Сергей Ануфриев: Сюжет рассказа МИД очень прост. Миша становится Правильным Пацаном, затем наркота превращает его в Плавленного Пацана, после посещения Ортодоксальной избушки он становится Славленным Пацаном, а после того, как Славленный Пацан съедает Правильный Сырок, он обретает полноту свойств, перестает быть Пацаном (то есть хуйн╦й), и становится Славой. То есть мы репрезентировали Букварный уровень четырех уровней Латекса:
Букварный - Правильный Пацан;
Метаболический - Плавленный Пацан;
Интерпретация - Славленный Пацан;
Слава - Слава.
Павел Пепперштейн: Да, рассказ "МИД" является как бы иллюстрацией, служебным материалом к двум диалогам: "Плавленный пацан" и "Правильный сырок". Я хотел бы обратить твое внимание на то, что любой классицизм сдвигает метафору в аллегорию, то есть сопоставления происходят не по линии характеристик образов, а по линии характеристик наименований.
С. А. : Это и есть, в данном случае, перемещения на "словарном" уровне. А перемещается метафора в "буквар-ность". Что же касается служебности рассказа, то это верно так же, как верно то, что любое министерство выполняет служебную роль по отношению к государству. Однако наша лицензия сообщает произведению статус "репрезентативного", то есть предназначенного не для внутренних дел, а для налаживания отношений с внешним миром культуры, о чем свидетельствует и название рассказа - МИД.
П. П. : Если не сверять этот текст с ортодоксальным дискурсом, то он представляет из себя банальный советский рассказ, впрочем, с определенной артикуляционной акустикой, с некоторыми "странностями".
С. А. : Наше произведение лишено как художественных достоинств, так и художественных недостатков (поскольку оно сделано на "словарном", а не на "словесном" уровне), но при этом выглядит, как литература (но это ни в коем случае не "симуляция" литературного произведения - советского рассказа). В нем мы преследовали сугубо свои цели (пронизанность произведения ортодоксальными моделями не скрывается), однако сюжет выглядит нравоучительным, и в этом случае мы построили сопряжение внешнего сюжета и внутренних целей как "простое совпадение" (см. Кабакова), однако, в отличие от его альбома, у нас это совпадение не произвольно, а обусловлено принципом "книга за книгой". Рассказ предназначен, по своей интенции, для публикации, скажем, в "Юности", то есть для "скрытого воздействия" на публику. Но он, при этом, не конъюнктурен, то есть если перестроечные деятели и напечатают его, то будут несколько озадачены. Такое мерцание отличает рассказ от непримиримых к официозу "авангардных" произведений, и, одновременно, от самих официальных произведений. Здесь впервые проявлен принцип "слоистости", что и выглядит мерцанием в "иерархии уровней", существующей в современном сознании.
П. П. : Этот рассказ, как мне кажется, являет собой в литературном плане перемещение относительно пустого центра сугубой традиции. То есть отсутствуют и нео, и ретро. Стиль исключительно функционален.
С. А. : Конечно же, любая дистанция - это позиция, любое дистанцирование - это жест. Оно и выстраивает "иерархию уровней дистанции". Наше отношение к созданию вещей можно определить как "пост-дистанциональное". Мы не производим жестов. Рассказ - не более, чем одна из моделей становления эстетических категорий, фигурирующих в повествовании. Эта модель определяет "иерархию слоев" как способ становления эстетических категорий. Дистанция является уже установленной, проработанной и исчерпанной эстетической категорией, поэтому она нас не может интересовать.
П. П. : То есть, дистанция выходит за пределы эстетических задач и интенций, поскольку она подразумевается, как нечто, само собой разумеющееся?
С. А. : Конечно. Для нас это одна из отправных точек, а не задача или цель. Я бы сейчас мог предположить, что мы способны зафиксировать термин "инстанция", исходя из того, что мы апеллируем не к смыслам, а к словам, а из "словарности" (как бы из "инстанции") апеллируем к смыслам, то есть обустраиваем их. Инстанция обустраивает смыслы, а нас делает инспекторами. Начальная инстанция - ортодоксия, вторая инстанция - Пустотный Канон, конечная инстанция - Неизвестное. Дистанция предполагается, как нечто, само собой разумеющееся. Инстанция (в той роли, которую она выполняет в ортодоксии) существует только в ортодоксии. Находясь на уровне словарности (более глубоком, чем смысловой), мы следим за смыслами, выпадающими из ячеек. Тогда мы фиксируем беспризорный смысл путем перемещения ячейки на словарном уровне. То есть смысл, перемещаясь, стремится к инстанции, к обустройству в ней. Ортодоксия - это и есть инстанция. Все обустроенное в рамках Пустотного Канона стремится к конечной инстанции - к Неизвестному. Пустотный Канон - это "лагерь" для "перемещенных лиц языка", которые задерживаются в лагере по пути из "языкового" плена в Неизвестность, ожидающую на Родине. Лагерь стоит на границе смысла и детриумфированного поля, он и есть в каком-то плане детриумфация. Наша задача - обеспечить максимальный комфорт перемещенных "лиц" языка, ожидающих своей участи.
П. П. : Интересно, что в русском языке нет оппозиции между "history" и "story", есть только "история", относящаяся к любому изложению событий. Мне кажется, что несмотря на сугубую функциональность всех литературных приемов, и простоту их, рассказ "МИД" не идентифицируем стилистически. Если вырвать его из контекста наших построений и понятий, то он, с одной стороны, необъясним, но с другой стороны не вызывает потребности в объяснениях. Все недомолвки, умолчания и "смазанные" места должны казаться случайными в простом литературном произведении. Это и является для нашей работы, ориентированной на "техническую эзотерику литературного делания", не "книгу за книгой". Вчера мы обсуждали различные литературные традиции описания всяческих судеб и жизней, и стоящие за ними различные понимания отношений между личностью и статусом, нишей, которую тот или иной человек занимает в обществе. Скажем, в Китае "статус" мыслился настолько прочным и ясным, что личность, целиком встраиваясь в него, могла его внезапно и без особых для себя психологических затруднений покинуть, переместиться в другой "статус", то есть статус был самодостаточным, завершенным в себе до такой степени, что не поддавался никакой психологизации, а следовательно, и самосознание личности не становилось статуарным. В Китае, как принято считать, министр становился вдруг носителем паланкина, каменная обезьяна становилась Великим Мудрецом, Равным Небу, небесные полководцы низвергались в болото, а потом возвращались обратно, и все это не отражалось на их характере, никак не затрагивало их сущности. На Западе "статус" скорее представляется как определенное пространство, в рамках которого разворачивается "реализация" личности, self-realization в обычном понимании этого слова. Однако, в каком-то смысле, личность не может покинуть это пространство - оно может быть узким или безмерно широким, но покинуть его невозможно по той или иной причине - оно является частью самой личности, которая в процессе своего self-realization реализует не только себя, но и свой "персональный статус". Поэтому для западного понимания статус - это индивидуальная область, следовательно социальная ниша психологизирована, "анимирована", "сливается" с персональной судьбой.
В России положение в этом смысле промежуточное. С одной стороны, статус в высокой степени психологизируется, его формализация достаточно неразвита, однако он настолько расплывчатый, что задача личности состоит в том, чтобы "затянуть" весь универсум в пространство своего "болтания" в расшатанном статусе. Поэтому у нас каждый может оказаться "кем угодно". Каждый инженер знает, что он действительно инженер, и это каким-то образом затрагивает его сущность, но не определяет ее, поскольку "на самом деле", "по-настоящему" он не инженер, а кто-то другой - скажем, христианин , или спирит, или рыболов, или знаток Набокова.
С. А. : Это обуславливает непредсказуемость поведения человека, "неточность" его проявления. Он всегда реализуется не до конца, поскольку за ним предполагается целый космос. То есть индивидуальность как бы размазана по огромному пространству, о котором и сам индивидуум почти ничего не знает. Поэтому русский человек наиболее полно реализует себя в путешествии, в странствии, но в путешествии не в качестве миссии, а в качестве состояния (Лесков, Платонов, Бунин и т. д., и т. п.). Путешествие - это перемещение. Инспекция - это статус, почти ничего не определяющий. Настоящий свой способ мы не можем определить.
П. П. : Скорость, набираемая каждым "тепличным образованием", каждым, сугубо просчитанном на интеллектуальном уровне (а в нашем случае - еще и эзотеризированном), процессом текстообразования заставляет "исчезать" опрокинутые фрагменты повествования. Их "исчезновение", в конечном счете, их отсутствие и определяет специфику теддийских текстов - будь то дискурсивный или художественный текст. Именно поэтому Буцык больше никогда не упоминается в рассказе.
С. А. : И не только Буцык. Можно сказать, что повествование углубляется в происходящее лишь для того, чтобы выделить эзотерические, важные для нас понятия и образы. В основном же рассказ - это action, то есть описаны действия, но их почти не видно, они исчезают. То есть, можно сказать, что повествование само себя размывает и через это обустраивается в ортодоксии. Рассказ насыщен Латексом, и в каком-то смысле сам по себе является Латексом. В ряду произведений советской литературы он должен быть как бы таким солдатом в строю, у которого не так застегнуты пуговицы и перепутаны сапоги, но не от старания и не от небрежности, а потому, что у него какие-то свои, отличные от других причины находиться в этом строю.