В шесть утра -- подъем. Это значит -- придут дежурнячки нас пересчитывать (не сбежал ли кто?) и заодно смотреть, не лежит ли кто в постели. У обычных зэков пересчет происходит на построении: выстраивают всех, независимо от погоды, и не спеша считают -- пока не пересчитают все две или три тысячи. Иногда уже выстроенные заключенные полчаса-час ждут, пока пересчет начнется. Да их еще и обыскать могут прямо в строю. Со мной потом в ШИЗО, в соседней камере, будет сидеть Юля Н., которая отказалась в строю задрать блузку. Потому что начальница Кравченко заподозрила -- вдруг она под форменную блузку надела свитер "гражданского образца"? Ноябрь-то был холодный, с морозом. Так не вздумала ли она незаконно погреться? Ну, неисправимая преступница и не стала на морозе раздеваться, и получила девять суток (раздели ее, впрочем, все равно -- силой).
У нас таких построений не бывает: и смысла нет (по пальцам можно сосчитать), и вопрос еще -- согласимся ли мы строиться. А ведь каждый наш отказ исполнить очередную глупость администрация воспринимает как личное свое унижение -- вот и не нарывается. Предлогов же для репрессий и без того хватает, один нагрудный знак чего стоит!
Итак, утро начинается с поблажки. Дежурнячки прогрохотали сапогами (и почему их никогда не научишь вытирать в дверях ноги?) и ушли. В следующий раз они придут часов в восемь -- принесут завтрак. Это обычно каша в котелке: пшено или овес, или "анютины глазки". Так называется перловка, которая почему-то синеет, как только остынет. За синеву и название. Так ее, впрочем, зовут только в тюрьмах.
Солдаты, которые ненавидят перловку так же, как мы, называют ее "шрапнель". Овес тоже имеет свое зэковское название -- "и-го-го". А пшено -- "курочка ряба". От завтрака зависит многое: останемся до обеда голодными или нет? Казалось бы, что можно испортить в блюде, где только три ингридиента: главный -- вода, потом крупа и соль? А солью-то и можно, и очень даже просто. Достаточно от души бухнуть туда соли -- и мы все будем в отеках, а Раечка Руденко и вовсе сляжет (у нее больные почки). Почему мы все так легко отекаем? А это обычная реакция полуголодного человека на соленую пищу. Потом, осенью, когда порции зверски урежут, и мы будем уже не полуголодные, а просто голодные -- не спасет нас и отсутствие соли -- все распухнем, кто больше, кто меньше. Наша лагерная докторица Вера Александровна деликатно назовет это "безбелковый отек". Мы, впрочем, не удивимся: что с голоду пухнут -- это наш народ знал испокон веку. А где же нам взять белки? Нам положено в день 50 граммов мяса (это сырого, а вареного 33 грамма) и 75 граммов рыбы -- опять же в пересчете на сырую. Но сырых продуктов нам категорически не дают, мы не имеем права себе готовить. Готовит хозобслуга при больнице, а потом приносят нам. Значит, идет наша зэковская норма через двойное воровство: раньше тянет охрана, а потом еще хозобслуга. Что осталось -- идет к нам в вареном виде, и это уже не 33 грамма мяса и не 45 граммов рыбы, а гораздо меньше. Насколько -- мы даже не можем проконтролировать: весов и прочих приборов заключенным не положено. Вот и все белки...
Зато соль мы проверить можем -- элементарной пробой. Это делает "золушка", а золушкой бывает каждая из нас по неделе, одна за другой. Главное дело золушки -- воевать с кухней, не принимать испорченную еду. Каша пересолена? Возвращаем обратно. Будем сидеть голодные и писать заявления в прокуратуру. И не беда, что заявлений наших никто не читает. Иной раз до смешного доходит: пишем им, что положенные тапочки не выдают, а они отвечают: "осуждена справедливо, приговор пересмотру не подлежит". Зато наши заявления там -- считают! У них тоже отчетность.
-- Как это так -- за месяц на ИТК-З поступило сорок жалоб? Многовато, товарищи! Что ж это вы среди заключенных воспитательную работу не проводите?
А как ее с нами проведешь? Ну усилишь репрессии -- так и вовсе несчастную прокуратуру засыплем заявлениями протеста. Да еще, чего гляди, забастовку объявим. За забастовку, конечно, расправы свирепые, да только и начальнику лагеря нагорит, забастовка -- это в лагере ЧП, и полетят всей нашей администрации вместо премий -- выговоры. Так что в ряде случаев они плюют и уступают:
-- Ладно, ешьте несоленое!
Это главная черта нашего лагерного быта -- за каждое, пусть даже маленькое право -- постоянная изматывающая борьба. И все наши завоевания -- суп без червей, норма хлеба на зону (которую золушка получает под расписку, потому что иначе и тут обжулят), 15 граммов подсолнечного масла на человека, право летом ходить не в сапогах, а в тапочках (мелочь -- а попробуйте в 35 градусов Цельсия в кирзовых сапогах! А ведь так и заставляют ходить женщин в других лагерях в Мордовии), право отправлять и получать заказные письма -- все это держится на нашей упрямой готовности за каждую такую "мелочь" бороться всей зоной. А если мы в этой войне что-то теряем -- то теряем навеки. Так весной 86-го года потеряли эти самые 15 граммов постного масла.
Нам нагло заявили, что положенное масло нам подмешивают в пищу (поди проверь!), а отдельно больше выдавать не будут. Что делать в этой ситуации, мы прекрасно знали, ведь выиграли же "солевую войну", три недели подряд возвращая всю сваренную на кухне пищу. Отощали, но додержались до победного конца. Хоть и говорил нам начальник лагеря Поршин:
-- Прикажут кормить вас ананасами -- буду кормить. А если положено 25 граммов соли на человека -- то и всыплют вам всю эту соль, сам прослежу.
А пришлось-таки ему обойтись хоть без ананасов, но зато и без соли. Скандал дошел до Управления ИТУ, те приехали, посмотрели на нас (а мы к тому времени были уже хороши!) и сообразили, что лучше уступить и историю замять.
Но вот с маслом проиграли -- просто сил не хватило тогда у зоны голодать неизвестно сколько. Ведь это надо всем вместе, если половина зоны ест -- а половина нет, начинается:
-- Что же это вы? Вот ведь ваши же едят, на пайку не жалуются.
И уже ничего не докажешь. Посовещались мы между собой, взвесили свои силенки -- нет, поняли, не потянем. И проглотили "нововведение", остались без масла. Хорошо хоть время той весной было уже более сытое, а то неизвестно, во что нам бы эта слабость обошлась. А уж как обидно было это трезвое понимание: сейчас не можем, а потом уже поздно. Но лучше все же понимать, чем браться за что-то, не взвесив свои силы. Этому нас к тому времени уже научила лагерная жизнь.
Но пока у нас только лето 83-го, Раечка получила кашу на всех (сегодня она съедобная), заварила чай на всю команду, и вот мы уже за столом, планируем сегодняшний день. Теоретически нам с семи утра до четырех дня положено сидеть за машинками и шить рабочие рукавицы. Норма -- 70 пар в день на человека. Их нам привозят раскроенные, на телеге. Возит эту телегу кобыла Звездочка, вид у нее ласковый и усталый. Вечно она, бедолага, в порезах от колючей проволоки: "колючка" в Барашево повсюду, и то тут, то там Звездочка за нее задевает, маневрируя с телегой. Нам надо эти пачки кроя разгрузить, оттащить в цех (комнатка в том же доме, где живем), сшить это все хозяйство, вывернуть на лицевую сторону, упаковать по двадцать пар и погрузить на телегу, когда она придет в следующий раз. Этот труд мог бы стать для нас истинным наказанием, когда бы не три обстоятельства. Во-первых, уследить за нами -- когда шьем, когда нет -- физически невозможно. Никто из администрации -- ни дежурнячки, ни офицеры -- постоянно в зоне не сидят. Они приходят нас пересчитать, или обыскать зону, или принести обед, или просто так -- проверить, что мы поделываем и все ли живы. Войти в зону неожиданно им невозможно: от ворот до дома -- дорожка, и ворота просматриваются из наших окон. Мы всегда заранее видим, кто идет, и приблизительно можем вычислить -- зачем. Тем более, что ворота открываются с характерным грохотом. Машинок -- меньше, чем нас, значит, шьем в две-три смены. Тем более не проверишь, вторая смена -- до часу ночи. Не легче ли ограничиться проверкой результата? Поэтому мы сами выбираем себе время для шитья.
Во-вторых, мастер по производству Василий Петрович -- порядочный человек. Его забота -- чтобы две политзоны, мужская и наша, дали план, а он прекрасно знает, что с политическими лучше по-хорошему. Да по-плохому он, наверное, и не умеет. Нет в нем злости -- ни внешней, ни затаенной. Поэтому он предпочитает не давить на нас, а комбинировать: ну не может Наташа Лазарева сшить норму, и не надо. Шей, сколько можешь. А зато он на мужской зоне подкинет возможность заработать какому-нибудь инвалиду, который норму шить не обязан, но хочет заработать себе на ларек. В итоге план все равно будет выполнен, все -- от администрации ( у них от плана премия зависит) до зэков -- будут Василию Петровичу благодарны, а зэки зато, в случае необходимости, пойдут Василию Петровичу навстречу. Например, придет он, хромая, в нашу зону, поморгает светлыми ресницами и скажет:
-- Девочки, у меня мужиков пятнадцать человек в Саранск увезли, а конец квартала. План -- на год стандартный, его никто не урежет. Вы уж сшейте три тысячи до конца месяца, а я вам потом отдых организую.
И сошьем, и организует. В производстве то и дело все равно простои: то электричества нет, то материал для рукавиц не завезли, то машинки портятся. Все они устаревшие, списанные, и держатся в работе только молитвами Василия Петровича. Что он с нами либеральничает, администрация знает. И ворчит, но бессильна: в этом круговороте перебоев только он умеет наладить работу и выдать план. И поэтому, когда он неделю не завозит нам крой и мы сладостно бездельничаем -- никто пикнуть не смеет: только Василий Петрович может нас уговорить вытянуть план в авральной ситуации, приходится его терпеть таким, каков он есть -- добряком, хитрецом и великим комбинатором, единственным изо всей барашевской своры, умеющим работать. В-третьих, к работе мы относимся честно: когда бастуем -- бастуем, и тут даже Василий Петрович нас не уговорит (он, впрочем, к нашим забастовкам фаталистичен: политические, что ж тут поделаешь), когда работаем -- работаем. Варежки шьем качественные, халтурить считаем недостойным, машинки умышленно не ломаем и ничего плохого в такой работе не видим -- рукавицы эти носить рабочим на стройке, а никак не нашим угнетателям. Ну на что офицеру КГБ или партийному боссу рабочие рукавицы? Шьем сколько можем, но Василий Петрович всегда нами доволен и всегда докажет, что сшили весь крой, что он привез (он-то знает наши возможности и лишнего не завезет). А кроме того, поди придерись к Наташе Лазаревой или к кому другому. Сколько каждая сшила за день -- не уследишь, сколько каждая сшила за месяц -- мы даем отчет Василию Петровичу (для зарплатной ведомости), но у нас свои сложные соображения -- на кого сколько записать. И уж если мы видим, что намечена жертва -- кто нам мешает записать на нее побольше, а на себя поменьше? Нет, в работу нашу администрация предпочитает не вмешиваться -- только себя посмешищем сделаешь и план сорвешь. Тут уж они от нас зависят, а не мы от них. А потому шитье для нас не мука -- когда хотим и сколько можем. Конечно, бывает, что и 12 часов в день просидишь за машинкой (когда Василий Петрович попросит выручить), но это -- добровольно и в боевом азарте. Но если сегодня плохо себя чувствуешь или не в духе -- можно к машинке вообще не подходить. Потом наверстаешь, а нет -- тебе помогут, ведь все свои.
Нет-нет, за завтраком мы обсуждаем не производственные проблемы, а свои, зоновские. Что сеять, а что не сеять, например. Овощи-фрукты нам выращивать не положено, но мы это делаем под видом лютиков-цветочков. К примеру, пишу я мужу: "Пришли нам, дорогой, семена астры, матиолы, ониона и кьюкамбера".
И где уж цензорше сообразить, что таинственные онион и кьюкамбер -- просто лук и огурец по-английски, но записанные кириллицей. Потом просто отобрали у нас все семена (кроме тех, что мы успели припрятать) и запретили посылку семян по почте. Но тогда еще было золотое время: семена присылали в заказных письмах, наклеенными для сохранности на пластырь. А вот капризы мордовской погоды... Цитата из моего письма домой (мы исхитрились вывезти за границу всю нашу переписку):
"Спасибо за семена, все очень кстати. К счастью, посеять не успели. И хорошо, что не успели -- тут у нас началась полоса стихийных бедствий: заморозки, потом дождь, потом град -- потом все сначала". Дата -- 26 июня 83-го года. В общем, так: Раечка с утра слушала мордовское радио и обещали мороз. Значит, вечером мы поставим немыслимые деревянные распорки (и табуретки тоже пойдут в ход), на них накинем одеяла и полиэтиленовые покрывала -- и тем убережем от холода наши насаждения. А сеять новое пока не будем. И, значит, Татьяна Михайловна садится сострачивать друг с другом полиэтиленовые пакеты (тащим все, что у нас есть), чтобы получилось искомое покрывало. Мы с Таней -- на поливку: таскаем ведрами воду из импровизированного колодца. Какая-то водопроводная труба, идущая под нашим участком, протекает. Мы выкопали ямку, обложили ее бревнами -- получился колодец с ледяной водой. Администрация на него косилась поначалу, но смирилась -- тут как раз больничный водопровод прорвало, и неделю наша зона была бы без капли воды, если б не этот колодец. Так чем организовывать нам доставку воды в аварийной ситуации, не лучше ли пустить на самотек? И был у нас самотек -- в полном смысле этого слова, и черпали мы из него и поливали.
Наташа возится с ямой для пищевых отходов, ладит к ней крышку. А как же: у нас в Малой зоне ничего зря не пропадает. Принесли несъедобный суп, а золушка зазевалась и не отправила его назад на кухню. Куда его? А в специальную яму! И туда же -- воду из-под мытья посуды. Канализации у нас нет, и всю израсходованную воду мы выносим ведрами: от стирки в одну яму (там мыльная вода), от прочего -- в пищевую. Туда же -- срезанная трава, очистки от наших огородных овощей. На тот год это все перегниет, и мы будем удобрять свои грядки. Ведь почва здесь -- песок, а в нашей зоне земля облагораживается десятилетиями. И бедная наша Подуст сдуру нам пожалуется, что ее муж шпыняет: вон, мол, у политичек какие огурцы, а у тебя на огороде -- заморыши. И не с этого ли шпыняния затаит неудачливая Подуст ярость на наш крохотный огород?
