Уже вторую пятилетку на печке, возле остывшей трубы, сушились драные почти новые галоши и жил страшный Клизмак. Дед Егор выписал его на свою голову из далекой Монголии. Эти самые галоши никто не мог убрать. Из-за Клизмака. Его шугались все. Даже Волкодав. А про деда Егора и говорить нечего. Впервые увидев Клизмака, он остолбенел от ужаса и пошел копать брюкву в дальний угол огорода. И поныне там.

В избе скрыбали Ослы. Всюду висел забытый навоз, росли из стен кривые Крабьи клешни. Иногда сквозь бетонный пол пробивался бледный ядовитый росток соленого огурца; его тут же склевывал нахальный Бык и, опасаясь Ослов, убегал и нычился под самовар. Ослы, скрипя шарнирами, устремлялись вдогонку, но, запутавшись в прочной паутине навоза, дружно валились в рыболовную сеть, вереща и скалясь дрожащими хвостами.

Если становилось слишком шумно, с печки слышалось шипение и появлялся толстый волосатый глаз, задумчиво оглядывавший избу. Клизмак думал: "И хто етта норовит, ирод? али сверьху иво, али слезть удусужиться?" - Слезать не хотелось, и с печки летели комья ржавого теста, швейные машины, бетон. Все успокаивались, но ненадолго - месяца на два. Потом все начиналось сначала, и с печки летели вниз толстые грозди огурцов, мотки мандаринов и связки пиджаков.

Издали прислушиваясь к грохоту, дед Егор укоризненно качал головой и, тупо глядя вдаль, сморкался.

Еще Клизмак любил загадывать идиотские загадки и сам их отгадывал, целыми днями можно было слышать тихое бормотание:

— Два ийца, два тапара, пят зяблеков - етта што?

— У НюЁрке живеть, на букву ХРЮ называеться?

— Етта паста поморин, етта транвай, а етта культура.

Не раз пыталось одичавшее на полу общество изгнать оккупанта и завладеть галошами, в оранжевом мерцании которых виднелись прекрасные перспективы грядущей жизни без Клизмака. Но все попытки потерпели сокрушительное поражение и привели лишь к тому, что враг затаил лютую злобу на досаждавших и стал шугать их чаще и больнее: ежами, бухалом и дважды в день.

Иногда дед Егор, сплюнув в землю и утершись штаниной, поднимал глаза на избу, заросшую мхом, и принимался неторопливо думать о страшной напасти. Потом глупо смеялся и вновь принимался за брюкву.

Дни текли один за другим, и незаметно прошла еще почти полная семилетка. Затем Клизмак умер. От старости. Дед стащил его с печки, выкинул в колодец, надел оранжевые почти новые галоши и пошел в кабак опрокинуть стаканчик бургундского.

— Да, - сказал он буфетчице Маньке Начкиной, - Клизмак тоисть значить совсем таво, - и, бестолково хихикнув, поплелся к себе в огород опять копать брюкву.