Саша задумал спор с
миссионером, который обращает несчастных обозленных олим
в христианство. Для начала переводит на русский Тору, пятикнижие Моисея. Это
занятие она посчитала несерьезным: ведь Библия переведена уже сто лет назад. Сама
видела у Зайки древнее синодальное издание.
Саша, выслушав
ее, взял листочек, перегнул пополам и быстро написал несколько слов. Слева то,
что напечатано в синодальном издании по-русски, справа - точный перевод с
оригинала. Сказал, оригинал видел еще до посадки, у бывших дружков из МГИМО,
которых готовили "в греки". Выстроились слова столбцами. В синодальнем - рай, в
оригинале - сад. Слева "и будете, как Боги", а в оригинале -
"и будете, как великие": Бог у евреев один.
Различия эти
представились Софочке несущественными, а вот на одном задержалась. В
синодальном - народ. В оригинале -толпа. "Елки-моталки, как сказал
бы папаня!"
- Не может
такого быть, Саша, не дураки ж переводили?
- воскликнула она. Саша достал из ящика стола толстую книгу в черной обложке. Показал
название: "Библия, книги священного писания".
Перепечатано с Синодального издания". Открыл Евангелие "От
Матфея", дал пробежать то место, где написано: вышел к толпе Понтий Пилат, а первосвященники и старейшины
"возбудили народ". И говорят Пилату все: "да будет распят..."
И рядышком: "Еще сильнее кричали: "да будет распят". Кто эти
"все", кричавшие еще сильнее?
- ... Из текста
явствует: толпившиеся перед Пилатом. В греческом тексте, самом древнем, который
только мог достать, так и сказано - толпа. А в
русском переводе? Пилат "умыл руки перед народом". И далее уже только
так: "И отвечая, весь народ сказал: кровь его на нас и детях наших". Так
кто кричал: "распни его!"? Толпа или
"весь народ"? - Саша, побарабанив нервно по столу, предположил, что
переводили для Синода, видно, бывшие народники, которые всегда толпу почитали
народом, и ошибка эта, гипертрофированная Лениным, вышла России боком... Теперь
ты все знаешь, Софа, - Саша улыбнулся. - Какие последние слова Иисуса перед
смертью? "Господи, прости их, они не ведают, что творят". А кто, по
той же версии, кричал: "Кровь его на нас и детях наших!", "Распни его!" Толпа, быдло. К кому же припали и ухом и сердцем поколения,
которые резали евреев? К Мессии или к быдлу?.. И
Мессия ли он, в таком случае: слово Мессии царит...
Вот так,
Софочка, все ты поняла. Кстати, знаешь что сказал мне Петро
Шимук: "Если б не знал всей истории
еврейского народа, израильское гостеприимство толкало бы меня к быдлу..."
Саша улыбнулся
застенчиво, пожал плечами: - А есть в переводе и просто скандальные ошибки: ивритское слово "алма"
- молодая женщина было переведено, как "девственница",
и отсюда, считают, выросла целая доктрина о непорочном
зачатии...
На другой день
Софа снова приоткрыла дверь канцелярии, осторожно заглянула, чтоб не мешать. Саши
не было. Сказали, улетел за детьми. Вернется через
неделю. И тут только поняла, дети детьми, она их,
своих "невеличек" не оставит, но мчалась она каждый день, ни свет ни заря, к Саше. Разве ей в Израиле хотелось когда-либо столько петь, хохотать без причины - просто от того,
что живешь на свете.
Софа, человек
действия, неопределенности не терпела. Она отмечала в календаре каждый
прошедший день и, когда пришло время, вызвалась ехать в аэропорт, встречать,
хотя все отговаривали, боясь, как бы не родила по дороге?.. В огромном пустом
автобусе, -только шофер-марокканец, да она,- Софочка задумалась о своих ясных
и, в то же время, совершенно запутанных отношениях с близкими ей мужчинами. Дов - вне сравнения: в нем есть и правда, и доброта,
хоть он и жмотистый израильтянин. Она испытывает к
нему такое же чувство благодарности, как некогда к учителю физкультуры, который
вытащил ее из воды на Енисее и откачал, вернул к жизни. Конечно, она прекрасно
относится к Дову, даже по-своему любит его. Она
представила себе черные, широко расставленные, как у быка, глаза Дова, которому сообщает, что уходит... "Ну, не
сволочь я?" Все в ней воспротивилось самобичеванию: "Так что ж,
выходит, из-за того, что меня спасли, я должна отказаться от Сашеньки?! Зачем
тогда спасали?! На вечном спасибо жизнь не проживешь, семьи не построишь. Дов
ведь прямо сказал: жениться он не может. И никогда не обещал, вот! Мои будущие
дети мне не простят безотцовщины. Мать у них вроде приблудного щеночка Жушки - интересное кино!
Вопреки
правилам, автобус для детей из Чернобыля разрешили подать прямо к самолету. Саша был изможден, казался почерневшим. Она
кинулась к нему, к детям.
- Ты теперь у
нас постоянно? - спросил он как бы вскользь, когда увидел ее.
- Если ты не
передумал, - ответила она и испугалась своей решимости. Вечером позвонила Дову. Детишки из Белоруссии прилетели, она останется
в Кфар Хабаде на
ночь. "Не беспокойся..."
- Сашка
прилетел? Как выглядит?
- Страшен, как
смертный грех...
Закончила
разговор, к трубке протянул руку рав Бенцион, которого Саша почему-то назвал
"футболистом". Лапище у рава Бенциона, как у отца. И даже волос на пальцах
такой же светлый. Софочка поежилась: отцовской руки побаивалась...
Рав Бенцион
прикатил с проверкой, посколько его сшива тоже дала деньги на детей Чернобыля, он
оставался здесь на ночь, сообщил жене, чтоб не тревожилась. Потом стал своих
детей подзывать. Самой старшей, Фае, сказал, чтоб
не пила молоко, а взяла кефир, сыну что-то объяснял про компьютер. Так со всеми
поговорил. Обещал, что не опоздает, и они все вместе пойдут в бассейн.
Когда рав
Бенцион ушел, Софочка приблизилась к Саше почти
вплотную и спросила севшим от волнения голосом, едва слышно:
- А ты тоже
будешь таким отцом?
Саша "от
счастья ополоумел", - видела Софа - А, может,. Растерялся?"
Когда дети легли спать,
задержался в столовой, где она меняла на столах скатерки, послушал, как она пела тихо-тихо.
"А у перепелочки ножка болит".
Софочка
оборвала себя на полуслове. Вытолкала Сашу из
столовой: кто их знает, хабатников бородатых, как
они смотрят на ночные песнопения молодых женщин. Да и рав
Бенцион тут. Начальство. Навредишь Сашеньке. Под
хупой они не были. Неизвестно, будут ли, поскольку она, чтоб им всем
провалиться, шикса. Пускай шикса, но ведь не
приблудная Жушка... Софа снова подумала об отце и
знакомых. Интересно, как они отнесутся, узнав обо всем? Отец скажет:
"Такая же авантюристка, как мамочка". И, наверное, всплакнет. Зайка,
подружка единственная, кинется обнимать. Ободрит: "Смелость города
берет". Софа внезапно почувствовала, что завидует Зайке: ей по закону хупа. Вынь да положь! К
тому ж они с Сашенькой ближе по духу, они лучше подходят друг к другу... "Ну,
нет, - оборвала она себя. - Чего это меня понесло?!"
На другое утро,
по дороге в Кфар Хабат,
она бросила машину на тихой боковой улочке и вышла на центральную улицу
Иерусалима - "Кинг Джордж". Помедлив,
отправилась в Главный Раввинат Израиля. Вход - мрамор, как во дворцах. Посетители
говорят вполголоса. Точно в страхе. Сама трусила очень, потому к здоровущему,
похожему на борца секретарю в черной шляпе подошла решительным шагом. Коротко
объяснила, что она еврейка только по отцу, но хочет, чтоб ее ребенок
обязательно родился евреем, а не гоем.
Секретарь
взглянул на нее как-то искоса, в недоумении выпятив подбородок в редкой бороденке, и разразился целой речью, из которой она
поняла, что это дело долгое и сразу не делается.
Софа не поняла
и трети сказанного, но знала: если в израильском мисраде
чиновник завелся надолго, - дела не будет.
- Мне ждать
некогда, - перебила она говорливого секретаря. - Мне рожать через неделю.
Секретарь исчез
в дверях, которые были за его спиной, наконец, выглянул, махнул рукой, беседа,
мол, окончена, идите.
Софа пошла, да
только не к выходу на улицу... Раввины, сидящие за столами и у стен, взглянули
на нее с таким удивлением, словно она прибежала в Главный Раввинат показывать
фокусы.
Софочка
повторила, кто она и чего хочет. Старик в кипе с золотой окантовкой, похоже,
главный, все гладил и гладил молча бороду. Борода длинная, как у
Черномора. От Черномора, известно, ничего хорошего ждать не приходится. У
Софочки стали ныть ноги. Наконец, раввин помоложе, располагавшийся у дверей, спросил, чем объяснить ее желание: -
Вы хотите выйти замуж за еврея?
- Да!-
воскликнула Софочка с энтузиазмом, и тотчас появился борец-секретарь, который один раз
уже показал ей на
дверь.
... Они меня вы-ыгнали, - рыдая, сообщили
она обеспокоенному Саше,
к которому кинулась.
Саша лишь
улыбнулся:
- И должны были
выгнать, - ответил он спокойно. - В нашем еврейском законе сказано, иноверец может стать евреем
лишь восприняв иудаизм. Ни по какой другой причине.
- Я не
иноверец, я безверец! Сашенька, а тебе, по этому
закону, на мне можно жениться?
- Нельзя. -
Взглянув на ее лицо, добавил торопливо: - Но, как говорят сейчас в Москве, если
очень хочется, то можно.
- Без хупы?
- С хупой, не
волнуйся. Только вначале вместе поучимся.
- И тебе за
парту?
- Мой раввин в ешиве сказал, что я, по Галахе,
не должен был слушать твое соблазнительное
пение...
- Бож-же мой, какое счастье, что ты еще не все знаешь! - И с непосредственностью и страстью, которую он так
любил в ней: -Чтоб они сгорели, нудники проклятые!
Утром, к
завтраку, Софочка вышла не в халатике, а в стареньком платье с цветочками, в
котором впервые появилась у Дова. Сообщила
недоумевающему Дову, что "Фордик" в
полной сохранности, на месте, а горючего залила полный бак.
- ...А сама...
так уж случилось, решила уйти на волю. - И опустив глаза: - Ты же меня не
берешь замуж.
- К Сашке
уходишь? - мрачно спросил Дов. И чтоб не сорвалось
грубого слова, воскликнул: - Хорошенькая воля, не приведи господь! Он же
кипастый!
Она задышала
взволнованно, груди заколыхались вверх-вниз, и Дов не сдержался: ткнул ее в
плечо легонько.
- Напялят на
тебя парик, вспомнишь нашу волюшку.
- Саша сказал,
что возьмет моего ребенка, как своего!
- А
я что, отказываюсь?! Всю жизнь от меня уводят моих детей. - Лицо Дова стало
таким, что она попятилась. Продолжала объяснять, но Дов отвернулся, и по его
напряженной спине почувствовала, люто ругался. Софочка вначале от испуга схватилась
за живот, прикрыла его.
А потом Софочке
стало жалко Дова и, вместе с тем, ее охватило долгожданное чувство радостного
облегчения: сказала всё сразу, не испугалась, не стала от страха "тянуть
резину". Отправилась в свою комнату собирать вещи.
Оставшись один,
Дов тяжело опустился на диван, долго молчал и, куда только злость девалась?
Стал вдруг думать о Саше без раздражения.
"Прилетел, тощенький,
в чем душа держалась.
И вот на тебе! Не ожидал, что ли? Они молодие.. Да и
характер какой?! Лубянке в морду плюнул, в карцерах голос терял, а гляди-ка - живехонек.
На постройке под бульдозер шмякнулся, власть усралась. И тут, вот... Глаз
положил, и всё! Подстрелил мою гуську... Поколение такое напроломное, что ли? Сквозь стены рвутся."
Взглянул на
часы - поздно. И не смог уйти. Хотелось проститься по-человечески. Постучал в
ее дверь, приоткрыл. Взглянул, как собирается. Складывает на подоконнике
колечко, броши, кулон, сережки модные, размером с колеса, - все золотое дерьмо,
которое надарил ей. Обернулась на шорох, сказала: тут будет всё твое, на окне -
оставляю.
Дов усмехнулся горестно: - Гусь, не обижай меня. Что твое, то твое.
Софочка
притихла, не ответив и глядя испуганно поверх головы Дова.
И вдруг стала медленно заваливаться на бок...
Все же успел
Дов довезти ее до Хадассы. К вечеру Софочка родила
мальчика. Назвала Соломоном, в честь деда. Имя библейское и потом подсластить
своему отцу пилюлю.
Из родильного
отделения ее увез Саша... Спасибо Иде Нудель, дала адресок, куда приткнуться на первый
случай. В доме было несколько квартир, превращенных одинокими матерями в
"коммуналки", и Софочка наслушалась всего. Ей было жалко худющих изможденных соседок, хотя некоторые
утверждали с горделивым отчаянием, что их никто не бросал, сами ушли от своих
пьянчуг. Так ли, иначе ли, поднять ребенка без отца и родных - не сахар.
Через неделю-другую завела среди них подруг. Особенно
Софочка привязалась к своей соседке по квартире, улыбчивой пышнотелой бабуле Нонне со странными зелеными и торчком, как у ежа,
волосами ("лет ей этак под тридцать",
определила Софа). У "бабули" Нонны росло двое детей,
а Соломончика встретила как собственного сыночка;
"третий, но не лишний", весело сказала она.
Одного Софа не
ожидала - "бабуля" Нонна была истово религиозной, зелень на голове оказалась париком.
Кухня - общая. Софа согласилась соблюдать кошер: не мешать молоко
с мясом, не выключать свет в субботу. Софа вначале восприняла это как игру:
"Черный-белый не берите, "да" и "нет" не
говорите..." "Бабуле" кто-то подарил хитрую плиту, в субботу весь день была горячей.
Оказалось, "бабуля" Нонна - физик-теоретик, доктор наук, сама приспособила к
дареной плите что-то вроде компьютера. Излишество,
конечно, но... удобно.
Но вот зачем
"бабуля" сама пекла перед субботой пышние
халы? Софа и понятия не имела, что в Израиле
существуют люди, которые пекут себе хлеб. Как в сибирской деревне. Здесь в
любом супермаркете халы аж до потолка. Не
удержалась, спросила раскрасневшуюся от жара плиты "бабулю"
Нонну, зачем ей такая морока?
- Домашняя хала
добавляет субботнее настроение, - ответила та.
Софочка отнесла
"субботнюю халу" в разряд невредных
чудачеств. К чудакам она привыкла. Отец у нее чудак, нет-нет,
да и выкинет что-либо непонятное. "Не обрезай Соломончика", сказал. -
Здрасте! Если уж он Соломончик!..
Обо всех подобных
"чудачествах" Софа задумалась позднее, когда узнала, почему
"бабуля"- физик ушла от мужа.
Ее выпустили из
Москвы раньше мужа, его "по секретности" зацепили.
На целых пять лет. Когда, приехав, он узнал, что жена стала религиозной, вскричал: - "Лучше бы ты
мне изменяла, - это можно было б понять! чем
связалась с пейсатыми!" Все его раздражало. В "шабат"
нельзя включать свет, ездить на машине. Строгий кошер...
В конце-концов, он впал в неистовство. Окунал
кусок колбасы в молоко и ел. Назло! В субботу вызвал
такси.
Софа ощутила
холодные мурашки на теле. Поежилась. Она назло ничего не делала, но ведь так
же, как этот психопат, с усмешкой относилась к
"причудам" Саши, хотя, видит Бог, и не думала
его оскорблять...
- Лады! -
сказала она решительным тоном Дова. - Тут всё ясно. Человек имеет право на веру, Но, скажите, бабуля Нонна, отчего у
Стены Плача женщины от мужчин отделены. "Они мне мешают сосредоточиться на молитве", - ответила
Бабуля, улыбнувшись.
Хорошо, а вот
Саша ходит к Стене трижды в день, а женщине это не обязательно. Хочешь молись, хочешь как хочешь.
- Женщина кормит
ребенка, по Торе это важнее молитвы...
Софочка
задумалась, тут у нее с Торой не было никаких расхождеий.
Сашу выспрашивать о Торе не хотелось, "еще подумает,
что подлаживаюсь", а соседку - сам Бог велел.
Но сдаваться не
собиралась. Парик на нее не напялят! Еще что!
Но... чтоб никакой иронии! Ни бож-же мой!
- Мучает меня
дурацкий вопрос? - как-то решилась спросить, когда
оба подогревали на "хитрой" плите молоко. - Ох,
только не обижайтесь, лады? Я по доброму... Вот
что хотелось бы узнать. Почему
у евреев столько праздничной
суеты? И не раз-два в
год, а каждую неделю. Хозяйкам
какая морока! Свечи на столе. На всех детишках праздничные платья. На девочках панбархат, его
уж сто лет не носят! Опять же выключателя не коснись... Но ведь, бабуля дорогая, это
же не Господь Бог придумал. Когда Библию сотворили,
электричества не было. Автомашин тем более.
Значит, запреты не от Бога. Раввины придумали, хитрецы бородатые.
Бабуля Нонна дала Софочке истрепанную, без обложек, книжку
на русском языке. Предупредила, книжка заветная, отцовская. Не испачкай. Тут
всё сказано.
Софочка
полистала вяло. Споткнулась на фразе: "Суббота хранила евреев больше, чем
евреи хранили субботу". Софочка вздохнула
тяжко: - Этого мне без словаря не понять. Бабуля Нонна засмеялась, воскликнула: - Почему? В России какие
были праздники, кроме седьмого ноября? День танкиста, день артиллериста,
шахтера, морского флота и прочее в том же духе. Был праздник в честь человека?
Обычного, ничем не примечательного... Не вспомнишь? Я тоже не помню. Суббота -
праздник в честь человека. Создатель дал тебе душу, так не чувствуй себя
приниженным. Даже если у тебя нет ни мужа, ни работы, ни крыши. Храни
достоинство. Просто от того, что ты человек, Творение Божие...
Выжили бы евреи без субботы, когда их веками грабили, выбрасывали из дома, из
родной страны?
Софочка,
вздохнув, сказала себе, что придется прочитать...
... Без Софочки дома было пусто, и Дов возвращался на свою виллу как можно позднее. Да и
работы было невпроворот. Корпуса подымались. Пришло в Хайфский
порт оборудование для завода бетонных изделий, купленное в Москве. У
американцев такого не закажешь: не хватило бы "зелененьких". Да и не
нашел у них такой машины - зачем американцам прокатывать
панели для перегородок?.. Им не к спеху. Это машина для России и для Святой
земли. Для аварийных ситуаций, чтоб с пылу, с жару. В России сколько себя
помнит, всегда аврал: свистать всех наверх! То Хрущ в панике, то Брежнев в
обмороке. И в Израиле не спокойнее.
Приехав, Дов
задержался у русского стана, посмотрел, как ползет, парит горячая бетонная
лента, как разрезает ее нож. Советский нож выбросил. Заказал новый во
Франции, в городе Лилле, особой закалки. "Гильотинной",
смеялись Кальмансоны, французы на ножи мастера.
Осмотрел нож из
Лилля, закручинился. Вспомнил, как привозил Софе
французский кухонный комбайн - "Робот". Любое мясо, рыбу - секундное
дело - в крошево. Настроение мгновенно испортилось, по телефону орал так, что
секретарша, усатая Хава, не решилась войти к боссу. Уехал
в Иерусалим рано, весь
вечер пил, думал о Софочке.
Саше, об отце, о России, о том, что еще лет пять и зароют в Святую землю,
а ему, без Бога жизнь
прожившему, оно без разницы, Святая ли, грешная.
Калмансоны-старики тут же увидели,
хозяин не в себе. Узнали стороной, что стряслось. Как только Саша появился в прорабской, обступили его, попыхивая сигаретами. Двух
молодых подсобниц выпроводили, цыкнули на своих
безусых олим, чтоб не наломали в таком деликатном
деле дров. Угостили Сашу еще теплым домашним пирогом, налили апельсинового
сока. Обиделись когда отказался. А затем завели разговор - прямой и грубоватый,
как со своим:
- Ты как,
Сашок, взаправду на Софочке женишься? С чужим ребятенком берешь?
- А что? Не
одобряете, старики?
-Так разве ж
она тебе пара?! - воскликнул старик Кальмансон с
опилками на комбинезоне.
- Ты парень мозховитый, с ниверситетом,
- добавил его сосед с огромными красными руками
каменщика. - А она хто есть? Холосистая лярва!.. На Холой
пристани кинешь палкой в собаку, а попанешь как
раз в такусеньку.
Саша сжал губы,
чтоб не отвечать. Все увидели, рассердился. Толкнули каменщика, чтоб
"сбавил обороты". Тот поправился находчиво:
- ЗдоровА она для тебя. Вот и усе! Ты тощенький, а она?
- И показал руками, какая она есть.
- Потому и хочу
жениться, - ответил Саша. - Я тюремный задохлик,
да и отец был болезненным. Хочу, чтоб мои дети были, как один, гренадеры.
Не поняли,
пошутил он, "отбрехался", чтоб последне слово за ним осталось, или
всерьез. И бросили на прощанье: - Нужны тебе хренадерши,
Сашок, бери наших, кальмансонок. Одна в одну
девки. Кровь с молоком!
Дов несколько
дней не выходил на работу. Пил, матерился, скрипел зубами. На телефонный звонок
брата ответствовал, что он, Дов, ныне в новом чине. В каком?! "Отставной
козы барабанщик!" -И бросил трубку.
Проснулся на
полу. От телефонного дребезга. Снова - Наум. Спросил, видел ли Дов
"Нью-Йорк Таймс". От пятого мая.
- Я, брательник, читаю нынче только поваренную книгу! -
Дов бросил трубку на рычажки. И опять звонок Наума.
- Ты что, в мерехлюндии? Сегодня буду в Иерусалиме, застану?
Вечером звонок
в дверь. Звонок у Дова не обычный, а заказной, немецкий,
где-то Софочка наткнулась, купила. Исполняет мелодично без слов "Майи либер Августин" Софочке
показалось, что это никакой не "Ангустин, .а переиначенный
"Жил был у бабушки серенький козлик", знакомый с детства.
Вошел Наум со
своим потертым портфелем. Дов к этому времени принял ванну, выпил рассолу,
который приготовила по русскому рецепту
старуха-марокканка, водворенная после ухода Софочки на прежнее место.
- Ну, что,
здоровее стал? - мрачновато осведомился Дов. -
Катаешься по Израилю туда-сюда, московский гений,
ныне израильский пенсионер?
Наум молча
положил перед ним объемистый номер "Нью-Йорк Таймс". Газета измята, истерхана, видать во многих руках побывала.
- Есть время,
читай с самого начала, - сказал Наум. - А нет, вот отсюда.
Дов крякнул и,
- зря, что ли, Наум специально прикатил, -принялся читать. Добравшись до
середины, поднял глаза на Наума, воскликнул в радостном возбуждении.
- Садись, брательник! В ногах правды нет. С трудом осилив
статью (о-ох, слаб в английском!), огласил виллу восторженным матерком. И сразу начал
набирать номер телефона.
- Элиезер Батькович! -
вскричал. - Помнишь приезжали американы в гостиницу
"Sunton"? Вот, родили наконец...
А ты отчаялся? Ну, слушай!
"Израильское
правительство впервые открыто признало..." дальше чуть пропущу. То, что
оно признало, мы всегда знали, а кое-кто по сей день в синяках с головы до ног.
Далее... "Каждая попытка изменить что-либо встречает в правительственном
аппарате такое количество противоречивых и
враждующих между собой мнений, что в результате..." В результате мы еще не
вылезли из собачьих будок, а ты сидишь в газетке. Все, как есть.
- Ну? - вяло
произнесли на другом конца провода.
- Что, ну?
Неведомый мне ученый по имени Алвин Рабушка из Стаффорд Университи, институт
Гувера, предупреждает: "Израильские руководители не делают никаких усилий,
чтобы взглянуть в лицо надвигающейся катастрофе... в израильской экономике... Вместе
с грязным..." Или черт знает, как точнее перевести, отвратительным, что
ли?.. Погоди, что "вместе"?... Эли, я в грамматике запутался, но смысл точный:
"Вместе с отвратительным фарсом, в который превращена русская эмиграция..." Чуешь, парень? Вылезло, наконец, шило
из шамировского мешка!
Прижгут сукам пятки... Ну, дальше ты знаешь. 93
процента земли в руках государства. Дашь в лапу
чиновнику, - выделит клочок, не дашь, - гуляй
на ветру. Гистадрут держится эа свою мошну зубами,
вопя про социализЬм, который он в гробу видел в
белых тапочках. Посему американские евреи строят промышленность в Гонконге и на
Тайване, а у нас инженеры метлами машут... Далее. Власть выгодными... или, не
знаю, как поточнее, блатными, что ли, должностями в промышленности
манипулирует, в расчете на будущие политические одолжения. Хорошо копают,
Элиезер! А, даже вот что: "Катастрофические экономические условия гонят
советских эмигранток на панель..." Автор
баба, что ли? Мужику бы это разве представилось в трагическом свете?... И еще: "Эмигранты заливают алкоголем
проблемы..." Н-да... Элиезер, ты пойми, до
сих пор все, и американские, и израильские газеты, даже самый крошечный осколок
правды всегда сопровождали тирадой, выгораживающей наших бездельников... Что?
Ты видел хоть раз, чтоб правду об Израиле выпускали на волю? Только с
конвойным, который эту правду прикладом между лопаток. Балансируют храбрецы на
канате, как родимая "Кол Исраэль", красотка патентованная... Ну, так...
Что еще? Предвидит "Нью-Йорк Таймс", что безработица приведет к
ужасным демонстрациям... Ну, это шамирам легкий
ветерок. Евреи стекла бить не будут. Загонят бунтарей в розовый садик у Кнессета, за
оградку из железных прутиков, и пусть поют... И вот еще, в завершение. Член финансовового комитета Кнессета на вопрос газеты
заявил, что никакого плана, который бы остановил ужасное увеличение
безработицы, и в помине нет. Слушай!
"Нам
срочно нужен план... Но я не верю, что какие-то изменения последуют..."
- И я не верю,
- послышался тихий голос на другом конце провода.
- Элиезер!
Правда вылезла на свет Божий. Ведь эту статью
прочтут не только чикагские сионистки, которые от Израиля откупаются, а там
хоть трава не расти. Не только наши мафиози, да советские старушенции, - те,
что поехали как бы в эрец, а "завернули за угол", в Штаты или Австралию, и
потому, из чувства легкой виноватости и, конечно же, "еврейской
солидарности", любую критику израильских прохвостов считают
"антиизраильской". Прочтут, намотают на
ус и все те, кто дают миллионы на Израиль - у них голос есть. Буш прочтет, он
тоже не безголос. Впервые выпустили правду без конвоя, безо всяких
"Извините, любимые до слез". С другого конца провода донесся вздох: -
Правда опоздала на жизнь, Дов1 Это сказал и о себе, и обо мне умный человек, я
с ним согласен... Спасибо за красочный перевод.
Статью я читал. Три недели
назад. Но, все равно, спасибо... - И в телефоне ту-ту-ту.
Отбой.
Дов положил трубку. Не
выдержал - выругался:
- И Элиезера добили, воры! Слышишь, Нема! Как забредет в Израиль талант, хоть в чем талант,
так его кулаком под вздох. Под плач Арика Шарона о еврейском гении,
который, сука такая, ну, никак не желает жить на Святой земле. Господи, да как тут
пустить корень, когда дустом выводят!.. Выпить хочешь? Помянем раба божьего Элиезера добрым словом... Ну, извини... - Плеснул в свой
бокал коньяку, выпил залпом. Поглядел на брата с
хитроватым прищуром:
- Нет, ты
скажи, Нема, нужно нам государство Израиль или нет?
- А где б ты
был сейчас, орел, без еврейского государства? Гнил на тюремном погосте.
- И то правда,
некуда деваться. На этом они, гниды, и жируют. Еще две-три таких статьи, как им
отвертеться? Миру очки втереть, Бронфмана
успокоить. Гистадрут, все равно, краюхи не отдаст,
у любого инвестора большую половину отрежут: отдай - не греши! лопочут, суки, в
оправдание: мы еще свой "изЬм" до крыши
не довели. Кабланы, тем боле,
туману напустят...
Неделю Дов не
отходил от нового стана, вздохнуть некогда. В субботу поднялся рано. Включил
радио. Комнату заполонил торжествующий голос диктора: завершена операция
"Соломон", участвовало до полусотни самолетов. Более четырнадцати
тысяч эфиопских евреев выхвачены прямо из-под носа наступавших повстанцев,
которых, ради такого гуманного дела, Буш лично просил задержать наступление на Аддис-Абебу на одни сутки. Радио
ликовало, Дов отправился в свой офис в приподнятом настроении. Вечером собрал
за "королевским столом" всех знакомых. Даже Зайку с матерью не забыл,
вытащил из недавно снятой для них квартиры. А Сашу не пригласил и Софочку тоже.
Остальные все тут. И Элиезер, и профессор Аврамий. Пригубили
коньячку, расселись полукругом вокруг телевизора. На экране черные мальчишки с
белыми номерами на лбу. Их обнимают, поздравляют. Зайка в слезы, у Элиезера
глаза горят. Зааплодировали, как в театре. Правда, когда вели плотно сбитую толпу эфиопов, окружив их веревкой, чтоб не
разбрелись, Элиезер хмыкнул насмешливо: - Вот это абсорбция! Мечта рава Зальца...
Хорошо
посидели. Пили и за эфиопов, и за израильских летчиков, которые провели
блестящую операцию. Зайка играла на рояле "Иерусалим наш золотой",
все подпевали с энтузиазмом.
На другой день,
поздно вечером, позвонила Зоя, сказала Дову, что она из автомата и у нее только одна
телефонная монетка - асимон…" Если можно перезвоните по телефону номер..." Тут же перезвонил, услышал
тоненький голос:
- Мучает меня вот что, Дов. Почему надо было ждать последней минуты? Рисковать летчиками, выхватывать эфиопов
чуть ли не из-под гусениц танков, задержанных Бушем. Я прочла, эту операцию
начал еще Менахем Бегин много лет назад... А потом
чего ж? Охладели к эфиопам? Выбирали выигрышный момент, мальчишек-эфиопов,
подвиг своих летчиков, что б какой-то свой "ляп" - провал, вранье
царей схоронить поглубже? Прикрыть? Отвести внимание?
Дов задумался,
повел плечами, будто налили ему за шиворот холодной воды.
- У тебя всё,
девочка? - Положил трубку, лег на диван, сказал
себе: - Усекла, а? Может, и так... Прав Элиезер: статья в "Нью- Йорк Таймс", считай, уже забыта. Мир
рукоплещет подвигу .. Царевна Шамаханская! Вот кого на смену шамирам. Господи, какую молодежь теряет несчастная
Россия! Ах, какая деваха!
На столе, под
пресс-папье, лежали два билета на концерт в иерусалимский Беньяней Аума. Иетуда Менухин, прощальный концерт. Позвонил Сусанне Исааковне. - Пойдете? Бери свою Зайку, приходи -
билеты оставлю на контроле. В конверте для вас, лады?
Вечером,
затосковав в одиночестве, тоже отправился на концерт. Купил еще один билет. Ждал
Сусанну Исааковну с Зайкой до третьего звонка. Они
не пришли...
Глава 7 (30)
"RAPE. НАСИЛИЕ."
Никогда у Софы
не было такого хриплого страшного голоса. Она
рыдала в телефонную трубку, повторяла бессвязно:
- С
Зайкой-то... С Заинькой что случилось?! Она заперлась, не хочет никого видеть!
- Что
случилось? Возвращается в Москву? - кричал Дов.
-Схватила СПИД у зубного врача? Ну, что ты ни мычишь, ни телишься?! - Мучившая Дова уязвленность ("Отставной козы барабанщик...") вдруг прорвалась, он потом не мог себе
этого простить: - Не пошла же она по объявлению "сопровождать"
кого-то.
- Дурак ты
старый! - взорвалась Софочка, обретая дар речи. -У тебя что на уме? Изнасиловали Заиньку!.. Что-что?
Изнасиловали! Боимся, наложит на себя руки. Может быть, уже... Я минут десять
барабанила в дверь обоими кулаками. Мертво! - И заплакала.
- Так откуда ты
взяла?
- Сусанна Исааковна звонила Эли. Дов
выскочил из дома, на ходу натягивая безрукавку и пытаясь застегнуть поясок на
зеленых армейских шортах, в которых летом ходил на работу. Так и прыгнул в свой
"пикап", не застегнув пояска.
Шоссе опять
забито машинами. "Пробка". Где-то авария, что ли? Шоссе здесь было
новым, обочины большие. Как в Штатах. Не раздумывая, Дов свернул на обочину и
рванулся вперед, обгоняя ползущий впритык
транспорт. И пяти минут не прошло, дорогу ему преградил полицейский автобус,
мигавший тревожным синим огнем. Дов выскочил из машины, подбежал к пожилому
полицейскому в черном кепи, невозмутимо поджидавшему очередного наглеца, для
кого и закон не писан.
- Куда мчишь,
летчик? - Полицейский офицер все оправдательные
речи наглецов знал наизусть и не скрывал усмешки. Внимательно глядел на
нарушителя, пока тот объяснял свое. Вдруг посерьезнев,
сказал: - Если это, летчик, обычная хуцпа, ты
сядешь в тюрьму. А пока за мной! - И поднес к губам микрофон.
Когда пробились
сквозь заторы к новому жилому массиву, возникшему в предместьи
Хедеры, туда подъехала, без огней и сирены, другая полицейская машина. Из нее вышли два офицера. Один из них
- женщина в черной пилотке на голове, почти такая же молоденькая, как Зоя. Она
достала из планшета опросный лист, узнала у Дова, кто он и в чем дело, и они
поднялись на четвертый этаж, к дверям, пахнувшим свежей масляной краской.
Позвонили,
постучали. Никто не ответил. Дов сказал, что он каблан,
выстроил этот дом и что у него есть своя связка ключей от квартир.
Зоя заперлась
изнутри в маленькой комнатке. Ключ остался в замке. Дов рванул дверь раз-другой. Зоя лежала
на диване, уткнувшись лицом в подушку. Услыша голос Дова, подняла голову. Дов рванулся к
ней.
- Ты жива,
слава Богу! Где мама?
- Дов? Это вы,
Дов? - И словно коснувшись провода высокого напряжения, задрожала, забилась.
-
Мама где, спрашиваю? Мама?
- Мама... не
знаю.
Сусанна
Исааковна примчалась, запыхавшись.
Женщина-полицейский офицер пощупала пульс Зои, взглянула на ее зрачки. Попросила,
чтоб их оставили наедине.
Дов и второй
офицер, неразговорчивый мужчина лет сорока со шрамом от виска до подбородка,
вышли, вместе с Сусанной Исааковной, в пустую
гостиную, в которой стояли лишь стол и две белых табуретки, одолженных у Дова,
и тут услышали от матери Зои все, что произошло.
- Кто-то
постучался, я открыла, как обычно в Москве, не спрашивая. Вошел парень лет
двадцати пяти, рослый, плечистый, смуглый. Я подумала, марокканец... Нет,
объяснил, я - сабра, ваш сосед... Особые приметы?
Не знаю... Бровь рассечена, на шее золотая
цепочка. На руке золотая печатка... Вспомнила! У него нет двух пальцев на руке,
безымянного и мизинца. Сказал, это армейские дела. Огляделся, спросил
участливо, давно ли приехали? Не нужно ли помочь, поднять, подвинуть что-нибудь
тяжелое? Ничего не требовалось, поскольку у нас мебели еще нет. Поинтересовался,
на чем мы спим? "Внизу, в бомбоубежище, - сказал с улыбкой , - пылятся матрасы. Вполне приличные. Бомбоубежище
заперто, ключ у балабайта. Хотите, сбегаю?"
Тут вышла из спаленки Зоя, поздоровалась. Отправились к балабайту. Не застали. Парень предложил повторить
визит утром. Я с утра хожу по канцеляриям, мисрадам этим, Зоя подала голос: - Мне на работу к
двенадцати. Могу подождать...
Он ушел, а на
другой день, когда меня не было, принес ключ от бомбоубежища и отправился с
Зоей туда. Зоя села на один из матрасов, попробывать,
можно ли на них спать? У парня вдруг глаза стали, как у зверя... - Сусанна
Исааковна закрыла руками лицо, зарыдала беззвучно. Полицейский офицер принялся
ее успокаивать, Дов показал жестом, не надо. Тяжело опускаясь на табуретку, живо представил себе, что чувствует сейчас эта
женщина, у которой в России убили сына и она помчамсь, бросив все, в Израиль спасать дочь...
Полицейский
офицер сказал, что они найдут насильника, по особым
приметам, и что дело само по себе, не слишком сложное, типовое. Он только
полгода, как переведен
в это подразделение, и уже какой случай! Насилуют
новоприбывших. И вовсе не кровавые маньяки, а нормальные вроде ребята. Просто
какое-то наваждение. Раньше этого не было. Зачем открывают
двери незнакомым? Израиль такая же страна, как и все.
-Н-да, - буркнул Дов. - Но женщины из России про сие еще не знают... - Он вышел в коридор и, вынув из
чехольчика, притороченного к поясу, трубку радиотелефона, позвонил Аврамию Шору, объяснил,
в чем дело, просил взять на себя и эту ношу. - Не дай Бог, девчонка наложит на
себя руки.
И как в воду
глядел...
Когда они
спустились вниз и Дов, проводив полицейских, ждал Аврамия,
Зоя выбросилась из окна.
Хоронили ее
возле Хедеры, города более древнего, чем Иерусалим. Зарыли на холме, рядом с
солдатом, недавно убитом в Ливане.
Едва справились
с Софой. Она упала на могильный холмик, закричала: "Зайка, как же я без
тебя!" и завыла, как воют только на российских кладбищах. Укусила Дова, который пытался оттащить ее от могилы,
отбивалась изо всех сил. А потом рухнула на землю, как подкошенная.
Из-за Софы не обратили внимание на Сусанну Исааковну. Когда показалась скорая помощь, и Саша с Довом потащили Софу к машине, Елиезер закричал: - Сусанна! Что с Сусанной?!
Вернитесь! На той же санитарной машине увезли и Софочку, и Сусанну Исааковну,
потерявшую сознание. Дов и Саша поехали следом. Софочку забрали домой вечером.
О Сусанне сообщили: в критическом состоянии. В реанимации. У нее тяжелейший
инсульт. Навещать пока нельзя...
Дов названивал
в полицию ежедневно и, наконец, там подтвердили, что личность насильника
установлена. Имя не назвали. Не имеем права, пояснили. Это дело суда.
Дов выждал еще
неделю, позвонил в суд. Оттуда сообщили, что дело не получено. Еще через неделю
секретарь суда сообщила, что никаких дел об убийстве вообще не поступало... "Ах, вы
об изнасиловании! - воскликнула. - В Хадассу возят
и возят женщин-олим. Они стреляются, вешаются,
травятся, хотя их никто не насилует. Суд решит, что было причиной смерти.
Дов выматерился
и... установил личность насильника сам. Тут же, у балабайта, к которому приходили за ключом от бомбоубежища. Балабайт,
молодой парень в солдатской гимнастерке, покачал
головой, ответил - не сразу, правда,
поколебавшись, походив взад-вперед, - что знает того шутника, вместе учились:
"Такой сонный, добродушный, - и кошки не пнет. Уверен, у него и мысли не
было: совершает что-то ужасное. - Добавил сердито: - Это наши газеты, знаете. Внушили,
все женщины из России шлюхи: наводнили Хаяркон, по
набережной не пройти-не проехать". Вздохнув,
показал групповой снимок выпускников израильской школы, где были засняты и он,
и сосед, приходивший к Зое...
Дов попросил у
него школьную фотографию на сутки, переснял, увеличив, круглую, добродушную
физиономию насильника. Сделал несколько копий. Одну оставил у себя. Остальные
раздал Саше, Элиезеру, Аврамию. Софочка
потребовала, чтоб сделали копию и для нее.
Она и увидела
насильника - осенью, в Иерусалиме, на улице Бен Иегуда. Он вошел перед ней
в банк "Мизрахи", а потом встал в
небольшую очередь. Софочка достала фотографию, которая всегда была с ней.
Некоторое время раздумывала: он или не он? Рубашка с блестящими пуговками,
брюки сиреневые. Тот простачок, а у этого все
пижонское. Когда парень брал со стола клерка бумагу,
его беспалая рука бросилась в глаза... Софочка испугалась, вскрикнула негромко,
- вокруг стояли посетители, за стойкой сидели банковские клерки в черных кипах.
Кому сказать? Она кинулась к телефону-автомату, позвонила Саше.
- Не выпускай
его из вида! - наказал Саша. - Еду! Он бы, конечно, легко ушел, этот рослый
парень с модной женской гривой на затылке, но, ничем не обеспокоенный,
переложил взятые в банке деньги в портмоне, оставив "одну Голду" - так называл Дов купюру в десять шекелей с портретом Голды
Меир, небрежно сунул бумажку в карман полосатой
рубашки и уселся за столик в кафе. Софочке были хорошо известны и полюбившаяся ей кафе "Атара" с ее воздушными тортиками, и вся
эта часть улицы Бен-Иегуда, закрытая для
транспорта, где столики расползлись по мостовой, а возле них, сменяя друг
друга, постоянно играли музыканты.
Толпа вокруг
уличных музыкантов все росла и росла, в скрипичный футляр летели мелкие монеты.
Софочка
заметила Сашу издалека. Дождавшись его, показала глазами на парня с гривой на
затылке, который, допив кофе, тоже бросил сдачу в скрипичный футляр и
направился к выходу.
Саша сделал шаг
к нему, но Софа схватила его за рубашку, задержала,
инстинктивно предостерегая от столкновения. Саша стал озираться по сторонам,
видно, искал полицейского или армейский патруль. Как на грех, поблизости не
было. А гривастый уже поднялся вверх до угла, свернул за него. Саша бросился
следом.
- Я побегу
вниз, там всегда солдаты! - крикнула Софа, но Саша не оглянулся. Он настиг и
остановил парня, сказав, что у него к нему дело.
У парня
сузились глаза. Видно, заподозрив что-то, он рванулся и стал уходить широкими
шагами. Саша бросился за ним, схватил за плечо.
Парень был выше
Саши на голову, а в плечах вдвое шире. Он без труда отбросил Сашу, процедив
сквозь зубы:
- Смерти ищешь,
русский? - И потянулся к карману сиреневых
брюк.
Саша схватил
его за руку, но тот вывернулся и, подставив Саше ногу, швырнул его на тротуар. Саша
поднялся с окровавленной щекой и снова бросился на парня, хоть и понял, что
подмять его не в силах, а если он вооружен...
Парень, видно,
умел драться, был обучен по науке. Он сгреб Сашу и вывернул ему руку за спину. Саша,
преодолев боль, подпрыгнул и ударил его головой в
челюсть. Отскочил и, сцепив пальцами кисти рук, - так отбивался в лагерях от
уголовников, - ударил изо всех сил по шее. Тот качнулся и, не удержавшись,
рухнул спиной на тротуар. Раздался глухой характерный звук разбитой кости. Парень
остался лежать, из его затылка текла кровь.
Саша не отходил
от него, дождался полиции, а затем и белой санитарной машины с красными магендовидами по бокам. Он и Софочка рассказали,
почему началась драка.
Полицейский
патруль записал их имена
и адрес. Прибывший вскоре пожилой офицер забрал у Саши теудат-зеут, внутренний израильский паспорт. Сказал,
до завтра... Опросили всех свидетелей драки, их было множество. И умчались на
машинах с синими мигалками, приказав Саше явиться на другой день в полицейское
управление.
Утром в
управлении Сашу сфотографировали и в анфас, и в профиль ("как на
Лубянке", подумал Саша нервно). И объявили, что молодой человек, которому
проломили в драке затылок, пока жив, поэтому его, Алекса
Казака, и отпускают. Следствие будет продолжено. Решит всё суд.
Суд назначили в
конце лета, в новом "Бейт мишпат мехозит" -
районном суде Иерусалима. Где-то, шептались взбудораженные олим, у черта на куличках. Чтоб никто не нашел...
Третьи сутки
дул хамсин. Небо было красноватым от песчаной
взвеси, развеянной ветром Аравийской пустыни и закрывшей горизонт. В такие дни
израильтяне покидают свои дома с большой неохотой. Однако, в этот день толпа
"олим ми Руссия" штурмовала автобус,
идущий в восточный Иерусалим...
Саша Казак
приехал с утра, как и было предписано. Договорился с Софой, что встретит ее
около Дамасских ворот, на остановке автобуса номер двадцать семь. Софочка эту
остановку проехала. Отправилась назад пешком,
вдоль белых стен Старого города, которые здесь казались особенно высокими и
точно вырубленными из скал. Стены крепостные, обомшелые, в траве и кустах, растущих на камнях.
После гибели
Зои Софа редко выходила на улицу: боялась незнакомых, боялась оставаться одной.
Несколько раз к ней приезжал Аврамий,
встревоженный звонками Саши. Вначале Софочка шла вдоль стены медленно, пугливо
озираясь, потом ускорила шаги и припустила едва ли не бегом: не раз слышала. Дамасские ворота в Иерусалиме самые опасные. У Яффских ворот всегда спокойно, говорил Саша, у
Дамасских постоянно что-то происходит. И верно: неделю назад женщину, еврейку
из России, пырнули ножом, вчера гранату кинули в
израильский патруль.
Вот, наконец, и
знаменитые ворота. Над аркой, в стене, вырублено окно. Или бойница. Темными
силуэтами кажутся отсюда солдаты с автоматами, сидящие внутри бойницы. О чем-то
беседуют. Софочка почувствовала себя чуть увереннее. И вдруг сердце оборвалось.
Из ворот вывалила плотная толпа - одни мужчины, заросшие, бородатые. В белых
арабских платках, куфиях, в длинных халатах. Глаза
невидящие, поверх голов прохожих. Но вот один, другой, третий остановили взгляды
на чужестранке, загородившей свободный проход богомольцев.
Во взгляде, показалось Софочке, явная ненависть. Она стояла в толпе, обтекавшей
ее, ни жива, ни мертва. Чужие, пряные и какие-то острые запахи от одежды и
разгоряченных тел уже миновали ее, а она все еще не могла сделать и шага... Обмерла
от страха, вскрикнула, когда Саша, подбежавший к ней, коснулся ее руки.
Наконец,
увидела знакомых олим. Они шли быстро, плотной толпой, почти как арабские богомольцы. Видно, не могли отыскать окружной суд
"Бейт мишпат Мехозит". Прохожие то иврита не понимают, то про суд
никогда не слыхали. Саша показал, в каком направлении надо двигаться.
Добрались,
наконец-то. Двери, как в арабских лавках,
железные. Окна забраны сеткой. Дежурный не хотел пропускать всех, звонил
куда-то.
Стены внутри
скучные: верх выбелен, нижняя половина выкрашена в серый казарменный цвет. Адвокаты, как монахи, в черном.
Присмирели
бывшие россияне. Идут по коридорам молча, держась друг за друга.
Зал небольшой.
Деревянные скамьи, как в сельском клубе, от стенки
до стенки. Восемь рядов, всего-навсего. Казалось, и половина олим не разместится. Ничего, втиснулись... Судейский
стол на возвышении. Над ним герб страны - семисвечник. Сбоку израильский флаг.
Торжественно и... тревожно. Вот отгородка для обвиняемого. Войти - войдешь, а
вот выйдешь ли? Олим теснятся, иные друг у друга на коленях. Судебный стол на
возвышении за баллюстрадкой цвета натурального дерева. И там же почему-то телевизор. Позже
разглядели, не телевизор, а экран компьютера.
В зале народу,
яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники
в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что? - крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские
граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника
вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто
докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще
"был ли мальчик?", как заметил с
усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи.
Публика
зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой
голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и
следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять
суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья,
по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и
приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими
Капусту в психбольницу Бат-Яма,
откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье,
что привозить надо было не его, а судью.
Капуста побывал
в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти
шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до
контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика -
директора отеля, который, - это потрясло Капусту
более всего! - лгал, положив руку на Библию.
И сейчас,
увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный
"слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно:
- За все годы мне не
пришло ни одного ответа! Ни одного!
Сильно подорвал
несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала
суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый
котел.
Выглянула из
дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи.
Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских
- в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком,
в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил:
- Это суд или
крематорий? - громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали..
У судьи было узкое
тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не
выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были
приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику
добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают
носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные
еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало...
За судьей
поспешили в зал две женщины в таких же черных накидках. Вбежала, на ходу
раскрывая папки, маленькая толстушка, уселась за
компьютер, расставив локти под накидкой и съежившись, точно ворона под дождем.
Приказа на
иврите "Встать, суд идет!" многие не поняли, но вскочили все: об этой
процедуре советские люди были осведомлены хорошо.
Новые олим
вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он
ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все
трое судей профессионалы".
Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые
встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем
психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил
страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!"
Усаживаясь на
возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского
языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие
ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не
робей, Саша! Дуй до горы!"
Судья впервые
оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь
суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у
подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала
переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят
только Сашу..."
Старый судья
поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала
перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал
пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком
раз-другой иредупредив, чго
нарушители порядка будут немедленно выведены из зала.
О судебных
порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то
помнили, что с полицией
лучше не связываться, и постепенно затихли.
Но когда
прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась
старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и,
говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале,
понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут
дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку
с бензином.
Через пять
минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из
помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все
стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого
судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг
выделялся своей новизной. "А еще евреи! -
кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук
охраны. - Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..."
Когда тишину,
наконец, восстановили, судья попросил коменданта объяснить публике на иврите и
по-русски, что за любой выкрик суд может привлечь к уголовной ответственности:
есть особая статья "за оскорбление суда", и что шуметь, протестовать
и, тем более, устраивать политические демонстрации ближе ста метров от здания
суда, в котором слушается дело, по израильским законам строго запрещено.
Потом судья дал
выговориться всем свидетелям драки на улице Бен Иетуда. Их было многовато, и все они единодушно подтвердили, что зачинщиком был именно этот
тщедушный парень, подсудимый.
Пожилую
марокканку с позвякивавшими монистами, которая принялась рассказывать, почему
этот русский ударил свою жертву, судья прервал жестко:
- Это к делу не
относится!
- Ка-ак не относится?! - воскликнул на иврите один из
бывших зеков, приглашенных Довом. - Еще как
относится! Посмотрите дело! - И он был отправлен за дверь. Рослые марокканцы в
форменных черных кепи работали быстро и умело.
Тягостное
молчание не нарушалось до тех пор, пока нанятый Довом адвокат, польский еврей
лет сорока, спокойный, щеголеватый, довольно известный в Израиле, спросил
судью, хочет ли он узнать, отчего его тихий
богобоязненный подзащитный нарушил параграф триста восьмидесятой главы УК
Израиля - ударил спортсмена и нанес ему повреждение? И судья резко и громко
произнес в ответ: - Нет!
"Нет"
на иврите "Ло". Что такое "Ло", в зале знали даже те, кто прибыл в
страну две недели назад, и поэтому разноголосый шепоток: "К чему это "Ло"?, завершился истерическим
женским возгласом, - вынесли Софочку, которая, вырываясь,
пронзительно выкрикивала неизвестное суду слово "Вохра! Вохра!", и, в конце-концов,
сбила с гиганта-полицейского его траурное черное
кепи. Затем двое полицейских принялись выталкивать Петра Шимука, который, сопротивляясь, повторял одну и ту же
фразу, так же понятную лишь бывшим советским
гражданам: - Шемякин суд! Шемякин суд! Ше-мя-акин!..
Женщины-судьи
поглядывали в зал с недоумением и все возрастающим гневом. Старик-судья не
реагировал ни на что. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым. Для него в
этом деле давно не было никаких тайн.
Поляк-адвокат,
все заранее предвидевший, задолго до суда оповестил об особенностях дела
прокурора. И по принятой в Израиле практике договорился с ним, что Александр
Казак признает себя виновным. За это ему дадут минимальный срок. Тогда все
обойдется без долгого прения сторон и взрывоопасной напряженности, которая
возникала в суде почти всегда, когда судили кого-либо из национального
меньшинства или олим. Адвокат предлагал даже все
решить келейно... Саша тогда же посоветовался с Софочкой, она вскричала
испуганно: - Без суда?! Никогда! В этом случае мерзавец ускользнет от расплаты.
Никакие доводы
адвоката не помогали. Саша согласился с Софочкой, когда выяснилось, что
насильник - сынок чиновника мэрии (из "золотой молодежи") и к тому же
уволенный по ранению офицер военной полиции. "Без скандала замнут..."
- Хорош
защитничек порядка! Где и кого он защищал?! -
Софочка Сашины мысли схватывала на лету и всегда поддерживала, доказывая всем,
что "Саша зря не скажет". - Конечно, спокойнее бы пойти по более
привычному пути: "не чепляй лихо", но уж
коли Сашеньку задели... Нет-нет! Пусть суд! На
миру и смерть красна!
- Сашенька,
иначе упекут и не пикнешь! - твердо заключала Софа.
И вот теперь,
поглядывая как черные кепи несут к дверям очередного нарушителя порядка,
старик-судья раздраженно думал о том, что все его опасения подтверждаются, и
чреваты политическим скандалом.
"Снова эта грязь,- с досадой повторял он про себя.- Снова
запахи сортира". Старик поними под этим
политику, - то, что уж много лет мешало ему жить
без чувств стыда.Его первненец Шломо, его гордость, воспитанный в ешиве, чистый, как
слеза, мальчик, став раввином, был выдвинут в Кнессет
от "Мафдала", - партии, некогда
преданной без компромиссов Торе и сионизму, а ныне
пустившейся во все тяжкие... Каждые выборы, когда, не таясь, на всю страну
показывали по телевизору, как обе партии, и социалисты и их враги -ликудовцы, бесстыже
торговали министерскими портфелями, а известные раввины не брезговали шантажом,
домогаясь денежных и выгодных постов, в обмен на поддержку
самой чудовищной политики, - каждый такой регулярно повторяющийся предвыборный
базар, над которым смеялся весь Израиль, он, судья, - государственный служащий
и верующий еврей, лежал в постели с гипертоническим кризом.
И теперь опять
смердит. Так смердит, хоть нос зажимай! Вот уже неделю он и его коллеги
выслушивают по телефону и лично просьбы известных
в стране политических фигур отнестись сочувственно к пострадавшему мальчику из
хорошей семьи, раненому боевому офицеру, три года подряд усмирявшему арабскую "интифаду". Ходатаи вспоминают при этом
справедливые слова Голды Меир:
как ужасно то, что мы, евреи, вынуждены стрелять в людей. И интонации такие,
будто бесстыжие "торговцы портфелями" и в самом деле чувствуют себя
виноватыми в том, что "мальчик из хорошей семьи" стал насильником. Напрасно
звонят ходатаи, напрасно "разъясняют" и намекают: приговор будет
объективным, даже если все они встанут на голову, а судей попросят о
снисхождении лично Шамир или Перес.
Конечно же он,
как и все немолодые, много пережившие люди, был осторожен, этот старый и
больной человек в черной судейской мантии. Особую осторожность, понимал, он
должен проявить в этом, на первый взгляд, пустяшном
деле. И от сына Шломо, изредка приезжавшего к своему старику, и из своей
практики он знал, что история новейшей алии из
России - театр абсурда, постыдная страница жизни государства. Не исключено, она
завершится приговором Высшего Суда Справедливости Израиля. Лично он, в первую
очередь, судил бы и раввина Зальца, главного паяца от абсорбции... Вонь и
грязь! Вонь и грязь! Старый судья бросал под язык нитроглицерин и шел в
присутствие...
И сейчас, когда
в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья
подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней
волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не
лень… Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти,
связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции",
которая обрекает олим на
нищенство, на
страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То
судебное дело он сегодня не рассматривает...
Правда, ранее
он полагал, как само
собой разумеющееся, израильская публика знает,
драка на улице и изнасилование
- это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти
русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого
состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна
самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?..
Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой
раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем
повторил свое твердое "Ло". Уходя в
судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной
ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с
армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и
протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам
тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити
сервис", в России это называлось "к принудительным работам",
отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще
оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого
особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша
отделается штрафом, который его, Дова, не разорит.
А вот год принудиловки... Все же это не "решетка".
Софочка,
изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей
хлынула толпа, крича: "Условно!
Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день.
Олим уже
прошли, а Саша всё не появлялся. "Бож-же мой,
а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!"
Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с
полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян
и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались
русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника,
в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет
условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные
горшки.
После
суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля,
расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой.
Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать
лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" - возглас Петра Шимука
отозвался в олимовских кварталах, как эхо.
Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего
завязывались отнюдь не строительные. Дов видел,
люди доведены до такого состояния, что мотуг
отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом -
домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника,
который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора
выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах.
- Мой тебе совет,
Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с
главным редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой
суд. Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим".
Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже
состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались
своего часа. Назовем суд так: о насилии над алией
из России...
Глава 8 (31)
Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!",
еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места
себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши
все не было.
Софочка
вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на
остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой.
И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила
Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью.
Нет Сашеньки!
Появился отец,
сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша...
Знакомый Саши
по ешиве подвез ее на своей машине к старому
городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили,
выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно
ждать. Разбежится, да о стену головой!..
К "Котелю" - западной стене, оставшейся от
Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных
пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади,
натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
"Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго
не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета
"Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у
друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к
ней, требуется знать последние известия, что ли?
Не выдержала,
как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" -
вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не
молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян".
- В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. -
Не поняла? Ну, молитва проникновеннее.
Все-таки
сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные
слова, теперь мучаются с ними...
Древний
белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные
ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на
тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут
к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи
все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники
тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку
какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут
Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются,
как заведенные, черные шляпы. Литваки.
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на
мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух.
Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на
английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка,
в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она
указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в
белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок
и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю".
Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
- Молится, Иван
Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с
испуганным недоумением.
- А что?! -
резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика"
и добавил сердито и недовольно: - Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа
в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном
приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те,
кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их
притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и
меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: - На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь,
Сашенька!"
Саша двигался
за низеньким стариком в широченной хасидской шапке
из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим
взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!..
- Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из
туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с
"Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский
голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: - Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
Софочка
взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не
собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его
огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
Приблизилась
новая группа туристов. Зазвучал
английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана.
Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри"
и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в
него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа,
преодолев робость, протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один
момент!
Лицо Саши было
смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и
крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила
себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза,
счастливые?
Целый круг
прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять
счастливые.
У Софочки
похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех
газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
-
Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от
вечных гранитых камней.
"Когда-нибудь
кончится это "энейну"?! Двадцать минут
не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
- Все, доча! - говорит. - Расплатился.
С кем
расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил,
а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый
экипаж, для лета - две палочки на колесах.
- Молодец ты,
папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить,
какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля",
поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя
вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть
с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
- Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
Софочка бросила
небрежно: - Тебе этого не понять.
… Саша постоял
у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что
пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю
халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг
стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки
такой праздничной субботы.
Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и
молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша
поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его
очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских
врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет
улетал в воскресенье. С рассветом Софочка
отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался
с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик
насытился, почмокал губами. Она уложила его в
деревянную кроватку и услышала:
- Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
- Ку-да?!
- В
Россию, доча?
- Надолго?
- Навсегда. Возвращаемся
домой...
У Софочки
задрожали губы.
- Ты им все
простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали
холодными щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь
бросилась в лицо.
- С кем у тебя
счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По
объявлению, по своей воле.
- Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в
гроб не уложила. Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять
одеяльце на мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь,
вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же
б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не
мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение".
Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь?
Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают
школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят
себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?..
Но более всего Евсея поразило то, что произошло с
Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной,
строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров.
Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под
добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров
останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший
дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в
час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление:
"Хочу близко познакомиться с русской до
сорока лет, которая понимает и любит
классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам
город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна...
Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем
и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей
смятение на ее лице, что в грехах вся, как в
репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из
сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее
смириться с судьбой...
Евсей глядел на
нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило
мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а
что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью
и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же
спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не
поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей
своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел
на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со
страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские
девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в
толк, чего это вдруг пассажир потребовал
остановить такси и выскочил из кабины невесть где,
оглашая улицу бранью.
В другой раз
Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит
уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает
расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный
скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо
окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по
автобусам тереться, поедем в моей машине...
Шагнул к нему
Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?!
Рванулся
мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под
автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и
шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не
подумал, будто у него появились какие-то права:
она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго.
"Доча" была не такой...
И Софа думала,
что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели
бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал
когда-то в изуверских сектах России "свальный
грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас…
Эти и схожие с
ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем
все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в
Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их
поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к
тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но
посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех
"итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу,
который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди
выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с
маслом.
Сохнутовец
улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно заманить...
Этого Евсей
забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних заманивать, других везти
по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею банковский аркан, чтобы не
кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском королевстве..."
Год он мел
святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу. Ненадолго обрел ее в
электрической компании. Поскандалил, когда не взяли доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о
"еврейском чуде", пущенном здесь на распыл.
Спросил самого себя, нужен ли евреям такой Израиль?
Вскрик Саши
Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное прозрение. Бог
ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский мир, который
прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно вероломство, ложь,
презрение к человеческой жизни. По сути, все эти шамиры-пересы
и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и наберешься... Тогда
впервые и пришла мысль о возвращении.
Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет,
куда глаза глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно
философствуют на всех встречах с олим: "Это
закономерно. Сильные останутся, слабые уедут…"
"Низкие
души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику
за сорок, он слабый?!.. Если не желает без мыла
лезть в задницу, подыгрывать "переодетым", как Эли, он - слабый?!"
Обозвали "слабыми" самых головастых и гордых, нужных всюду, и тешат
себя.
В те дни Евсей
предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими степенями, всем российским
ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры" (охраны) образовать комитет
"ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов""
наедине друг с другом..." -Этой фразой он и
завершил свое письмо,
которое газеты дружно
отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
В комитете Трубашника не
спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был
один: куда?! Евсей запросил несколько посольств,
ходил к консулам и секретарям. В каждом говорил о
"еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в рассказы
русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали
посоветаться со своими властями. В конце концов,
Евсей списался с норильчанами, разбросанными по
всей России.
Он был не злым
человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо
выслушивал защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли",
как окрестил их Дов, или своих, чудом
устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался вестям, воскрешавшим
надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по правде говоря, был ошеломлен,
когда понял, что может легко стронуть с места своими призывами половину
русского Израиля. Хотя опрос, проведенный профессором Шором
и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры ошеломляющие,
скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют,
что приехали в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет,
он вовсе не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
Когда он
пытался переделать свою статью об этом для ивритской
печати, ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже
увидела свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно:
все, что напечатано там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться не будет. Никогда.
Таков неписанный закон.
- Разбойничий
закон, - вырвалось у Евсея.
- Какова
власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на
улицу, двинулся в противоположную сторону от дома.
"Не просто
загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том не желают, слышать
не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли когда-то говорил, что они
местечковые пираты на большой дороге, выдающие себя за сионистов, - умница он,
Эли".
Месяца четыре
назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти
по специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары,
подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый век,
и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших вложениях, он
готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет современным, выйдет на внешний рынок. Доход
увеличится раз в пять минимум,- подсчитал Трубашник. И
услышал от хозяина:
- А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать
что-то?! Там свои законы, свои налоги. Наверняка
вылетишь в трубу.
Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не
поняли. Но очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика,
а инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего
русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. -
Пока ты тут, рядом, я спокоен..."
Памятная ему
история доктора Свечкова, которому не дали
работать над собственным изобретением, возратилась
к нему, как бумеранг. "Спящий кот", - окрестил Евсей хозяина. - Не
сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он что, тоже из
социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством естествоиспытателя. По
правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь в России. Этот был, увы,
куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить заводским руководителям и
знакомым, особенно, когда спросишь "Честное слово?" и они подтвердят:
"Честное слово!" Об этом моменте искренности его "котище",
наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую всё и всем.
Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда для него не
существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что
"нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним
"я",
Реши он, Евсей,
притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем... "В гробу
я видел такой рай..." - сказал Евсей Трубашник себе и отнес три первых
зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился...
Так все и
катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил бы и от своего"кота", и от
израильской рутины в такое остервенение, если б за всем, что видел, о чем
думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее...
- Я уже заказал
два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей дочери. - Самолет "Эль Аль"
будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева. Софочка взглянула на отца с
испугом.
- Шереметьева?
В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты опять полезешь на
стенку.
- А что такое
жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея
появилось раздражение, которое он с трудом
старался пригасить. - Жид, жидок - это трясущийся приспособленец... Вот если
задержусь в Израиле, я точно стану жидом, по всем
параметрам. А я, извини, гордый иудей.
- У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не ищут... Не
мне тебя учить, отец, надо
барахтаться тут. Бороться.
- Бороться?! -
усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь. Это не борьба, доча. Это засада на дороге.
Русское еврейство рванулось и напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств прошло. Осталось в девятнадцатом
веке. Как только начинаются националистические игрища в "свои и
чужие", - все! "Злой чечен точит кинжал". Государство на лжи -
обречено.
Лицо Софы
приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что, не согласна со
мной? Ты считаешь, что ...
- А я его
люблю! - вырвалось у Софочки стоном.
- Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю,
видите ли! Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают
обстоятельства, другой не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть
гордость? Тебя уже выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!
- Саша сказал,
всё можно преодолеть. Принять гиюр. Это
реальность.
- Не для тебя!
- А я его
люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не испугаешь...
- У Стены
Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача - линия обороны. Сбили
его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца. Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три
тысячи лет и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны...
если нас Россия в колодки закует, доча. Не раньше...
- А я его
люблю!
- Любишь?!
Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
- С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
- Какой
Норильск! Едем в Крым, к татарам.
- К каким еще
татарам? - Софочка всплеснула руками.
-Татары в Крым
возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя
Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его подарок. Я списался с ним. Под
Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы -
ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все
гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!..
- А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.
- Чем имя Сулейман хуже Соломончика.
Не бойся, доча, не пропадем...
- Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
- Саша сказал,
- повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела,
как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан.
В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать,
устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
- Я не поеду
без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого
ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
Софочка закрыла
лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула:
- А я его люблю! А я его люблю!
Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
- Доча, ты еще
ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя
оставлю?
- А я его люблю! Вот!
- Химеры,
детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя
отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше воздуха. - Там я все
приготовил, доча!
- Ты уже раз
мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
- На мне грех,
его и сниму.
- Вот вместе с
Сашенькой, тогда...
- Опять
двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем - русского, татарина,
крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
Софочка
швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец
купил ей.
- Я тебе не
чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?!
-
Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
- Ты, отец,
упрямый, а я втрое!
- Поэтому
вместе Трубашники - сила, а поодиночке...
- Научился
здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать! Не хочу!..
Отцепись, репей!
- Ну, и
оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И,
преодолев раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной
Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников
проводил в Москву, Ленинград, знаешь?
- Ну, и что?
- Их дразнили в школах
"помойными русскими",
презирали, лупили, житья
им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков",
этого местечкового дерьма, "шикса" - тебе
и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому
Соломончику?
- А он станет,
как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр"
и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила...
- Тем хуже!
Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против
арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
- Не мучай! -
вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
Евсей увидел:
стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
- Доча, ты
добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких
только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит
родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!.
Когда Саша,
через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал,
как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки
листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА,
ПРОСТИ".
Как он
испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед
"вологодским конвоем", хамьем, жидоморами:
три года была израильтянкой... Да она там погибнет!
...Саша
прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По
счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету
"Аэрофлота"...
В аэропорту
Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров,
таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами,
которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с
грудным младенцем на руках."
- Тут знаете
сколько проходят?" - недоумевала служба. - Если обворовали, обратитесь в
уголовный розыск?
- Спасибо за
совет, - сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все
еврейские организации Москвы. Евреям было не до
беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором
предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее,
добровольные помощники Саши звонили во все концы: - Трубашники! Из Израиля!
За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших
его. "Ердим' - по точному смысла слова
"спустившиеся с горы Сион" - помнили всех, кто "спустился" в Москву и год
назад, и неделю назад.
Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный
человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил
руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им
поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.."
- Поднял глаза на Сашу. - Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям
нельзя жить вместе". - И снова обхватил голову руками: "Я придумал
себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..."
Трубашников не видел никто. Исчезли без следа. В конце второй
недели отчаявшийся Саша вдруг вспомнил, мать Софы некогда была артисткой
кордебалета Большого театра.
Большой театр
стоял в лесах. Двери на замке. С трудом Саша разыскал администратора театра,
давшего ему несколько телефонов пенсионеров кордебалета. Через час он уже разговаривал по телефону с матерью Софы,
у которой Трубашники переночевали, а утром занял
очередь на Фрунзенской набережной, в кассы Аэрофлота. Ни за какие деньги билета
достать было нельзя, но за доллары... Билета в город Феодосию Александру
Казаку, как иностранному гражданину, не продали: запретная зона, и он вылетел в
Симферополь. До номерного завода под Феодосией осталось рукой подать.
Знал бы Саша, в
какое время он попал на Черноморье?! Один военный
корабль поднял, вместо советского, украинский национальный
флаг с трезубцем. И, без разрешения, ушел из Севастополя... в Одессу. Другой развернул русский андреевский
флаг. Саша и представить себе не мог, какая паника охватит восточный Крым,
когда в проходной военного завода он спросит о семье Трубашник
и предъявит, по требованию охраны, даркон - синий
израильский паспорт...
В городскую
тюрьму Симферополя его отправили под усиленной охраной, допрашивали две ночи
подряд.
- Ваше счастье,
господин Казак, что времена переменились, -сказал на прощанье молодой и
неправдоподобно вежливый полковник госбезопасности, -а то бы вы задержались у нас надолго. Настоятельно советую
вторично в наши края не показываться.
Глава 9 (32)
"Аэрофлот"
унес Сашу Казака в Москву, а суд, казалось, все
еще продолжается. Ни мягкий приговор, ни благоразумные
увещевания Эли не успокоили тех, кто завелся. Десятки разгневанных женщин, встречая Дова, требовали, чтобы он "этого дела так не
оставил".
А Дов оттягивал новый суд, сколько мог: опасался,
ударит цунами, понесет неведомо куда... Время тревожное: из Москвы вот уже
неделю передавали о провалившемся военном перевороте. По телевизору показывали
толпы молодежи, строющие баррикады у Белого дома,
танки на Садовом кольце, трех мужчин, погибших под танками. "Мабат", вечерние израильские новости,
вперемежку с отрывками из репортажей CNN,
вездесущей американской телекомпании, демонстрировали крупный портрет
еврейского юноши, убитого офицером-танкистом, море голов митингующих на
Дворцовой площади в Ленинграде, толпу молодежи в Москве, скандировавшую "Ельцин!
Ельцин!" Поднялся народ. Такого в России не было лет семьдесят. Презрев
смерть, поднялся...
И тут пришло
известие о Евсее Трубашнике
и Софочке. "Расплатились и улетели, - сообщил знакомый Дову банкир из "Идута",
дающего "вольную". - Нет, не в гости. Рванули
куда глаза глядят."
Дов вскричал
оторопело: - К юдофобам?! С Соломончиком?! России такая резня грозит!.. Безумцы! Безумцы!
Да там даже детских смесей нет. Погубит моего мальчишку! - Шевельнулось в нем
злое чувство к Саше: как мог отпустить?! Своего бы так просто не отдал!
Позвонил Саше, намереваясь изматерить его, даже обозвать мстительно:
"Отставной козы барабанщиком".
Ни обидчивым,
ни мстительным Дов не был, но - за Соломончика?! Соломончика, сказал самому себе, он Сашке не простит.
У Саши никто не
отвечал. А ешива его всегда занята. Наконец,
узнал, что Саша в России...
Теперь Дов
винил себя. Только себя. Как прохлопал? Не простит себе, коль уморят
Соломончика. Твердо решил через месяц-два навести
в Москве справку, где осели Трубашники, да подбросить сотню-другую
долларов. "Может и не взять, дуреха, - мелькнуло смятенное. - Такое
семейство..."
Позвонил Эли. Слова Дова "ждать нельзя" тот
воспринял с настороженным энтузиазмом.
- Конечно,
ждать нельзя, - согласился Эли. - Но и торопиться не стоит. Многое еще неясно...
- Что тут
неясно!- воскликнул Дов в раздражении. - Евсей прихватил
с собой сто пять семей. Да что - сто пять?!
Загляни в банк "Идут", какие там очереди за "вольной"! Зайди в любое посольство. Разбегается народ! Будем сидеть у моря, ждать погоды, половина
смоется. Путь указан... А там что ждет евреев?..
Беда!
Беда никогда не
приходит одна. И недели не прошло, Дову сообщили,
что отменен "бонус", премия государства за скоростное строительство.
У Дова было такое ощущение, будто его огрели камнем по
голове. "Суки позорные! - вскричал он. - Прикончили "амуту", как на большой дороге. Поднялись
из засады и всадили нож..." Он тут же сообщил
печальную новость Эли и Аврамию
Шору. Аврамий
поинтересовался деловито: они что, намеренно провоцируют взрыв? Поднятую голову
легче рубить?
- Да они всю дороту так! - басил Дов,
стараясь унять бешенство. - Я в стране двадцать два года. Всегда
государственные структуры, созданные для олим, работали лишь как насосы, на выкачку денег. Обобрать
новичка до нитки обычная политика... Да, старик, "амуте"
конец. Это нокаут. Цена взлетит, как на воздушном шаре. Не держи на меня
зла, Аврамий. Я сделал, что мог... У, суки позорные! - не удержался Дов... -
Что? Сейчас мчусь к Шарону.
Шарон не принимал. Знакомый чиновник, к которому заглянул Дов, опасений Дова не
разделил, считал, что олим сегодня будут не гневаться, а радоваться. И даже
вспомнил для убедительности русскую сказку про курочку рябу, которая снесла яичко не простое, а золотое.
- И курочка из
вашей сказки сделала это лишь однажды, Дов, - весело разглагольствовал
чиновник. - Сколько семей, ты говоришь, проскочило, успело заселить корпуса? Сто
шестьдесят?.. Я бы, на месте олим, устроил фестиваль. - Он заторопился, сгреб
бумаги со стола в ящик и тут же исчез: пятница - короткий день.
К полудню в
министерстве строительства хоть шаром покати. Один человек никуда не спешит. Знакомый
Дову каблан по имени Эфраим,
- олим из города Кирьят Ям, строивший, как и он,
недорогие дома для бывших соотечественников. У него тоже отняли землю, поскольку
не дареная. Поставили ее на распродажу - ограбили почище, чем сашину
"амуту", а концов не найдешь. Немолод каблан из Кирьят Яма, виски
серебрятся. Сказал Дову, что с сегодняшнего дня объявляет голодную забастовку -
прямо здесь, в приемной Шарона, на диване.
Дов покачал
головой: было все это. И Сашок голодал, их этим не проймешь...
Три дня подряд
Дов заезжал с утра в министерство, поддерживал дух олима-протестанта и
ловил Шарона. Хоть и понимал, Шарон вряд ли что
изменит: атака, видать, скоординированная, всех сметают, кто путается под ногами, не гонит цену вверх... Сердце щемило. Господи, как власть меняет
человека! Когда Арик Шарон был в оппозиции, его
люди твердили устно и печатно, что неразумно строить в эреце пяти-шестиэтажные
дома: земли мало. А ныне Шарон захламил Израиль одноэтажными
"караванами". А ведь не социалист! И вовсе правый. Правее его, как
говорится, только стенка.
"Караванами",
в отличие от многих других, Шарона он все же не попрекал. Даже в душе. От
отчаяния они, критиканы, шумят, зубы точат на Арика.
Пытался генерал дать крышу сразу всем, да не учел, что его "собачьи
будки" протекут и начнут рассыпаться в первый же сезон. Ухнул три с
половиной миллиарда на дрова. Да и ставили их почему-то всегда на отшибе, без
магазинов, школ, детских садов. И, чаще всего, в районах, где негде работать...
Нет в Израиле человека, который бы занимался своим делом. Кроме горстки
специалистов, от власти далеких, все дилетанты! Все! От Шарона до сторожа! Что
за несчастье такое?!
На третий день
Дов все же поймал Шарона. Увидел он Дова, отвел глаза, ускорил шаг. Но не такой
человек Дов Гур, чтобы удовлетвориться намеком,
даже генеральским.
- Извини, Арик,
- сказал он, встав на его пути, у дверей министерского кабинета. - Я по поводу
"бонуса", который приказал долго жить... Почему я об этом? В России
бардак. Смутное время. Евреям пустят юшку. Это как
пить дать. В Москве, на Еврейском Конгрессе, мне все уши прожужжали, мол,
российские евреи в западне. Бежать некуда. А в Израиле вот новые взбрыки. Так пойдет дальше, московские евреи станут
пугать детей не милиционером, а Израилем. Вы этого добиваетесь?
Ничего не
ответил геройский генерал. Молча обошел Дова. И лишь тогда задержал на
мгновенье шаг, обернулся, морщась, будто надкусил что-то горькое. Бросил
торопливо, что все решалось без него, он был за границей. И плотно прикрыл за
собой массивную дверь, надежно изолирующую кабинет ото всех звуков.
"Это
конец! - Холодком обдало. - Что тут придумаешь?.."
К вечеру пришла идея. Подобные идеи возникали всегда, когда Дова загоняли в
угол, пытались раздавить, заставить жить "как все". Казалось всем, кончился строптивый Дов.
Ан нет!
План был хитр, но несложен: бывший воркутинский
зек, дружок Дова Гераклий Чиликиди строил ныне в
Афинах дома. Цена квартир у него не превышала 45-50 тысяч долларов... Привезти Гераклия сюда, вместе с техникой и его греками. А
чтоб ура-патриоты не орали, не сожгли Гералия, взять его как бы внаймы, мол,
расширяю дело. Гераклий поймет.
- И Дов выругался про себя:
"До чего же довели, суки! Национальний
спорт в Израиле - мухлевать.
С налогами, с поставками. Разложили израильтян... Господи
Боже, что ж ты над нами издеваешься: назвать евреев избранным народом,
осуществить его мечту о своей стране и кого дать в "цари"
израильские?! В насмешку, что ли?!"
... Фойе
кинотеатра, снятого Довом для общественного суда,
было оклеено, по обыкновению всех олимовских
тусовок, карикатурами, статьями из газет, объявлениями, стихами. На самом
видном месте, напротив входа, белели листы ватмана, возле которых толпился
народ. На листах - сверху донизу - колонки стихов. "Припарки по Гаррику", как называл их Эли. "Ворон" подготовил, по его просьбе.
Остерегающие "припарки" брали быка за рога. Начинались с
четверостишия:
"Тоска взорвать уют покоя,
не помышляя, что потом -
какое чувство молодое
и идиотское притом."
А завершались самой любимой строфой Эли:
"Однажды здесь восстал народ,
и, став творцом своей судьбы:
извел под корень всех господ;
теперь вокруг одни рабы."
Эли заметил
краем глаза: незнакомые ребята прикнопили сбоку
еще один лист. Лица у незнакомцев серьезные, шутить не склонны. Быстро
подскочил, пробежал взглядом:
"Государство Израиль - это результат катастрофы еврейства. Оно существует, живет,
но не является обетованным краем избранного народа... Представляет
ли собой государство Израиль ответ на еврейский
вопрос или же оно само является новым еврейским вопросом? Беньямини"
Постоял
оторопело. Испугался за Дова: "Сорвет этого
Беньямини. Устроит скандал".
Дов прочел молча. Насупился. Спросил у ребят, откуда они?
-Из КГБ, - зло ответил самый молодой.
Дов оглядел
его. Лицо у паренька измученное, футболка мятая, рукав с продранным локтем. Пробормотал
неслышно: "Доконали ребят, "сионизЬменные"...
Доя привез со стройки на крыше своего вездехода длинную
неоструганную доску. Когда
открыли кинотеатр, пристроил ее у
экрана, как скамью подсудимых. На нее посадил три муляжа,
доставленных из швейной
фабрички. По одному муляжу мазнули красной краской, пусть будет Шимон Перес, как бы
подсудимый от социалистов; по другому, поменьше, - синькой, решили, не иначе, Ицхак Шамир, энтузиаст застройки на
"территориях"; а третий, безголовый, оставили как есть, неокрашенным.
Сутулится, мешок мешком.
Муляжи,
известно, что спереди, что сзади - на одно "лицо". Поэтому толстые,
как сардельки, "ноги" третьего почему-то закинули назад, за скамью,
чтоб было понятно, что сидит к людям спиной.
Все это
казалось игрой, пока не зазвучали первые реплики. Такое в них послышалось
отчаяние, что сразу стало ясно, на каком накале пойдет этот, как бы "не всамделишний", суд.
Значит, прав Аврамий. Суд, как ни кипи народ, действо локальное. Поставить
магнитофоны, настоял профессор, записать всех, взявших слово, и издать Белую книгу алии. Жить не
дают, ответим Белой книгой. Переведем ее с Ривой
на английский...
Идею такой
книги Эли не одобрил. Решил держаться от нее подальше. И был дружно вытолкан
своими коллегами в председатели общественного суда.
- Ты лучше меня
умеешь управляться со стихией. Прошу, как о личном одолжении, - сказал ему Дов.
Эли пытался
отбиться от почетной должности. Но попробуй-ка откажи Дову!..
Элиезер начал круто: - ШЕКЕТ!
Что-что, а ивритское слово 'Тихо!"
знали все. В аэропорту, только прилетели, служба кричала "Шекет!" Учитель иврита едва переступал
порог класса, требовал: "Шекет!"
- Шекет, - всё громче повторял Эли, жестом показывая
нескольким вскочившим на ноги людям, чтоб сели и унялись. Невысокую плотную
женщину лет сорока, стремительно поднявшуюся на сцену, задержать не удалось. Раздобревшая, но все еще крепкая, похожая на спортсменку, бросившую
заниматься спортом, она обосновалась на трибуне по-хозяйски, положив на нее
локти.
- Моя дочь
парашютистка, - напористо бросила в зал. - Она тоже недовольна. Я стараюсь
объяснить ей по-хорошему, с любовью к этой стране. Какая, мол, она ни есть, другой
у нас нет и не предвидится. Без нее мы сироты... У вас своя правда, а у нас
своя. Мы не злобствуем, не выискиваем недостатки, а вы, как я погляжу...
Продолжать ей
не дали. Крик начался такой, что Эли вскочил со стула, замахал руками.
- Не дочка
парашютистка…- фальцет старика Капусты взмыл над общим гулом,- ты сама
парашютистка. Ты зачем спрыгнула сюда? Чтоб бездомному и холодному рот
заткнуть!
- ... сейчас
речь идет, быть или не быть Израилю! - кричала женщина. - А вы...
- Не быть
Израилю, в аккурат! коли возьмут верх такие
парашютистки! - басовито вставил кто-то из молодых Кальмансонов.
- На чем раствор замешиваешь, на вранье сопливом? Сопли кладку не держат!
- Создали
страну, в которой жить нельзя, - взбешенно
саданула молодка с двумя детьми на коленях. - Даже ваша "амута" - обманка! Как я снимала с
детишками у такой патриотки сырой подвал, так и гнию там по сей день. - И,
более не обращая на Эли внимания, повернулась к
"парашютистке". - Ты погляди на Россию, патриотка! Кто ее развалил?
Такие же холуи! Которые на всё глаза закрывают, - они и есть главные
могильщики!
...
"Парашютистку" сменил человек лет тридцати в мятых полотняных штанах
и рваных сандалиях на босу ногу.
- Шек! - Эли
оборвал себя на полуслове. Сразу притих и зал: все знали, что произошло в семье
бакинца Гиршевича, подошедшего к трибуне.
... Так и не
нашел работы Лев Гиршевич. Больше всех нервничал
его сын Веня. Вскрикивал по ночам, плакал. И
однажды сказал отец веселым тоном: "Веня, дети, я отыскал место! С завтрашнего дня работаю по специальности!
Дома устроили
праздник. Свечи зажгли, как в субботу. На другой
день Веня возвращался из школы не обычной дорогой, а другой улицей. И увидел
отца со скребком. Отдирает от асфальта собачьи экскременты. Мальчик вернулся
домой и повесился...
Лев Гиршевич говорил тихо. В зале ни шороху. - После Баку
жили у родственников, под Москвой, - работа там была, и всё, - отправил в
Иерусалим, на "Кол Исраэль", срочное
письмо. Сообщил, профессия у меня такая-то, нужен ли? Окажусь ли ко двору?
- Передали в
ответ по радио: всё будет хорошо. Ихие беседер, так и объявили... Им всё игры, легкая брехня! А у
меня... - Он закрыл лицо платком и стал спускаться в зал.
От таких
рассказов Дова трясло, хотелось рвануть на себе
ворот рубахи, завопить: "Что делаете с людьми, идолы?! Преступники!" Прав, Аврамий,
прав. Людям необходимо выговориться. Хотя бы…
Эли, похоже,
"тормознул", объявил торжественным тоном, что на суд приглашена
прилетевшая в Израиль семья. Она - уже с израильскими визами в кармане - участвовала
в обороне ельцинского Белого Дома. Эту семью
договорились выпустить позднее, когда народ устанет. А Эли - сразу..
К столу
направился коротенььий лысоватый мужчина лет
сорока. походка у лысоватого подпрыгивающая, отнюдь не героическая, попасть в рыцари Белого дома он явно не предполагал. Он вел за руку мальчика лет десяти. Представился, застенчиво улыбнувшись:
- Я - инженер,
кроме пятого пункта, ничего в моей анкете предосудительного не было... Ну, и
жизни не было.
Ему дружно
поаплодировали. Стоя, выслушали рассказ о том, как еврейская семья из шести
человек, жившая под Москвой, узнав о перевороте, села в свою проданную уже
машину и умчалась на баррикады, к Белому ельцинскому
дому. Защищать Россию. Оттуда вернулась через два дня, в состоянии эйфории: решили
было никуда не ехать, но, - завершил свой рассказ инженер и снова улыбнулся
стыдливо: - "... глотнули свободы, а закусить нечем".
И как-то сразу
унялись жалобщики; вроде бы застеснялись кричать о своем после зрелища столь
высокого...
Злиезер объявил, что приглашение участвовать в сегодняшнем разговоре разослано
всем руководителям страны, начиная от Премьер-Министра Ицхака Шамира. Не явился
ни один. Никто не прислал и своих адвокатов, хотя все, вся власть, тем самым,
расписалась в своей виновности…
- ...У нас
сегодня нет другого выхода, как начать общественный суд над людьми, избравшими насилие
над нами формой и сутью своего, извините, государственного руководства. Дов ГУр предлагает,
чтобы выступили два общественных обвинителя, один
от алии семидесятых годов, другой от алии
девяностых, и два защитника, от тех же сторон. Возражений нет?.. Вы только что
были на суде. Знаете, что суд - дело строго организованное. У него свои
правила, свои рамки. Прошу суду не мешать. ... Дов Гур,
от алии семидесятых, пожалуйста!
Попытку Эли
свернуть разговор Дов пресек. Протянул руку в сторону женщины с двумя детишками
на коленях, подававшую язвительные реплики. Она давно требовала слова.
- Ваша очередь.
Прошу!
Тут уж только
начни. Посыпались записки. Олим выговаривались до
позднего обеда. Эли стучал карандашом по графину, грозил отставкой. Наконец,
Дов дал ему знак. Приблизился к микрофону. И так долго молчал, что все стали встревоженно переглядываться. Молчание становилось
гнетущим.
Дов задумал
сперва обрушиться на социалистов. Сказать для начала, что Бен Гурион всегда
рассматривал свой народ, как "хомер
энуши" - человеческий материал; недаром на юбилейном вечере в 1967
году высказался, ни мало не смущаясь: "Мы превратили человеческий мусор,
собравшийся изо всех стран, в суверенную
нацию". И вот с той поры мы для власти и остались мусором.
Хорош зачин! Но
- не шло это с языка. Что бездомным олим Бен Гурион? Политическая
абстракция. Ленин в Польше, Троцкий в Питере. Тут
настоящая беда, и говорить надо без лишних слов, конкретно...
Дов придвинул к себе микрофон:
-
Поинтересовался я, пришел сюда хоть кто-либо, устроившийся в Израиле по
профессии или близко к ней? Увы! И пяти душ не насчитал. Чужие слезы - вода. В
зал набились лишь вы, горемыки... Так что же привело вас в страну, которой, как
вас убеждают, вы не нужны? Кто так грубо и жестоко пошутил с вами?..
Дов достал из
нагрудного кармана праздничной белой сорочки тетрадный листок.
- Вот
официальные данные Еврейского Агентства. 1972 год. 90 процентов евреев,
вырвавшихся из СССР, едут в Израиль. 1976 год. 90 процентов - мимо Израиля...
К чему я это
говорю? А вот к чему. В те годы, когда существовало право выбора, русские евреи
Израиль для себя, своих семей, не выбрали.
Заволновались,
помню, "цари" израильские! Тут же кликнули на помощь заморских
сионистов... Так это началось, други мои.
Слетелись спасатели. Собрались поначале в Брюсселе. В самом дорогом отеле. Там
всех вас, горемык, вытолкнутых из Союза, в мешок, да в воду? Не слыхали?
Слушайте…
Реальность
Брюссельского сионистского конгресса, принявшего в 1976 году великомудрое решение: евреев из СССР везти в Израиль,
хотят они этого или не хотят, ужаснула, зал замер, и вдруг вскричал:
- "Хьюмен райтс"
на мыло, как в России?", "Да по какому
праву?!"
- По праву
своего "изЬма", - мрачно пояснил Дов.- Евреи мимо Израиля - это крах "изЬма"... Удивляетесь? Всегда так. Как заголосит кто
об "изЬме" иль чистоте крови, кровь прольется...
- А вы сами где
были?! - вскричали у двери уличающим прокурорским тоном.
- Спасибо за
недоверие! - ответствовал Дов с усмешкой. -"Совки, всё на зубок
взять..." - Стыдиться, ребята, мне нечего: я, как и все бывшие зеки, все
до одного, сидевшие за Израиль в советских тюрьмах, восприняли "цюрихский
документ" (так его назвали), как разбой
на большой дороге. Как пиратство... Сто человек
подписалось под письмом протеста, во главе с моим покойным другом доктором Гельфондом, самым светлым человеком в моей жизни...
Цюрихские
толстосумы конечно, на наш протест начихали. Потому их место тут, на этой скамье... - Дов показал на безголовый и
широкий, как мешок, муляж, посаженный как бы спиной к залу. - Мы его ткнули так
почему? Потому что эти мудрецы, в основном, из-за океана, вас не знают и знать
не хотят. Вы для них не люди, а поголовье, которое надо загнать в стойло...
Я к чему это
вспоминаю? А к тому, что это было не так просто, - заставить все страны мира
закрыть для вас ворота. "Израильские цари" добивались этого целых тринадцать лет, но добились, гады!. Как раз перед
вашей волной. Вот официальное сообщение из Кнессета.
Все газеты напечатали. "Шамир назвал
тех, кто едет мимо Израиля, предателями. Шамира
поддержал министр иностранных дел социалист Шимон
Перес.." Когда такое было? Июль 1988. Во всем они лаятся, как собаки, Шамир с Пересом,
а тут едины...
И вот выкрутили
руки всей своей "головке", кроме министра Эзера
Вейцмана и еще кого-то. Читаю сей
"исторический" текст: "Кабинет Министров принял решение
препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев
эмигрировать куда угодно, но только не в Израиль".
- Они что, нас
закупили оптом?! - раздалось несколько голосов.
- Закупили! -
подтвердила полная женщина лет пятидесяти, сидевшая у сцены. Она встала,
повернулась к залу.
- Я испугалась
магнитофона, решила промолчать, чтоб не "засветиться"... Извините меня. - В голосе ее звучали боль,
отчаяние: - Я врач-педиатр, работы нет. Уехала к знакомым, в Голландию. Ночью
за мной пришла полиция. Нас выбросили оттуда, целый самолет русских евреев.
Кричу чиновнику со списком: "За что?!" Тот
сквозь зубы: "Мы получили сведения, вы должны Израилю
по тридцать тысяч долларов. Долг не вернули..." Граждане, какие тридцать
тысяч?! Я отдала банку "Идут" все долги. До копейки. Четыре тысячи
долларов! Вот бумага: в шекелях - одиннадцать
тысяч. Без этого меня бы в Лоде не выпустили.
Люди, какие же тридцать тысяч! - По щекам ее катились слезы, она их не
замечала.
- Во всех
странах израильские консулаты брешут, как собаки. Ножки подставляют, -зашумели
со всех сторон. - Приказали же им сволочи-верховоды, все эти пересы-шамиры
,"... всеми возможными средствами".
- Шекет! Шекет, говорю! - Эли едва унял зал. Только слышалось, время от
времени, всхлипывание несчастной женщины: - Какие тридцать
тысяч!
Дов ждал
тишины, положив руку на грудь. Давно так сердце не щемило, а сейчас хоть пилюли
глотай. Зря не захватил... Наконец, продолжил с усилием:
- Тринадцать
лет кричали наши "цари": "Только в Израиль!", "Только в Израиль!", а ныне выяснилось, что за все эти годы они палец о палец не ударили, чтоб приготовить
жилье и рабочие места...
Наши цари
похоронили сионизм, как идеологию, как мечту еврейского народа о своей стране,
сильной и к беде отзывчивой... Герцль породил
сионизм, израильские правители его умертвили. Выбросили на помойку. Днем
убийства сионизма считаю 1-е октября 1989 года, когда свободная репатриация
евреев домой, в Израиль, была заменена этапированием ...Не все знают, что это
за словцо? Тут в зале есть бывшие зеки? Объясните тем, кто в нежном возрасте, что такое "Шаг влево, шаг вправо считается
побег! Конвой стреляет без предупреждения".
- Это ложь! Никого в Израиль насильно не везут! - прозвучало с
балкона агрессивно. Дов оглядел зал, спросил
громко:
- Кто из вас не
собирался ехать в Израиль и попал сюда, как кур в ощип,
так как остальные страны перекрыли? Подымите руки!
Взметнулся лес
рук. Дов повысил голос:
- Господин на
балконе! Все эти люди добровольно прибыли в Израиль или по этапу?
В ответ -
молчание. У Дова даже
шея покраснела.
- Кто вякал, покажись!
Не показался.
Дов вытащил из
кармана белых брюк носовой платок, вытер лицо. Никогда еше в Израиле от него не требовалось столько душевных
сил, как в этот час:
- Нас принимала
рабочая партия Бен Гуриона
- Голды. Вас -"Ликуд"
Шамира - Шарона, их
лютые друзьяки. По отношению и к нам, и к вам - никакой разницы. "Ото давар", на иврите. Потому они тут, рядышком, -
Дов опять ткнул большим пальцем за свою взмокшую спину, на длинную неструганную
доску, где приткнул бесчувственные муляжи.. - Кой-кто из наших стариков меня, конечно, не
одобрит, но я скажу прямо: где твоя честь, Арик?! Почему
мародер Лаки, воровавший нашу землю, кричал мне: "Позвоню Шарону, ты будешь мне задницу целовать!" Теперь
всё выяснил, каблан Лаки руководитель их
предвыборного штаба. Он, оказалось, поддержка в политике.
Мы с тобой,
Арик, вместе воевали за Израиль. Я был готов по одному твоему слову пойти на
смерть. Почему сейчас мы оказались во враждебных окопах?!.
Зал аплодировал
Дову долго и жарко, кричал: "Все святая
правда!", "В точку!", "Господи, наконец-то!.."
Но некоторые
были явно недовольны. Ждали "обобщающей" прокурорской речи с
неизвестными фактами и именами, статистикой, призывами к действию. Чтобы от
правительства камня на камне не осталось. Чтоб знали "цари": их
политика - цель оправдывает средства! - кончится Нюренбергом... Тогда это напечатают все газеты. ООН
заинтересуется. Комитеты
по правам человека. А Дов - исторический экскурс и сразу:
"обвиняю". Для ООН не убедительно. ООН в
палатке не живет.
И когда Эли сказал негромко о том, что слово предоставляется
адвокату, бывшие советские евреи восприняли это как пустую формальность.
"Суду все ясно!" - крикнула раздраженно молодая женщина, стягивая
влажную от пота майку со своего ребенка и обтирая ею лицо.
Худющий паренек, сидевший возле нее, сказал негромко, но так, что услышали все:
- Если
общественный прокурор бочком-бочком ускользает от серьезного анализа, то что
ждать от адвоката?
Видимо, не один
он так думал. Стоило белоголовому Капусте воскликнуть: "Саше слово!", как весь зал словно с цепи сорвался:
- Саше!.. Са-аше! -
заголосили со всех сторон. - Пусть о себе скажет!.. Врежет им!.. Адвоката на "ща"!
Эли
вопросительно взглянул на Дова.
Пришлось тому
рыкнуть своим всезаглушающим басом. С трудом
успокоились, и тогда он произнес с укоризной: -
Когда из вас, други, советская власть вытравится? Пришли
на суд, а защите не даете и рта раскрыть... Пожалуйста, госпожа адвокат!
К трибуне стала
пробираться маленькая белолицая дама лет сорока со смоляными волосами,
тронутыми сединой и закрученными на затылке валиком. Адвокат, поняли все,
смирившись с мыслью, что, хотя и так все ясно, придется выслушать и
"другую сторону".
- Куда не
придешь, к тебе кидаются несчастные, доведенные до
крайности, - начала Руфь, вбежав по ступенькам на сцену. - Давайте почтим
журналистку Зою и ее мать Сусанну минутой молчания. Прошу вас встать!
Молчания не
выдержали. Какая-то женщина зарыдала, за ней другая.
- Спасибо! -
торопливо поблагодарила Руфь. - Что прежде всего вспомнила я, идя к вам? Историю
с моей бабкой, светлая ей память! Она была польской коммунисткой еще во времена
Пилсудского - нелегалом, как говорили в те
времена. Ее спасли от жандармов, переправили в Россию. И вот она добирается до
Москвы, где живет ее сестра, а с ней ее муж, польский еврей, простой человек,
ремесленник, в прошлом такой же
"нелегал". "Что тут творится, Абрам? -спрашивает у него бабка. -
Почему наших арестовали как шпионов? Что за люди в Кремле?" Тот мнется
какое-то время, а потом отвечает честно, по-родственному: "Пани, это
бандиты!"
Люди, я часто
вспоминаю того Абрама-нелегала. Потому что не сразу решишься сказать о нашей власти, которую нужно-не нужно
показывают по израильскому телеку, как кинозвезд:
- Пани, это бандиты!..
-
"Пташка"! - Дов вскочил, как
уколотый. - Ты что, с катушек сорвалась?! Ты ведь
сегодня адвокат, забыла, что ли?
Руфь взглянула
на Дова с досадой: не тебе меня перебивать! Продолжала
с подавленной яростью:
- Вчера на Маханей Иегуда
подсчитала: копались в гнилье, собирали капустные листья, раздавленные помидоры
сто три человека. Это на одном лишь рынке. А если на всех подсчитать? Это уж не
просто несчастный случай, а явление нашей израильской жизни, где нищего оле унижает любая погань. Сама видела, лавочник
вытащил ящик с гнилой селедкой, опрокинул в пыль - "на шарап!" Проорал с ухмылочкой: "Налимы,
давай, давай!" Для него русские олим не люди, а голытьба, пьяницы, побирушки, словом,
"налимы", которые и тухлятине рады. - Она помолчала, нервно поведя
плечами, продолжила настороженно: - Господа русские евреи! Я не юрист, а
библиотекарь. Потому, когда Дов упросил меня быть сегодня адвокатом, я обошла
самых знаменитых иерусалимских правоведов. И что
же я узнала? Ничего хорошего! Правительство привлечь к ответственности нельзя:
нет в Израиле такого закона. Не нравится вам власть и ее политика? Охотно верю.
Переизбирайте. Государство не отвечает ни за что... Потому-то Дов, нынешний
прокурор, выдвинув свои обвинения, не назвал ни одной статьи Уголовного Кодекса
Израиля, по которой этих деятелей можно посадить на эту
досочку. Нет таких статей! Я в Израиле тридцать лет, никто тут друг друга не слышит. То ли израильское солнце размягчает мозги, то ли таков наш
национальный характер. Каждый произносит свой монолог: левые, правые, крайне
правые, полусредние, словом, вся футбольная команда. И никто друг другу мяч не пасует, как верно заметил мой сын. Это и
есть наш многопартийный Израиль с его "никогда не погашну"... Что это такое? Самое израильское
выражение, в нем вся жизнь, как в капле воды. "Погашну"... как это по-русски? Извините, вылетает
русский. Ага, никогда не встретимся, никогда не
пересечемся, словом, каждый считает, только он знает, как надо. Ей Богу! Я
слушаю наших умников и лишь головой мотаю, как ишак. "Эйн
давар казе", -
думаю, - не имеет никакого значения...
- Значит, что?!
- Парень с борцовской шеей поднял над головой свои ручищи. - Правды нигде не
найдешь? Так что делать? Знаешь?
- Я
израильтянка, - Руфь улыбнулась дружелюбно. - И я, разумеется, твердо знаю, как
надо... Да мирно надо, ребята. Это единственное,
во что я верю. Пока
евреи друг с другом не передрались, это государство будет существовать. Не
Тит, римский император, разрушил Храм, - евреи сами разрушили свой Храм; драчка гоношистых царей израильских взорвала его. Иудея воевала с Израилем, и
- горе побежденным!
... Знаете, на
что я надеюсь? Я надеюсь на мудрость еврейских женщин из России, которых сейчас
мажут дегтем все, кому не лень. Во всех странах плодами демократии пользуются,
прежде всего, насильники, бандиты. Израиль создан, как убежище, любят у нас
говорить. Где оно, наше убежище для Зои, для Сусанны, которая бросилась к нам,
чтоб спасти дочь? Для Евсея Трубашника, не нашедшего здесь родины - каждый из вас
может назвать десятки, сотни людей, которые…из огня, да в полымя, как говорят в
России. Власть о нас с вами думает? Думает лишь о
том, как втянуть нас в свои подлые партийные игрища, чтоб не упустить власть...
- Неваляшки у
власти, - донеслось плаксивое,- им хоть плюй в глаза...
- Кахане в Кнессет!, -
прозвучало с балкона дерзко. - Он им покажет кузькину мать! И арабчикам и красным...
- Не будьте тупарями деревенскими, мужчины! - вскричала Руфь. -
Не настраивайте себя на драку. Израиль сорок лет не выходит из драки... Да
слушайте же вы, дурни! - воскликнула она, переждав шум. - Ваши вечные потасовки
втягивают в ненужные стычки и нас, женщин-матерей. Пришла пора осмелиться
сказать вам прямо в глаза, вам, мужчинам, я вообще не доверяю. Вас поджечь, как
пороховую фитюльку, внушить любую ахинею, чтоб пустили другу другу кровь так же
просто, как чихнуть. Поглядите на себя! Вспомните, откуда вы приехали!.. Вас
любой "изЬм" закабаляет и одуряет до
полной потери разума. Из женщины человека вытравить сложнее. Я не философ и не
политический деятель, но и мне ясно: три еврея придумали миру головоломку и вы,
мужчины, столетиями жуете их вздор, как корова жвачку, на общую погибель... Как,
какие евреи? Маркс, Иисус и Мозес... Не хохочите,
как дурни, думать надо не о том, кто кого? а о своем гнезде, о детишках,
которые прилетают в Израиль такими бледными и хилыми, словно у них крови не
осталось. А что ждет их здесь?.. Да, согласна, не кричите! И мы здесь во власти
политических мафий, как и весь мир. Но не так страстен черт... Мужчины, не
будьте больными на голову. А женщинам скажу: не подбивайте ноги безработным
мужьям. Они ни в чем не виноваты! Берегите семьи, остальное трын-трава!.. - Смоляной
валик на затылке адвоката растрепался, волосы упали на плечи, закрыли лицо. Она
резко откинула их и ушла под чей-то смешок и разрозненные не очень дружные
аплодисменты.
Тут
приоткрылись двери, и в теснотищу протиснулась группа мужчин с магнитофонами и кинокамерами - знаменитости ивритской журналистики. Дов
взглянул на Руфь. "Жаль, на "пташку" опоздали. Ну, хоть о
дальнейшем узнают...
"ГМАХ" ПРОТИВ "ГРЯЗНОГО
ГЕШЕФТА"
- Слово
общественному обвинителю от алии-90 профессору Шору! - объявил Эли.
Тяжело прошел к
трибуне, опираясь на палку, Аврамий Шор. Лицо у Аврамия все еще худое, измученное. Морщины возле
мясистого носа прорезались глубже. Аврамий, добившись признания и
относительного благополучия, долго болел, да и сейчас, видно, чувствовал себя
еще неважно. Выбрался из дома лишь ради будущей Белой книги.
Эли протянул
профессору рупор, принесенный Довом на всякий
случай. Такие рупора в России называются "матюгальниками".
Аврамий от "матюгальника" отказался.
- Увы, то, чего
я опасался, ныне реальность! - зазвучал негромкий глухой голос. - Началось
бегство. Бегство не из России, а уже из Израиля. Во всех странах появились
политические беженцы с синими израильскими "дарконами"...
Но нас гораздо
больше - тех, кому уходить некуда. Для Саши Казака здесь - святая земля. Мне в
этой земле лежать. Я обращаюсь к вам, которые останутся в стране, несмотря ни
на что. Вы жаждете перемен? Тогда проститесь со своими мифами. Ничто так не
пугает, не обезоруживает, как мифы... "Мы во власти мафий", - только
что сказал наш замечательный адвокат. Так ли это?
- Так! - дружно
отозвался зал. - Еще бы! Дохнуть не дают! Факт,
мафия!
- Мафия - это
что такое? - Голос старика приобрел ироническую живинку. - Это, надеюсь, и
школьники знают... Правильно, мафия это Аль Каноне. Но можно ли представить: молодцы Аль Капона врываются в
Вашингтоне в Белый Дом или в здание американского Конгресса и добиваются
изменения налогов в свою пользу?.. Мафии такое не под силу, она знает свое
место: она вне закона.
В отличие от
Аль Капоне, наш "друг", каблан Лаки или, скажем, главари автобусного
кооператива-монополиста "Эгед",
затормозившие, в свое время, развитие в стране скоростных железных дорог,
убеждены: они-то и есть закон и порядок, они и есть Израиль. А мы с вами так...
даже и не сионисты... Словом, они не мафия, с которой борется государство, а
касты, гильдии - плоть от плоти средневековых гильдий, плативших своему князю "за
место". Они в законе. Они, по сути, и есть государство. И потому гораздо
опаснее любых мафий. А раз Лаки и ему подобные - государство, порядок, то,
коли порядок их не устраивает, они его меняют: закона против монополий в
отличие от Штатов в Израиле нет... - Аврамий приложил к губам платок, чуть
передохнул: - Часто сравнивают историю Израиля и историю Америки Когда образовались Штаты, там жили четыре миллиона человек. Меньше, чем сейчас в Израиле.
Однико в Америке победил Томас Джефферсон и его сторонники, утвердив принцип, сформулированный еще в
1682 году Уильямом Пенном: "Государство больше зависит от человека, чем человек от государства". Бен Гурион, увы, выбрал совсем другое направление:
социализм. Примером для него был Ленин... - Аврамий снова помолчал, чувствовалось, напрягать
голос ему трудно: - Тоска по равноправию сыграла с нами, евреями, злую шутку. -
Аврамий снова поднес к губам платок, вздохнул
глубоко, отдыхая. - Недавно был исполнен, в предвидении выборов, плакат трех
левых израильских партий. На плакатах их общее требование: "Пришло время
разбить стену, отделяющую Израиль от подлинной демократии". Если, господа олим. на пути к демократии в Израиле еще надо
разрушать каменную стену, то почему мы лопочем, как идиоты: "Израиль -
демократическое государство!?"
Вот так,
граждане! На Израиль густо легла тень России, кровавая история которой, в
большой степени, история самозванства - от Гришки Отрепьева до Ленина...
Все годы в
Израиле царила Утопия... Таковы были мои академические представления о трагедии
страны. Но сегодня мы узнали некоторые детали... Утопические "измы" в практической жизни стали ничем
иным, как прикрытием грязного гешефта.: Бесчисленные Лаки на крови русского
еврейства делают деньги, - вот и вся нынешняя израильская подноготная... Кончится
это когда-нибудь? Мы считали советскую власть тоже вечной. Ан кончилась
окаянная...
В зале
оживились. Кто-то засмеялся облегченно. Аврамий подождал полной тишины, держась
за трибуну обеими руками. Видно, и
стоять ему было нелегко. Затем продолжил: -Извините, еще одно. Обнаружилось
у меня небольшое расхождение с
уважаемым адвокатом. Подсудно ли здесь чиновное
окаянство или нет ему
погибели? "Не подсудно", посчитала она, нет в Израиле такого закона. Но как
тогда понимать постоянные заверения властей, что они отвечают
за судьбу каждого еврея и каждой еврейской общины в мире? Заверение эти даются
все годы и всеми партиями. Это и есть то, что называется в английском
судопроизводстве "сошиал контракт". Значит,
с нами, гонимыми, был заключен, пусть в одностороннем порядке, контракт. Контракты
и обязательства на Западе могут быть подписаны, а могут оставаться и джентельменским соглашением. Однако все равно
правомочным.
Когда евреев
России, которых клялись принять, продолжают гнать к метле и отчаянию, это
односторонний разрыв контракта... Значит, неугомонный Евсей
Трубашник был прав: нужна самозащита. Социальная,
юридическая службы. Иначе разбойная власть сотрет нас в порошок. И объявит это,
как только что на ВЕКе, всемирном еврейском конгрессе, очередным успехом
абсорбции...
В
наэлектризованной тишине, готовой разразиться аплодисментами и криками,
прозвучал нервный, всполошенный голос:
-Я бы на вашем
месте, профессор Шор, не возбуждал бы антипатриотические, антиизраильские
страсти сомнительными предложениями, которые... - Что должно было последовать
за словом "которые", никто не расслышал: от крика, вырвавшегося из
сотен молодых глоток, качнулись под потолком светильники на длинных шнурах.
Аврамий уже
сходил со сцены по ступенькам, когда его остановил горестный женский возглас:
- А почему,
профессор, нам так не повезло? Многих в Израиле принимали, как людей, а мы, как
кость в горле...
- Дорогие мои,
вы же слышали от наших старожилов - не вы
первые... - Аврамий остановился на ступеньке. - Когда я встречался с бородачами из алии семидесятых, слышал своими ушами предсмертные
слова писателя Дара. Он выступал на подобном общественном суде лет десять
назад. Олим судили тогда государственного монстра в юбке по фамилии Виноград. -
Аврамий оглянулся назад, на сцену. - Дов, вы захватили пленку? Включите, если это не
трудно, хотя бы конец ее. Это важно для более глубокого понимания исторической
ретроспективы…
- Дов не заставил себя
просить вторично.
"Я
обвиняю госпожу Виноград, - зазвучал стариковский форсированный голос - обвиняю
в том, что вся ее деятельность компрометирует государство
Израиль и наносит
прямой ущерб этому государству и еврейскому народу...
Иногда
говорят, что виновата не Виноград, а система
абсорбции. Но почему прятать Шуламит Виноград за
"систему", которую нельзя привлечь к
ответственности? Прохвосты очень любят прятаться за такие ширмы, как
"система". Я думаю, что когда-либо еврейский народ предъявит суровые обвинения, в частности, те, которые я
предъявляю сейчас Шуламит Виноград, всем
руководителям нашего государства. Всем! Поименно! Думаю, они понесут суровую
ответственность, их осудят потомки. А, возможно, и современники..."
На этот раз
поднялись на ноги все, хотя многие по молодости Давида Дара не знали. Аплодировали
долго, укрепляясь в мысли о том, что беды Израиля начались вовсе не с их
приездом... Знай мудрый Дар о такой чести после смерти, может быть, ему было бы
легче в те страшные для него, последние годы.
Еще не затихла
овация, к сцене подскочил старик Капуста.
- Видеть не
могу, как многие олим стараются слиться со
стенкой, чтоб их не видели-не слышали! Шипят:
"Не высовывайтесь! Вам отомстят!" - И
красные узловатые руки старика затряслись.
Зал взорвался
от крика. К трибуне рванулось человек десять. Начиналось то, чего Дов опасался - самовоспламенение ненависти. Взглянул
на Эли: готов?
Эли знал в лицо едва ль не пол-зала. Иных встречал еще в гостинице "Sunton". Да, есть народ
думающий, но еще больше быдла, которое будет молча
жевать свою краюху и в суде, и над гробом...
Вряд ли бы он
так беспокойно присматривался со своего председательского места за столиком к
возбужденным гневным лицам и нервничал, если бы не вчерашняя встреча в
журналистском клубе Тель-Авива с влиятельным членом Кнессета
от левой партии... Среди множества приятных похвал еженедельнику Эли, тот
обронил: он, Элиезер, оказал бы его партии
неоценимую услугу, если бы помог русским евреям
оторваться от этой "перестроечной" России
не только территориально, но и духовно. Не навязчиво, но последовательно, из
номера в номер, важно было бы убедить подписчиков: не жить русскими делами! Не
смотреть московского телевидения! Еврейский корабль отплыл от русского причала.
Пора рубить канаты, не так ли?..
"Мыши и
крысы! - мысленно воскликнул Эли, поглядывая в том клубе на
величественно-медный профиль старика с крупными, словно вывернутыми ноздрями,
из которых торчали во все стороны седые полоски. - Крысячий истеблишмент. Сорок лет жили в подвале, сторонясь промышленной
революции, теперь хотят схорониться от политической... При том еще найти
неотразимые оправдания своей крысячей политики. Разве тут обойдешься без
профессиональных лжесвидетелей? Как воздух, нужны профессионалы с гибкой
спиной. За любые деньги".
А потом,
успокоившись, подумал, что старик прав в одном: людям пора перестать вариться в
собственном соку. Конечно, страшно перестать, если не предлагается взамен
ничего, кроме идеи бен-гурионовского "социализма". Со своими ворами и
чиновничьим хамством. Обожглись россияне на идее великодержавия.
На всю жизнь обожглись...
Тем же вечером
осенила его и другая мысль: если бы эта "железная когорта" поддержала
еженедельник, он, Эли, не чувствовал бы за своей спиной зияющей пустоты
случайной удачи...
В конце-концов, весь его многолетний литературный опыт,
его "творческий подход", выделявший его среди бездарей партийной печати, был пронизан подспудным стремлением "попасть в
точку". Свое мнение, если оно шло вразрез с пожеланиями всевластных
сусловых, лапиных, - несть
им числа сталинских сатрапов - он, ругаясь и "отплевываясь", оставлял
в гардеробе, вместе со шляпой. Там это было основным условием выживания.
Ныне он
нервничал, как никогда. "Эмигрантского нытья" на "общественном
суде" предотвратить не удалось. Навертели пять кассет. Поезд разогнался,
тут уж тормози - не тормози.
Зал терпеливо
слушал размышления Эли по поводу несовершенства национальных структур. Оказывается, во всем
мире национальные (этнические) структуры подлинной
демократии никогда не рождали. Они идеальны в борьбе с имперскими силами, за
свой суверенитет, но, увы, не в развитии гражданского общества...
- Очень учено,
- прозвучал чей-то резкий баритон. - Скажите лучше за
Израиль.
Снова начался
шум. Кто-то закричал, затопал ногами.
- Не мешайте
адвокату! - грозно произнес кровельщик из Кальмансонов, подымая над головой кулак. - Защищать
наше говно нужно мужество и доброе сердце.
И зал, к
радостному удивлению Эли, ответил ему аплодисментами. Эли ободрился и тут же принялся оперировать шарлатанской статистикой
по принципу " у них еще хуже!", над которой прежде посмеивался:
- Абсорбции и Израиле пятисот тысяч человек - это все равно, как если бы американцы приняли сразу двадкать
пять миллионов. Какой там был бы ералаш! Сколько
было бы там голодных и бездомных!..
- "Голос
Америки" никого не зовет, а "Кол исраэль"
искричалась! - яростно возразили с пола, где
сидели на газетках опоздавшие.
- Но вы не
будете спорить, что существуют объективные причины...
- Хамство тоже
объективная причина! - парировали с пола.
- Да
заткнитесь, наконец! Дайте человеку высказаться! - взревел кто-то из стариков Кальмансонов. - Вы что, на партсобрании, что ли?! Дикари!
"Дикари и
есть!" - подумал Эли.
Тут было самое время сунуться с идиотской идейкой "от железной
когорты", и Эли осторожно высказал ее, несколько, правда, очеловечив,
переведя из политической плоскости в педагогическую. Мол, когда изучаешь
незнакомый язык, целесообразно отрешиться ради успеха от всего чужеродного...
Возможно, всё и
прошло бы, не окажись в зале горластой девчушки-филологички
- преподавательницы языков. Она тут же подала голос, что это не обязательно:
существуют разные теории усвоения.
Дов рыкнул на нее, усадил взмахом руки. Эли, естественно, ринулся ему на
помощь.
- Вы
недовольны, и это ваше святое право! - воскликнул он. - Одно дело бытовые
трудности, бездененежье, совсем другое - утрата своего человеческого достоинства, прозябание
до конца жизни без надежд. Это страшно. Но... - И резко выкинул руку вперед. -
Есть и другой Израиль. Не где-то там далеко -
Израиль вилл и заброшенных к нам "парашютисток". А вот здесь он, наш:
мы уезжали ради детей и внуков, наша алия - алия родительская. Кто же не видит: детишкам здесь
рай Божий! Знаю по своему внуку, Ёнчику. Покажите
мне хоть одного мальчонку, прожившего в Израиле два - три года, который был бы
несчастлив?! Не для этого ли терпите невзгоды и подвохи. И все вынесете - для
счастья своего ребенка!
Тут выскочил в
проход паренек лет семнадцати в рваной майке, стал вопить о чем-то. Шум начался
несусветный. Эли нагнулся, взял лежавший на столе "матюгальник",
гаркнул: - Шуш! - Так в Австралии
унимали их, детей. Однако несколько юных голосов закричали о чем-то
сходном. Вроде бы в школе их не любят, дразнят "помойными русскими". Мальчишек
поддержали их матери. Общественный суд закачался, как корабль в бурю.
Эли понял, не
уймет стихии, разнесут
зал.
- У российского
бунта, - вскричал он, напрягаясь изо всех сил, сжимая руки в кулаки, -
неизменно женское начало. По великому Щедрину, кровопролития в России всегда
начинались с того, что некая Дунька толстопятая и Матренка-ноздря
мотались по городу в неглиже, плевались, кусались и произносили богомерзкие
речи...
Зал захохотал
и, чувствовалось, сразу помягчал к оратору.
- А как насчет олимовской "русской "партии? Нужна она или
нет? - спросил кровельщик.
- Ни в коем
случае! - решительно рубанул воздух Эли. - Она выродится в русское лобби,
потянет одеяло на себя.
- Вот и
обнимайтесь со своим Щаранским! - Закричали из последних
рядов, где по-прежнему кучковались безработные
гуманитарии, "рыцари святой метлы", как они называли себя: - Наелись,
щаранские подстилки, гады-лакировщики, теперь подают убогим на пропитание...
- Саше слово! -
вскричал старик Капуста протестующе. - Суд права
голоса его не лишал.
- Са-аше! - грохнул зал. - Зажимаете?! Са-аше!
Эли ждал минуту
- другую, затем развел руками и, поджав уязвленно
губу, покинул трибуну.
Когда Саша
начал продираться сквозь толпившихся в проходе людей, его сопровождал уже разноголосый
неутихающий фейерверк:
- Саша, мы
построимся когда-нибудь или все блеф?
- Сашок, забудь
про аспидов, о себе по порядочку!
- Саша,
задавят, не подставляйся!
- Не горюй,
Сашок, держи хвост пистолетом!.. Лучше кальмансонских девок все равно не найдешь!
У Саши горела
голова. Он был в отъезде, о беде Гиршевичей услыхал
лишь здесь, в зале. Начал возбужденно, еще не дойдя до микрофона:
-Я был
последним узником Сиона. В России... Оказалось, в
беде последних нет. Повернулось колесо. Вы снова первые. По новой счет пошел.
Открыл мне на это глаза мальчик. Десяти лет ему не было... Веня, которого уже нет...
- Золотое
слово! - Старик Капуста вскочил на ноги.
- Как у
Андерсена!- подхватили в дальнем углу безработные филологи. -
Король голый!
- В-верна! - грохнуло с балкона. - Только голые короли
могли превратить евреев в узников Сиона!
Саша посмотрел
на балкон в тревоге: только что хозяин кинотеатра сунул Дову записку. "Больше никого не пускаю. Как бы
балкон не поехал". Наконец, продолжил негромко, нет-нет,
да и бросая взгляд на балкон:
- Моя жизнь, по
мнению моей мамы, - сплошные глубокие колодцы... вечно в них проваливаюсь. То в
шахте, то Лубянка... - Машинальным жестом коснулся кипы на голове. - Вот когда
понял, провидцем был Эдгар По, сказавший:
"Истина на дне колодца". Последний мой колодец - государство
Израиль... Успокойтесь, не ставлю я его в один ряд с Лубянкой. Он и сам по себе
хорош...
- Черные жить
не дают! Мароккашки разные! - взмыл истошный голос. Поднялась женщина с девочкой на руках. Аккуратненькая девочка. В косичках бантики голубые. Хнычет.
Сморило ее. - Нас в Газу сунули, - кричала женщина. - В автобусе моих детей
избивают. Того гляди прирежут. И никому нет дела...
- Выкинуть усих черных, вместе с арабчиками,
к чертям собачьим! - грохнуло с балкона. - Чтоб
все по Библии!
Саша поежился:
всего наслушался. Но - такого?! Окинул взглядом балкон. "Не из Кальмансонов ли, соколик? Ридны
погромщики били, пока не превратили в свое подобие..."
Крик поднялся
несусветный.
Эли надрывался ("Шекет! Шекет!") безо всякого успеха. Но -нашелся.
Перекричал гвалт:
- Один умный
человек говаривал: "Национализм - последняя стадия коммунизма!"
Захохотали.
Правда, как-то нервно, иные до слез. Но - стали слушать.
- Все у нас по
Торе говорите? ..
- Да что ты всё
о Торе талдычишь? Жрать нечего! В Торе об этом не сказано, что ли?!
- Сказано!
Черным по белому. "Нет муки - нет Торы. Нет Торы - нет муки".
- Это как
понять? - воскликнул тот же голос.
Саша опять
вгляделся в переполненный зал. Вихрастый паренек встал со стула. Ждет ответа.
Лицо простецкое, круглое, на губах насмешка. Не видел его ни разу.
-
"Совок" на стройку не пойдет! - бросил
Саша зло. - На стройку пусть ишаки идут или идеалисты, а квартирку - дай!.. Вот
как это понять.
Посмеялись
негромко, и затихли быстро, без окрика. - ...
- Тора говорит,
что государство без морали обречено. Не случайно, наша история - это история
разрушения Храмов.
- Да заткнись
ты, наконец, со своими Храмами! - проорали с балкона. - Обрыдли кипастые!
Саша то и дело
посматривал на шумевший балкон. Похоже, там шли свои бои-дискуссии.
- Это нонсенс!
- Голос его стал жестким, непримиримым. -Нигде на земле нет сейчас ненависти к "кипастым", к черным шляпам, только в Израиле. Что мы, вашу жизнь заели?!
А, может, "кипастые" здесь громоотвод? "Память" в России
валит все беды на евреев, израильские евреи - на "кипастых". - Саша помолчал недовольно.
Старик Капуста
подумал, что Саша потерял мысль. У него самого это бывало частенько. Вскочил со
стула.
- Ты про
колодцы начал, Сашок! - Он подался вперед, - весь любопытство, спросил:
- Так что ты
тут увидел, на дне колодца?
- Что увидел?
Скажу, хотя профессор Шор уже говорил об этом. Ленинскую бесчеловечность,
вот что увидел на самом дне. Она документирована... с первых шагов
государства. Из бездны свидетельств я выбрал вот это:
Письмо
Еврейского Агентства или, что то же, Сохнута главному раввину Словакии рабби Вэйссмэндлу. Рабби
оказался в немецкой оккупации... вместе со всей Словакией... Сообщил, что у
него есть возможность спасти от уничтожения двадцать пять тысяч евреев,
застрявших в оккупированной стране. Их можно выкупить. И получил официальный
ответ. Правда, "зашифрованный". На иврите латинскими буквами. Спасать
не будем! Мотивы таковы: если мы не принесем
жертвы, какое у нас будет право создать после войны свое государство. "Только
кровь обеспечит нам землю..."
Зал ахнул,
зашумел. Саша переждал крики возмущения, продолжил:
- ... В 1942 году - из высоких политических соображений - предали словацких
евреев. Не привезли. Через полвека, из тех же высоких соображений, нас -
привезли. И тогда не думали о людях. И сейчас не думают о людях...
Эли привстал со своего председательского стула. Огляделся
в тревоге. Власти подобных аналогий не терпели. Евсей
Трубашник обмолвился о геноциде, взвились, как
ведьма на помеле. "Начнется такая свистопляска..." Хотелось выскочить
из зала, не присутствовать при сем...
- Есть в Торе
выражение "гемех хасидим".
Добрые дела. В сокращении - ГМАХ. Создать такие "гмахи" по всей стране. В каждом городе -
от "кипастых", как вы говорите, - бесплатный юрист, социальный
работник. У них вся информация: где квартира, где работа? Это давно должно было
бы сделать государство. Но оно об этом и думать не желает…
- Двадцать лет
подряд предлагаем поставить компьютер в Лоде... -
подал голос Дов. - Где что находится. До сих пор
ставят...
- Революция...
по Чехову, - прозвучал из последних рядов иронический возглас. - Теория малых
дел... Ковер-самолет. Далеко с вами, кипастыми, не улетишь.
- Убийство евреев
на дорогах. И даже на улицах Тель-Авива... Это вас тоже не волнует, что ли? Пересы-Шамиры
относятся к этому... как к автомобильным авариям, неизбежным в большом городе. Две
строчки в газете, и назавтра забыли. Наше движение забыть этого не позволит... Разве
жизнь одного человека - это "малые дела"? ...Ни Кнессету, ни международному "Хьюмен
райту" не позволит. - Саша поймал себя на
том, что его тяжелый армейский ботинок все время выбивает дробь. Продолжил
спокойнее: - "Хьюмен райт" ежегодно дает
сведения о нарушении прав арабов. А где же статистика варварских нарушений прав
евреев-репатриантов, которых доводят до самоубийства?.. Что? Реально ли это?
Да, есть международный опыт.
Американцы
рассказали мне, что в Штатах существует "Consumer advacacy". Защита прав
потребителя. Оно объединяет миллионы людей. В быту, в ежедневной нашей жизни,
какое правительство сравнится с ним, по своему влиянию? По защите рядового
человека. Оно может бойкотировать или привлекать к суду воровские банки,
магазины, мисрады, где нас обманывают или хамят. Оно
заставляет считаться с собой.
Безо всяких партий. Только нас, новичков, здесь более пятисот тысяч, не забудем
об этом.
Часть зала принялась аплодировать, балкон требовал слова. Эли
снова и снова взывал к порядку, стыдил невыдержанных. Саша ждал подчеркнуто
спокойно, облокотясь на трибуну, мол, криком
ничего не докажете.
- Я не принимаю
государства, которое глумление над слабым считает нормальным явлением... Что-что?! Я не анархист!.. Начнем с информационных и
юридических "гмахов". С добрых дел. Как
иначе объединить олим? Другого пути нет. Объединим,
пойдем дальше...
Кто спрашивал,
какова истина на дне колодца? Вот она!... Считается,
мы, "совки", привычны к тому, что нас
обманывают, грабят, шельмуют, стравливают друг с другом. Иного и не знали.
Смолчим и здесь, разобщенные, перессорившиеся. Но мы прибыли из другой России. Из
другой России! Той, которая, на наших глазах, вышла
на улицы и заставила отступить танки. Не забудем об этом!.. Свободная Россия -
наша духовная "Эзра"!
Аплодировали
яростно, а потом снова двинулись, толкаясь, к трибуне те, кому молчать
стало совсем невмоготу; не терпелось людям протестовать, выплакаться... Кто-то
воскликнул, что суд не окончен: не было допроса свидетелей. Эту мысль
восприняли с энтузиазмом.
- Когда Сашу
судили, всю улицу Бен Иегуда
доставили в суд! - зашумел народ. - А тут и прорвавшимся на сцену хотят заткнуть рот... Суд без допроса свидетелей - не суд!
Как Дов не отговаривал энтузиастов, решили продолжить
судебный процесс на следующий день.
Но Эли был уже у выхода. Вздохнул облегченно, ежась от
ночной льдистой прохлады Иерусалима. Стрельнул у прохожего сигарету, задымил.
Ждал Дова, попрощаться.
Наконец, Дов
появился. Разглядев в полумраке Эли, воскликнул:
- Эли, спешу!
Подежурь с полчасика! У тебя свои колеса?.. Ну, бывай!
Эли чертыхнулся
и, растерев сигарету подошвой, отравился обратно. Навстречу
бежала встревоженная чем-то Руфь, никого не
замечая и размахивая объемистой кошелкой -"всехней кормилицей".
- Дов! - крикнула она. Голос напряженный, горячий. - У
меня мотор не заводится. Не взглянешь?
Дов уже отъезжал, фары зажег. Затормозил круто, тормоза
скрипнули. Вышел из машины, поглядел на разлохмаченную Руфь, протянул весело:
- "Пта-ашка"! Зачем одной семье две машины. Садись в мою.
Руфь вздрогнула
от неожиданности и, без промедления, села к Дову.
Они умчались, исчезли в набиравшей силу южной ночи, а Эли все еще смотрел
вслед со смешанным чувством радости за Руфь, и острой полынной тоски, от
которой у него увлажнились глаза. Потом вытер платком руки и лицо,
прислушиваясь к возгласам из кинотеатра. Подумал: - Слава Богу, пронесло... И тут увидел своего Ёнчика. Эли как током пронзило: - Ёнчик?! Где ты был так поздно?!..
На лице Ёнчика
появилось выражение ужаса. Он бросился назад. Эли за ним. У одной из машин
Ёнчика ждал знакомый парень из поселения, с
которым, видно, он и приехал. Ёнчик подлетел к парню, схватил его за руку в
испуге, словно за ним бежал не дед, а бешеная собака.
Они умчались.
Осталась лишь слабая гарь от выхлопа, а Эли все еще не мог придти в себя. "Он
был тут?! Не заметил. Темно совсем... Ёнчик один на дороге - ужас!"
Все следующее
утро Эли провел в поселении, ждал Ёнчика у школы. Бросился к нему. Протянул к
Ёнчику руки, горячо, захлебываясь словами, объяснял, что вчера его назначили адвокатом.
Это такая роль. Ты же знаешь! Как в театре. Говоришь не свое, не то, что
думаешь, а произносишь роль.
Ёнчик отпрянул,
прижимая подмышкой свой голубой рюкзачок, подаренный дедом, и выкрикнул с
необычной для него злой яростью:
- Ты!.. Ты хуже
отца в сто раз! - И рванулся мимо. Эли догнал его почти у самого дома. - Ты
считаешь, что я не прав?!
- Он еще
спрашивает!
- Тогда
объясни. Ты сам страдаешь от жестокости, ты не можешь быть жестоким... Прости
меня. - И испугался так, что спина взмокла: уйдет... - Хочешь, встану на
колени, Енчик?! Перед всеми, кто обижен...
- Не унижайся,
дед! - Шмыгнул носом. Взглянул на деда с состраданием, сказал спокойнее: -
Бывай! - И шмыгнул в дверь.
Эли понял: не
все пропало. Завтра увидит Дова на этом дурацком игрище и потребует ключи от
собственного дома. Побыли моделью - хватит. Не будет дома, он может потерять
Ёнчика. Мальчик впечатлительный, кто на него не влияет... Дом - спасенье, он
все расставит на свои места... Вырвалось вдогонку:
- Ну, так до
завтра, Ёнчик!
Глава 11 (34)
ПЛАЧ НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ.
Дов был занят,
ответил Саше по телефону, что на суд не поедет.
- Не знаешь,
что теперь будет? Плач на реках вавилонских! Три часа стона и проклятий. У меня
подымется давление, вот и весь результат. Извини, Сашок!
Но Саша
настаивал: - Ты закоперщик, Дов, сказал, не имеешь права бросить людей на
полдороге...
Уговорил, в
конце-концов. Чего не ожидал Дов, и Эли явился. Не отходил от Дова, пока тот не
пообещал ему сегодня же начать в коттедже-модели освежающий ремонт и через две
недели вручить ключ. На сцену Дов не пошел. Его и не упрашивали. Уселся у
выхода. Ждал крика, слез, проклятий - бедлама. Но бедлама не было. Выбирали
руководителей общины русского еврейства. Шумно выбирали. С отводами, С
протестами. Чтоб к нравственному возрождению не призывали пройдохи, прилипалы! Оголтелые
лжецы - "капуцины".
Здесь, у
выхода, и отыскал Дова директор кинотеатра. Вручил записку. "Звонили из
Кирьят Када. Горит дом "амуты".
На улице
ветрило разгулялось, словно льда за шиворот кинули.
- Сразу
прикончить нас не удалось, так добивают, суки! - бросил Дов Саше, выскочившему
следом. Саша нырнул в его машину.
Ночное шоссе
было пустынным. Мчались около часа. Лицо Дова было невозмутимым, будто ничего
особенного не произошло. Лишь когда на перекрестке, у Лода, перегородил им
дорогу грузовик, высунувшийся на красный свет, Дов выскочил из машины и так
заорал на шофера грузовика "ЗонА!" "Зона-маньяк"!, что Саша втянул голову в плечи:
"зона" - проститутка, да
"зона-маньяк" были типовым ругательством израильских шоферов. Обычно
Дов до этого не опускался. Особенно при Саше. Обруганный водитель отозвался...
писклявым женским голосом. Дов аж крякнул с досады, вернулся к своей машине.
Саша, напротив, подошел к девчонке в армейском берете и стал объяснять ей, что
она не думает, что делает. Едет на красный свет, ни с кем не считаясь. Так
можно погибнуть. И убить других. Так нельзя жить... - Он говорил еще что-то,
взволнованно говорил, не переставая. Дов оглянулся нетерпеливо. В желтоватом
луче фары сверкали на щеке Саши слезы.
"Э! -
понял Дов. - Он свое выплакивает..."
Проскочили Лод, не обращая внимание на рев и цветные огни "Боингов", идущих над самой головой на
посадку. Перед мысленным взором Дова
по-прежнему
тянулись к небу оранжевые языки пламени над гордостью "амуты" -
первым готовым коттеджем - домом Эли и Курта Розенберга. Двухэтажный белый
коттедж высился там, среди строительных траншей и канав, как замок Давида в
Иерусалиме, окруженный рвом...
Когда
"замок" объявили моделью, жители гостиницы "Sunlon" потянулись сюда, как в музей. Задерживались, с
восхищением глядя на празднично яркую крышу небесной голубизны, ощупывали стены
из добротного американского стройматериала - шингляса.
("И где это такой достали?!") Тысячи людей прошли через гостиную с люстрой
- "стеклянным водопадом", спальни со встроенными в стены шкафами,
кухню с блестевшей, как зеркало, мойкой; заглядывали на обоих этажах в уборные
с кафельными полами. Измучившиеся в мечтах о своем доме несчастные пасынки
России вдыхали ободряющий запах побелки, гладили никелированные ручки, медные
краны, будто живые существа. Ни одна ручка, ни один кран не были повреждены...
Когда Дов и
Саша прикатили в Кирьят Кад, огонь почти угас. Ветер
разносил крупные искры...
Дверь коттеджа
была сорвана. Вошли в темный проем. Едкий запах гари и вонь тлеющей синтетики
ударили в нос. Дов принес из прорабской газовую
лампу. Стало светло, как днем...
Громили с
тщательной последовательностью и не торопясь. Выломали окна. Все до одного на
обеих этажах. Все двери. Расколошматили внутренние
шкафы, стеллажи на кухне. Каждую розетку выдрали и швырнули на пол... Похоже,
жечь дом не собирались: не хотели привлекать внимание жителей. А потом то ли
рабочий окурок обронил, то ли погром их не удовлетворил, запалили... Когда
разбивали стены, заложенные внутри американские плиты из синтетики вылезли
оттуда. Они не горели, а тлели, разбрызгивая вокруг желтую липкую массу. Все
стены были в этой желтой массе. В темноте погромщики не обратили внимание на
то, что она липнет к рукам. Доламывали все вокруг, а затем вытирали пальцы о
стены. Всюду виднелись отпечатки ладоней, пальцев, подошв рабочих ботинок с
нарезной елочкой.
Дов
почувствовал боль в сердце, присел на корточки. Затем лег на спину. После
холодка Иерусалима - сырая духота приморья. Нечем дышать... По его просьбе,
позвонили в полицию, которая о пожаре и не слыхала. Ответили: "Все в
разгоне. Вернется машина, появимся".
Могли бы и не
появляться: погромщиков и след простыл. Ни в этот день не нашли, ни позже...
Договорились,
что Саша напишет жалобу в полицию. Двинулись обратно. Всю дорогу до Иерусалима,
два часа без малого, молчали. Вернулись в Кирьят Кад на другой день вечером,
почти ночью - глазам не поверили: ночь дышала, жила, сотни людей молча
толпились вокруг пожарища. Большинство без шапок, как над открытой могилой.
Кто-то, невидимый, восклицал горько: "Фашисты проклятые!", "Фашисты!"
Дов вытер
ладонью потное лицо: крикни сейчас кто-либо: "Бей!" толпа начала бы
валить башенный кран каблана Лаки на другой стороне улочки, крушить на его
постройках все, что попадется под руку. Он шепнул Саше: - Все, как по
нотам. Зажгли коттедж, - сорвать суд. Теперь провоцируют на разбой..."
Но пока все
было спокойно. Кто-то в толпе сказал с горечью:
- Это ведь не
коттедж сгорел. Сгорел дом русского еврейства.
Дов вгляделся в
темноту: "Эли?" Нет, незнакомый очкастый парень.
- Ну, ты
скажешь! - возразил ему женский голос.
- Завтра об
этом узнает весь Израиль, - продолжал парень. -Через две недели Россия... Миллион
евреев еще не приехал. И не приедет теперь... Да и из нашей алии две трети
разбегутся отсюда кто куда... Нет, надо строить свою страну...
Стариковский
голос произнес с грустной иронией: - Еврейский дом, как терновый куст. Горит,
не сгорая, - все как в Библии... Прилетят евреи, некуда им деться.
- Эти на том и
паразитируют, - добавил кто-то и яростно, во весь голос, выматерился. Ругаясь,
пошел к своей машине, за ним потянулись к автомобильной стоянке и другие.
Луна так и не
выглянула. Фонарь светил тускло, лишь позвякивал абажуром. Темнота! Ничего не
видно...
- Дов,
двинулись?! - позвал Саша.
Дов не
откликнулся. Обеспокоенный, Саша метнулся туда-сюда. Дов лежал возле сгоревшего
дома на боку, раскинув и ноги и руки, точно пехотинец в атаке, сраженный на 6eiy...
С ревом
подкатила, слепя белыми сигнальными вспышками, санитарная машина с надписью на
борту "Маген Давид Адом. Дар Американского Еврейского Конгресса".
Дова положили
на носилки. Поднесли к губам кислородный шланг. Пронзительная и многоголосая
сирена санитарки, не сирена - целый оркестр, слышалась в сырой ночи долго,
затухая медленно, точно нехотя.
...Эли не хотел
ждать, когда Дов вернется из больницы. Не скоро это будет... Да и что ему
предложат вместо сгоревшего коттеджа? "Хрущобу" в Хедере? Решил
купить в Кирьят Каде, у моря. Первую попавшуюся. Заглянул в дома Лаки. Выбрал
маленькую, двухкомнатную, возле городского пляжа, на отнятой у
"амуты" земле...
Через несколько
дней появился в новенькой квартирке Ёнчик. Очень возбужденный, веселый. На
персидский ковер не обратил никакого внимания. Пожалуй, даже не заметил его. А
вот к окну как прилип. Окно в его комнатке выходило на слепящее от закатного
солнца Средиземное море. Он залез на подоконник, выставив взлахмаченную голову
навстречу теплому ветру, послушал шуршание волн о песок... Эли улыбнулся
счастливо: "Все идет своим чередом..."
Енчик спрыгнул
с подоконника, смущенно обнял деда и, не сказав более ни слова, уехал. У деда
больше не появился...
... Более
полугода, до новых израильских выборов, измученный, осунувшийся Эли был повсюду
"свадебным генералом". Общественный суд и "русские
волнения", как называли в Израиле разговоры, вызванные поджогом, сделали
его имя известным.
Эли стал
получать приглашения на международные конгрессы, неизменно представительствовал
там, вместе с "Вороном", от имени "олим ми Руссия". Две
политические партии, в том числе, и та, которая обещала сломать стену на пути к
демократии, предложили ему баллотироваться от них в Кнессет. И, тем самым,
привлечь на их сторону голоса русских. Само собой разумелось, что они будут
благодарны Эли и не оставят его издание без поддержки. Эли делал, что мог. На
предвыборных митингах сорвал голос.
Его
еженедельник перестали финансировать сразу после выборов, принесших победу как
раз тем, кто грозился "сломать стену". Они позвонили Эли как только
узнали о победных результатах. " Облапошили, как на рынке
"Кармель", - печалился Ели.
... Наконец
пришло письмо от Ёнчика, к матери. Коротенькое, на половине тетрадной странички
в клеточку. Оно начиналось с фразы, торопливо написанной корявыми и
торжествующими буквами: "Наконец, мне шестнадцать. Я полностью свободен по
закону. По израильскому закону!!! Приезжал дед. Я к нему не вышел..."
Енчик сообщал, что сдал экзамен в школу морских навигаторов и просил выслать
его свидетельство о рождении.
"... Мама,
не плачь. Мне ужасно хорошо. Здесь главное математика. И она у меня не
подкачала..."
О Ёнчике и еще
о нескольких благополучных "олим ми Руссия" появилась в местной
печати статья. О ней вспомнил и в своем большом предвыборном выступлении
будущий Премьер-министр генерал Ицхак Рабин.
- ... В Израиле
все устраиваются, в конце концов! - воскликнул он, под аплодисменты своих
неизменных сторонников.
... В
прохладний день, когда Израиль кинулся к телевизорам::
на голубом экране Президент США Клинтон, но хозяйски спокойный, улыбающийся, подталкинал Ицхака
Рабина к Арафату, не сменившего, вопреки ожиданию израильтян, свой китель цвета
хаки на мирный костюм, в этот, думали, судьбоносный день, в квартире Саши прозвенел
звонок. - Сашенька! - горячо задышала трубка. - Са-ашенька!
Саша вскочил с дивана, зашлепал босыми ногами по каменному полу, не ощущая
холода. - Только что сказали, я прошла "гиюр".
- Гиюр?! Где? В
твоей военной комендатуре?.. В Москве? Что вдруг? - недоверчиво переспросил
Саша.
- Увидела, как
здесь орут друг на друга, на детей, на жен, дерутся, пьют - меня это не
устраивает.
Саша нервно
перекинул телефонную трубку из одной руки в другую.
- С третьего
раза приняли, - продолжала обстоятельная Софочка... Всё-всё
знала? Ну да!- вырвалось у нее с детской непосредственностью, которую он так
любил в ней. - Я их всех распушила: за что не пускаете в евреи?! С третьего
раза отступились... Сашенька! - горячо задышала трубка.- Са-шенька! От мамы
пришло письмо. Сашенька, ты искал меня, да?!
- Нет! Я решил
сесть в симферопольскую тюрьму, чтобы ты носила передачи.
- Са-ашенька! -
всплакнула трубка. - Я хочу к тебе!
- Так приезжай!
- Я была в
"Аэрофлоте". Там очередь на полгода.
- Я высылаю
билет. Твой адрес? Крым. А далее?
- Са-ашенька! В
Крым ни в коем случае. Тут режимный район, отец. Пошли в Москву на адрес
мамы...
В раскаленный,
обжигающий как порыв воздуха из доменной летки день из боковых узких дверей
таможни аэропорта имени Бен ГУриона выскочила
сияющая взмыленная Софа. Она катила в коляске Соломончика, который болтал
ножками и щурился на солнце, не ведая о том, что попал в государство "Ихие
беседер".
Она кинулась к
Саше, всплеснув руками, чтоб обнять. И вдруг остановилась, словно напоровшись
на невидимую ограду; шмыгнула носом, чтоб не зареветь, неохотно опустила руки:
учили ведь, на людях ни в коем случае...
А он и с места
не двинулся: ничего, кроме жаркой Софочки, уже не чувствовал. Затем она подвела
к нему двух стоявших поодаль женщин в помятых праздничных платьях.
- А это мама
и Даша, ее родная сестра.
Про маму Софа
писала, Саша был подготовлен. Но о родной сестре вроде бы и речи не было. Заметив,
по лицу Саши пробежала тучка, Софочка выпалила:
- Са-ашенька! Их
обворовали! Всё унесли до последней ложки! Бож-же мой! А Дарью избили.
Саша немедля
смирился с судьбой. Софа же чувствовала себя виноватой перед Сашей, и это
мучило ее долго.
Кто негодовал,
так это министр абсорбции красавец рав Зальц, которому доложили, что процент
этнически русских в Израиле вырос за один день на пол-процента: "Ребе, к
нам едут одни казаки!", и он разразился тирадой, которую ни в сказке
сказать, ни пером описать.
1991-1993 гг..
Москва, Иерусалим, Торонто.
ПРИЛОЖЕНИЕ
(Газетно-журнальные
материалы даются в сокращении)
"ИЗРАИЛЬ ТРЕБУЕТ ОТ США НЕ ПРИНИМАТЬ СОВЕТСКИХ
ЕВРЕЕВ"
"Вашингтон,
2 марта. - Израильское правительство, рассчитывающее на резкое увеличение
легальной эмиграции советских евреев, обратилось к госдепартаменту США с
просьбой отменить для этой категории лиц статус наибольшего благоприятствования
в случае их приезда в Америку, т.е. не рассматривать
их как политических беженцев.
... В ходе
своего недавнего десятидневного визита в США премьер-министр Израиля Ицхак Шамир ... заявил, что все выезжающие из Советского
Союза евреи должны направляться в Израиль. " ("Новое Русское
Слово", 3 марта 1987 года)
ПРАВИТЕЛЬСТВО ИЗРАИЛЯ ОБ ЭМИГРАЦИИ ЕВРЕЕВ ИЗ
СССР"
"Иерусалим,
20 июня (АП и др.) - Кабинет министров Израиля принял решение препятствовать
всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда
угодно, но только не в Израиль.
С резкой
критикой советских евреев, не намеренных ехать в
Израиль, выступил премьер-министр Ицхак Шамир, назвавший их решение
"предательством"... ("Новое Русское Слово", 2] июня 1988 года)
"НЕ ПРЕДВИДЕЛИ"
"Когда
накануне Рош Хашана известного израильского политического обозревателя Йосефа Лапида попросили одной фразой охарактеризовать
уходящий 5750 год, он ответил.' "Не предвидели".
...не
предвидели и того, что Израиль должен всерьез готовиться к встрече, размещению
и абсорбции миллиона советских евреев. Чуть больше
года назад тогдашний министр финансов и руководитель социалистической партии Маарах Шимон Перес заложил в
бюджет расходы на встречу и устройство ... 40 тысяч олим.
Катастрофическая близорукость" ("Юность Израиля", 30
сентября 1990 года)
"СУДЕБНЫЕ ИСПОЛНИТЕЛИ ВЫСЕЛЯЮТ БЕЗДОМНЫХ ОЛИМ
ИЗ ОБЩЕЖИТИЙ СОХНУТА"
"Репатрианты
из центра абсорбции в Раанане, а также олим из общежития в Герцлии получили от
судебных исполнительных органов указание освободить свои комнаты до конца
апреля и в отчаянии обратились к официальным органам с просьбой помочь им в
решении жилищной проблемы до того, как их выкинут на улицу.
Менаше
Растоньян женат, отец троих детей, прибыл 3 года тому назад из Ирана и с тех
пор живет в центре абсорбции в Раанане. Он работает сторожем и получает 900
шекелей в месяц. Снять себе квартиру он не имеет возможности. "Неужели и
здесь я и моя семья будут продолуать страдать, - пишет Растоньян. - Я полон
отчаяния и раскаяния о содеянном, помочь мне некому".Беги Сатир"
МНОГИЕ ОЛИМ - В
БЕДСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ"
Газета
"Маарив" приводит ряд примеров бедственного положения, в котором
оказались новые олим из Советского Союза, в частности те, у которых кончился
годичный срок аренды квартиры. Как сообщает газета, на площади перед
муниципалитетом города Кирьят-Бялик (под Хайфой) разбила палатку семья
Туровских - 60-летние Борис и Берта, их дочь Людмила и престарелая бабушка,
прикованная к инвалидной коляске. Истек срок их договора о съеме квартиры, и
они остались без крова.
Члены
комиссии Кнессета по делам алии и абсорбции посетили гостиницы, где поселили
новых олим из Советского Союза: в них царит страшная скученность, и там много
инвалидов и больных, нуждающихся в неотложной помощи.
Газета
приводит пример 50-летнего бывшего узника Сиона Владимира Трубского, который
обратился к заместителю мэра города Кирьят-Бялик Дову Салману, заявив, что у
него остались две возможности - покончить с собой или вернуться в СССР и
рассказать ожидающим там евреям, как Израиль абсорбирует репатриантов. Этот
человек - инженер по профессии - входит в число олим, которые с января не
получили от министерства абсорбции причитающиеся им деньги.
* * * Министр по делам
религии Авнер Хай Шоки заявил, что на правительство Советского Союза
оказывается сильный нажим с тем, чтобы уменьшить число евреев, которым выдаются
выездные визы." ("Наша страна", 21 марта 1991 года)
* * * "Никакой
антисемитизм, никакая "пятая графа" не помешали мне в свое время
получить высшее образование, стать учителем, завучем школы, пользоваться
уважением коллег. Старшая дочь закончила школу с золотой медалью, стала врачом.
Закончила университет и младшая дочь. И все это, заметьте, без протекций и
взяток.
За то,
ступив на израильскую землю, мы, как и сотни тысяч наших соплеменников,
почувствовали себя людьми четвертого сорта (после сабр, арабов и эфиопских
евреев). Складывается впечатление, что мы прибыли сюда, чтобы правительство
имело возможность выкачивать "под нас" миллиарды долларов из
международных еврейских организаций. Вспомним, как много эфирного времени
уделялось алие в предвыборные дни и месяцы - причем на русском языке. И как
"дружно" забыли о своих многочисленных обещаниях наши кандидаты в
депутаты Кнессета!
Репатрианты
из бывшего Союза абсолютно беззащитны перед произволом владельцев квартир,
различных контор и предприятий, перед маклерами и адвокатами, мелкими служащими
и полицейскими, перед базарными торговцами и прочими, прочими, прочими... Происходит
уничтожение нас как нации, как народа, деморализация ("требуются девушки
по сопровождению..."). Не секрет: если был бы снят дискриминационный
запрет на свободный выезд олим-хадашим (только олим), десятки тысяч людей
покинули бы эту оказавшуюся злой мачехой родину-мать". ("7 день
недели", 27.10.1992 г.)
"ПРИМИ НАРОД СВОЙ,. ИЗРАИЛЬ"
Демонстрация против сноса перною дома амуты.
В субботу11
января, Эфраим Меламгд, председатель омуты
"Эльфа Цафон", придя на стройку, обнаружил, что дом-коттедж,
дом-образец и их первенец, который через несколько дней должны были сдавать в
эксплуатацию, изнутри разрушен полностью.
Новость
распространилась мгновенно. На площадку стекались потрясенные члены омуты и
жители Кирьят-Яма.
Демонстрация
протеста состоялась в воскресенье. Группа полиции, не явившаяся по вызову
омуты, но прибывшая по требованию депутата Кнессета Рана Коэна, хотя и с
опозданием на двое суток, все же провела расследование варварского
преступления.
К вечеру
12-го к изуродованному детищу омуты начали стекаться люди. Пешком, на
автомашинах, автобусах. Олим, ватиким (старожилы - Г.С.), сабры. Члены омуты и
их знакомые. Жители окрестных домов, сочувствующие "Эльфа Цафон" в ее
борьбе. Люди из Тель-Авива, Нотации, Холона, Хедеры. Приехали представители
всеизраильского объединения "Чернобыль", Ассоциации
врачей-репатриантов, Ассоциации одиночек. Был четко поставлен вопрос об
объединении сил репатриантов.!' -неслось в толпу с импровизированной трибуны. -
Мы не придурки, какими нас хотят выставить!
- Бандитов к
суду! - Прочь министров-импотентов! - Олим - в Кнессет! - Хотим нормально жить
и работать! До поздней ночи шумел митинг. Горели костры. Пылали страсти.
Охрипший от выступленимй и интервью Меламед даже при его выносливости буквально
валился с ног от усталости... Этот вандализм страшнее интифады, сказал он.. Это
сделали евреи. Разрушен дом олим в Израиле. Вот тот рубеж, который покажет,
есть у нас будущее в этой стране или нет.
Те кто хочет
уничтожить дело омуты "Эльфа Цафон", просто не догадываются, какое
лихо они будят. Если мирное объединение "Эльфа Цафон" превратится в
партизанский отряд, а Эфраим в его командира, дело добром не кончится. Но все
идет к этому. Потому что безоружный пятится от ползущего на него танка до тез
пор, пока есть возможность отступать. Когда отступать некуда, человек бросается
на танк. Даже с голыми руками. ("Вестник", 17 января 1992 года)
"АЛИЯ-91... ПОЛНЫЙ ПРОВАЛ"
"Яэль
Даян Дочь Моше Даяна обвиняет правительство в бездействии. Абсорбция терпит
фиаско. Олим уготована нелегкая судьба.
* * * "За
последние два года репатрианты из СССР не без оснований усомнились в
искренности намерений израильского правительства. Безразличие, проявленное
ответственными органами к нуждам абсорбции, лишь укрепило олим в сознании
собственной никчемности. Однако, если олим вслух заявляют о том, что страна в
них не заинтересована, израильтяне немедленно объявляют их параноиками,
травмированными жестокой советской действительностью." ("Новости
недели", II апреля 1991 года)
"ПРОЩАЙ, АЛИЯ?"
Нелли Гутина
"Скорей
всего, большая алия не входит в планы нового правительства. Во всяком случае,
такое предположение высказывает американский журнал "Ньюсуик" за 13
июля. В статье, посвященной планам Рабина, в пункте "иммигранты"
иерусалимский корреспондент пишет буквально следующее: "Приток новых
иммигрантов сократился на 70 процентов с начала 1991 года. Причина -
израильская социалистическая экономика, контролируемая государством, не в
состоянии создать новые рабочие места." ("Время", 14 июля 1992
года)
"СЕКСУАЛЬНЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ РЕПАТРИАНТОК"
"У
израильтян создалось впечатление о новых репатриантках из стран СНГ как о
женщинах легкого поведения и проститутках", - утверждает Рина Бен-Цви,
руководитель израильского Центра помощи пострадавшим от насилия женщинам. Она
выразила обеспокоенность увеличением количества случаев изнасилования и
нападений, совершаемых израильтянами против женщин и девушек, недавно
репатриировавшихся из стран СНГ. Нередко израильтяне-мужчины используют
финансовые затруднения и тяжелое состояние новоприбывших женщин. "Образ
новой репатриантки, создавшийся у израильтян, лжив и не соответствует
действительности, но они подвергаются нападениям значительно чаще, чем
израильтянки." ("7 дней недели")
* * * "Несмотря
на боязнь потерять работу и недостаточную осведомленность о деятельности
израильских центров социальной помощи женщинам, пострадавшим от изнасилования,
в них уже обратились 75 новых репатрианток из России. По словам Рины Бен-Цви, координатора этих центров, обращались
даже школьницы, над которыми издеваются их
одноклассники. В школе их прозвали "белым мясом"...
Активный
защитник женщин-репатрианток депутат Кнессета Эфраим Гур говорит: "Я был
поражен, когда узнал о множестве подобных случаев. Причем в последние время они
повторяются с такой частотой, что уже можно говорить о явлении в нашем
обществе. Оказалось, что у нас немало людей, которые не прочь воспользоваться
тяжелым материальным положением части репатрианток из России, в основном
матерей-одиночек" ...
По мнению
Риты Бен-Цви, "то, что в обществе распространяется мерзкий симптом
полового злоупотребления по отношению к новым репатрианткам из России, - это
факт... Нередки случаи, когда работодатели хотят воспользоваться социальной и
материальной зависимостью женщины-репатриантки, потому что знают, что работница
не посмеет протестовать, чтобы не лишиться с таким трудом найденной работы... Злоупотребляют их
тяжелым положением и квартирные посредники". Егудит Ехезкели
("Едиот ахронот", 1992 год)
"БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ"
Из речи в Кнессете члена Кнессета от партии МАПАМ
Яира Цабана
26 августа 1991 г.
"Провал
абсорбции принимает ужасающие формы.' бездомные, спящие в парках и собирающие
еду в грудах мусора, преступность и проституция, грубая эксплуатация олим за
2,5 шекеля за час работы. Сигнал тервоги год назад не был услышан, и сегодня мы
видим, как пропадает зря самая образованная алия. Ученые, инженеры и врачи
подметают улицы и моют лестницы, и для многих это перестало быть
"временным занятием".
Несмотря на
"землетрясение" в Советском Союзе, алия не увеличивается, очереди
перед нашим консульством в Москве не растут. Письма из Израиля сделали свое, и
на данный момент их влияние сильнее, чем влияние нестабильности и неясного
будущего "там". На этот раз вина лежит не на "враждебной
пропаганде ТАСС', а на экономической импотенции правительства, на склоках между
министрами и на заржавевшем бюрократическом аппарате."
("Алия", выпуск 13, 6
сентября 1991 года)
"60 И 40 ПРОЦЕНТОВ..."
Элла Грилихес
"Не
жалеете ли вы, что приехали в Израиль?" Этот банальный и одновременно
"опасный" вопрос я, заранее "сжимаясь", в течение трех
недель задавала олим разных возрастов и профессий (живущим в стране не менее
полугода). "Да" - таков был ответ почти 60 процентов опрошенных.
"Нет" - ответили, естественно, остальные 40 процентов (возраст от 10
до 40 лет)" ("Наша страна" 1992 г.)
"ТРЕТЬ РЕПАТРИАНТОВ ХОЧЕТ УЕХАТЬ"
"Тель-Авив.
Начальник отдела алии и абсорбции Сохнута Ури
Гордон официально заявил, что треть от общего числа прибывших в Израиль новых репатриантов
всерьез думает об отъезде из страны, а некоторые даже начали собирать
необходимые документы." (Агентство ИТИМ, 14 апреля 1992 года)
"ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО НАД ИСТОРИЕЙ"
Авраам Шифрин
"... Бегин
до своего прихода к власти не раз говорил, что Нехемия Леванон пойдет под суд
за свои действия по срыву алии из СССР. Говорил он это в присутствии
свидетелей, но не исполнил, к сожалению, своего обещания...
Но почему я
вынужден сегодня вспоминать все это? Да потому, что на Конгрессе, названном
сионистским, я увидел многих истинных врагов сионизма, а "герой"
борьбы против алии, ее враг номер один Нехемия Леванон из рук самого Бронфмана
- "от имени всех евреев СССР!" получил медаль за "самоотверженую
работу для алии"...
Какой
цинизм, какое издевательство над евреями, так и не добравшимися до Израиля
благодаря его личным усилиям!
На сцене
распевали дифирамбы тем, кто "спасал" евреев СССР, вытащили туда
Щаранского. Но почему-то не сказали о том, как всячески тормозили и
останавливали его жену Авиталь, пытавшуюся
в одиночку помочь мужу, которого МИД долго и упорно не признавал узником Сиона.
А в зале
американцы млели от восторга. Если сидели в зале мои друзья по старым временам,
то представляю, как они негодовали. Но микрофон был не в наших руках...
И оставалось
лишь уйти, вспоминая слова Галича: "А у гроба встали мародеры..."
("Хадашот", 21 мая
1991)
"ПОЗОР"
Север Плоцкер
... В своем
историческом выступлении в декабре прошлого года министр финансов Ицхак Модой
провозгласил: "В Советском Союзе они (то есть
советские евреи) вообще не знали, что такое уровень жизни". Иначе говоря,
пусть эти олим скажут спасибо за то, что мы вообще что-то им даем.
Безжалостное
и систематическое сокращение элементарных льгот, предоставлявшимся репатриантам
на первых порах, привело к тому, что евреи из СССР практически оказались на
грани нищеты и отчаяния. И это настоящая трагедия...
Если мы,
израильтяне, с помощью мирового еврейства не способны обеспечить евреям,
бегущим из распадающегося Совесткого Союза хотя бы
тот минимум, который позволит им сохранить человеческое достоинство и
прокормить свои семьи, то на что вообще мы способны, кроме того, чтобы
произность высокопарные речи и наращивать себе брюхо?'
("Новости",
14 марта 1991 года)
"ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО"
Кнессет, Отдел алии и
абсорбции, г-ну Зисману
Ув. г-н
Зисман! 2 июня 1993 г. в газете "Новости недели" был опубликован
текст Вашего обращения к правительству Германии, в котором Вы просите отказать
евреям из СНГ в праве на постоянное место жительства. Цитирую: "Для тех
же, кто уже успел поселиться в Германии, правительство должно создать
невыносимые условия, которые побудили бы их как можно скорее репатриироваться в
Израиль". Далее Вы объясняете, что евреи, живя в Германии, теряют чувство
принадлежности к избранному Б-гом народу". Никогда ничего более циничного
не читала. Но самое удивительное - это вообще возможность такого обращения и
такой просьбы.
Что Вы
понимаете под созданием невыносимых условий? Убийства, поджоги, погромы, желтые
звезды, газовые камеры?..
14.05.93
газета "Время" рассказала об иракском еврее, бывшем сионисте Найме
Гилади, который возненавидел и сионизм, и Израиль, узнав, что теракты в Ираке в
50-х годах были организованы сионистами. Он написал книгу, где это доказывает.
Материалы для книги собирал в течение 40 лет.
Страшно
читать о волне антиеврейских выступлений в Ираке, об убийствах евреев. И все
для того, чтобы спровоцировать иракских евреев на массовую репатриацию в
Израиль!
Вы это имели
в виду, когда советовали германскому правительству создать "невыносимые
условия"?
... И таким
бесчестным путем Вы хотите загнать евреев в израильский "рай"? Зачем
евреи СНГ Израилю?
... Не
богоизбранность мы обрели тут - отчаяние, страх перед завтрашним днем, чувство
ненужности. Кто мы здесь? Бомжи без определенных занятий, без социального
статуса, люди, живущие в основном за чертой бедности, в упор не замечаемые
правительством.
И. Белоусова ("Новости недели", 18 июня 1993
года)
НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ, КАК ИХ
ПОНИМАЛИ ОСНОВАТЕЛИ ГОСУДАРСТВА
Из книги Dr. DAVID KRANZLER, THE
BROTHER'S
BLOOD,
1.
"Если
бы я знал, что была возможность спасти всех детей в Германии, перевезя их в
Англию, или только половину из них, транспортируя в Израиль, я выбрал бы
второе. Потому что мы должны взвешивать не только жизнь этих детей, но и
историю народа Израиля..."
Бен Гурион
2.
Рабби Вейссмэндлу, главному раввину Словакии,
пытавшемуся выкупить 25 тысяч евреев, которые еще оставались в оккупации. От
Натан Швалба, швейцарского представителя организации "Хахалуц**', который
осуществлял контакты рабби Вейссмэндла с Сохнутом (Еврейским агентством). Написана,
как шифровка: на иврите латинскими буквами, 1942 г.
Полный текст
письма.
"Вы в
Словакии должны помнить, что в конце концов союзники победят. После победы мир
будет опять поделен, так же как после Первой мировой войны. Это будет первая
ступень. Теперь, когда война закончится, мы должны будем сделать все, чтобы создать
государство. И в этом направлении уже сделано несколько шагов. Что касается
криков о помощи, которые достигают нас, мы должны понимать, что все народы,
члены UN (United Nations) приносят огромные
жертвы, и, если мы не принесем жертвы, какое у нас будет право сесть за стол
после войны, когда они будут делить страны. Это глупо и даже нагло с нашей
стороны просить народы, которые проливают кровь, дать нам разрешение переслать
их деньги во враждебное государство, чтобы защитить нашу кровь, потому что
только кровь нам обеспечит землю. (В оригинале: "rak b 'dam tily'e ianu haarez").
Это то, что касается общих проблем. То, что
касается членов вашей группы, спасайтесь немедленно и для этой цели я готов
послать деньги нелегально с нашим курьером".
Книги ГРИГОРИЯ
СВИРСКОГО
Опубликованы
на Западе, переизданы в Москве, в годы перестройки.
ЗАЛОЖНИКИ, 480 стр.,
роман-документ ИМКА-Пресс, Париж, 1974 г., Москва, изд. "Пик", 1992
г.
ПРОРЫВ, 560 стр., роман, изд.
"Эрмитаж", New York, США, 1983 г., Москва, изд. "Фабула" 1992 г.
БЕГСТВО, 440 стр., роман, изд.
"CENTRЕ", Иерусалим, Израиль,
1994 г. (Публикацией "БЕГСТВА" завершена трилогия "ВЕТКА
ПАЛЕСТИНЫ, еврейская трагедия с русским акцентом". (Романы "Заложники",
"Прорыв", "Бегство").Москва, 1996.
ПОЛЯРНАЯ
ТРАГЕДИЯ, 304 стр., повесть и рассказы, Посев, Франкфурт/М, 1976 г. Из
"Полярной трагедии" - рассказы: Москва, журнал "Огонек", N 40, 1990 г.; "Библиотека "Огонька", N 41, 1990 г. Москва, "КРУК",1998.
НА ЛОБНОМ
МЕСТЕ.
Литература нравственного сопротивления. 1946-1976.
623 стр., Overseas Publishers, Лондон, 1979 r.Москва,
1998
ПРОЩАНИЕ С
РОССИЕЙ, повесть, 139 стр., изд. "Эрмитаж", New York, США, 1986 г. Москва 1998
МАТЬ И
МАЧЕХА, рассказы ветеранов и ЗАПРЕЩЕННЫЙ РОМАН, стр. 376, изд. "Эрудит",
Торонто, Канада, 1990 г. Москва,1997
В переводах на иностранные языки:
ZALOZHNIKI (Hostages) (semi-fictional novel): by Seuil,
Paris, in French, 1974; by Bodly Head, London, in English, 1976; by Knopf, New
York, in English, 1976; by Hakibbutz Hameuchad Publishing House, in Hebrew,
Israel, 1978.
TRAGEDIE POLAIRE, Quinze, Monreal, in French, 1978. ECRIVAINS DE LA UBERTE, Editions
Gallimard, in French, 1981
A HISTORY OF POST-WAR SOVIET WRITING (The Literature of the
Moral Opposition), by Ardis,
ПРОРЫB, Israel, In hebrew, 1990.
В СССР Григорий
Свирский издал три книги: "Заповедь дружбы", повесть, 1947;
"Здравствуй, Университет", роман, 1952; "Ленинский
проспект", роман, 1962. Им были написаны также два сценария. По сценарию
"Дикая земля", напечатанному в журнале 'Искусство кино", N 2, 1966, был поставлен художественный фильм "Места
тут тихие" ("Мосфильм").
После публичных
выступлений писателя в Москве (1965-1968) против цензуры и государственного
антисемитизма книги его были запрещены и изъяты из всех библиотек Советского
Союза.