2. Подлецы с Запада и Распадающиеся эмбрионы

Итак, несмотря на то, что авторский дискурс артифицируется через места своих спецификатов, он не может быть целиком и полностью специфичен: рефлексия все равно закреплена на встроенных в него ландшафтах обобществленного иллюстрирования к текстам коллективного дискурса. Речь идет о, так называемых, "мирах икон и карикатур".
Два "зуба" вилки, два типа прокалывания-потребления иллюстрируются у нас двумя группами персонажей: "деятели" и "литераторы-идеологи". Местный обобществленный "дискурс-литературовед" обсуждает местное литературное пространство не как поле описаний тел, вещей и манипуляций с ними со стороны произвольных или непроизвольных идеологем ("небо манипулирует с землей через посредников"), а как поле описаний идеологем, манипулирующих с иными идеологемами и иллюстрирующих эти манипуляции ("небо манипулирует само с собой фактически без посредников, но при наличии "побочной продукции").
"Литераторы-идеологи" представляют из себя гирлянды или пучки распадающихся эмбрионов, которыми беременно "литературное тело". Они находятся в перманентном распаде из-за того, что "степень ненужности" их существования предельно высока: они пропитаны знанием о том, что "идеологические небеса" беседуют только сами с собой, а "эмбрионы литературного тела" являются только формой "отходов" этих высших бесед. Как процессуальность потребления, "эмбрионы" репрессивны √ распадаясь, провоцируя "схватки" и "судороги" "литературного тела", они потребляют те или иные коммуникативные связки на уровне идеоблоков, заражая затем этими идеоблоками все вокруг. При этом они всегда остаются эмбрионами, внутренними, имплицитными редакторами литературного тела. "Родить" их невозможно, можно только вывернуть "литературное тело" наизнанку, но оно, надо сказать, и так существует именно в таком состоянии: все "внутреннее" (например, эмбрионы) у него предъявлено, все "внешнее" скрыто . Это определяет тот факт, что "распадающиеся эмбрионы" местного "литературного тела" часто выступают в качестве известных писателей, художников, политиков, драматургов и т.д. Впрочем, их репрессивность вовсе не всегда направлена вовне: фетишизированный язык с его "священным словарем" и "священной комбинаторикой" не обязательно занят внешней борьбой с другими языками, с другими уровнями специализации. На уровне "сокровенных персонажей" из числа "литераторов-идеологов" фетишизированный язык не репрессивен, а авторепрессивен: он подчиняет себе, "стилю" своих наименований и своей словарной комбинаторики, саму процессуальность частного распада данного "эмбрионального литератора". Именно имплицитная авторепрессивность "идеологизации позволяет оформить ее как связный литературный процесс, поддающийся вторичной рефлексивной артификации, а не как набор спорадических "вспуханий" произвольно-фантазматического творчества идеологов, спровоцированного утилитарными потребностями конкретной литературной агрессии. Таким образом, "эмбриональность", обладающая наиболее высокой степенью замыкания конкретного приоритетного языка на себе, то есть наиболее высокой степенью у авторепрессивности, доходящей до интенсивных литературных "прорывов" психопатологического, парасуицидального или галюциногенно-психоделического характера, и составляет наиболее напряженные, интересные и одновременно эзотеризированные точки местной литературной поверхности. Через возгонку авторепрессивности, или через возгонку герметизации (что, в данном случае, одно и то же), местный, интровертно ориентированный, "литератор-идеолог" может добиться значительной "сосредоточенности" и интенсивности своего "литературного распада", настолько, что производимая этим распадом энергетика может не только "вознести" его на те "идеологические небеса", чьим "побочным продуктом" он, по его убеждению, является, но и "протащить" его сквозь эти "небеса" в иные, более нейтральные, а следовательно более пригодные к обживанию, пространства √ например, сугубо эстетические или просто житейские. Впрочем, "в литературе" этот "прорыв" или "распад" описывается по большей части как абсолютный и кардинальный, за "приключенческими" "идеологическими небесами" стоит бессобытийная "идеологическая пустота" ,"ничто", "белое" и другие "пустые" идеологемы, соответствующие просто концу сюжета, его развернутости до предела, за которым могут присутствовать только эпилоги, примечания и комментарии.
По этому принципу строятся, например, альбомы И.Кабакова из цикла "Десять персонажей". Рефлексия Номы по поводу "литератора-идеолога", как интроверсированного так и экстроверсированного, составляет не одно, а несколько взаимосвязанных повествований, взаимосвязанных "сюжетов". Центрирующим для этого потока артифицированных описаний является именно линия повествования о распаде "сокровенного персонажа", "литератора-эмбриона" √ именно внутри этого повествования проходит эстетический и формообразующий стержень нанизывания "центральных ""пустых" идеологем: "пустой центр", "пустое действие", "ни уму, ни сердцу" и т.д.¹
В соответствии с матрицей: местное "литературное тело" постоянно выворачивает себя наизнанку, коммуницируя с внешним миром непосредственно через свои внутренние органы, И.Кабаков, Э.Булатов и другие "номные" авторы репрезентируют Ному и вообще московское искусство на Западе через артификацию сокровенных, психоделических переживаний распадающегося "литератора-идеолога", сводя весь тот "космос бесконечных прорывов" к, своего рода, эстетизированному этнографическому или, скорее, этнопатографическому музею. Имитация такого музея была представлена на выставке Кабакова в галерее Фельдмана (Нью-Йорк,1988). Подробные описания психоделики распада "сокровенного литератора" даны также в альбомах В.Пивоварова, где они приватизированы через методологию "дневниковых записей" по плану "лирических набросков", в романе А.Монастырского "Каширское шоссе" , где они нейтрализуются через диагностическую литературность, и во многих других материалах Номы.
С середины 80-х годов эти материалы, составляющие эзотерику Номы, постепенно дегерметизируются через "деятелей профанирующего зуба". На уровне конкретных реакций этот процесс воспринимается Номой как явление положительное, как осуществление плана обобществлений, плана публикаций сокровенных и имитирующих сокровенность документа-ций - в этом смысле профанация - это инструмент терапии. Размазывание артифицированных "стояний" и "состояний", артифицированних "типоло-гий" и "классификаций", как идеальных, неподвижных, "недействительных" блоков, по конкретной поверхности профессиональных и утилитарных действий, делает эти блоки смехотворными, предоставляет их в качестве наборов знаков для артистических манипуляций, то есть освобождает сознание от отвлеченной идеологической работы, ставя перед ним более конкретные, прагматические задачи.
Однако, на менее очевидном уровне, это может быть прочитана как еще один виток авторепрессивности, как еще одна уловка "распадающегося эмбриона". Рассасываясь и размазываясь по поверхности репрезентаций, "распадающийся эмбрион" перекрывает себе пути к эйфорическим переживаниям, галлюцинаторным приключениям, перекрывает путь к психоделическому распаду до уровня ядерных идеологем, обрекая себя на малоинтересную для него самого краевую идеологизацию, обрекая себя на профессиональную консервацию репродуктивно-депрессивного плана.
Таким образом, "распадающийся эмбрион" стушевывается √ копошащийся слой "деятелей" покрывает его целиком. Репрессивное или авторепрессивное потребление идеологизаций замещается депрессивным потреблением профанаций.
Из-за того, что литератор-идеолог в существующей ситуации "прикрыт" слоем "деятелей", деструктивное внимание Номы, традиционно закрепленное за литератором-идеологом, постепенно перефокусируется на этот, покрывающий его, слой (слой, до известной степени запланированный и вызванный к жизни самой Номой). Это обстоятельство поясняет приведенное выше утверждение, что "теперь, оформляя следующие витки политико-терапевтического планирования шизофренического НИИ, встроенного, как этаж, в общий параноидальный завод, необходимо, как кажется, наметить "тактику и стратегию" разрушения "первого зуба" процессуальности потребления "продуктов культуры" обобществляемым дискурсом".
Возможно, эти задачи могут быть эстетически реализованы за счет ряда конспиративных уловок, диверсий, а также ритуализированных: психопатических манипуляций над обобществленной "политичес-кой карикатурой", иконографией "деятелей".
Деятель (осуществитель action)находит в себе силы для action за счет стереотипизации многих областей своего сознания через стереотипы конвергирования специализированных, языков. Возможно, что "расшатывание", дефиксация, а затем рефиксация сознания деятеля √ достаточно интересная задача для диверсионного энтузиазма Номы.
Американский деятель это обычно приезжий, провинциал, эмигрант ориентированный на карьеру, на преуспевание, на self - redication. Он не подвергает критике структуру, так как спешно адаптируется в ней. Его задача выигрывать, а не изменять правила игры, что же касается анализа, то он по большей части остается на прагматическом уровне. Наиболее интересная его черта: после умозрительной "победы" он часто закругляет дискурс и уходит в неопределенную онтологию.
Европейский тип деятеля - это специалист, обеспечивший себя, не-провинциал и не-иностранец, часто склонный к снобизму. Ориентирован на критику, брезглив, но бдительно обеспечивает комфортность своих артикуляций. Впрочем, нередко испытывает дискомфорт , связанный с тем, что его критицизм предполагает уровень мыслеформ "проблем", занимающих его воображение. Эти проблемы требуют своего решения, требуют высказывания по их поводу, тем самым провоцируя его на action.
Вот примеры фантазматических "карт" по иконографии "деятелей" √ их можно варьировать как угодно, добавляя новые характеристики и меняя их местами: никакой существенной ценности эти "наблюдения" не имеют, это только разметка точек закрепления для различных "магико-литературных" диверсий.
Говоря о "вилке", мы можем прибегнуть к модальности намерения и сказать, что мы пытаемся ориентировать культуру (в рамках конкретного "лабораторного поля" московской Номы) таким образом, чтобы ее продукты были "твердыми" настолько, чтобы "двузубая вилка" ломалась об их гладкую поверхность, будучи не в силах вовлечь их в налаженную процессуальность потребления, т.е. "вилка" при соприкосновении с таким "твердым продуктом" обламывала² бы свои механизмы адаптации ("зубцы"), превращаясь при этом в автономный, неприменяемый предмет "с тяжелой серебряной ручкой" √ утилитарно бессмысленный, ненужный, но ценный сам по себе. Имеется в виду литературно качественный дискурс √ именно поэтому мы говорим о "серебряной ручке".
Такую "твердость", "непрокалываемость" продукта артификации предполагает ортодоксальный уровень "славы", разработанный нами в рамках становления ортодоксальных эстетических категорий (Пустотный Канон, "Ортодоксальная Избушка").
С другой стороны мы можем ориентировать артификацию на производство продукта, обладающего, напротив, невероятной "вязкостью" и "глубиной" (фекальные, медоподобные, трясинные и прочие образования), при соприкосновении с которым "вилка" не "ломается", а "увязает", то есть опять же не осуществляет "накалывания". Ориентация на такую "вязкость" разработана как "метаболический" уровень ортодоксии (Пустотного Канона).
"Вилка " увязает в "метаболическом торте" своими зубцами, и "тяжелая серебряная ручка" опять же теряет свою прежнюю функциональность, становясь просто украшением "метаболического торта"³ . Этот принцип был использован при составлении сборника "Звезда любви" (1987), где образцы номного дискурса были включены в общую картину литературного мета-декаданса.
Во всяком случае, мы заинтересованы не в деструкции самой "вилки", а в частной деструкции и смещении механизмов ее применения. То есть, мы заинтересованы в смещении процессуальноти потребления "продуктов культуры" в каждом частном случае посредством специальной методологической обработки производства этих "продуктов".

следующая глава