На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши. Гуськом, по очереди, пролезают в щель под дверью -- и вот уже последний серый хвост утянулся в коридор. Я наблюдаю это, лежа на полу, без особых эмоций. Рука, что у меня под головой, давно занемела, и я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка из окна. Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены и закрыты. Странное тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает.
Такую ласку дать могла бы
Мне только детства колыбель...
Где я слышала эту песенку? Ах, да, Татьяна Михайловна, ее рука у меня на голове... Игорь с измученными бессонницей глазами... Таня Осипова -- с зэковским мешком и поднятым подбородком... Мама -- как она на том свидании, первом и последнем, старалась не плакать. Тот таксист, которого я попросила: "Оторви хвост!" (за нами явно не случайно ехала машина), и он оторвал. Мальчишка-конвоир, украдкой берущий наспех заклеенный конверт. Незнакомый химик из Америки, по имени Дэвид, приславший Игорю письмо с приветом для меня.
Я, конечно, не знаю, что именно в этот день служат по мне молебен в никогда не виданном мною английском городе, что жмут уже на советских дипломатов, где бы они ни появлялись, что придет завтра новый начальник лагеря (старого быстренько отправят на пенсию), и окажется этот новый начальник Зуйковым -- тем самым, что не решился на "шестерке" сорвать с меня крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:
-- Не я ж вас в ШИЗО сажал, почему же мне за чужую дурость отвечать, если вы умрете?
-- Потому что и вы бы подписали этот приказ, как миленький.
-- Нет! Обещаю вам -- нет! Никаких ШИЗО! Не подпишу -- и конец. Я начальник лагеря! Называйте меня как хотите, если я обману!
И я ему поверю: по глазам видно, что не подпишет. Так зачем подставлять под удар именно его? Стоит дождаться, когда кого угодно из нас отправят в очередное ШИЗО с родной "тройки" -- и тогда уже я двинусь в последнюю голодовку под лозунгом: "Прекратите пытать заключенных!" Конечно, с меня его немедленно сорвут, но наши хоть будут знать -- с каким требованием я пойду на это. Смотрим мы с Зуйковым друг на друга... Ладно, солдатская твоя душа, ты по-своему прав. Но знал бы ты, до чего мне не хочется из блаженного своего состояния возвращаться назад -- только с тем, чтобы начать при первом случае все сначала! И после голодовки есть -- это всегда так больно! Нёбо сводит почему-то, как от ожога.
-- Хорошо, переводите на режим ПКТ -- начну есть.
-- Начинайте сегодня! Врачи опасаются...
-- Подождут ваши врачи. Пускай в ПКТ и лечат.
И не обманет Зуйков, прекратятся на этом все мои ШИЗО, а остаток срока в ПКТ он сделает для меня "максимально благоприятным" -- насколько это вообще возможно для таких мест. На этом, однако, все и кончилось. Параллельно со мной свои пять суток отсидела Галя (я об этом и не знала), но больше никого из зоны в ШИЗО не сажали, и лозунг мой -- написанный заранее зеленкой -- пролежал под нашими телогрейками до самого моего отъезда в Киев. Правда, мы как-то утром нашли телогрейки перевернутыми, и лозунг -- тоже: видно, проверяли ночью. Что ж, пускай -- донесут КГБ о боевой готовности. К весне 86-го нас начнут по-человечески кормить, а кагебешники -- улещать и сулить освобождение безо всяких покаяний. Но, по странному совпадению, окончательно обезумевшая Эдита именно тогда не только присоединится к Владимировой, а и пойдет гораздо дальше нее -- начнет пускать в ход руки! Что она норовит затеять драку -- я узнаю, вернувшись из ПКТ -- но еще ушам своим не поверю. А уже в мае на пани Ядвигу и меня откроют уголовное дело "за избиение заключенной Абрутене", даром что всем будет известно, что это -- чистой воды провокация, и хоть следовало эту дуреху отлупить -- я все же воздержалась, а про пани Ядвигу и вовсе смешно говорить -- она была чуть не вдвое старше Эдиты и вчетверо слабее.
И закроют это дело так же легко, как открыли -- шантаж уголовной статьей ни на кого не подействует, а затеяна эта вся история только ради последнего шанса: может, испугаются и напишут-таки покаяния? Не сработало -- так стоит ли стараться? Им не то что добавлять нам сроки -- избавиться от нас надо будет, и поскорей! Потеряв надежду на террор -- цыкнут на Эдиту и Владимирову, и те, как по волшебству, утихнут. А на следующий день меня заберут в Киев "освобождаться", и последние три месяца будут вымогать, и стращать, и шантажировать, но одновременно клясться мне, что в "Малой зоне никого уже не осталось", хотя это будет тогда еще враньем. Не добившись желанного покаяния, за два дня до встречи в Рейкьявике глав сверхдержав -- все же выпустят, по секретному указу за подписью Громыко. На руки мне этот указ не отдадут, но объяснят зато, почему секретный:
-- Вы же о помиловании не просили, и официально Президиум Верховного Совета СССР не имеет права вас помиловать.
-- Мне помилование не нужно, мне нужна реабилитация!
-- Ну, Ирина Борисовна, не все сразу. Может быть, попозже. А вот держать вас здесь мы не имеем права, раз указ. Соберите вещи, мы отвезем вас домой.
