Poetry of Sergey Arkhipov

Сергей Архипов. Стихи 1990--1994 годов.

Подготовка текста для некоммерческого распространения: Сергей Виницкий. Текст даётся в авторской редакции.

Как с берегом волна встречается тревожно, Я погружаюсь в ночь, и шепот темноты Ласкает комнату, как нежные персты, Что древний фолиант листают осторожно. Клинок своей тоски я убираю в ножны, И возведя из снов незримые мосты, Беру волшебный плащ, и удивишься ты, Когда возникну я виденьем невозможным. В магических зрачках на дне дрожит испуг. Поверь, безумья нет, лишь ночь царит вокруг. Я снюсь тебе, и ты мне будешь сниться. Твои эльфийские глаза сто тысяч лет Колдуют надо мной, и чистый звездный свет Ты излучаешь сквозь пушистые ресницы.

Я болотный огонь, я мерцаю в ночи, Словно призрак холодный задутой свечи. Где-то там, в небесах, выше страха и бед Молодые созвездья льют радостный свет Все, кто в полночь не спит, кто любовью томим, Полной грудью дыша, улыбаются им. О сияющих гроздьях вселенских ветвей Исступленно весною поет соловей И, внимая ему в светозарном бреду, Колдовские цветы расцветают в саду. Я в болоте рожден, я совсем не звезда, И божественный свет не пролью никогда. Не поют соловьи над болотной листвой, Но другое творю я в ночи колдовство: Над трясиной витает томленье мое, Одиночества вздох и тоски забытье. Ожиданием ржавые воды полны, И тревогой сочатся болотные сны. Если ночью прохожий увидит меня, Он забудет дыхание летнего дня. Одинокий, как я, он вздохнет, разобрав В дивном воздухе запах бесчисленных трав. Он пойдет, как во сне, за далекой свечой, Будет тело его, как в бреду, горячо. Испугавшись тепла, отойду я во тьму, Но погибели я не желаю ему. Человек не погиб, его можно спасти, Он еще в двух шагах от сухого пути... Я лишь свет вдалеке, мое тело давно Затянуло болото на скользкое дно. Я стою в стороне, я не в силах помочь -- Человек погружается в вечную ночь... Но душа его даже в ночи горяча, И дрожит над болотом вторая свеча... А вдали ночь цветет, как цветок королей, Бродят нежные сны по весенней земле, И в любви соловей признается луне, И веселые звезды поют в вышине.

Все кончается, время кончается, Что от века для света дано Круг сужается, кубок качается, Видно, скоро уже расплескается По вселенной хмельное вино. Мы покинуты, всеми покинуты Собрались в этот час у огня. Кресла сдвинуты, шторы задвинуты, В леденящую тьму от камина ты Подожди уходить от меня. Поволокою темень жестокая Застилает пространство вокруг. Посмотри на огонь, дивноокая, Только пламя спасет одинокого От ночных изнуряющих мук. Ты забудешь безумье тревожное. От камина струится тепло. Приближаются сны осторожные, И сияет лампадой дорожною Мне твое золотое чело. Мы не встретим рассвета кровавого, Не дождемся начала конца, Не увидим дракона трехглавого, И над правым победы неправого, Торжества над живым мертвеца. Все кончается, время кончается, Что от века для света дано Круг сужается, кубок качается, Видно скоро уже расплескается По вселенной хмельное вино.

Двойное зеркало Когда осядет времени зола И, удивясь дыханию метели, На миг застынут вечные качели, Пробудятся седые зеркала. Опущенные в вечность два крыла, Они в потоках света пролетели Весь долгий путь от самой колыбели, Что нам судьба в подарок принесла. Лишь раз в году позволен им обман -- Воспоминаний сладостный туман Течет по миру медленной волною. Но хрупкое мгновение прошло, И вновь молчит зеркальное стекло, Пространство увеличивая вдвое.

Все, что могло случиться, Кажется, произошло. Большая грустная птица Прячет голову под крыло. С неба падают перья На белый-белый ковер. Как в добром древнем поверье, Среди леса горит костер. И всех, кто был когда-то Мне близок, я соберу, Как трещины по циферблату, Стекутся они к костру. В малом пространстве света Призраки спят в снегу. Маски забытого лета Проплывают в моем мозгу. Тени былых гармоний Тонут во мраке, скорбя... Не так ли, святой Антоний, Духи пытали тебя? Тайну многих столетий Я, кажется, понял сейчас: Мы существуем на свете, Пока жив хоть один из нас. Рыцари и драконы Живут в далекой стране, Пока есть на Земле ребенок, что слышит их зов в тишине. Еще не кончилось время, В костре хватает огня. В самую страшную темень Не забывайте меня, Не убивайте меня!

Этот город, где время застыло, как стрелки на башне, Где перина небес вся утыкана иглами шпилей, И в ночи фонари Обращают движение времени к жизни вчерашней, В направлениях давешних войн и былых изобилий, И усталой зари, Что играла на шпилях в правленье последнего принца Или герцога. Каменный град переполнен уютом И чужим языком. Меж столетий застыл карнавал в новогоднем зверинце, Час все тот же, шестой, изменяются только минуты Быстротечным песком. Как в игрушечной крепости, улицы каменно-гулки, По ущельям скитается эхо того разговора, Что окончен давно. Мы уйдем с карнавала в глухие, как сон, переулки, От магических знаков на башне седого собора В вечность. Нам суждено Возвратиться сюда через час, через миг, ведь снаружи Время мчится вперед за очерченным кругом из башен, Но бессильно внутри. Мы вернемся опять. Несмотря на январскую стужу, Здесь играет орган, и рождественский холод не страшен, И горят фонари.

Искривленность пространства сливается с кривизною улиц. Мы идем Непреклонно вперед, и все-таки по спирали, Погруженные в медленнозастывающий зеркальный проем, Мы играем в мудрецов и пророков. Игра ли Это, или зазеркальный обман, влияние слов на срывы Во вращении звезд? Мир потонул в кривизне. В ткани пространства-времени обнаруживаются разрывы. Праздничная толпа просачивается извне И дышит весной, перепутав столетья и время года. С галереи валятся рыцари раз в минуту. Было время, когда они падали редко, в плохую погоду Уплотнение графика означает смуту, Беспокойство и тупость живых и величие мертвых. Когда-то Время взлетало, как птица, к усталому Тому, Дуло на флюгера, ныне пассивно капает с циферблата В дыры пространства на рисовую солому. Что же, если шальное вчера просочится, как призрак, вперед В завтра? Пусть! Мы спускаемся в город, к воротам. Кончен бал. Кроме нас и толпы -- никого. Временной переход Расположен под аркой. К веселым заботам Ты вернешься, а мы растворимся в толпе, в фонарях, в карнавале, Как жонглеры, играя словами над запахом пота, Что рождает толпа, мы уверенно лепим из истины слово. Едва ли Ведаем, что творим. Проводи нас до поворота Взглядом и улыбнись на прощанье.

Этот город, чье имя таблеткою мятной во рту Расплывается медленно, как колокольные звоны, Чье балтийское небо легко И заботливо прячет от нервных людей пустоту Бесконечной вселенной. Где башнями стали колонны, Подпирающие молоко Протекающей крыши, хранящей столетний покой, Ускользающий привкус кофеен и каменной клади Карамельно-цукатных ворот, Где столпы мироздания можно потрогать рукой. Заповедник тепла и забытого всеми порядка На пути убегающих от Зимних вьюг и холодных ветров. Золотой Ривенделл Принимает печальную участь ночного трактира, То есть места, где можно всегда Посудачить со старой хозяйкой, уставшей от дел, Поворчать, что идут холода и на улице сыро, Что, пожалуй, в былые года Было больше народу, а пиво казалось хмельней И подушки помягче -- на этих все как-то не спится... А потом, постояв у крыльца, Возвратиться в обманчивый мир холодов и теней, Понимая, что в доме совсем ничего не случится Без тебя. Ничего. До конца.

Процесс расширения вселенной можно остановить Только сжатием ее: понемногу Сконцентрировать пространство в бусину, нанизать на нить И устало выкинуть на дорогу. Рассеянно проводив вселенную в дорожную пыль Вспоминай спокойно о былых просторах. Миллионы галактик, засыпанных серой пылью, иль Темноты и тоски неподъемный ворох... Отвратительней одиночества оказывается рай -- Переполненная счастливыми бочка -- Вместо точечной бесконечности выбирай Торжество пустоты, бесконечную точку.

Ворожба Никогда не бояться того, что будет, Вспоминая без горечи все, что было, Принимать благодарно любой подарок. Но внезапно средь радости и веселья Отойти, повинуясь ничьей молитве, Вспомнить вечный укор безнадежной цели, Что потеряна навсегда.

Преумножающий знания Да получит печаль, Ибо достоин печали Посягнувший на знание истин. Пребывающий в веселии Обречен на тоску, его мне жаль, Как сожалеет корабль О другом, отыскавшем пристань, Ибо пристань есть маска, Прикрытие для того, Кто боится просторов и бурь, Но хочет казаться нужным. Пир во время чумы -- Лишь соломинка. Одного Не понять им: Растает под ветром южным Все, что создано северным ветром, И наоборот -- Мелодрама тепла Оборачивается гололедом. Истерическая попытка Не расстаться с улыбкой. И вот Пантомима тоски Разворачивается полным ходом. Так куда же нам двигаться далее? Да никуда... Звон бокалов и преданность слуг Нам помогут едва ли. Остается смотреть на огонь, Да встречать холода, Погружаясь во мглу Понимания и печали.

А небо чисто, как всегда. Бессильная невозмутимость Раскинулась над городами, И вот уже четыре века Скрывают друг от друга люди, И рыцари, и горожане, Ту истину, что очевидна Даже ободранной собаке. Они торгуют, строят стены, Порой воюют, варят пиво, Пьют пиво, тихо умирают, Старательно не замечая, Что небо пусто, как всегда.

Мы построим великий город -- Сказал молодой строитель. -- Мы построим город из камня, И он простоит сто веков. Мы построим великий город -- Промолвил мудрый строитель -- Из ярких кленовых листьев, Из мха и летучих былинок, Ибо, зачем нам город, Который простоит сто веков? Мы построим великий город -- Подумал странный строитель -- И как бы ни делали кладку- Из камня или из листьев -- Мы будем строить наш город Из теплой ткани столетий, Где каждый камень -- секунда, А стенами -- сто веков.

Три человека в позах восковых, Америка, бескрайняя усталость, И полтора мгновения осталось До топота усердных часовых... Медовая густая тишина Разлита по минутам глуховатым, Под пальцами тончайшей серой ваты Теней чуть прогибается стена. Переплетенье сложное теней Под тусклым электрическим светилом... Поверхность тени может быть цветной, Объемной, переменчивой, как пламя, Но не живой. С покорностью пажа Проекция хозяйки в современность Подчинена закону мелочей О преломленьи света на границе Сознания и прошлого. Куда, Скажите, мне уйти от наважденья? Скопления бессильные теней Нам застилают взоры. Где же люди? Где прошлое? Где будущее? Грань Между реальностью и снами прохудилась. Мечты текут по миру, как туман. У снов есть отвратительное свойство: В них можно погрузиться до конца Или проснуться. Изменить теченье Происходящего во сне, увы, нельзя, А пробудясь, вернуться невозможно... Итак, три тени, призрачная нить Сознания, попытка изменить Мелодию -- безумный жест паяца... По времени блуждающие сны Утраченной гармонии полны, И я не собираюсь просыпаться.

Под шуршащей конфетной оберткой ты полна летаргии Из дремучих ночей, что идут чередой за одними другие. Предрассветные тени навечно легли под твоими глазами В тишине, сквозь которую капли насилуют камень, Мозг твой сонно царит... Если что-то его тревожит, То лишь шелест промерзшего времени страшной зимою. Быть может, Той зимой расцветала заря, но с весной она не наступила. Эластичная грань не проломлена, странная сила, Что пыталась проникнуть под лед и сломать оболочку, Не способна творить чудеса, а тем паче заочно. Не способна с тех пор, как в стабильной иммунной системе Укрепилась привычка улитки сворачивать время И пространство в уютный клубок, но проблема ракушки В том, что негде расти, если во-время свод не разрушить. Кто растопит кольцо, кто запустит шаги под часами, Расшевелит уснувшее время в бездонных зрачках голосами Или взглядом, заточенным в кузне для этого дела? Вот беда, ты не ждешь перемен, никогда не хотела... У тебя и сейчас небогатая альтернатива: Пробудиться для света, подняться, дождавшись прилива, Иль египетской кошкой, наделенной покоем сверх меры, Украшать полутемный камин в кабинете коллекционера.

Возвращаясь ночами, торопись совершить переход Из прохладного мира теней, где реальность изменчива, от Проницаемо-зыбких деревьев, шуршащих тяжелой листвой, Притягательных луж на дырявом ковре мостовой, По которому ты не идешь, а струишься, как тень в хороводе теней, Как другие, воздушен и тих, разве только подвижней, темней, Да трехмерней немного, что, впрочем, неважно. Коты Принимают тебя за бродячее дерево. Ты Не докажешь обратного, ибо живое в ночи Собирает в глазницах забытые богом лучи: Отражения звезд, заблудившиеся в темноте, Негативы деревьев под газовой лампой, и те, Кто, как ты, не мерцают глазами, для кошек мертвы. Ты плывешь через двор над верхушками черной травы, Меж стволов и ветвей, воплощением мрака, к окну, Под задернутой шторой, в обманчивую тишину И, движением пальца включая подобье костра, Облегченно вздохни: мир спасен. Мир спасен до утра.

В сумерках город, как изношенное пальто, Выворачиваясь наизнанку, становится негативом На засвеченной пленке дождя. Вероятно, никто Не проявит ее до утра. Если можно войти во Всеобъемлющий город, в застывший рукав темноты, Значит, можно и выйти из каменных снов градодежды: Раздеваясь, повесить на стул переулки, мосты, Плохо скроенный хаос строений на пуговках, между Пыльных штор и слепых фонарей проскользнуть в вышину, Невесомо подняться над крышами к мокрой вселенной, Чтобы каплей меж капель замедленно падать ко дну Городского колодца, распасться туманом мгновенно И собраться опять, но слегка измененным, другим, И неслышно пробраться сквозь зелень к задвинутой раме. Все осталось по-прежнему: сны, перекрытия, дым, Разноцветное гало над сумрачными фонарями.

После года сомнений и бестолковой работы Я сознательно опрокидываю кувшин несвободы, И она растекается по паркету мыслью О потерянном времени. Псевдоухмылку лисью Надевая как маску, чтоб не попали брызги Оборачиваюсь в прошлое, да не видно ни зги, Ибо сны уходящего многолетья Были опорами многострадальной клети, Чьи оскаленные металлоломом руины Погребли под собой черепки кувшина. Наполняя пространство подобьем света, Звуки полузабытого лета Настигают меня, как сова горностая, В темноте зазевавшегося. Густая Шелестящая масса забытых звуков Проникает под маску. Разгонит скуку Шум моторов стотонного василиска, Там, где русскую речь растворив в английской, Мохноногий язык не толпы, эпохи Перемелет нас на живые крохи Существа, что глядит с высоты Trade Center На людишек в утробе своей. И центы, Водопадом звеня на хребте плотины, Знаменуют собой конец картины. По веленью неслышному режиссера В темноте проплывая, звучат озера И болота земли, где сосна и море, Да бессмертный ветер о смерти спорят. Где садится солнце в сухие иглы Золотых лесов, где любые игры От глубоких и до лишенных смысла Изменяют мир. Где любые мысли И обрывки фраз, и слова, тем паче Мироздание двигают, звуки плача Вызывают здесь несомненно ливни, Здесь судьба, как лошадь, поводит гривой. И опять наплыв, и оркестр, стараясь, Заглушает вновь многозвучье рая И уходит в тень, гобелены спутав, Все начнется снова через минуту. Вспоминаю я тишину и холод И чума-зима заполняет город. И крадутся дети дорогой к звездам... Полвторого ночи, еще не поздно... Над стаканом пар, замерзают струны У гитары, а у созданий юных На спине из снов вырастают крылья, Что казалось сказкой, здесь стало былью. В тишине ночной шевеля крылами Мотыльки инстинктивно летят на пламя И, обжегшись, светятся как кристаллы... У луны от мороза тройное гало. Я стою над кувшином, как камень-дева Как старуха над древним корытом. Где во Всей вселенной найти мне тот круг гончарный, На котором можно меж чашек чайных, Крутобоких ваз с миллионом ручек И сосудов стройных для вин шипучих, Раскрутив барабан холостого хода, Воссоздать пресловутую несвободу.

Триптих. Вариации.

1. Левая половина (створка) Представление. Пляска фей под луной, иллюстрации нервные к Сартру В старом парке ночном, дивном сердце дерьвянного Тарту Где старинные липы расселись скопленьем присяжных. В париках, и собор-прокурор подбоченился важно. А в развалинах арок, обрушенных стройных проемов Просыпается кто-то взглянуть на вчерашних знакомых, Что встречали закат, подымая веселые лица, И поверили вдруг: в полнолунье все может случиться. А луна рукоплещет с небес, как испуганный зритель, Что торопит финальный аккорд, и мятежный учитель, Неумелый жонглер неожиданно стал адвокатом. Он один зачумлен и повинен в безумстве. Когда-то Он пытался менять тот сценарий беспечного лета, Но не смог уследить за движением марионеток, Темнокрылых, прозрачных, холодных пажей полнолунья, Чьи улыбки пластмассой залиты и дышат безумьем. Меж стволов и теней в хороводе огней феи пляшут по кругу, Стекленея в полете -- Луны неразумные слуги. Чуть живой ветерок шорох лип обрывает любовно. Хлопнув ставней, замшелый собор объявляет: виновны. И осколки стеклянные мечутся в черной вседенгой -- Приговор приведен в исполнение четко, мгновенно. Бездыханные искры объемного зеркала Тролля Разлетевшись по свету, скитаются где-то на воле. Адвокат умирает, пронзенный сиянием лунным Пожелавший луны, обреченный на муку, безумный. Гаснет свет, исчезает Луна по мосту через лето, Акробаты устало бредут по колено в рассветах.

2. Правая половина (створка) Немая сцена Маска печали, забытая в темной гримерной, Фрейлина лунных покоев, утратившая прозрачность, Ты наблюдаешь причудливый бег юникорнов, Танцем встречающих флаги на призрачных мачтах Лунного брига. К причалу слетелись кареты В странном свечении Ока потеряны нити. Радостно-нервны движения марионеток. Ночь полнолуния. Праздник опасных событий. Только к запястьям твоим почему-то оборваны струны. Ты непрозрачна, свободна, и, значит, печальна. Еле заметная тень заблудилась меж призраков лунных И бесконечно далек всепрощающий Таллинн.

3. Центр. Монолог. Театр абсурда. Включите прожекторы. Где осветители? Здравствуйте, благородные зрители! На небо побольше черного крепа! Играем мистерию в стиле рэпа. Вот мы с вами в парке, не в дикой чаще: Сам я не знаю, что здесь настоящее -- Играем без грима и без портного, Древний собор ну совсем как новый... Ночью здесь хоть танцуй, кричи ли, Никто не услышит. Луну включили? Лишь один сеанс. Слишком дорог найм Старого парка. Все! Начинаем! Послушайте, но где же главный герой? Мы все восхищались его игрой, И нате, пожалуйста, исчез совсем. Может, он остался в городе на М? Как его? Забыл. Голова с утра Трещит. Что делать? Надо играть! Кем ты был? Говоришь, Иудой? Мы тебя, родной, обыскались всюду. Умаялся с дороги? Ну, ничего. Слышал? Готовься, сыграешь Его! Колья несите, готовьте доски! Видите? Экран совершенно плоский. Этого мы спрячем за экран. К концу и Будет фокус-покус. Мы все танцуем. Зрители, учитесь танцевать под марши! Сделайте, пожалуйста, Луну поярше! Маски убирают из зала Херею. Водим Хороводы. Быстрее, быстрее! Звездочек на ветках расселись гроздья. Слышно, как луна забивает гвозди: Нежно, изящно, легко, при этом Работает лишь отраженным светом! Падает экран. На глазах у люда Честного позвольте представить чудо! Видите? На палке висит бумажный, Распятый Луною. Кто? Не Важно. Личико Луны в навощеном глянце. Скажем ей спасибо и продолжим танцы, Только уберите крест с постамента. Финал. Туча-занавес. Аплодисменты.

4. Дубовая подставка. Молитва (Жертвоприношение) Я держу в руке ослепительные блестки Подношение стеариновому богу: Ты возьми, Луна эту горсть противоречий, Что тебе одной полагается от века. Лишь тебе дано разрушительное право В океане волн устанавливать порядок, И светить во тьме, ничего не согревая, И вносить тоску в неиспорченные души. Мне же, грешному одиночке, остается Отнести тебе на безмерные высоты Бриллианты, что я украл без разрешенья. Пусть звенят в ночи опадающие звезды И сверкает дождь многогранными лучами. Лишь один кристалл затерялся на дороге, И теперь его дом -- полуночные травы, Шелестят над ним листопады, листопады... В темноте земной он безумству не подвластен. Подберу его -- мне лучи твои не страшны. Пусть готовишь ты сокрушительную кару, Я последнего не отдам воспоминанья. А теперь верши все, что хочешь, все, что хочешь...

Я возвращаюсь в каменный приют Моих желаний, и средневековье Гремит по гулким мостовым костями И черепами вымерших животных. По призракам повозок и карет Лихие тени уличных мальчишек Стреляют дерзко косточками слив. Конец июля. День воспоминаний. Актеры в отпуске. Шикарный этот зал Как будто вымер. Каменное солнце Ступая по булыжным мостовым И старым крышам сонными лучами, Пытается нас тщетно убедить В реальности набора декораций К забытой пьесе. Двести лет назад Оно висело так же над домами, Не чувствуя движения времен, Не отличая жизни на подмостках От жизни тех подмостков. Никогда Не спрашивайте времени у солнца. О вечности спросите у живых. Они традиционно ищут смысла, Но все же умирают. По камням Пылятся роли, брошенные кем-то. Они все те же, только смысла нет. И скоро нарисованные стены И башни карамельного дворца На дно морское верно погрузятся, В безмолвную пучину. Навсегда, А мальчик ищет Акку Кнебекайзе.

Бегущие над площадью слоны Быки и деревянные кентавры Не понимают главной из причин, Влекущих их по замкнутому кругу. Они клянут усердие гвоздей, Ритмичные движенья карусели, Но забывают в тяжком полусне, Незрячей дреме вымерших животных, Что, несмотря на волю к пустоте, Бежать они умеют лишь по кругу.

Клоун замученный на перекрестии линий Дерганный мальчик-плясун с неуместной улыбкой Плачет беззвучно. Скоро к концу подойдет акварельная драма. Кто же поверит бумажному самоубийству? Публике скучно.

Осень. Китайский фонарик. Завершение лета. Приготовление к холодам Предваряет приход их. Вечернее чаепитье Ненавязчиво напоминает мебели и гостям: Вот и осень пришла вереницей усталых событий. И улыбка хозяйки, наливающей молоко, Вероятно, принадлежит дорогому сервизу. Колокольцем звенят по столу каменелые пальцы. Легко Этот звук заполняет пустоты, возникшие из-за Умирания связей в искуственнейшем из миров, Где фарфоровые неповторимые лица Симметрично застыли скоплением странных даров, И могущество сумерек-Лар охраняет границы Государства-сервиза, расположенного на столе, На уснувшем Атланте-ките. Но приятнее быть эмигрантом Этой вечной страны, замурованной в звонком стекле, Чем покорно глядеть на уснувшие стрелки курантов. Нам простителен бег. Иероглифов траурный миф Разрастается в комнатах, потрескивая сплетеньем Шелкокрылых эстетик. Единожды все изменив, Покидаем обитель уныния и запустенья.

Осенняя песня Снусмумрика Лампа на старом столе и живые на ощупь гантели Будут и завтра стоять, охраняя покой. В темноте ли Блики на стенах потрогав шершавой рукою Или из щелки достав прошлогоднюю хвою, Вспомни меня: все осталось по-прежнему. Даже Это пятно-ветеран на болотных обоях. Когда же Время ускачет на юг, ты усни в ожидании лета. Все образуется. Я ухожу и, поверь, позабочусь об этом.

У всякого живого существа Должна быть сокровенная поляна, Где можно появиться в снегопад, В холодную дождливую погоду, А также при облавах. Человек Подобно дикой твари ищет крова, Особенного места, где всегда Вошедшего приветствуют улыбкой, Душистой земляникой, тишиной, И предвкушеньем счастья. В непогоду Вам плед дадут, усадят у огня, Играющего весело в камине (Уж если мы планируем приют Для одиноких странников в пустыне, То без камина вряд ли обойтись) Итак, огонь, тяжелая решетка И завыванье ветра за окном А утром -- земляничная поляна Под кленами веселыми, трава И в зелени укрытая беседка, В крапиве полусонный сенбернар, Да шорох сосен призрачным прибоем. Тех, что приходят, выбившись из сил, Встречает миловидная хозяйка, Такая же, как тридцать лет назад, Все в том же платье, очень ей идущем, С веселыми глазами. Ни о чем Не спросит, понимая, что снаружи Прошло немало лет, и, может быть, Ей не узнать испорченного мира. Подробности нарушит колдовство. В конце концов, не в том предназначенье Поляны, чтоб вести учет годам, Но сохранить все то, что еще можно Собрать после нашествия времен, Событий, перемен и огорчений. Но покидая милое жилье, Я вспоминаю царственные сосны В туманах, и, забыв сказать "прощай", Я прикрываю поплотнее двери.

Сильные все то ли ушли, то ли умерли. Кончился день, в мире царствуют сумерки, сумерки, Сорок недель с неба звезды прощания капали, В мире остались одни только слабые. Слабые Телом ли, неумелой улыбкой, увечные, Днем населявшие это пространство запечное, В ряску от света упрятанные под ракитою, Странные твари, тысячелетьем забытые. Что ж, выползайте неприкасаемой кастой, те Звери с печальными тонкими пальцами, здравствуйте, Стройте дома, тихо пойте, пускайте по лужицам блики, но Не позволяйте себе становиться великими.

Исход Завершается праздник, но свечи еще не погасли. Нам пора уходить, и не спрашивай, милая, нас ли Ожидает карета у мраморной лестницы входа, Если зал погружается в призрачно-сонную воду Забытья, а в пустотах густеют осенние тени, Как животные в медленном мире нетленных растений, Как герольды, трубящие время, обросшее шерстью, Нарушают седую торжественность лиственных шествий, Предрекая жестокую поступь безумства и стали, Встрепенись, посмотри на часы: мы отстали. Отстали Не от жизни, увы, а от вечности, то есть от срока Выбирать самому вариант расставанья. Дорога От скопления статуй, залитых в ночное пространство И враждебного пламени призраков следует, ясно, В никуда, но не плачь, под землей сохраняются зерна. А отставшие эльфами названы будут, бесспорно.

Волосатое рыжее солнце перекатывается по крышам, Заплетается в чаще труб и швыряется черепицей. Тучи идут, льется дождь, поднимаются радуги, споря, кто выше, Время несется меж сосен укушенной кобылицей. Ржавчина покрывает деревья и блеклые стены Днем золотая, серебряная ночами, Пыль оседает, уходят ветра, на развалинах сцены Ангел печали, как дворник, стоит, пожимая плечами. И, опираясь на каменную метлу-колокольню, Лунам, плывущим по небу, рассказывает по-эстонски: "Что-то сломалось, спектакля не будет сегодня, Не приходите, покуда не скроется солнце."

Тождество млечной печали, раскинутой над домами, Писано мерзлым углем в направлении той глухомани Вечно вечерних снегов, упеленутых звездной зимою, Вышито старой медведицей Яхромою бахромою. Где ж те медведи, что вьюжную дверь подпирали, Печи топили, гоняли снега по спирали, С неба спускали дымок, пропитавшийся хмелем, К тонущей в вечных снегах золотой колыбели? Вы, повитухи воловьих ночей, холода-зимородки, Мерно жующие сонное время, на цепи короткой Тихо качавшие легкую люльку сосны корабельной, Ткавшие древние звуки еловой лесной колыбельной, Как убежать из-под вещего крова сумела Та, что спала под коричневой веткой омелы? Кто нынче прячется в нежных сминающих лапах От окружающей жути январского мрака? Я возвращаюсь туда, на ковчег нерожденный, Где мохноногий медведь обнимает колонны Варварских сосен под вьюжный метелистый кашель, И колыхается медленно звездная чаша.

От угрюмо бредущих снегами, с глазами как небо, пугающих Еле слышно твердящих сухими губами, но мерно шагающих, Всем другим, не отвергнувшим дар, лишь однажды дающийся, Мирно спящим без снов и кошмаров ночных, и иным, остающимся В темноте и при свете, в берлогах, в хоромах, в тоске и бесстрашии, Всем живущим трудом и подлогом, обманом, мечтами вчерашними, Тем, кто верит в Аллаха, русалок, в добро или щучье веление Остается столетний покой, пересуды, лучина да благословление.

В Петрополе прозрачном мы умрем, А нет, так вечно жить на этом свете Решимся, и осенний бег столетий Очертит круг танцующим огнем, Но не войдет в обрушенный проем, В покои заговоренные эти, Последний посвист лучехвостой плети Пройдет над домом, но не рухнет дом. Бессмертия тяжелая рука В паучьей пляске ткацкого станка Падет на плечи пепельною сенью, Как некий завершающий предел Агасферам, который разглядел Не Мандельштам, но дерзостный Арсений.

Между шторами темно и белым-бело. Заржавевшее перо холодом свело. Муравьиный бег веков, шарканье подков, Застекленные шкафы ломких лепестков... И ни срока, ни страны, ни чужой вины, Лишь мушиное добро ветхой старины То ли принц забыл прийти, иль свернул с пути, То ли вечно мы живем где-то взаперти. Может, это не пустырь, а дубовый стол, А веселый музыкант только что ушел? Не просохло на столе кислое вино, Может быть, хоть что-нибудь не предрешено? 1-й Голос: Эта странная коллекция не представляет ценности. Подписи истлели и стерлись -- 2-й Голос: Значит, уничтожить ее? -- 1-й Голос: Нет. Зачем? Оставьте все как есть.

Первыми вышли младшие, Певчие, но бескрылые, Ветру в крыло западшие, Сильные мертвой силою. Солнцу грозя и Месяцу, Небо прошить готовые, Ливню навстречу лестницей Выросли безголовые. Этаким частоколом-то Смилостивишь Похьолу ты? А в темени над пламенем -- Млечный Путь трубою. Илмаринен, Илмаринен, доволен ли собою? Дальше явилась белая, Вольная и крылатая, В золоте весла делал он, Крылья росли закатами. Словом к рулю приучена, Хвачена жаром, чарами, Шептана по уключинам, Купана в травном вареве -- Всем хороша поистине -- Только не знает пристани. А в темени над пламенем -- Млечный Путь трубою. Илмаринен, Илмаринен, доволен ли собою? И получались прочие, Сильные и лукавые, В горне рождались ночью и Таяли, златоглавые. После же долгожданная Выплыла чудо-мельница. Крычешка неспроста на ней. Знаешь ли, что там мелется? Золотом вечным вышита. Не остановишь крышку-то! А в темени над пламенем -- Млечный Путь трубою. Илмаринен, Илмаринен, доволен ли собою?

Наблюдая говяжий финал позднеримского бреда, Под тотемные танцы волков возле туши воловьей, Мы встречаем вошедшее вслед величавым беседам Темно-серое время-созвучие средневековье. Так под крик сторожей входит ночь в поселенья живущих Поколенье богов поменялось, и прежние боги, Предвкушая забвенье, попрятались в варварских кущах, Скандинавскими иглами раня холеные ноги. Впрочем, те, что помельче, как видно, скрываются в зале. И, поерзав на стуле, гадает народ любопытный, Тяжко дышит в сомненьи на острые рожки: коза ли К волосатому боку свирель прижимает копытом? Вечный путаник автор, участвуя в массовых сценах, Выйдя в сумрачный зал, чтоб спектакль казался понятней, Познает на себе лучезарным желаниям цену. Белый лев на столбе управляет своей голубятней. За тяжелой кулисой гример-аниматор-алхимик Варит что-то в реторте, а после боится до дрожи Тех, кто пляшут в стекле за решеткой магических линий, Верно, ищет чего-то сокрытого, только чего же? А над сценою купол -- холодное черное небо. Лишь кометы горят, подвигая созвездия ближе К темной телке-Земле, хоть удобнее, верно, к Луне бы. Дабы зритель поверил знаменьям, и понял, и выжил.

Что бормочет корова, попавшая в звездную сеть Светляков-чужестранцев, бредущая в млечном свеченьи? Кто невидимым неведом ловит рогатую сельдь, Суховейным веслом вороша золотое теченье? Шелестящая лодка на сонном безлунном лугу, Как говяжий зрачок, величаво проходит по кругу, Оставляя на водах молочную реку-дугу, А в жующем мозгу -- неразжеванный колос испуга. Но тревога уносится ветром, прозрачный гребец, Размечая на туше первичную карту Европы, Приглашает летучих помощников легких с небес, И корова глотает межзвездный мерцающий шепот. Аппенинское вымя над черной травою плывет, Светляки-фонари городами сияют из мрака, Громовержец покинут рогатой невестой, и вот Телка сонно царит, как тринадцатый знак Зодиака.

Думаешь, это театр? -- да нет, это просто аквариум, Где белоглазые рыбы внимают лучистому мареву: Стенку одну из молочного сделали оникса, Вот и купаемся мы в переливах Чурлениса. Думаешь, это Атлант, -- вовсе нет, это просто растение Вылезло вверх по стеклу от безрыбия и запустения, Высохло только, уткнувшись в небесную крышку лбом... Звали дерьвянного друга, известно, Франтишеком. Думаешь, это стигматы, -- да нет, бродит солнце над городом. Тело Франциска лучами кузнечными вспорото. Быть золотому святому языческим идолом Или литовским картавым морщинистым гидом нам. Думаешь, это музей? -- чертенята по лестницам Лихо катают салазки горбатого месяца, Благословенье встречая испуганной ласкою, Липовый лапоть намажут сапожною ваксою. Думаешь, это пожар? -- над крестами, над крышами, Башнями замков тракайских болотистых, выше их Бывших хозяев, в закатном недвижимом холоде Яблочнокрылая бабочка плавает в золоте. Думаешь, это зима? -- нет, в игрушечном домике Падает снег на соборы и на многотомники Старых еврейских кварталов кофейного бархата: Кто-то встряхнул безделушку, заслушавшись Бахом там. Думаешь, это конец? -- твердь небес выгибается куполом. Белый монах, над крестами распластанный пугалом, С западным ветром, с дождями вернется в Московию, Пряча в котомку шкатулку со средневековием.

Слушайте, призраки: вас вызываю я голосом, Слушайте, вы, незаметные белые полосы, Неупокоенных витязей вольные души те, Все, не нашедшие пристани, слушайте, слушайте! Много вас, сильных когда-то, торжественных, каменных Прячется по миру, проклятых и неприкаянных: Всех проигравших -- испуганных эльфов, предателей Лордов, пажей, преступивших однажды, иных -- птеродактилей, Сов, переживших нежданно свое поколение, Помнящих цепь, наказанье, но не преступление. Время пришло, наконец, посмотрите-ка на небо: Дверь отворяется звездная ныне, где камень был. Слева луна, справа солнце, над сценою бестии, В свете звезды начинаем последнее действие. Прежние все, и герои, и сонные зрители Сгинули, слышите, сгинули, только и видели! Все безупречные рыцари, сочные гении, Ради которых затеялось действие, где они? Некому выть, да и кто простодушно заплачет-то? Видно назначено вам продолжать то, что начато. Вместо крылатых возреют над залом бескрылые. В звездных лучах с тишиной мы померимся силою. Вряд ли найдутся актеры бесстрашней, желаннее В жизни грешивших игрой, но не существованием. Что ж, проигравшие, маски наденем для ясности, Латы стальные, чтоб тяжкую плоть бытия нести, Чтоб на небесных мостках в вечном круге экватора Честно играть в ожидании выхода автора.

Помнишь ли ты, разжигающий властное пламя: Ночь обрастает соцветьями злости -- волками. Ты, сочиняющий пьесу с участием масок, Жди у порога костров и ритмических плясок. Ночь созывает гостей к танцу Солнцеворота. Вот на седых скакунах бледнозубого рода, На заговоренных зверях с раздвоенной тенью Челюстей съехались те, кто причастен к рожденью. Кто-то кладет белену в закипевшую воду, Возле костра заплетает волков в хороводы, Челн с серебром опускает на медное дно и В вареве травном мешает луну с беленою. В танце волкам из котла вторит каменный молот. В медной реторте из мрака рождается город Морды говяжьей, рога превращаются в сушу Чудо-залива, а травы вплетаются в душу. Стенки котла станут стенами стольного града, Медная крышка -- другого нам неба не надо -- Вертится, вторя изменчивой поступи волчьей. Бледные твари у пламени кружатся молча В танце начала, и время ступает их шагом. По куполам, колпакам и по княжеским шапкам Время бредет, как священная телка бродила, Между рогами неся огневое светило. Время бодает покатое медное небо. Все оглушенные полночью, кто бы там не был -- Волки-извозчики, прочие, белые мыши Тихо растают, когда из-под рухнувшей крыши Выплывет стадо быков с золотыми глазами. Прядая ветер пурпурными в кровь парусами, Тихо пройдет над полями, над миром, над снегом К звонкоголосым созвездиям черного неба.

Я наблюдал, как умирало время, Клонясь к воде под тяжестью лозы. Лучи ступали по низу, весы В дремотный ил валились на колени, Ломая переносицу, тогда В янтарном мясе черного плода Рождалась почва ярче и крылатей Мудреной вязи глиняных лучей -- Горело небо. Пахарь-казначей Приветствовал пришедших на закате Поросших шерстью странников-воров. Вода несла им младший из даров -- Червей земли в отяжелевшей чаше -- И воры шли в иные времена, А старший дар печален был и страшен: Горбатый челн венчала белена...

Золотая перина младенчески-грузного лета, Как сосущая лапу тепла толстогубая сонь, Заплетает косой колею черноструйной кареты, И уходит на дно молчаливый стреноженный конь. Полукружие неба крепя обветшалой водою, Бельевую корзину прохладные пальцы плетут. Проплывает плотва в облаках удивленной ордою, Башни города мертвых боками круша на лету. А как в Китеже встарь в изумрудную дверь горожане Утонувшее время на каменной лодке внесли... И по черной дороге плывет поплавок-послушанье: В плеске лапчатых весел папирусной барки Земли. Так случилось, что город нашел не рыбак, но наездник, И теперь скакуны утопают в подводной траве. Сорок весен нам плыть, бормоча колыбельные песни, Да в заплечных корзинах циновки плести татарве.

У синицы, угоревшей в торте, Крылья, верно, сделаны из теста, Лапки -- черенки тяжелых вишен Хохолок -- на ядрышке ореха Укреплен кофейною глазурью. Что ей делать в замке из бисквита, Чередою шоколадных башен Защищенном от людского взора, Защищенном от дождя и ветра Мерным колокольным звоном блюдец? Но не слышит спящая синица Голоса, зовущего наружу, Голоса, стремящегося в небо. Завтра повар будет отдан львице. Крысы ночью догрызут руины.

Во мне живет сова и желтый лев крылатый. Чревовещание царит на дне морском, На черном зеркале. Вол кружит языком, И гроздья глаз горят, брожением объяты, Ращеньем тел своих, но уползают прочь, Двустворчатых небес первичная незрячесть, Черна, жирна, многоголова пряха-ночь Толчет монисты снов и лижет кровь, не прячась. А ниже прочие, чьей крови больше нет, Искать песок в часах ушедшие под воду, Недвижны, трепетны, они в провалах лет, В пчелиных сотах век возводят небосводы. Но глубже мертвых царств -- два лика, два крыла, Две двери-бестии с единой головою -- Твои молочные глаза. В них ночь бела. А наверху играет желтый лев с совою.

Я жевал свою речь, как журчащие травы. Черноземное варево звуков, отраву. Как медовую желчь, что меж десен текла, И во рту появлялось двуострое жало, И молочным зубам закрываться мешала Пораставшая в звуках шершавая мгла. У змеиных детей я учился повадкам: Извиваясь, по черно-зеленым тетрадкам, Реки знаков текли неизвестно куда, И змея усмехалась в холодные зубы, И сменялась котом на развилинах дуба, И мигала в окошке слепая звезда. Так незрячая тварь языком целовала Лоб горячечный, веки смежались устало, И незрячая мудрость неспешно текла. Принимая на вкус восприятие мира, Я играл на свистящей раздвоенной лире, И чешуйки скребли полировку стола.

Только цикады кричат, словно все переменится скоро... Солнечный буйвол ритоном садится на гору Розовых туч, горизонтом зажатых в горсти. Кровь закипит, и наполнится небо дарами, Но не взлетает голубкою над алтарями Время на суше, и некому жертву нести. В чаше ветров, дорогая, песок неподвижен поныне. Чрево морей почивает в молочной пустыне Штопанной штормом молочной своей наготы. Море встает, опираясь на белые глыбы. Слышишь? Во тьме проплывают кошерные жирные рыбы, Гречневой кашей по бачки набив животы. Поздняя птица, знамением рея над ними, Ловит во сне пучеглазую землю за вымя, Умницу-рыбу, чей волос -- морская трава; Тонет во мраке, устав от младенческой схватки... Так-то и мы востроклювой языческой хваткой, Птичьей повадкой встречаем приход божества И исчезаем, но может быть это -- начало... Песня колосьев, что над землею звучала, Будет дыханием вторить брожению вод. Рыбам теперь хороводить земные заботы, Мы же застынем фигурками из терракотты... Слышишь? По берегу новое небо идет.

Только звуки, круги и живой виноград. Слышишь? Я буду рядом. Обрывается нить сухопутных времен-шелкопрядов, Лисенята приходят по винной росе семенить, Кто возьмет веретенце у пряхи, запутавшей нить? Кто расскажет, что наши с тобой виноградники в цвете? Время нежится стежкой следов в золотистой пыльце, Только море не слит, темной памятью полнятся сети, Солнцеперая рыба с дарами стоит на крыльце, С виноградною кистью во рту большеротая рыба... Ляг на десны морские, шершавые ржавые глыбы, Вот придет белопенный язык, и натянется нить... Басурманка-приманка, держись, будем море ловить! Чтобы море, играя тобой, подошло, раскачало Золотую игрушку-блесну на тяжелом крючке, Волноломы часов на соленом своем языке... Чтобы время, как блудное стадо, вернулось к началу, Виноградной лозой, что слезой, обвилось по щеке. Чтобы ранивший море рыбак, слеток, пойманный небом, По лазурному шелку снуя, суетился челнок, Облака шли на запад, как овцы, за дымом и хлебом По китайскому свитку колонковыми кистями ног, Голос пробовал право на звук, запинаясь местами, И лисицы бежали, пыльцу заметая хвостами.

Из круга в круг -- по кругу колдовать Над лапкой беличьей, с мукой в муку молоться, Не вечно, сказано, и молоту ковать. Мне, стало быть, до срока бедовать Болотным баловнем -- лягушечкой в колодце. Не бражным барином -- мы сказку повернем -- Мой проводник воловьими белками С цыганской копотью, блуждающим огнем Зовет меня, я звезды вижу днем, И звезды капают, и тьма идет кругами Из тихих черных вод -- недетская игра С звездой на вороте, стрелой во рту, ушатом, Оброненным на дно. Нет худа без добра -- Я воду пробую, и влажная икра Дрожащих звезд моим дробится провожатым. И он уходит прочь, но тетиву, ее Иная длань послала с гостьей в душу Сквозь складки неба, мокрое белье. Вот круг девятый, капли. Глуше, глуше В груди лягушачьей нытье и колотье. Я именем твоим заклятья не нарушу.

Море морей твоих, дева, и лучше небес не надо нам. Войлок волос твоих скручен в бараний рог. Тучу верблюжию потчуй любовным снадобьем Пепельных капелек -- время дробящих блох. Жми, муравей, малахитовый мед над чашею, Позднего бисера пряный блошиный тлен, Тысячу глазок кого-то большого, страшного Шапкой укутай, а после поведай всем, Что в каждой капле, мол, дом, голоса, свечение Окон, и серые тени, но нет людей. Соль выступает звездой в волосах, священною Ласковой кошкою время живет в воде, В каждом окошке подводном -- свое, домашнее... Аргус повержен. Молчанье. Блоха жует Пурпур. Легкие пальчики трогают войлок крашеный. Жми, муравей, в лукоморье соленый мед.

Я вспомнил слово, но молчу, молчу, Так призма-ласточка, дерзка и беспризорна, Крошит пшеном соломинке-лучу На мускул воздуха бутылочные зерна. И стрекозиный глаз таит во чреве рыб На синем солнце очарованные лица. Костистый мяч цветной готической игры Улыбкой первенца плывет по роговице. Быть может, ласточка в предельный круг вошла, Распятый воздухом зрачок очнется скоро, В изломе призмы, в пламени крыла Под первым словом рухнет горб собора.

Я гортанную правду пространства заброшу в огонь, Мне цыганская птица, смеясь, расцарапала ухо, И по кончикам пальцев бродяжки бежит на ладонь Электрический мед муравьиного зренья и слуха. Муравьиные тропы по пальцам моим пролегли, Я, как дервиш, подслушал, как славит кочевное племя Путь цыганских костров пятипалого края земли, Пять звенящих дверей, переход из пространства во время. Завяжи мне, гадалка, испанскою шалью глаза, Будь собакой, свечой, в волнах шелка так долго мы плыли... Ткань течет по лицу, по щекам -- огоньки, голоса: Голос -- ломкая тайнопись в прикосновении крыльев... И как яблоку дней ворожея намяла бока, По зеркальным зыбям подбирая неправду пророчеств, Я ослепшею кожей вдыхаю пыльцу языка, Голоса опадающих в ночь временных оболочек... Я пятью головами в гадальную книгу проник За цыганкою вслед и случайно сквозь зеркало вышел... Птица память хранит в кроне древа древнейшей из книг Иероглиф птенца на стекле, дождь неслышный, неслышный.

Я ваше зеркало -- кто смеет подойти? Вся Фландрия глядит на вас глазами Совы и зеркала, крыло скрипит в кости, И совы-мельницы поводят парусами. Светло и холодно, по пальцам бродит дрожь, Костры чадят, но никого не греют... Святая борзопись, в зрачках -- чужая ложь, Резцом по яблоку -- слеза: глядись скорее! Зрачки смежаются, рассвет тому виной, Насмешник уличный, играя, растревожил Ослиный колокол, лоскутный шар Земной, Златой горшок, обшитый драной кожей. Толпе топтать его, а совам -- спать, они Как зеркала, хранят покой и стужу, Костры комет оплавились в огни Костров, и пепел просится наружу. И пепел вьют по берегу ветра... Из вод морских встает хрустальный город: Бессмертный Тиль, опять тебе пора, Хрустальный мир тебе, как платье, впору. "Я ваше зеркало!" -- скажи и постучи. Твой город-призрак -- мир, а не скворешник. Лет через сто от зеркала ключи Отыщет вновь очередной насмешник. А глупой девочке, веснушчатой, живой, На берегу, на полдороги к дому Оставь на счастье денежку с совой И зеркальце -- нырять в глаза, как в омут.

Снежком, ледком, по улице, до света -- Оскал домов: ату его, ату! Сквозь волчий стыд -- изнежились в Москве-то, В незрячий мир вминая темноту, За солнцем вслед волхвы бредут по следу... Кого? гигантов? взмахов топора? Они не помнят. Сложная игра, Где, как во сне, ни выхода, ни входа... А только плоский большеглазый страх -- Хранитель спящих -- кружит в небесах, Сегодня холод вышел на охоту, И псы его кусают мудрецов, Но те бредут, бредут, в конце концов Последний двор им мнится изголовьем, Они лежат, не прекращая шаг... Замерзший колос, голос, звон в ушах -- Одно для тех, кто превзошел воловью Привычку уважать горизонталь, Но как проснуться, если, хоть ударь Соседа в бок, следы ведут на небо, Им компас -- серп, а карта -- календарь, Они бредут к заоблачному снегу, А свора гонит время к декабрю, Оно в крови и снегом в поле сеет. Мороз-выжлятник молод, гол и лют, Пора бы появиться кораблю, Волхвы должны успеть, они успеют... Им путь укажет месяц-голубок, Шаги жуют промерзший колобок, И воздух полон черствой крошки снега. Безлюдье, небо, тихий говорок. По снам Земли, по лучшей из дорог Ступают лапти снежного ковчега. осень 1993 -- весна 1994 года

Тончайшею преградой Подкралось забытье, Сидит со мною рядом Безумие мое. В пространственном настое Мы все растворены, Смелеет зов прибоя, Крылатою толпою Над нами бродят сны. А промедленье длится, Тьма укрощает свет, Неразличимы лица, Осуждены мы слиться В едином колдовстве. Воск искушенья тает, Опоры догарают Полночного моста, И, колыбель качая, Судьба слезу роняет С улыбкой на устах.

Граненой искрой хрусталя На черный шелк звезда упала, И закачались в небе талом В весенней неге тополя. Проснулся ветер, он принес Щемящей свежести дыханье, Безмолвие и ожиданье Нарушил дальний скрип колес. Там по дороге, что полна Обезображенного снега, Виляет старая телега, На козлах -- тихая весна. Ее никто не узнает, Все ждут цветную колесницу, Где грач -- безудержный возница, А в спицах иволга поет. И лишь деревьям и звездам Дано волшебное прозренье -- Заметить первое движенье На смену зимним холодам. Себя не в силах превозмочь, В огромной сумрачной вселенной, Они бормочут вдохновенно: "Весна и ночь, весна и ночь..."

Капель перезвон, Праздник хрусталя, Карканье ворон Слушают поля. Звук рожден во мгле, Сырость и туман, Насморк одолел Старенький орган. Капает с часов Время и тоска: Сиплый хохот сов Да окна оскал. Ежатся столбы, Мокнут тополя -- Сумерки судьбы Празднует земля.

Холода идут, холода -- Покоряясь пришествию вьюги, Мы укроемся в сумрак упругий, Позабыв о весне навсегда. Холода идут в города. Тучи стали как мерзлые крылья, Лужи стынут в хрустящем бессилье, Замутненные корочкой льда. Не беда, мой друг, не беда, Что сковало небесное море, И пасутся на диком просторе Снеговые оленьи стада... Попрощаемся, господа: Дай-то бог, чтоб дыхание сечи Не задуло последние свечи -- Холода идут, холода.

Демон солнца сжигает глухие леса Красным шаром. И опять полутьма, в полутьме голоса И гитара. И опять обреченный трагический бой Ради света. По-испански в рулетку играюсь с судьбой Кастаньеты. Пена капает с губ раскаленным плевком С кровью вместе. Ты один на один с разьяренным быком На фиесте. Мрак ревет и уходит в стотысячный раз От возмездья, И столетья слились в ослепительный час, И созвездья, И созвездья падут в непонятном году, Канут в бездну. Умирая, твердишь в опаленном бреду: Я воскресну! Плащ кровавый зажав, ты лежишь до утра Без движенья, На сетчатке храня мирового костра Отраженье. Но как факел в руке победившего тьму Кроманьонца, Снова будет рассвет, в первозданном дыму Встанет солнце! Осень 1990

Подражание Блоку Не смотри с тоскою в бездну, Ничего там нет. Для кого же этот звездный Бесконечный свет? Кто-то строит в хороводы Тысячи петель. Для кого-то непогодой Звездная метель. Он, невидимый, стремится Бездну перейти Ледяною вереницей Млечного Пути. Прогибают луч упругий Легкие коньки, А вокруг лишь вьюга, вьюга, Снег -- и огоньки... осень 1990

Из колдовского праха Средь сумрачных болот Медлительная пряха Судьбу мою прядет. Из ласкового света Мерцающей звезды, Из тихого рассвета И шепота воды Вытягивают руки Невидимую нить. Все радости и муки Дано им сохранить. Недоброе, живое Снует веретено, Пророческой кривою Ложится волокно. И видит прякха зыбко, Как строится судьба, И грустная улыбка Струится на губах. Другие доверяют Грядущее звездам, О будущем гадают По млечным бороздам, А я не знаю страха: Средь сумрачных болот Медлительная пряха Судьбу мою прядет. осень 1990

Из Верлибена Я жив, ты мертв, о чем нам говорить? Нас разделяет время и пространство, Давным-давно колеблется напрасно В небытие опущенная нить. Ты существуешь только потому, Что, затерявшись в темных закоулках, Двойник твой меряет шагами гулко Моих желаний медленную тьму. Так бабочка, изящна и вольна, Крылом поводит подле старой шкурки, Принадлежавшей гусенице юркой, А гусеница бабочкой больна... И лишь узор, не стершийся пока, Средь ярких пятен еле различимый, Хранит под слоем искреннего грима Дрожащий отблеск твоего зрачка. Как мне двойник с тобой соединить? Нас разделяет странная дорога, Мой посох в пыль впечатывает строку: Я мертв, ты жив, о чем нам говорить?

Потерянность -- трагический оракул, Графитный стержень Божьего суда, Проходит в полночь. Черная вода Наполнит воздух зернышками мака. А пойманные эльфы, те, кто плакал В безлунной мгле несчетные года, Уже плывут неведомо куда, Запутав челн в потоках поймы мрака. И и воды водят вольный карандаш Безмолвия, многоголовый страж Не видит дальже тяжких полусферий В холодных несмыкаемых очах. В них меркнет отражение меча И проступают очертанья двери.

Не более пятнадцати сонетов, Не больше четырех благих вестей Вмещает содержимое горстей, Дыханием развеянное где-то Над теменем безумцев и поэтов. Срываясь с губ Престолов и Властей, Неспешно прорастают в голос те Отмерянные временем ответы На изначально заданный вопрос. И саблезубый занавес полос На небесах, как на пещерной охре, Хранит пятнадцать росчерков любви, Четыре знака смерти на крови, А все иное -- дьявольский апокриф!

У меня один соперник, Время, дудочник, дурак. Мимо Гаммельнов и Герник Чередой шагов неверных Топчем пыль мы кое-как. Позади ли --- крысы, дети, Впереди ли --- никого... Скушно жить на белом свете, Для кого дороги эти --- Для меня ли, для него? А слепец играет дико, Печь чадит и вол жует. Понукая словом, криком, Кто кого зовет: иди-ка, Позади лишь пыль да пот. Если он меня обгонит, Кто услышит, кто поймет То, о чем жалейка стонет -- Дети? Крысы? Никого нет Впереди лишь пыль да пот. Но в конце пути и горя, В бубенцовом том году Со скрипучей скрипкой споря, На последний берег моря Раньше времени приду!

Вызываю тебя, как движенье глаз, Щекоча коготками на лапках фраз Телефонное брюшко, кружки, мосты По которым дрожаньем проходишь ты, Как смеженное веко, в лучах, в пыли, Ты не та, что в покое, дитя земли. Этот тоненький голос --- не твой, не твой, А того, кто крадется в лесу, листвой Хоронясь и пушистым зрачком ища Хищный коготь и клюв посреди плюща. Потому что в тебе поселился тот, Кому нужно пройти сквозь безмолвье, от Древних сосен, сквозь чащу, где нет имен. Зачарованный зверь без названья, он --- Это вовсе не ты... Не подать руки, А оглянешься --- только гудки, гудки...

Представь себе, что не было войны, А просто мы исчезли безвозвратно, Прошествовав по ягодным, закатным Полянам очарованной страны. А вечером из сонной глубины Спустилось солнце в варварские травы, У ног его крылатые кентавры Гоняют зной шальные табуны. И мы с тобою на небе вдвоем Свое предназначенье познаем: На всем скаку не разжимать объятий, Как будто достижимо торжество Безветренной и светлой благодати, Как будто не случилось ничего...

Шелкокрылая пчелка до рассвета прокралась глубоко, И у моря во рту ворошит непокорный язык, Золотым леденцом-бубенцом раздразнен лежебока, В летаргической дреме он от греческой прыти отвык, Экий недоросль ласковый, топчется, лижет страницы, По шершавому камню гончарный уча алфавит. Голос пробует мясо стиха, голос в глиняном горле томится И запретное имя до срока прочесть норовит. Капли Критского меда прежде улья сложились из пены, Косолапому увальню -- долго ль маяться на поводке? Нерожденную ножку морской златокудрой царевны Неоставленный след ожидает на мокром песке.

В поисках ритма я брожу все по кругу, по кругу. Кадры мелькают, как в старом немом про модель и подругу, Вы превратили пространство в дуршлак -- придержите под руку. Падая навзничь, я прольюсь над жнивьем неживыми Каплями, дятлом, седым стукачом, прострочу свое имя. В штопанном мире устаревших вещей и названий Спрячу язык свой, как жернов живой, чтоб не стерся о камень, Тело с вкраплением нервов, золотую дрожащую пряжу Суну верблюду, уходящему в полночь, в поклажу. В чашке с отбитым торцом, в пожелтевшем шершавом журнале Больше меня, чем в глазницах, которые знали Жест, поворот головы как предчувствие жеста... Если ж в забывчивых снах для меня не окажется места, Я просочусь сквозь обшивку на темную мира подкладку, Где бесполезные вещи в томлении сладком Ждут не дождутся того, кто заведует пылью, И расстоянье до звезд измеряют бессильем.

Ничего не случилось, просто кончилось время, внезапно Темнота накопилась в тяжелых усталых глазах, но Вовсе не было боли, так что видимо дело не в этом, Просто в сумрачном мире для нас не оставлено света, И его извлечение было частию эксперимента, А созданье крылатых существ из уютных предметов И фарфоровых слоников, живших на полке каминной, Оказалось предлогом, привычной понятной лепниной На возвышенном куполе нечеловеческой башни. Мы не создали света, но пожалуй и это не страшно, Ведь для опытных белых мышей и мечтательных свинок Будет вдоволь зерна, нежных почек, ростков тополиных, Даже глазки приборов им подмигивать примутся ночью, Как ни в чем не бывало, не будет никто обесточен... Только люди уйдут, для себя не желая покоя -- Подтверждать ежечасно, что предназначенье такое Только людям дано: создавая кристалл из сегментов, Продолжать над собой бесконечные эксперименты.

Двум ангелам подвластен вход В абсурдно-дикое пространство, И одного зовут Исход, Другому имя Постоянство Эльфийский взмах тяжелых век Зовет уставших от сражений, Но шепчет ангел-человек: Не бойся солнечного жженья! И для одних удел -- бежать, Другим начертано остаться, Мне -- как по лезвию ножа Меж двух реальностей метаться. Бегущий слышит, уходя, О разрешеньи древних споров, Ведь оба ангела твердят, Как старый ворон, "невер море".

"В известном смысле это было написано не всерьез, ради последней строчки" (прим. автора.)

Тварность, проявляемая в том, что Уничтожив окружающий мир И в довершение -- самих себя Мы замечаем с ужасом, Что осталось не так уж мало. Самонадеянность, зовущая за грань Существования посредством акта, Столь же тривиального, сколь и неповторимого, Влечет за собой неожиданное последствие -- Окончательное ничто.

Среди троих сильнейшая, куда Свой черный взор направила Паллада? Опасна для земного винограда Холодная и черная вода. Как лезвие, спокойна и горда, Ты прячешь чары яростной Гекаты Вступая в золотые города Танцующих под шелест листопада. Ты думаешь, простителен твой путь По трупам смертных? Силясь обмануть Бессмертным предреченную дорогу Ты прячешь взор свой в пальцах нежных рук Напрасно. Сжалься! проступает вдруг Ужасный лик воителя и бога.

Как странно и покойно понимать, Что под изношенной и тонкой оболочкой Из сосен, мха и тихих черных вод Лежат подземные озера боли, Сочащейся из пор самой Земли Во избежание ее отравы И смерти обитаемых миров На тонком слое света и порядка, Но этот слой так хрупок и раним, Что даже перемена освещенья, Дыханье смол на острие иглы, Неосторожно брошенное слово Его разрушить могут, потому Мы будем осторожны. Тише, тише...

Предсказание прошлого -- нет обязанности печальней... Когда мокрое время уж не плещется за плечами, Как белье на ветру, но, увы, подступает бездной, И любые пророчества столь же истинны, сколь нечестны, Когда взгляд контролирует та, что следует за рожденьем, Можно смело отдаться подступающим наважденьям. Я не то что предвижу, скорее уж вспоминаю Состоянье материи вслед за тем, как земная Ось не выдержит более и наконец погнется, Золотая спираль в заколдованный круг замкнется... Так неубранный вовремя злак знает все о морозах, Так Летучий Голландец, обитающий в море Росса Помнит ткань океана надежней живых собратьев. Облачась в черно-красное с металлической цепью платье, Ты идешь камышами, разметая движеньем лопаток годы -- Продолжать по-кошачьи удачно начатую охоту.

Я понимаю тебя не сознанием, но зубною болью, искусанной нижней губой, спиною, Ломанной, гнутой, как локоть летучей мыши, И потеряв тебя из виду и не слыша Голоса, выдоха, я ощущаю своды Тела, строение ребер и все твое существо до Тех преддвижений, которыми ты убивала Жертв, и поверь, у подножья девятого вала Вместе с коричневой жидкостью, горьковатой отравой Мне по закону положено тайное право Знать в совершенстве всех, кто звался когда-то тобою В миг перехода в состояние снов на обоях.

Справедливость склонилась над миром в молчанье, В бесконечном стремленье пресечь одичанье Беззаботных на бешеном пиршестве трав, Но должна быть вторая игра! Проигравшие знают отмеренный жребий, Но упорно читают на сумрачном небе Не пронесший свечи, не задувший костра, Что должна быть вторая игра. Для сражений с судьбой человек непригоден, Мы уходим, уходим, уходим, уходим В вечность, посохи, стрелы, кресты разобрав, Но должна быть вторая игра! Умиления лик из болотистых впадин Освещает нам путь, полудик, безотраден -- Видит дальше страдания, зла и добра: Там должна быть вторая игра... И понятно, что нету дороги обратно, Словно едких чернил не смываются пятна, Уходящий во тьму не дождется утра, Но должна быть вторая игра!

Наши деды носили камни, Отцы наши клали стены, Готовили копья и стрелы И ждали, ждали тебя. Все время мы отступали, От века мы укреплялись, Не веря в грядущие беды, И все-таки ждали тебя. И было много разумных, Твердивших, что все это сказки, Что нет на Земле драконов, Но было много и нервных, Скорей зовущих тебя. И вот ты нашел наш город, Обвил добротные стены, Шурша стальной чешуею, Крылом ударил о башни, И мы узнали тебя. Так значит не зря старались И братья наши, и деды, Мы верим, и мы спокойны, И мы встречаем тебя.

Что, Ярославна, княжна, королевна, не сладко Было метаться и выть на бревенчатой башне? Кровь выступала ногтями, а может перчатку Выткал гример, чтоб мучительным вышло и страшным Древнее слово? Кружилась подвижная сцена, Волком стелился над степью ковылевый ветер, После ты трогала пальцами плоские стены, Как зачарованный узник -- зеркальные сети... В степи картонной княжной быть не просто. Похоже, У режиссера опять гениальные мысли: Видишь, на солнышке сушится свежая кожа --- Значит, тебе предстоит преисполненным смысла Легким движением гладить лохматую шкуру Или счищать кровяные засохшие пятна, Мне же реветь умирающим демоном бурым. Правда, занятно, пресветлая, правда, занятно? Кто заставляет меня неизменно тобою Мучить себя, как животное мучится гоном? Я покидаю кровавое марево боя С непоправимо-абсурдным и вечным законом. Милая, славная, нежная, как это глупо -- Поздно понять: мы усталые слабые люди. Время не лечит, а только кремирует трупы. Зрителей нету, и аплодисментов не будет.

Внезапно узнаешь, что тот, кто был Твоим приютом, сам себе казался Совсем иным: скопленьем облаков, Озерной рыбкой, мраморной скульптурой "Три грации", точнее же сказать, Две с половиной грации --- остаток Презренным смертным кажется сухим Слегка уродливым кустом малины В принадлежащем осени саду, И к дому не имеет отношенья. Но если эти тройственные сны --- Мои соседи в мраморной вселенной, В лукавой симметричности миров, То я богиням вижусь чем-то средним Между кольцом на пальчике одной И содержимым каменного кубка В руке другой, а впрочем, и не важно...