Я, оказывается, еще хорошо помню, как это все произошло. Да и было это не так давно. Я как раз вышел прогуляться.

Днем над городом сгустились лиловые тучи, стало свинцово темно, как в зимние сумерки. Тучи давили на плечи и гнули к земле. Я лег бы. Сегодня у меня такое же настроение, как тогда, в тот день. Тогда меня давили тучи, а сейчас нет. Что-то другое давит. Ничего за эти годы не изменилось.

Так вот. Когда стало еще темнее, и над морем беззвучно засверкали голубые молнии, я надумал выйти прогуляться. Мне хотелось ощутить, как тучи исчезнут, пролившись дождем. Я надеялся это ощутить и под зонтиком расправить плечи. И еще я очень люблю, когда теплая духота сменяется прохладой, той особенной, какая бывает только летом во время дождя.

Додику было все равно, куда пойти. А пойти было некуда. Додик слонялся по улицам в ожидании дождя. Ага, вот в чем была между нами разница: он уже слонялся. И давно. Я понял это, как только увидел его.

Я возненавидел Додика с первого взгляда. Ему хотелось патологии.

Мысли слипались, дрожали, руки тряслись, взгляд его обшаривал пыльные стены домов: патологии не было. Да и откуда ей была взяться?

Я пишу очень бездарный рассказ.

Видимо, я и вправду не люблю людей.

Улица была пустынна. Абсолютно все попрятались от дождя. Только я стоял, я, неподалеку, метров за пятьдесят, я там был, я стоял, прислонившись к серому железному столбу, глупо, стоял я. Совсем недалеко сверкнула молния. Додик никому не был нужен. Даже мне. Хотя я мог сделать с ним что угодно. Ведь в этом рассказе хозяин я. А рассказ гнилой, ужасно гнилой и бездарный, и никому до этого нет дела.

Только одного я не мог сделать с Додиком: дать ему возможность наслаждаться патологией. Это вот почему: Додик обшарил меня пыльным взглядом и ничего не нашел. А я был последней надеждой Додика на патологию. Надежда рухнула, Додик поскучнел и отвернулся.

Тучи сгущались. Я пригнулся, будто бы завязать шнурок, продолжая рассматривать Додика. Согнутому мне стало неплохо. Всегда бы так, подумал я и с трудом разогнулся.

Из окон на улицу смотрели рыжие коты.

Додик стоял все там же. Рядом с ним, на тротуаре, воробьи затеяли громкую возню с яблочным огрызком. В душной предгрозовой тишине птичье чириканье выглядело нелепо.

— Бу-бу-бу, - думал Додик, - крр, пе-пе-пе.

Я подошел поближе, чтобы разглядеть воробьев. Чем-то они меня заинтересовали. Наверное, мало кто воспринимает воробьев как птиц. В моем, например, представлении, они существуют просто как комки какого-то мусора серого цвета. Подвижный неодушевленный мусор.

Вблизи воробьи не были похожи на птиц. У птиц - крылья, хвост, клюв. А я видел только расплывчатые серые пятна.

Воробьи галдели. Сверкнула молния, и через секунду в лицо ударило густым низким звуком, зазвенело где-то стекло, я отшатнулся и поднял глаза на Додика.

— Кто вы?

Рыжие коты таращились на пустую улицу. Я вернулся назад и убедился в этом, подсмотрев издалека.

Морды котов выражали презрение.

На пути обратно к Додику я развлекался рассматриванием решеток на окнах. Решетки были рыжие, как коты, от ржавчины и невеселой жизни. Котов больше не было. За одной из решеток я нашел ком сухих прошлогодних листьев. Ком (он распался у меня в руках) я полюбил. Он жил за решеткой. А у меня в руках умер.

Додик стоял в той же позе. В голове у него крутилось:

— We're is your star?

А я подсказывал ему: (мысленно!)

— Is it far! Is it far! Is it far!

Додик понимал и соглашался: кивал головой, бубнил что-то и вдруг пустил слюну прямо себе на рубашку. Уставился на меня и пустил.

Взгляд его был пуст. И мне, смотрящему на Додика, стало невыразимо гадко, грязно, омерзительно. И стыдно. Сам не знаю за кого, но стало.

Додик сглотнул слюну.

— Додик.

Ответ повис в воздухе, как плевок. Моментальная фотография плевка.

В конце концов, я же вышел прогуляться. На фиг он мне?

От первой капли дождя я вздрогнул. Она была крупная, липкая, она собрала на себе всю грязь всех слоев воздуха, она была тяжела, как гиря, и еле уместилась на моей щеке. И тогда Додик пошел. Он отвернулся от меня, от меня он отвернулся, он шаркнул пыльным взором по стене и пошел, шаркая по тротуару, шаркая полуоторванными подошвами по сухому еще асфальту, ничего не говоря и вряд ли что-то думая.

Я раскрыл унылый черный зонтик и медленно пошел за ним, за Додиком, мне он был противен, но очень любопытен, он горбился, он гнулся, он не мыслил и не разговаривал.

Резко зашлепали по зонтику быстрые крупные капли. Как-то очень быстро тротуар намок и стал похож на теплую мокрую тряпку. Потом появились лужи. Я их обходил, а Додик - нет.

Из водосточных труб медленно, нехотя лились толстые струи мутной воды. Трубы скрипели и вздыхали. Трубы гнулись от налетевшего ветра. Краска с них давно облезла, висели на трубах обрывки всяких проволочек, кривые, ржавые, никому не нужные.

Ветер рвал у меня из рук зонтик.

Коты задумчиво смотрели вверх, в черное от туч небо. Я, поминутно оборачиваясь и глядя на Додика, сбегал и убедился в этом.

— А пошли вы все!!

Коты даже не удостоили меня взглядом. Я полюбил котов за гордость и неприступность, поклялся приходить к ним ежедневно и поспешил обратно.

Какую чушь я пишу сейчас! Только то меня утешает, что это - не впервые, что была уже на свете Патология-1, только погибла она, и написана была еще хуже, чем эта, и ничего, читали, и некоторым нравилось.

А некоторым - нет.

Когда я догнал Додика, он брел вдаль, все так же шаркая по лужам. Его туфли намокли. Он снял их и, повертев в руках, выбросил. Я позавидовал ему. Какое неизъяснимое блаженство (пробовали ли вы?) пройти в одних только грязных, плотных от грязи носках по теплым лужам!

Я покосился на себя и увидел, что иду мягко, осторожно, обходя лужи, что спина моя разгибается, что выгляжу я хорошо, прямо скажем, элегантно выгляжу, если бы не остаток горба, мне можно позавидовать, как я (с виду) благополучен и благопристоен.

Я пускал слюни на кожаный пиджак.

Я пукал от счастья.

И только Додик портил мне все настроение. Я продолжал читать его мысли.

— Слип-слип, ква, - думал Додик, - хочу меда.

Я вдруг придумал, что Додик простудился и замерз (хотя было тепло). Он закашлялся и несколько раз чихнул.

Грязная вода, бежавшая у края тротуара, сливалась в какую-то дыру, прикрытую железной решеткой. Рядом с решеткой в клочке грязи вырос чахлый кустик какой-то травки. Капли на листиках сверкали радостно, как бриллианты на зеленом бархате.

— Shine on you crazy, гы-гы, - думал Додик,- diamond.

У края решетки образовался небольшой водоворот. В нем среди мелких кругов от капель, среди исчезающих выцветших конфетных бумажек и полусгнивших спичек кружился пластмассовый детский ежик. Игрушка.

Додик присел, рассмотрел его получше. Потом поднялся, вздохнул и изо всех сил ударил ежика ногой в мокром носке. Закашлялся, сплюнул в водоворот и поплелся дальше. А я бросился к решетке и стал смотреть, как плевок, растягиваясь, исчезает в водовороте.

Черт меня дернул прогуливаться!

Я бы никогда, понимаете, никогда не увидел Додика! Никогда в жизни. Не плелся бы за ним по улице, не разговаривал бы с ним (мысленно). Не смотрел на его идиотские поступки. Что он вытворит еще?

В этом рассказе хозяин я. И я убью Додика.

Струи воды стали жестче и холоднее. Я придумал, что Додику захотелось высохнуть. Он подошел к какой-то двери и позвонил.

Внутри дома зазвенел звонок.

Протопали чьи-то ноги, залаяла комнатная собачка, но никто не отворил. Додик повторил попытку. Без результата. Лицо его не выразило ничего. Да полно, было ли оно у него? Я заинтересовался и вытащил из кармана зеркало. Мое лицо тоже не выражало ничего. Но я хотя бы был под зонтиком. Зонтик я рассмотрел. А в свое лицо как ни всматривался, ничего не увидел. Ничего не выразило его лицо, которого не было и которое ничего не выражало, когда и у второго дома звонить ему пришлось зря.

Мне стало любопытно. Я поскакал по лужам к следующему дому, помахал зонтиком перед окнами и позвонил. Молчание.

— Смок, смок, - мечтал Додик.

Пробежала мокрая грязная собака. Через пять минут ее увидят чистенькие рыжие коты и оскорбятся.

На пару с Додиком, гикая и сморкаясь в пальцы, мы забарабанили в дверь. Потом - ногами. Тишина. Только плеск дождя и вой ветра в листве.

Додик никому не был нужен. И я не мог ему помочь.

Дождь лил.

Лил.

Лил.

Медленно передвигая ноги, ненужный Додик пришел на берег моря. (Интересно: песок под мокрым верхним слоем сухой и теплый.) По мутной коричневой воде расплывалась рябь от дождевых капель. Пузыри. Додик снял ремень и нашел на берегу огромный камень. Обвязал его ремнем, потом сделал на ремне петлю, просунул туда голову и подергал, проверил, крепко ли держится. Взял камень в руки и пошел по волнорезу вдаль от берега. На самом краю он остановился и, потрогав языком раковую опухоль на нижней губе, тихо вздохнул. Струи дождя хлестали его по худой согнутой спине. Тоненькая рубашка прилипла к телу. Додик присел, наклонился и неуклюже плюхнулся в воду. По воде разошлись быстрые круги.

Сразу же прекратился дождь. Разошлись тучи, ласково улыбнулось солнце. Мир стал светлым и радостным.

Мир без Додика. Патология.

Я не видел, как Додик топился, но знаю, что все было именно так. Я стоял на коленях в луже перед зарешеченным окном и восхищался сухими рыжими котами. Зонтик валялся рядом. Спина моя была прямая. Солнце припекло, и от луж пошел пар. Я был счастлив.

Когда болит голова,

Когда болит душа,

Когда болит сердце

И раковая опухоль на губе,

Когда все мне противны,

Когда я много курю

И не пью,

И мало сплю,

И у меня нет денег,

И я никому не нужен,

Я тоже топлюсь в море.

По вторникам.

А вот сегодня написал про Патологию.