про Славу

Мне было 27, ему 15. Наверное, надо сказать, чтобы было не так странно, что я почему-то всегда удивительно молодо выглядела, и тогда в 27 мне мало кто давал больше 17, да и сейчас, в 34, меня всё спрашивают id, когда я покупаю что-либо алкогольно-никотинное—хотя всё это неважно, неважно, неважно..

Июнь был очень жарким, с прекрасными прохладными рассветами, и мы уезжали на автобусе в поездку по Европе. Надо было приехать рано-рано на определённое место на Садовом кольце, и там уже собралась часть нашей будущей группы, и почти наверняка там был и он—но я ничего не помню про него до Амстердама.. Утро было свежее и солнечное, настроение—как в школе перед летними каникулами после сдачи последнего экзамена, время остановилось и пошло совершенно по-другому.

Автобус радостно провёз нас мимо Красной площади, по солнечным, ранним и пустым улицам Москвы, и вскоре мы вовсю катили по Минскому шоссе, мимо нашей дачи, и всё западнее, западнее, и солнце уже светило в морду автобуса, пока ночью мы не оказались на границе с Польшей.

Почему-то нас высадили, и мы ждали чего-то в холле похожем на зал Шереметьево2, где ждёшь самолёта. Ко мне подошла девочка из нашей группы и заинтересовалась моей камерой, на которой мы с мамой (мы же с мамой ездили в эту поездку!) смотрели только что отснятое видео про начало нашего путешествия. Полине было всего 14 лет, выглядела она гораздо взрослее, и почему-то так получилось, что она стала моей подружкой на эту поездку. Полина была очень красивой, одной из муз с фресок Ботичелли, с вьющимися тёмными волосами и прекрасными огромными синими глазами. Конечно, можно было подумать, глядя на её развитое и немного пышное тело, что совсем скоро она станет копией своей чуть расплывшейся мамы (которая тоже с ней была в этой поездке)—но это всё были бы глупые и даже злые мысли, а в реальности, в той далёкой, вырванной из контекста обычной жизни реальности, Полина была Очень Очень Красива. Она была (прости, что я забыла..) из какого-то далёкого сибирского городка, и рассказывала мне о своей школе и городе, давала слушать музыку (их местный панк) на своём плейере.

Ещё Полина рассказала по секрету про мальчика, с которым они уже подружились в нашем автобусе, и которого она уже совершенно невинно звала своим бой-френдом. Но наконец-то, обрывая моё погружение в мир 14летней девочки, объявили, что можно ехать дальше, мы залезли опять в наш автобус и покатили дальше, засыпая под мягкие покачивания рессор.

На следующий день мы оказались в Берлине. Сначала нас высадили напротив телевизионной башни. И тогда, кажется, я и заметила его впервые, хотя нет, не я заметила его, а моя камера скользнула равнодушным глазом по группе вокруг нашего инструктора Максима Голяцкого (кстати, все имена в этой истории подлинные, так надо!)—так вот, камера поймала Максима, и шофёра, и ещё двух мальчишек, стоящих рядом с нашим автобусом—и без колебаний предпочла безымянную телебашню этой групке незнакомых людей.

Мы ночевали в монастырской гостинице (очень чистой и белой), пили немецкое пиво и ели колбаски. Бродили по Мюнхену, играли и двигались фигурки в волшебных часах на площади. Вечерняя прогулка загородом с мамой, и розы на пряничных бюргерских домиках...

И после этих дней, потраченных совершенно напрасно и вне его постоянного присутствия, мы наконец-то приехали в Амстердам. Была экскурсия, а потом—свободное время. Тут мы опять поссорились с мамой (что бывало часто, особенно в то время..) и я пошла бродить по городу одна. Тюльпаны, травы и цветы на рынке. Голуби. Удивительно много велосипедистов. На мне короткая расклешённая лёгкая юбка и удобные ботинки. Я искала кофе-хауз, и вскоре нашла, на тихой безлюдной улочке. Внутри было удивительно спокойно, полумрак, какая-то парочка, невозмутимый продавец. Спросил, часто ли я покуриваю—я сказала, вообще не, он сказал, что тогда сделает пополам с табаком, чтобы было не так сильно, какой сорт? На стене меню—и я взяла ещё кофе. Самокрутка была очень толстой и оказалась удивительно сильной. Мне пришлось посидеть несколько времени, пока я смогла идти. Как только я вышла из полумрака и прохлады кафе на жаркую улицу, я вдруг с ужасом вспомнила—наш автобус ждёт нас всех уже сейчас, вот в эту минуту. С утра нам выдали чб копию схемы места города, где будет запаркован наш автобус, и предупредили не опаздывать, потому что автобусу там нельзя было стоять более 10 минут отчего-то. Я посмотрела на чёрно-белые пересечения незнакомых улиц и сделала попытку найти эту стоянку. Я быстро шла вперёд, летела, а трава незнакомо и сильно разливалась во всём теле мятой, и я вся уже была из мяты, с зелёным соком в венах вместо крови, мои пальцы излучали зеленоватое сияние—и при каждом шаге моя мятная кожа холодела от ветерка, и внизу всё было мятным и было невозможно идти. После долгих поисков автобуса я сдалась и остановила такси, протянув водителю схему. Нескончаемо долго мы пробирались через скопления велосипедистов и маленьких улочек, пока наконец-то со счастьем я не увидела наш автобус, излучающий ненависть всех туристов, которые ярились на меня внутри. Я побежала от такси, чувствуя ужасную вину, и когда я оказалась у дверей, там стоял он.

Он смотрел на меня так пристально, так как будто бы знал меня всю жизнь, и как будто мы не виделись очень давно, и такая радость была в его взгляде—что я завороженно остановилась на ступеньке, не понимая кто он, где мы, не понимая, как раньше его не было в моей жизни, смотря в его глаза. Почему я не поцеловала его?

Но из автобуса уже слышалась раздражённая ругань, двигатель заурчал, я каким-то образом оказалась рядом с мамой—а он—в кресле впереди меня (он подсел к Полине, которая сидела рядом с дверьми а её мама села на его место). И всю дорогу до Парижа впереди был его коротко-коротко стриженный затылок, с небольшим шрамом справа, и это было Счастье. Я хотела, чтобы мы никогда никуда не приехали, и чтобы он всегда сидел передо мной. Автобус тем временем петлял по дороге, и вся моя мятность вдруг превратилась в совершенно реальное ощущение роллер-костера—автобус то нёсся вниз, делая мёртвую петлю на шоссе, то взмывал к облакам, и стриженный мальчишеский затылок впереди, и нескончаемость взлётов, поворотов и переворотов нашего автобуса. Я была ужасно ужасно влюблена в него, и с каждым нырянием автобуса вниз влюблялась всё сильнее.

Потом я узнала, что весь автобус ругался и велел шофёру ехать дальше уже на 20й минуте ожидания меня, мольбы моей мамы ни к чему не привели, наш гид хотел отдать моей маме наши паспорта и оставить её ждать в Амстердаме меня, и все люди уже шипели на маму и отсутствующую меня—как вдруг он встал и пошёл к ещё открытым дверям и сказал, что мы поедем, только если его захлопнут этими дверьми, и никуда он не отойдёт и будет держать двери, пока я не вернусь.

Его звали Слава.

Потом мы высадились уже в Париже, глубокой ночью. Автобус не мог подъехать близко к отелю, и мы шли с нашими сумками на колёсах в сторону отеля, долго. Мне показалось, нескончаемо долго, из-за того что Полина, идущая рядом горячим шёпотом рассказывала мне, что она решила пойти к нему в номер в Париже, что пусть не напрасно она его зовёт бой-френдом—и это всё вдруг оказалось про Славу, про Славу, и обволокло меня тёмным кошмаром, и ничего никак нельзя было изменить. Ведь ему было 15, а мне 27, а Полина уже считала меня подружкой, кроме того я была связана сетью сложных взаимоотношений с бывшем мужем в Чикаго, у меня был любимый человек в Москве, а главное, я позорно, ужасно и трусливо боялась мнения всех этих тётенек и дяденек из автобуса.., и всё всё всё было непоправимо..

В номере я разрыдалась, и ушла бродить в ночь по Монмартру. Зашла в открытый ресторанчик. Какой-то итальянец угостил меня красным вином, у него была серьга в ухе и он был довольно приятным, дошёл вместе со мной до отеля, я отклонила поцелуй, страстно желая почему-то, чтобы Слава увидел меня из своего окна с этим красивым взрослым мужчиной.

На следующее утро, в холле отеля, Полина рассказывала мне про него. Что он в поездке один, что он выиграл юношеские соревнования Лыжня России (кажется) и его за это наградили нашей поездкой. Что он делит номер с другим мальчишкой чуть постарше. А я всё не могла сказать, что я не могу больше ничего слушать про него, что я люблю его.

Я старательно избегала встреч с ним. Но он оказывался рядом. Когда вся наша группа меняла деньги в обменнике на франки, он встал в очередь за мной и мамой. Я говорила с кассиром по-французски, что вызвало его спокойное восхищение (и радость внутри меня, что я его чем-то удивила!). Моя мама тогда (и немного сейчас) увлекалась простонародными выраженьицами и вставляла их к месту и не к месту в свою речь. Это печалило, но я её не поправляла. Помню, как говоря что-то—об обменном пункте ли, о Париже ли вообще—моя мама (а Слава всё стоял рядом с нами) сказала «Да чё говорить-то». Меня немножко передёрнуло, и вдруг он, смотря на меня пристально сказал: «Да уж, чё говорить-то» точно с таким выражением и с таким забавным лицом, что я не могла не расхохотаться.

Потом была экскурсия на парфюмерную фабрику, полумрак ароматов, полумрак взглядов, нам выдали ярко-красные опознавательные наклейки при входе, я наклеила свою на тонкую маечку спереди (я была в очень лёгкой одежде по случаю оглушающей жары). Среди бутылей с духами, продавцов и нашей группы я всё оттанцовывала подальше от него, потому что казалось, что невозможно будет вынести густой аромат его присутствия в дополнении к тёрпким, сладким, кружащим запахам парижских духов, но он всё равно подошёл, и так, как будто знал меня всю жизнь (вот всё время так!) протянул мне запястье с нанесёнными продавцом духами, запаха которых я не почувствовала из-за горячей накрывающей волны нежности от его ещё детской кожи запястья так близко около моего лица. Почему я не поцеловала его руку?

Затем в тот же день нас привезли в Версаль, и там уже легко было спрятаться, так чтобы он не нашёл, так чтобы убедить себя, что это безумие и запрещено даже думать о нём—но потом стоя на площади перед дворцом, где собралась вся группа чтобы ехать дальше, он увидел меня издалека, бросил парней с которыми стоял, пересёк площадь смотря на меня, подошёл совсем близко (удивлённо вскинутые мамины брови, моё полное внутреннее смятение), медленно дотронулся до моей груди—и я не сразу поняла, что он отклеил круглую красную наклейку парфюмерной фабрики—и сказал, всё так же глядя мне в глаза: «Ты забыла снять».

Потом было ещё два дня в Париже. Целых два дня, подумать только. Мы могли бы ходить по Елисейским полям. Сидеть на ступеньках, спускающихся в туманную марь города. Зайти в тихую аудиторию амфитеатром уходящую вниз в Сорбонне.. Но я маниакально избегала его, старалась не оставаться в отеле, гуляла по городу одна.

На экскурсии на Эйфелеву башню он опять подошёл к нам с мамой (и я ещё думала, вот ведь, как это ему плевать, что подумают его приятели да и вся наша группа, что он ходит рядом со взрослой девицей и с её уже пожилой мамой, и от этого он мне нравился ещё безнадёжнее), и он даже нашёл подходящий момент, чтобы естественно пригласить меня выпить банального неопасного во всех отношениях пива, когда мы спустимся с башни, тут, недалеко, на газоне перед башней, и я, конечно, бесповоротно отказалась (трусость, какая трусость), и обнаружила себя на том газоне той же ночью, одна, с бутылкой пива, отгоняя отвратительных мужчин, бродящих почему-то поблизости, думая о нём, и глядя на Эйфелеву, которая вдруг осветилась миллионом мигающих огней..

Потом мы гуляли по Дрездену, и была уже последняя ночь в Германии, рядом с границей. Современный по дизайну отель был расположен в невесомости каких-то полей. Мне было так больно, что это последняя ночь рядом с ним. Помню, как Полина сказала мне, что она договорилась с его соседом, чтобы тот ушёл, и уже собирается наконец-то пробраться к нему в номер, пока её мама спит.

Наверное, было очень поздно, когда я пошла гулять вокруг отеля. Наша группа по всей видимости спала, а я бродила вокруг, по посёлку местных рабочих, как пьяная. Заблудилалась. Петляла по улицам, отель был то виден, то пропадал. Никак не могла найти дорогу к нему, а потом как-то сразу оказалась возле, ещё подумала, где интересно, его балкон—и увидела тёмную тень, идущую ко мне, и это был он.

И мы пошли гулять вдвоём. Мы говорили о чём-то, было очень хорошо и спокойно, и я почти перестала бояться его присутствия, тем более было очень темно, и туманно, и не верилось, что это всё на самом деле. Он сказал, что его сосед ушёл ночевать в другой номер, и что я может быть могла бы прийти к нему в гости. «Зачем же?»—спросила я. «Телевизор посмотрим»—так же спокойно сказал он. «А ты понимаешь по-немецки?»—насмешливо, я конечно. «Нет. А ты?»—«И я нет. Так зачем же мне идти к тебе?» Как мне грустно сейчас от себя самой, как будто я убила что-то удивительно красивое и хорошее.. Надо же быть такой.. Потом я спросила: «Полина сказала, она собиралась к тебе.. Как же?»—«Понимаешь»—вдруг властно и уже совсем не спокойно сказал он,—«мне Полина не нужна совсем. Я хочу тебя.»

Мы уже были опять перед отелем, и мне почему-то казалось опять, что мы уже никогда не расстанемся, поэтому наверное, я с лёгкостью отклонила его поцелуй, но он всё равно настоял, сказал «Ну, в щёку»—и огибая мою послушно подставленную щёку, всё равно поцеловал меня в губы..

На следующее утро мы все проснулись очень рано, он проигнорировал мой неуверенный тихий «Привет!», когда мы случайно столкнулись в коридоре. Полина со слезами и завистью в глазах рассказала мне, что она-таки пробралась к нему в номер, но потом когда он увидел её, он ей сказал «Уходи. Мне Таня нужна»—ужас какой-то, не знаю, как это всё можно пережить—но самое удивительное, это то, что Полина без тени насмешки, совершенно серьёзно у меня всё выспрашивала «А ты пошла к нему? А почему же нет?!»—и я что-то говорила, я совсем не знала, почему.. Помню, чтобы избавиться от её глаз, этих вопросов и всех этих эмоций (при этом он стоя с другими ребятами в стороне внимательно следил за нами), я предложила пробежать стометровку—я всегда очень быстро бегала, и как же ужасно больно я подвернула лодыжку, но даже не остановилась, даже не вскрикнула, даже не запнулась—у него на глазах, не могла.

Потом нога очень распухла по дороге домой, но мне уже было всё равно. В автобусе было душно, и он снял майку, и ходил голый по пояс в проходе, а я не могла отвести глаз от его спины, от его рук.

Он предложил мне свой телефон и адрес (бедный, даже и не спросил мой), а я не взяла!! Потому что все в автобусе (как мне казалось) знали сколько нам лет. Как же глупо—и как же больно, и как же я расплачиваюсь за эту трусость все эти семь лет с тех пор, не в силах его забыть, не в силах его найти. Искать его я начала не сразу, а где-то через полгода, когда поняла, что никогда уже не забуду. Даже дала объявление в какой-то лыжный форум, и пыталась найти списки группы через агенство, но всё это было сложно, я уже была в Чикаго, а моя мама совсем не приветствовала эти поиски..

И с тех пор я всегда ношу часы на правой руке, как он. И навыдумывала тысячи продолжений про нас с ним. И теперь ему ровно столько же лет, сколько моему новому удивительному мужу—но это уже совершенно, совершенно другая история и совершенно, совершенно другая жизнь..