Мы имеем чрезвычайное преимущество перед Европой [потом<у>] в том, что мы [з] ее знаем, а она нас не знает (так приготовилось)
    - Это преимущество (доказать)
    - Донесение Бутакова 8-го Июля "Моск<овские> ведом<ости>". Султан говорит о цивилизации и победе.
    - Лебле (дело Мещерского). Настоящий Русск<ий> Дух и цивилизация.
    Максимилиан. (Русские за границей) гнусненькая будировка. Как злы и самолюбив<ы>. Тихон Задонск<ий>.

Печатается по: ЦГАЛИ, ф. 212, I. 5. С. 3. Содержится в рабочей тетради с подготовительными материалами к романам "Преступление и наказание" и "Идиот", наброском к неосуществленному замыслу "Ростовщик". Датируется по содержанию июлем (не ранее 8) 1867 г.

Публикуемый текст (заметки к статье публицистического характера) представляет собой единственный сохранившийся творческий набросок Достоевского периода между завершением работы над "Преступлением и наказанием" (декабрь 1866 г.) и началом работы над "Идиотом" (сентябрь 1867 г.)^{1}.  В этой же рабочей тетради (С. 134) находится запись: "26 февр<аля> 9 марта <18>68. Идея критического журнала, необходимого теперь" (27, 99), - которую исследователи рассматривают в ккачестве одного из ранних свидетельств возникновения у Достоевского замысла будущего "Дневника писателя". Публикуемый набросок позволяет считать, что замысел подобного публицистического издания возник и материалы к нему начали собираться уже летом 1867 г.
В письме к А.Н. Майкову из Женевы от 16 / 28 августа 1867 г. Достоевский сообщал: "Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое. <...> Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже" (28 / 2, 205-206. Подч. Достоевским). В 1869 г., по выходе первых глав монографии Н.Я. Данилевского "Россия и Европа", он писал Н.Н. Страхову: "Статья Данилевского <...> до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь, я давно давно, уже два года, записываю, именно готовя тоже статью, и чуть не под тем же самым заглавием, с точно такою мыслью и выводами" (29 / 1, 30). Публикуемый набросок, бесспорно, должен быть непосредственно отнесен к этому публицистическому замыслу и свидетельствовать, что писатель уже приступил (хотя бы первоначально) к его разработке на материале "текущей действительности". Далее, в этом же письме к Майкову 1867 г., где Достоевский конкретизирует некоторые идеи задуманной статьи, мы находим и буквальные переклички с публикуемым наброском. Ср., например: "Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно не знает" (28 / 2, 206).
Источники отдельных записей, составляющих набросок, обнаруживаются как в газетных публикациях июня-июля 1867 г., так, возможно, и во впечатлениях от некоторых личных встреч и разговоров Достоевского этого времени. В указанном номере "Московских ведомостей" за 8 июля 1867 г. приведена перепечатанная из "Кронштадтского вестника" выписка из донесения капитана 1-го ранга И..И. Бутакова, командующего фрегатом "Генерал-адмирал", об увиденных русскими моряками во время посещения одного из портов Кипра бесчинствах турецких солдат по отношению к местному христианскому населению: "...Солдаты, по неимению вьючного скота, палками сгоняли христиан и вьючили на них тюки от 5 до 7 пуд<ов>; многие, не будучи в силах выдерживать такую тяжесть, падали на землю; их били палками и подкалывали штыками, приговаривая в то же время: "Пусть неверные собаки сегодня таскают тяжести, а завтра мы их перережем..."" Достоевский, возможно, обратил внимание и на другую, более раннюю перепечатку "Московскими ведомостями" (от 28 июня 1867 г.) выписок из донесения капитана Бутакова, где приводились еще более впечатляющие свидетельства: "Где только прошла оттоманская армия, не осталось ни одного дома, ни одного оливкового дерева; пашни сожжены, монастыри и церкви разграблены и поруганы, их превращали в конюшни и отхожие места; дряхлые старцы и семейства, не бывшие в силах уйти в горы, подвергались самому зверскому обращению. Детей резали в руках матерей, а других бросали в огонь". Как кажется, эти строки - наиболее раннее свидетельство интереса Достоевского к материалу, который позднее будет в центре целой серии его публикаций в "Дневнике писателя" 1876-1876 гг. (см., например: 25, 218-223), а также получит отклик в "Братьях Карамазовых" (см.: 14, 217).
Но в контексте замысла статьи об отношениях России и Европы этот материал, видимо, привлек внимание Достоевского в связи с совершающимся в эти же дни путешествием в Европу турецкого султана Абдул-Азиза и особенно с тем торжественным приемом, который ему был оказан в Париже и Лондоне (например, во время смотра английского флота, устроенного по случаю приема Абдул-Азиза, как писал обозреватель газеты "Голос" в номере от того же 8 июля 1867 г., "королева Виктория пожаловала султану орден подвязки"). Кстати, промусульманская, протурецкая политика западных держав на Балканах, особенно Англии, также будет вскоре одним из лейтмотивов публицистики "Дневника писателя" (ср.: "Лорд Биконсфильд, а за ним и все Биконсфильды, и наши и европейские, зажали уши себе и закрыли глаза на зверства и муки, которым подвергаются целые племена людей <на Балканах. - Б.Т.>, и изменили Христу - ради "интересов цивилизации" <...> рради интересов старой загнивающей цивилизации" - 25, 124; ср.: 23, 62, 108-111; 25, 44, 48; 26, 76-77). Скорее всего, именно этот аспект намечен в строках публикуемого наброска: "Султан говорит о цивилизации <...>. Настоящий Русск<ий> Дух и цивилизация". В более же конкретном плане первая запись Достоевского, видимо, была вызвана сообщением о речи одного из приближенных Абдул-Азиза - Фауда-паши, на обеде, данном в его честь правлением парижского банка, где Фауд-паша "объявил, что султан был приятно поражен великолепным зрелищем французской цивилизации" (Голос. 1867. 2 / 14 июля).
Здесь же, именно в этом пункте, усматривается и возможная связь с другой темой наброска: "Русские за границей". В мае-июне 1867 г. в Дрездене Достоевский встретился с П.А. Висковатовым, которого в упомянутом письме к Майкову он характеризует как "одного русского, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились" (28 / 2, 206. Подч. мною. - Б.Т.). Разговор Достоевского с Висковатовым передан в письме так: "Между прочим, спросил его: "Для чего, собственно, он экспатрировался?" Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: "Здесь цивилизация, а у нас варварство <...>. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские..."" (Там же). Подобная стычка, как следует из этого же письма к Майкову, произошла у Достоевского чуть позднее, 28 июня 1867 г., в Бадене с И.С. Тургеневым (отметим, что именно в этот день "Московские ведомости" публикуют первую выписку из донесения Бутакова). "Между прочим, Тургенев  говорил <...>, что есть одна общая всем дорога и неминуемая - это цивилизация и что все попытки руссизма и самостоятельности - свинство и глупость" (28 / 2, 211. Подч. мною. - Б.Т.). Можно предположить, что характеристика в наброске "русских за границей": "гнусненькая будировка. Как злы и самолюбивы" - не в последнюю очередь имеет в виду и этих двух недавних оппонентов Достоевского - Тургенева и Висковатова.
Характерно в этом контексте и появление в наброске имени архиерея Тихона Задонского, русского святого XVIII века, - очевидно, как наиболее полного, с точки зрения писателя, выражения "настоящего русского духа". О значении личности святителя Тихона в творчестве Достоевского написано уже немало (см., в частности, комментарии в ПСС к неосуществленному замыслу "Жития великого грешника", к романам "Бесы" и "Братья Карамазовы"). Но до сих пор считалось, что имя Тихона Задонского впервые появляется под пером Достоевского лишь весной 1870 г. (см.: 29 / 1, 118,  также см.: 9, 138-139) ^{2}.  Публикуемый набросок отодвигает эту дату почти на три года назад - лето 1867 г.
Сложнее поддается истолкованию смысл появления в замысле других имен собственных. Впрочем, имя эрцгерцога Максимилиана - императора Мексики, расстрелянного 7 / 19 июня 1867 г. повстанцами-республиканцами, сторонниками президента Хуареса, - не сходило летом 1867 г. со страниц всех европейских и русских газет и попало в набросок непосредственно из них. Согласно стенографическому дневнику А.Г. Достоевской, "подробности о смерти Максимилиана" писатель читал в "русских газетах" 5 / 17 июля ^{3}.  В отмеченном самим Достоевским номере "Московских ведомостей" от 8 июля в заметке парижского обозревателя (подпись: N) в едином контексте рассказывалось о реакции в столице Франции на известие о казни императора Максимилиана и о приеме турецкого султана: прием султана мог бы быть еще более пышным, если бы не траур по Максимилиану.
Появление в наброске имени студента Лебле, возможно, намечает другой аспект этого публицистического замысла, также столь характерный для будущего "Дневника писателя". Развивая в письме к Майкову идеи статьи об отношениях России и Европы, писатель продолжает: "Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной)" (28 / 2, 206. Подч. мною. - Б.Т.). Публикация в "Голосе" от 4 / 16 июля заметки о состоявшемся в московском мировом суде слушании по делу "Об оскорблении студента Лебле генералом Казаковым", видимо, привлекла Достоевского чувством собственного достоинства, обнаружившимся в униженном и оскорбленном "маленьком" человеке, а также - в неменьшей степени - решением суда о взыскании с генерала А.Б. Казакова, "одного из строителей орловско-витебской железной дороги", штрафа в размере 100 рублей в пользу истца - нищего студента, - то есть торжеством в новых судах справедливости, принятием решений "не взирая на лица". Возможную связь этого материала с общим замыслом статьи, по-видимому, обнаруживает суждение Достоевского в позднейшем, от 18 февраля / 1 марта 1868 г., письме к тому же А.Н. Майкову: "Об судах наших (по всему тому, что читал), вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного - выше европеского бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны <...> наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской" (28 / 2, 260) ^{4}
По аналогии с процессом Казакова-Лебле вспоминает Достоевский и "дело Мещерского". Яростный противник реформ, князь В.П. Мещерский занимал по отношению к суду присяжных позицию диаметрально противоположную позиции Достоевского. В своих позднейших мемуарах, в главе "1867 год", он пишет "об умышленном либеральном образе действий вновь учрежденных мировых судей, сразу поставивших себе ребяческую задачу обратить на себя внимание умышленным проявлением неуважения к лицам мало-мальски знатным или имеющим право на известный почет и уважение". "Ходили и рассказы о том, - продолжает Мещерский далее, - как мировые судьи, требуя к себе в камеры генералов, сановников, позволяли себе их заставлять сидеть на скамьях вместе с их лакеями..."^{5}  В качестве иллюстрации князь Мещерский приводит и свое собственное "дело": "Что толки эти имели основание, я в этом лично убедился, когда меня по иску моего слуги, с которого я удержал из жалованья 3 рубля за разбитую посуду, потребовал к себе в камеру знаменитый своею шумною игрою в либерализм старик мировой судья Трофимов, <...> про которого говорили: он добрый старик, был всегда консерватор, а когда его избрали в мировые судьи, он вдруг помешался на том, что надо быть дерзким и грубым относительно всякого, похожего с виду на барина. Разумеется, он меня присудил к возврату 3 рублей и к судебным издержкам"^{6} (Подч. мною. - Б.Т.).
Удивительно, но в публикуемом наброске, в высшей степени лаконичном по объему, оказались предвосхищеными почти все важнейшие темы публицистики Достоевского 1870-х гг.: отношения России и Европы, восточный вопрос, русские европейцы, народный дух, православные идеалы (Тихон Задонский), мировая политика (Максимилиан) и текущая уголовная хроника (Лебле, Мещерский). Поистине, перед нами не просто локальная запись, но - своеобразный "росток" будущего "Дневника писателя" в целом.

{1} - Известно также, что в мае-сентябре 1867 г. Достоевский писал мемуарный очерк "Знакомство мое с Белинским", но ни окончательный текст очерка, отосланный писателем в Россию, ни черновые наброски к нему не сохранились. См.: Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского. СПб., 1994. Т. 2. С. 111 - 136; также см.: 27, 175.

{2} - А в публицистическом контексте - и того позднее, в 1876 г. (см.: 22, 43). Показательно также, что в черновых набросках  к "Дневнику писателя" 1876 г. имя Тихона неизменно возникает рядом с именем героя тургеневского "Дыма" Потугина (см.: 22, 153, 154, 186). "Русский европеец" Потугин и Тихон Задонский - это для Достоевского два противоположных "полюса" русской жизни.

{3} - См.: Достоевская А.Г. Дневник 1867 года. М., 1993. С. 145.

{4} - Впрочем, газетные публикации о судах присяжных, о множественных оправдательных приговорах по тяжким уголовным преступлениям вскоре стали вызывать у Достоевского прямо противоположное впечатление: "И хотя бы все эти случаи оправдывались состраданием, жалостью: то-то и есть, что не понимал я причин оправдания, путался. Впечатление выносилось смутное и - почти оскорбительное. В эти злые минуты мне представлялась иногда Россия какой-то трясиной, болотом, на котором кто-то затеял строить дворец..." (21, 19).

{5} - Мещерский В.П. Мои воспоминания. Часть вторая: (1865-1881). СПб., 1898. С. 79.

{6} - Там же. С. 79-80.