Из воспоминаний о К. Д. Бальмонте

         Помню вечер на парижской квартире Марины Цветаевой. Мы сидели вдвоем, в сумерки, и говорили о поэзии. Была сырая осень, в квартире еще не топили, Цветаева зябко куталась в оренбургский платок.
         Говорили о Блоке (“Он был нездешний. Он пришел с того света”), о Брюсове, о Бальмонте.
         — Бальмонт был не русский,— сказала Цветаева.
         — Как? А его совершенно пушкинское: “Есть русской природе усталая нежность”?
         — Да. Хорошо. Но это — исключение. Бальмонт русской поэзии— заморский гость. Мне всегда казалось, что он говорит и пишет на каком- то иностраном языке. На каком — не знаю. На бальмонтовском.

Из воспоминаний о А. М. Ремизове

         Крайнее парижское утро. Звонок у дверей. Кто бы это мог быть, в 7 часов?
         Встаю с постели, открываю. Почтальон протягивает “пневматичку”. В конверте листок, разрисованный Ремизовым:
         “День Св. Африкана, четверг 26 марта. Готовлюсь переплыть Ла-Манш: съел 5 фунтов мяса и 40 яиц”.
         Что на это скажешь? Ремизов всю жизнь любил нотифицировать, вечно что-нибудь придумывал. Иногда присылал мне для “Календаря писателя” материал о несуществующих поэтах и книгоиздательствах: А вдруг напечатают? Иногда печатали. Пришла однажды невинная заметка: “Переехавшая на постоянное жительство в Париж поэтесса Марина Цветаева становится во главе ежемесячного журнала “Щипцы”. Журил будет посвящен главным образом печатанью стихов, но в первом номере появится новая повесть Ф. Степуна “Утопленник”.
         На следующий день — яростное письмо от Марины Цветаевой,— письмо это до сих пор хранится у меня: никакого журнала “Щипцы” она издавать не собирается, Степун повести “Утопленник” не написал,— все это зловредная шутка, игра с ее именем.
         Пришлось ехать к Цветаевой с извинениями. Жила она очень далеко, почти за городом. Сидела в сумерки на диване, много курила, смотрела в окно: туман, темные заводские корпуса, фабричные трубы... Она была совсем молода: шапка золотистых, вьющихся волос, зеленые русалочьи глаза и платье, — должно быть, подобранное к глазам, тоже зеленое, только тоном темнее. На Ремизова не сердилась, отошла. Говорила о том, что в современную Россию не вернется —- никогда. И вернулась: для того, чтобы повеситься на водосточной трубе.
         На прощанье сказала:
         — Знаете, что я больше всего люблю в Париже? Старух. На нашей улице есть удивительные старуха, в теплых, вязаных пелеринах. Хорошие, древние старухи.
         Рукопожатие ее было крепкое, почти мужское. Засмеялась:
         — Это меня Макс Волошин научил, так крепка руку пожимать. Я до Макса подавала руку как-то безразлично — механически, сбоку... Он сказал: “Почему Вы руку подаете так, словно подбрасываете мертвого младенца?” Я возмутилась. Он сказал, что нужно прижимать ладонь к ладони, крепко, потому что ладонь — жизнь. Вы знали Макса. Вот Вам привет от него — рукопожатие...

(источник - А. Седых "Далекие, близкие" ,
М., "Моск. рабочий" 1995 г.)